Анатолий Степанович Иванов. Вечный зов

   – Эт-то еще что за номер? Эй, кто тут есть?
   Из-за занавески вышла заспанная и растрепанная Тонька-повариха, не по годам располневшая деваха, которую звали все Тонька-нетронька, потому что она, равнодушная к сальным шуточкам мужиков, не обращавшая внимания на их недвусмысленные намеки, скалкой провожала всякого, кто шутки ли ради или питая какие-то надежды совался к ней за занавеску.
   – Чего орешь? – спросила она. – Вон там хлеб, молоко. Кусок сала возьми. Горячего не варила – не для кого.
   – Как не для кого? Где Кирьян? Возле трактора, что ли?
   – В Шантару уехал. Домой, стало быть. Вчера еще ночью, вслед почти за тобой, – лениво сообщила Тонька.
   – Как в Шантару? Как домой?
   – А так. Плюнул да уехал.
   – Как это плюнул? – выходя из себя, закричал Федор.
   – Как, как… «Не хочу, говорит, больше ни одной минуты с Федькой вместях работать». Обматерился и уехал. Как только глотки вам, матерщинникам, не заложит…
   И, зевнув, пошла к себе за занавеску. Уже оттуда она продолжала, укладываясь на скрипучий топчан:
   – Еще Кирьян сказал: пусть, грит, Федька себе тракториста другого в МТС просит. Ну и копнильщики ушли – в бане, грят, хоть помыться. А я одна тут с волками. Как чуют вроде, паразиты, что одна тут ночь была, без мужиков, к самому вагону подходили. Ступай к Назарову и скажи, что, ежели к ночи мужики не приедут, я тоже уйду вечером в деревню. Боязно мне одной тут.
   Не дослушав повариху, забыв про свой голод, Федор выскочил из вагончика и крупно зашагал в Михайловку.
   Там он с ходу насел на председателя, увидев его возле амбара:
   – Это что за фокусы происходят?! Ты, председатель, куда смотришь? Что это Кирьян тут мне выкидывает?
   – А я откуда знаю, что Кирьян тебе выкидывает? – негромко произнес Назаров, остужая пыл Савельева. – Чего на меня расшумелся? Вы с Кирьяном не мне, а эмтээсовскому начальству подчиняетесь.
   Федор только сейчас подумал, что Назаров тут действительно ни при чем, чуть поостыл.
   Возле амбара толпились несколько мужиков и баб с литовками и граблями. Подъехала бричка. Старик кладовщик вынес из амбара полмешка муки, две огромные свежеиспеченные булки, все это уложил в бричку.
   – Езжайте, – сказал Назаров. – Мимо картошки поедете – наберете сколь надо. Да бурт не забудьте обратно прикрыть. Мясо у Тоньки на сегодня есть, а завтра скажу, чтоб еще подвезли…
   – Это что же, – сообразил наконец Федор, – ту полосу косить?
   – А ждать прикажешь, покуда вы фокусы с Кирюшкой перестанете делать? Чтоб под снег пшеница ушла?
   – Так я же с твоего согласия уехал. Да и то на ночь.
   – А Кирьян без моего. И на день. А небо, гляди, совсем затяжелело.
   Федор плюнул и побежал к конторе. Там он, громко сопя и отдуваясь, яростно закрутил телефонную ручку.
   – Але, станция?… МТС мне! Директора, живо…
   Как на грех, ни директора, ни главного инженера на месте не было. Другие работники ничего вразумительного по поводу Инютина сказать не могли. Они только сообщили, что в МТС Инютин не появлялся.
   Пулей вылетев из конторы, Федор в бессильной ярости завертелся у крыльца. Окажись Инютин чудом тут сейчас, долго пришлось бы ему прикладывать потом к разным местам примочки.
   Выматерившись, Федор побежал за деревню, на ближайший ток. Там ему сказали, что несколько подвод с хлебом ушло на элеватор час назад, посоветовали заглянуть во вторую бригаду – с ихнего тока повезут зерно в Шантару. Но бежать во вторую бригаду – только время терять. Застонав, Федор бросился к большаку. Около часу он шагал по пустынной дороге в сторону райцентра. И только возле Звенигоры его нагнала какая-то случайная подвода.
