И кто только такую чушь сочиняет? И какой идиот этот бред издает? А есть еще армия распространителей, которая на этом делает деньги. Но главное, что это читают. Неужели люди так отупели, что разучились элементарно шевелить извилинами? Выходит, все ее ровесники в прошлом выходцы из Ирландии, которые непременно либо торговали, либо плавали в северных широтах.
Юлька смеялась и признавала, что по большому счету это чушь, однако себе высчитала великолепную жизнь в образе египетской жрицы. Юльке всегда везет: будь то в личной жизни, в деньгах или в картах. Даже в такой пустейшей ерунде она никогда не уронит себя и не опустится до каботажного плавания. Кстати, и муж ее, врожденный интеллигент, тоже никоим боком не приобщался к торговле. В прошлой жизни он был японцем и занимался ядами. Сынок же их в прошлой жизни был индейцем и тоже занимался ядами. «Словом, семейка подобралась что надо», — давились от смеха девушки, разливая по бокалам остатки розового.
Ну и гадость приходится пить! На испанские вина в темно-синих бутылках вечно не хватает денег. Но Юльку отсутствие денег никогда не угнетало. Деньги ей с лихвой заменяли любящий муж и шестилетний сынишка, похожий на купидончика. Да она и не нуждается в деньгах! Зачем счастливым людям эти жалкие бумажки? Стремление к деньгам — это плебейская привычка несчастных. Именно таким образом они компенсируют свое врожденное убожество.
Воронович, крутя баранку, имеет привычку честить жидов. Он и на смертном одре будет крыть их последними словами, тем более что до одра ему осталось совсем немного. Потом он перекидывается на сотрудников своего журнала, на Литфонд, на Союз писателей и опять на жидов.
Другое дело Ирландия, семнадцатый век. Определенно с тем молодым человеком не соскучишься. Ведь это уму непостижимо, как у него ловко подвешен язык. У нее, у королевы двора, может, впервые в жизни рассудок помутился не от спиртного, а именно от языка. И было еще не поздно послать его подальше, но что-то удерживало Ингу от этого.
Внезапно она поняла, что море, которое снилось ей с детства, плещется у берегов Ирландии и что она барахталась именно в тех волнах, которые знала давно. Давно она знала и ту обветренную скалу, позеленевшую от волн, и каменистый берег, видимый со стороны бушующего моря. В ту минуту девушка была уверена, что поднеси ей сейчас карту Ирландии — и она с точностью до сантиметра укажет место, где находилась ее бухта, которая была роднее Москвы.
И как бы в подтверждение незнакомец смотрел в глаза и все плел и плел о ее прошлой жизни.
Оказывается, в прошлой жизни она была дочкой какого-то ирландского кабатчика. А он простым английским моряком. Как говорится, скромно, но со вкусом. Осенью в сезон штормов они втайне от ее родителей встречались в какой-то пещере, находящейся под высокой скалой. При упоминании о скале Инга вздрогнула. Подробности этих встреч мужчина деликатно опустил, зато скрупулезно описал ее прежнюю внешность. В принципе она была такой же, как сейчас, только волосы посветлей и глаза поголубей. Врет, конечно. Хотя такая внешность ее вполне устраивала. Ну, да черт с ним! Самое интересное в том, что его, морского волка, из всего облика девушки доводила до сумасшествия только одна деталь: великолепная кофейная родинка у нее на животе слева от пупка.
И это все? Ну и нахал! Не знаком с приличной девушкой и минуты, а уже ведет речь о каких-то родинках на интимных частях тела. Но вместо того, чтобы сделать круглые глаза и ужаснуться, Инга рассмеялась, не испытав ни капли смущения.
— Но у меня нет никакой родинки!
— Вам виднее, — потупился он.
И это ей понравилось. Конечно, он играл и был далек от смущения (ну, еще бы, такой лось!), но играл очень мило, почти как профессиональный актер. Последнее, что он успел соврать, — судьба обещала их столкнуть.
5
6
7
8
Юлька смеялась и признавала, что по большому счету это чушь, однако себе высчитала великолепную жизнь в образе египетской жрицы. Юльке всегда везет: будь то в личной жизни, в деньгах или в картах. Даже в такой пустейшей ерунде она никогда не уронит себя и не опустится до каботажного плавания. Кстати, и муж ее, врожденный интеллигент, тоже никоим боком не приобщался к торговле. В прошлой жизни он был японцем и занимался ядами. Сынок же их в прошлой жизни был индейцем и тоже занимался ядами. «Словом, семейка подобралась что надо», — давились от смеха девушки, разливая по бокалам остатки розового.
Ну и гадость приходится пить! На испанские вина в темно-синих бутылках вечно не хватает денег. Но Юльку отсутствие денег никогда не угнетало. Деньги ей с лихвой заменяли любящий муж и шестилетний сынишка, похожий на купидончика. Да она и не нуждается в деньгах! Зачем счастливым людям эти жалкие бумажки? Стремление к деньгам — это плебейская привычка несчастных. Именно таким образом они компенсируют свое врожденное убожество.