   До Шантары Савельев добрался, когда неожиданно проглянувшее солнце опускалось за горизонт. Федору и тут не повезло – молчаливый старик подводчик свернул к крайнему домишку и натянул вожжи. А усадьба МТС была на другом конце деревни.
   Солнце между тем уже село, улицы заволакивал синеватый вечерний мрак.
   «Куда же идти – в МТС, в райком, райисполком? – лихорадочно думал Федор, шагая по проулку. – Там уж, наверное, все разошлись. Да и что там скажут? Нет, надо сперва к самому Кирьяну забежать, спросить, чего он, сопля тягучая, выкинул такое… То-то последние недели все надутый был, как индюк, все соображал будто чего… Ишь, сообразил…»
   Кое-где уже светились желтовато огоньки, когда Федор, минуя свой дом, заскочил в инютинскую усадьбу. Он прыгнул на крыльцо, протопал по темным сенцам и рванул двери.
   Кирьян Инютин сидел за пустым столом. Он был в нательной рубашке, в чистых, выходных штанах, но босиком. В руке он вертел деревянную ложку, чертил ею по голым доскам крашеного стола. Анфиса стояла у печки, сложив руки под грудью. Черные красивые глаза ее были задумчивы, на бледном лице разлита прежде несвойственная ей серьезность, даже тревога. Видимо, они говорили о чем-то очень важном для них обоих, говорили давно и еще разговаривали бы долго, если бы не помешал Федор.
   Все это Савельев схватил глазом и понял умом в одну секунду. Еще он заметил в ту же секунду, что его появление испугало Анфису: она чуть отшатнулась к стене, быстро поглядела направо и налево, будто выбирая, куда ей метнуться, исчезнуть. Но исчезнуть было невозможно, брови ее переломились, щеки побледнели. А сам Кирьян только перестал чертить ложкой по столу.
   – Та-ак… – выдохнул Федор, стоя в дверях, шумно дыша.
   Инютин бросил на стол ложку.
   – Рано ты, Федор, пришел-то. Ведь я еще спать не лег.
   – Кирьян?! – воскликнула Анфиса умоляюще и рухнула на колени перед мужем, уткнув голову ему в колени. Плакала она или нет, было не слышно, но, видимо, плакала, потому что плечи и спина ее колыхались. Длинные волосы Анфисы рассыпались, закрыли голые ноги Кирьяна. Он положил руку на плечо жены, чуть погладил ее.
   – Будет. Встань. Не надо.
   Все это – и поведение Анфисы, и жесты Кирьяна, и его слова, и нежность в голосе – было необычным и даже пугало Федора.
   Анфиса поднялась, стала прибирать волосы, чуть отвернувшись и от Федора и от мужа.
   – Ты что делаешь, а? – хрипло заговорил Федор. – Ты почему это… трактор оставил?! А ежели снег завтра? Ты не понимаешь, что ли, что война… военное время? Объясняй.
   – Долгое вышло бы объяснение мне с тобой, – сказал не торопясь Кирьян, – да и не суметь мне. Слов не найти. А теперь – уходи отсюдова.
   – Работать со мной не хочешь – не надо. Поищи другого комбайнера, с ним, может, больше заработаешь. Но два-три дня мог бы потерпеть. А там, на другое лето, и ищи. А за самовольный уход с работы спросим!
   – Спросишь? А может, у тебя спросило затупилось?
   – Постой, постой… – Федор поводил в воздухе усами. – Мне бы догадаться сразу, что ты в военкомат опять лыжи наладил… Ну, сняли с тебя броню? В добровольцы записали?
   – Хотели, да бумаги не нашлось. Покудова погодить велели.
   Федор насмешливо вздернул губой.
   – Доброволец – смехота одна… Ну а пока бумаги ищут, дожинать нам ту полоску надо. На заре стукну тебе в окошко, чтоб готов был. К утру на стане надо быть. А счас прикорну пойду, со вчерашнего вечера не спамши.
   – К утру-то еще много может чего произойти, – как-то загадочно и туманно ответил Кирьян и, тоже усмехнувшись, прибавил: – Стучи, если хочешь. Сейчас, говорю, рано пришел, а на заре будет в самый раз. Анфиса тебе откроет.
   И, видя, что Анфиса поспешно обернулась, хотела что-то сказать, прихлопнул ладонью по столу:
   – Ну!
   Федор пытался сообразить, о чем говорит Кирьян, но не мог.
   В избу, толкнув Савельева плечом, влетела Вера.
   – Нету на вокзале его, все закоулки обшарили. Успел, должно, с каким-нибудь поездом уехать, – быстро проговорила она, разматывая платок. Потом прижала ладони к разгоревшимся на свежем воздухе щекам и замолчала.
   – Что за переполох такой? – уже взявшись за дверную скобку, спросил из любопытства Федор. – Кто куда уехал?
   – Да вы не знаете, что ли? – всплеснула руками Вера. – Андрейка же ваш на фронт убежал!
   – Кто? – Федор даже шагнул к Вере. – Чего мелешь? Как убежал? – И, не дожидаясь ответа, ринулся за дверь.

* * *

   Некоторое время в избе Инютиных стояла тишина. Потом Анфиса загремела заслонкой, стала собирать на стол.
   Ужинали тоже молча.
   – Колька где? – спросил у Веры отец.
   – Там еще, на станции, шарится. И Димка ихний, и Семен. Может, говорят, притаился все же где. Там ведь заводских грузов горы навалены.
   Еще через некоторое время Кирьян опять спросил у дочери:
   – Так ты что, окончательно, что ли, за Алейникова этого замуж решилась?
   Вера пролила на стол суп из ложки, но больше ничем не выдала своего состояния.
   – Там видно будет, – глядя в тарелку, ответила она.
   Анфиса поглядела на дочь, но ничего не сказала.
   – А Семка Савельев? Побоку, что ли?
   – Ты чудной, право… Я сказала – там видно будет.
   – Значит, ничего не решено у вас с Яковом?
   – А что может быть решено? Он в райком только заходит да молчком глядит на меня.
   – Врешь. Мать говорила, провожает он тебя часто с работы.
   – Где часто? Раза два всего и было. Идет – молчит, доведет до крылечка – молчит. На прощанье промямлит: «До свидания» – и скорей прочь.
   – Ну а Семка знает?
   – Колька ему изложил все.
   – И что он?
   – А ничего. Молчит. А с глазу на глаз с ним давно не виделись. Он все с утра до ночи грузы на завод со станции возит…
   – Так… – Кирьян положил ложку, отодвинул тарелку. – Не знаю я, Верка, что с тебя получилось. То ли стерва первостатейная выросла, то ли еще чего похлеще.
   – Сколько уж раз я от тебя это слышала, – усмехнулась Вера. – Надоело. Ничего пока с меня не выросло.
   И, выйдя из-за стола, накинула пальтишко, ушла куда-то.
   После ужина Анфиса молча принялась убирать со стола. Кирьян курил у дверей на голбчике. После встал, надел сапоги, верхнюю рубашку, пиджак, старую тужурку. Он собирался будто на работу. Только штаны на нем были выходные, нерабочие.
   – Подай сидор, – сказал он Анфисе.
   Она вытащила из-под кровати небольшой вещевой мешок. Но не подала его, уронила на пол, а сама упала на грудь мужу.
   – Кирьян! Одумайся! Все хорошо у нас будет. По-другому…
   – Не верю, – глухо сказал он.
   – Будет, будет… Кирьян! – Запрокинув мокрое лицо, Анфиса умоляюще глядела ему в лицо.
   – Да и не в этом дело… Не могу я просто больше вообще… Не хватает мне чего-то в самом себе. А чего – не знаю. Вот и поищу. А ты живи как хочешь. Дети большие, я говорил… После войны, останусь живой, приеду сюда поглядеть. На тебя и вообще… Ну, тогда все видно будет… А тебе все прощаю.
   – Ты подумай, что делаешь-то? На войну убегом, как мальчишка какой, как Андрейка?! Ну, тот малый, несмышленыш. А ведь нас-то засмеют! И тебя засмеют. Слыхано ли, чтобы пожилой мужик на войну убегал? – торопливо и сбивчиво говорила Анфиса.
   – Ничего, пущай смеются.