Воронович, крутя баранку, имеет привычку честить жидов. Он и на смертном одре будет крыть их последними словами, тем более что до одра ему осталось совсем немного. Потом он перекидывается на сотрудников своего журнала, на Литфонд, на Союз писателей и опять на жидов.
Другое дело Ирландия, семнадцатый век. Определенно с тем молодым человеком не соскучишься. Ведь это уму непостижимо, как у него ловко подвешен язык. У нее, у королевы двора, может, впервые в жизни рассудок помутился не от спиртного, а именно от языка. И было еще не поздно послать его подальше, но что-то удерживало Ингу от этого.
Внезапно она поняла, что море, которое снилось ей с детства, плещется у берегов Ирландии и что она барахталась именно в тех волнах, которые знала давно. Давно она знала и ту обветренную скалу, позеленевшую от волн, и каменистый берег, видимый со стороны бушующего моря. В ту минуту девушка была уверена, что поднеси ей сейчас карту Ирландии — и она с точностью до сантиметра укажет место, где находилась ее бухта, которая была роднее Москвы.
И как бы в подтверждение незнакомец смотрел в глаза и все плел и плел о ее прошлой жизни.
Оказывается, в прошлой жизни она была дочкой какого-то ирландского кабатчика. А он простым английским моряком. Как говорится, скромно, но со вкусом. Осенью в сезон штормов они втайне от ее родителей встречались в какой-то пещере, находящейся под высокой скалой. При упоминании о скале Инга вздрогнула. Подробности этих встреч мужчина деликатно опустил, зато скрупулезно описал ее прежнюю внешность. В принципе она была такой же, как сейчас, только волосы посветлей и глаза поголубей. Врет, конечно. Хотя такая внешность ее вполне устраивала. Ну, да черт с ним! Самое интересное в том, что его, морского волка, из всего облика девушки доводила до сумасшествия только одна деталь: великолепная кофейная родинка у нее на животе слева от пупка.
И это все? Ну и нахал! Не знаком с приличной девушкой и минуты, а уже ведет речь о каких-то родинках на интимных частях тела. Но вместо того, чтобы сделать круглые глаза и ужаснуться, Инга рассмеялась, не испытав ни капли смущения.
— Но у меня нет никакой родинки!
— Вам виднее, — потупился он.
И это ей понравилось. Конечно, он играл и был далек от смущения (ну, еще бы, такой лось!), но играл очень мило, почти как профессиональный актер. Последнее, что он успел соврать, — судьба обещала их столкнуть.
5
У входа в редакцию Батурин столкнулся с вахтером. Вахтер, по всей видимости, намылился домой. Полковник тормознул его на крыльце и попросил вернуться, чтобы внести некоторую ясность в показания.
— Я уже вносил ясность, — недовольно произнес охранник.
— Я вас долго не задержу, — заверил следователь.
Они зашли в крохотную каптерку под лестницей и расположились друг против друга: охранник на топчане, а следователь на табурете. Каморка была очень тесной. В ней помещались только ученический стол, узкий топчан и шкаф. На лице охранника читалось откровенное недовольство.
— Часто сотрудники журнала приходят в восемь утра? — спросил следователь.
— Вообще никогда, — пробурчал вахтер. — Раньше двух никто никогда не являлся. Бывало, до восьми утра задерживались, но чтобы в такое время прийти с утра — не припомню.
— Задерживались до восьми? — повторил следователь. — В журнале так много работы?
Вахтер едва заметно усмехнулся.
— Это не моего ума дело, сколько работы в журнале. Но бывает, что задерживаются и до утра. Тот же покойный частенько засиживался на работе. Особенно когда пьяный. Однажды он четыре дня не выходил из кабинета. Когда же наконец вышел, уборщица у него из-под стола выгребла шестнадцать бутылок из-под водки.
— Понятно, — сдвинул брови следователь. — Когда вы сегодня ему открыли, заметили что-нибудь необычное в облике или на лице?
— Совершенно ничего не заметил! — хмыкнул вахтер. — Он был трезвый. Вид деловой. Выглядел вполне здоровым. Да же странно… — Вахтер пожал плечами и задумался. — Нет-нет, абсолютно ничего не заметил. У меня вообще сложилось впечатление, что он забежал на одну минуту.
— Зачем? Не сказал?
— Нет, не сказал. Сказал только, что к нему должны прийти и чтобы я пропустил. В десять подошла Инга. Я ее и пропустил, как он велел.
— Вы ее знали?
— Видел несколько раз. А знать не знал. Он ее частенько приводил в редакцию… ближе к ночи. Но в последние полгода я ее не видел. Я даже подумал, что Инга его бросила. Оказывается, нет. Честно говоря, я сегодня удивился, когда снова увидел ее. Вот до нее он водил девиц через день. Но после того как его жена учинила в редакции скандал, стал водить значительно реже.