   – Да ведь счас, слыхала я, так просто не проедешь по желдороге-то? Тебя ведь с первой станции воротят…
   – Поглядим еще… Я не тут, не у нас, садиться буду. Дойду до полустанка, а там прицеплюсь на товарняк… Али еще как… Андрейка подпортил мне, сейчас везде за поездами следить будут. Поглядим, в общем.
   – Кирьян! Родимый! Да и так взяли бы тебя…
   – Будет, сказано, – уже раздраженно произнес Кирьян, отстраняя от себя жену. – Мне ни верности, ничего от тебя не надо теперь, кроме одного… Ни сегодня, ни завтра, ни через неделю не говори, где я и куда я. Вот об этом и прошу только… А чтоб не думали тут, что скрылся от войны, что сбежал, я напишу тебе потом оттуда, ежели доберусь… Чтоб, значит, не причиняли вам тут никаких притеснений. Ну, все!
   Кирьян поднял вещевой мешок, ступил к двери. Анфиса все громче кричала, подвывая, все крепче цеплялась за мужа. Он пытался оторвать от себя жену, оттолкнуть, но не мог. Так, почти волоча ее за собой, он вышел в сенцы. И только там ему удалось на мгновение оттолкнуть ее. Он быстро выскочил на низкое крылечко, захлопнул за собой двери и накинул щеколду на крючок.
   – Кирья-ан! – донеслось из-за дверей. Анфиса пыталась их открыть, дергала на себя.
   «Верка придет со свиданий своих и откроет… Или Колька скорей воротится…» – подумал Кирьян и шагнул с крыльца.

* * *

   Федор, кажется, в два прыжка достиг своего дома, отмахнул дверь.
   – Ну?
   Анна в рабочих сапогах и грязной фуфайке крутилась по комнате, будто помешанная. Следом за ней ходила Ганка с кружкой в руках и повторяла:
   – Тетя Аня, тетя Анечка! Выпейте и лягте. Найдется он, куда он убежит? Тетя Аня…
   Анна остановилась, глянула на мужа пустыми глазами. Потом медленно стала подымать руки к лицу и одновременно оседать на пол. Она упала бы, если бы Федор не подхватил ее. Он посадил жену на кровать.
   – Выпейте, тетя Аня, – опять поднесла ей кружку Ганка.
   Анна теперь взяла у нее кружку и выпила.
   – Как это случилось? – спросил Федор.
   Как случилось – этого никто не знал. Утром, как обычно, Андрейка взял свой старый, потрепанный ранец и пошел в школу. Анна с недавнего времени работала на заводе по трудовой повинности. В час дня она пришла домой пообедать и накормить ребятишек. Ни Андрейки, ни Димки дома не было. Димка учился в седьмом классе, приходил из школы иногда поздно, но Андрейка должен был уже вернуться… «Что это он сегодня?» – подумала Анна и стала собирать на стол, уверенная, что вот-вот появятся оба. Еще подождав, вышла из дома глянуть вдоль улицы – не идут ли сыновья? И точно, в конце улицы бежал вроде Димка. «А где же другой постреленок?»
   Тут она заметила, что из-под крыльца торчит угол какой-то книжки. Анна нагнулась, вытащила. Это была Андрейкина арифметика. Анна пошарила под крыльцом, вытащила еще несколько учебников и тетрадей младшего сына. «Это еще что такое?!» – млея от нехорошего предчувствия, подумала она, вертя в руках книжки и тетрадки. До нее донесся голос подбегающего Димки:
   – Мама, мама! Андрейка… Вот, – и протянул бумажку.
   – Что? Что случилось?
   Андрейкиными каракулями в бумажке было нацарапано:
   «Дим, скажи Кольке, что он дурак. Зачем ходить в военкомат-то? Пусть сделает, как я. А что я на фронт поехал – мамке скажи, чтоб не волновалась. Но только дня через три. Я надеюсь, что ты не сразу, ладно? Твой брат Андрей».
   – Да что это, что такое? – все еще не понимая, вымолвила Анна.
   – Что? На войну убежал, паразит такой! Побоялся только, что надеяться нечего, седни же скажу, – сунул бумажку в физику. А физика у нас последний урок. Сообразил. Я учительнице сказал, а она: «Беги, говорит, скорей, скажи дома…»
   И тут только до Анны дошел весь смысл Андрейкиной записки.
   – Ах он змей пустоголовый! – бледнея, закричала она. – Пропадет, с голоду сдохнет… Что же делать-то, Димушка? На станцию, однако, надо, – может, он еще там болтается. А Семен, Семен-то знает?
   – Навряд… Откуда ему?
   – Димушка, сынок! Ты беги на станцию, там и Семку где-нибудь встретишь, скажешь… А я – в милицию… Стой, стой! – крикнула она, видя, что Димка метнулся вдоль улицы. – Голодный же, хлеба хоть возьми…
   Димка заскочил в дом, схватил со стола несколько ломтей и стрелой полетел на станцию.
   В милиции Анне не дали сказать и слова:
   – Знаем. Из школы звонили. Приняли меры. Поставили в известность линейный отдел милиции. Не волнуйтесь, найдем. Живой ведь человек…
   Из милиции Анна тоже побежала на станцию.
   Остаток дня Анна, Семен, Димка, а также взявшиеся откуда-то Колька и Вера Инютины да еще долгоногая Ганка обшаривали все закоулки вокзала, проверяли все вагоны отходящих составов, ходили между грудами кирпичей, штабелями леса… Но все было бесполезно, Андрейки нигде не было.
   – Пропал, пропал мальчонка! – сама не своя, шептала Анна. – Прижулькнут где-нибудь… или под колеса попадет.
   – Ты, мама, иди-ка домой, – сказал Семен, когда начало темнеть. – Никуда он не денется, найдется. Ганка, Вера, отведите ее домой.
   Но идти она согласилась, когда совсем стемнело.
   – А вы еще с Димкой поищите… Может, он тут все же где притаился, – сказала она Семену.
   – Конечно, мы еще поищем, мама…
   Все это Федору сбивчиво рассказали Анна и Ганка. Он выслушал стоя, не раздеваясь, Анна во время рассказа плакала, сидя на кровати.
   – Будет слезы лить, – проговорил Федор, сбрасывая тужурку. – Дай чего пожрать, со вчерашнего гостеванья крохи во рту не было. Раз ищут – найдут. Не иголка он, в самом деле. Сейчас сам сбегаю в милицию, узнаю, как там они его ищут…
   И, ожидая, пока жена даст ему поесть, поставил локти на стол, уронил в ладони тяжелую голову.
   Поужинав, он в самом деле пошел в милицию. Вернулся и молча начал раздеваться, стаскивать сапоги. Прошлепав босыми ногами по крашеному полу кухни, где спала теперь Анна, лег на кровать, лицом к стене.
   – Чего там? – не вытерпела Анна. – Неизвестно что про Андрейку?
   – Неизвестно пока. Спи давай.
   Через минуту повернулся на спину, проговорил:
   – Аникей Елизаров сказал, что братца твоего Макарку вскорости судить будут. Он это автолавку-то… жиганул, академик. Да и кому боле? Он да Гвоздев Ленька какой-то. Что за Гвоздев – не припомню. Да еще Витька им Кашкаров помогал. Специалист, и мальчишку подбил. Приварят теперь Макару, не мирное время…
   Федор зевнул и умолк. Через полминуты он задышал глубоко и ровно. Анна с ненавистью глядела на мужа. Ей казалось, что рот его все еще растянут в зевке, что зияет на его лице широкая черная яма…

* * *

   Летом 1910 года, в жаркий июньский день, Силантий Савельев приехал с кафтановской заимки, швырнул в угол кнут и сел к столу, зажав голову руками.
   – Пресвятая Мария, заступница… – перекрестилась Устинья.
   – Где Федька?
   – Огородишко поливает. Да ты че?
   – А то, что ее, жизнь-то нашу, да в громотухинскую пролубку! Федьку требует Михаил Лукич в смотрители заимки-то…
   – Охтиньки-и! – И Устинья плюхнулась на лавку. – Ить испохабят мальчонку… Пятнадцать годков всего…
   – Ну! То ли испохабят, то ли с голоду подыхать… Выбирать из двух нам только…
   Последние годы завязывали Савельевых все туже и туже. Началось все с возвращения в деревню Демьяна Инютина. Несколько дней он погулял, потом надвое разрезал осиновый сутунок, каждый обрезок покачал в руках, пробуя на вес, один отбросил, а другой стесал на конус, в верхнем конце сделал широкий паз, приладил сыромятные ремни с застежками.
   – Вот и нога готова, – сказал он тому же Силантию, завернувшему как-то на огонек. – Осина – она ничего, легкая. А может, еще какое дерево легче есть, а?
   – Кто его знает? Я не пробовал, нужды не было.
   – У тебя нужда-то в тюрьме сидит, – скривив шелушившиеся от долгой пьянки губы, сказал Демьян.
   – Да что ты, ей-богу? Парнишка по глупости, может…
   Странные бывают превращения с людьми. Был Демьян до войны человеком робким, забитым, голь перекатная, как и Силантий. Вместе они в юности по девкам бегали, вместе ломали спину на кафтановских пашнях. Но пришел с войны георгиевским кавалером – и будто подменили человека. Как-то враз, с первого же дня, повел он себя так, будто выше стал на голову Силантия, выше других.
   Впрочем, ни Силантий, никто другой еще не знали, не предполагали, какие дремавшие в нем силы и желания пробудило обладание Георгиевским крестом, какие планы строил этот человек, лежа в госпитале, на жесткой больничной койке.
   – Господи, помоги ногу только сохранить! – хрипел он, мучаясь от боли. – Ведь кавалер я теперь, один на всю нашу деревню. Как же я без ноги?
   Когда ногу все же отрезали до колена, он, выплакавшись с досады, обозленный на весь мир, твердил мысленно:
   «Ну, погодите… погодите… погодите…»
   Что означало это «погодите» – он тогда и сам не знал. Но чувствовал: в обиду теперь ни людям, ни жизни себя не даст.
   Выстрогав деревяшку, Демьян на другой день протер суконкой свой крест, надел новую рубаху и заявился в дом к Кафтанову.
   – А-а, кавалер… – протянул Кафтанов, красный, распаренный, дуя на блюдце. – Садись почаевничай с нами. Уважь…
   Демьян кинул картузишко в угол, перекрестился на образа. Жена Кафтанова, желтая, исхудалая, редковолосая, налила ему чашку. «Ишь, все такая же тощая, – подумал Демьян. – Али болезнь ее какая грызет?»
   Он выпил одну чашку и отодвинул ее, давая понять, что пришел не чаевничать, а по важному делу.
   Кафтанов был мужчина крупный, раскормленный, с ноздреватыми щеками. Большой нос в частых розовых прожилках, и глаза в таких же прожилках, в густой окладистой бороде просвечивала седина.
   Вытерев полотенцем мокрые губы, он насмешливо спросил:
   – Так что ж, кавалер, насчет работы?
   – Оно так, Михаил Лукич. Насчет службы.
   – Какой ты работник с одной-то ногой? – Кафтанов поцарапал волосатую грудь.
   – Оно так, Михаил Лукич. Работать мне несподручно теперь, а служить можно.
   Жена Кафтанова перекрестилась и тихонько, как мышь, выскользнула за дверь.
   – Ладно, Демьян. Поскольку кавалер ты, дам тебе легкую службу. Будешь на заимке у меня в Огневских ключах жить. Я, помнишь ведь, человек гулливый, бабенок люблю туда возить.
   – Как же, как же… Расшабашный ты человек, Михаило Лукич. Известно.
   – Ну вот… Будешь там жить, заимку в порядке содержать, самогонку курить. Чтоб, когда мне вожжа под хвост попадет, все там наготове было. Жеребцов пару там я держу на всякий случай – ходить за имя будешь. В общем, навроде, значит, смотрителя ставлю тебя…
   И Кафтанов раскатисто захохотал, в глазах его с красными прожилками выступили слезы. Отсмеявшись, добавил:
   – Самый ты удобный для этого человек. Когда перепьюсь, сударушки мои на тебя не обзарятся, должно быть…
   Демьян, однако, хранил серьезность, даже неодобрительно поглядел на Кафтанова.
   – Что обижаешь кавалера, бог тебе простит, Михаило Лукич. А с какого боку я удобней тебе, это ты еще и сам не знаешь.
   В словах и голосе бывшего батрака было что-то необычное. Кафтанов, прищурив глаз, посверлил Инютина.
   – Ну-ка, поясни.
   – Выгода твоя в том, чтоб главным смотрителем меня поставить над всем твоим хозяйством.
   Это было так неожиданно, что Кафтанов оторопел.
   – Окроме торговли, конечно, – добавил Демьян. – Торговыми делами ты уж сам занимайся.
   – Ты чего, дурак, мелешь? Как так главным?
   – А навроде приказчика али управляющего. На манер как у богатых господ.
   – Да у тебя мозгов-то хватит ли?
   – Ничего… Дело крестьянское.
   – Кхе-кхе… Гм… – Кафтанов обошел кругом Демьяна, разглядывая его так, будто впервые увидел такое чудо. – Так… Ну а воровать сильно будешь?
   – Не без этого, если без утайки сказать, – глядя Кафтанову прямо в глаза, отрезал Демьян. – Дурак без выгоды живет. А я – человек. Да только на копейку сворую, на червонец прибыли принесу.
   Кафтанов глядел и глядел на Демьяна во все глаза.
   – Интересный ты, однако, с войны пришел. Да ведь сын у меня, Зиновий, есть, семнадцать годов уж ему. Его и хочу этим… главным управляющим ставить.
   – Молодо – зелено, Михаил Лукич, говорится. Торговлей вот и пусть покуда занимается. Там ему делов хватит. А я – остальным. А ты, как и следоват, над всем вожжи держать будешь да кнутом помахивать…
   И тут Демьян упал на колени, схватил руку Кафтанова.
   – Верой и правдой служить буду, Михаило Лукич… Крестом своим клянусь – вернее пса буду. Увидишь и поймешь всю выгоду, ей-богу! Скоро увидишь, совсем скоро, ежели все в мои руки отдашь. У меня ништо не выскользнет. А не поглянусь тебе али разор принесу какой – пинка под зад да за ворота. Кто тебе помешает? Михаило Лукич…
   На другой день Инютин распоряжался на конюшне Кафтанова, каких лошадей отряжать на пахоту, каких – за товаром в город для кафтановских лавок. Через неделю появился на пашне, прошелся из конца в конец огромного поля, глубоко увязая деревяшкой в рыхлой земле. Там, где деревяшка лезла неглубоко, останавливался, кричал:
   – Эй, кто пахал? – И когда подходил какой-нибудь заветренный мужичонка, говорил, не глядя в глаза: – За ночь, значитца, перепашешь как положено. За износку хозяйского плуга и лишнюю надсадку лошадей осенью вычтем, как водится.
   Говорил он тихо, спокойно, не сердясь, и никто как-то не принимал всерьез его слов.
   Но в июне, когда начался сенокос, Демьян так же спокойно говорил многим михайловским мужикам:
   – Я б тебя взял, Гришуха, у тебя по лавкам-то сидят не то пятеро, не то семеро. Да ить помню – с хитрецой ты пахал весной, меленько. Глаз да глаз за тобой надобен. А я поспевать не могу везде, одна нога-то у меня. Ты уж поищи где в другом месте работы, за Громотуху сплавай, в соседнюю деревню, может, там наймешься. За пахоту, понятно, осенью разочтемся. А ты, Федот, вроде работящий, да спать по утрам горазд. На пасху-то, помнишь, до обеда спал почти. А землица сохла… Не знаю, что с тобой и делать. Ладно, возьму последний раз…
   Без крика и ругани, как-то незаметно Демьян установил свои порядки найма. Кому отказывал в работе, те плевались и уходили пытать счастья в другие деревни. А кто работал у Кафтанова, по-прежнему не чуяли над собой особой беды. Мало ли об чем поскрипит Демьян, чем постращает… Побурчит да забудет.
   Но осенью, при расчетах, все обалдели: каждому приходилось за работу чуть ли не вдвое меньше, чем в прежние годы.
   Поднялся ропот и шум. Мужики потребовали самого Кафтанова.
   – Ну, молчать! – коротко сказал тот. – Демьян нанимал вас – с ним и рассчитывайтесь…
   – Вот так, мужички, – усмехнулся Инютин в отпущенную за лето рыжеватую, лисью бородку. – Кто это из вас тут особые говоруны? Память-то, якорь ее, не забыть бы…