— Как выглядела девушка?
— На ней лица не было. Глаза шальные, ничего не видят. Мне даже показалось, что она была под наркотой. Я еще подумал, совсем опустилась девчонка. А была такой светлой.
— Вы с ней разговаривали?
— Можно сказать, нет. Перекинулись парой слов. Она спросила: «Воронович у себя?» Я ответил: «Уже два часа, как тебя ждет». И все. Она сразу побежала наверх. Ну, а как выбежала, я даже не заметил. Услышал только, что хлопнула дверь. Выглядываю в окно и вижу: бежит вся бледная, только туфельки сверкают…
— Ясно. Откуда у вас ее домашний телефон?
— Случайно сохранился, — отвел глаза охранник. — Как-то раз она приходила к Натану Сигизмудовичу, а его не было. Вот она и оставила свой домашний телефон для него…
В последнее верилось с трудом. «Уж если так ей приспичило, она могла оставить телефон в секретариате, но никак не у вахтера», — подумал полковник и отпустил охранника домой. После разговора с ним у Батурина сложилось впечатление, что сторож не очень доброжелательно настроен к Вороновичу, но весьма сочувственно относится к его юной любовнице.
Дверь кабинета завотделом была опечатана. Прежде чем сорвать пломбу и войти, следователь обошел весь этаж. Коридор тянулся по всей длине здания, загибаясь и дробясь на всевозможные закутки. Он был почти полностью захламлен старой мебелью и списанной оргтехникой. Однако ни стремянки, ни лестницы среди этого мебельного хлама обнаружить не удалось. Впрочем, внимание Батурина привлек легкий столик, стоящий неподалеку от кабинета покойного.
Когда кабинет Вороновича открыли, следователь, еще не войдя в него, почувствовал, что следов уже не найти. Невооруженным взглядом было видно, что опера прошлись табуном, затоптав сапогами полы и смахнув со стеллажей пожелтевшие листы, когда вынимали из петли тело. Полковник внимательно осмотрел кабинет — он был завален кипами бумаг и папок.
Внимание следователя переключилось на потолки. Они действительно были высокими. На железном крюке в потолке висела пожелтевшая от времени люстра с тремя рожками. С нее свисала тонкая капроновая петля. Веревка была накинута на крюк, а конец ее привязан к медной ручке двери. В принципе можно было обойтись без стремянки. Если на стол поставить стул, то вполне можно накинуть веревку на крючок и со стула.
Полковник подошел к громоздкому столу с зеленым сукном и осмотрел резные ножки. То, что его не двигали лет тридцать, мог увидеть и слепой. За это время паркет дважды покрывали лаком, а стол оставался на месте. Он уже почти врос в полы этого кабинета.
Пришлось позвонить завхозу и спросить про стремянку. Завхоз ответил, что таковая имеется, но в кладовке на четвертом этаже. Кладовку он не открывал полгода, но если у гражданина следователя есть желание на нее взглянуть, то он откроет и охотно покажет стремянку. Батурин ответил, что желание взглянуть на стремянку у него есть, но это он сделает чуть позже.
На полу под петлей лежал перевернутый стул. Опера оставили его на месте. Батурин присел на корточки и принялся сантиметр за сантиметром изучать полы. Должны же на паркете остаться черные пятна от резиновой подошвы стремянки. Нет. Ничего подобного не осталось. Стремянкой тут явно не пахло.
После чего все внимание было перекинуто на веревку. Петля действительно была обильно натерта мылом и издавала своеобразный запах, хотя не настолько сильный, чтобы определить разновидность мыла. «Что-то здесь не так», — подумал Батурин и вышел из кабинета.
— Я уже вносил ясность, — недовольно произнес охранник.
— Я вас долго не задержу, — заверил следователь.
Они зашли в крохотную каптерку под лестницей и расположились друг против друга: охранник на топчане, а следователь на табурете. Каморка была очень тесной. В ней помещались только ученический стол, узкий топчан и шкаф. На лице охранника читалось откровенное недовольство.
— Часто сотрудники журнала приходят в восемь утра? — спросил следователь.
— Вообще никогда, — пробурчал вахтер. — Раньше двух никто никогда не являлся. Бывало, до восьми утра задерживались, но чтобы в такое время прийти с утра — не припомню.
— Задерживались до восьми? — повторил следователь. — В журнале так много работы?
Вахтер едва заметно усмехнулся.
— Это не моего ума дело, сколько работы в журнале. Но бывает, что задерживаются и до утра. Тот же покойный частенько засиживался на работе. Особенно когда пьяный. Однажды он четыре дня не выходил из кабинета. Когда же наконец вышел, уборщица у него из-под стола выгребла шестнадцать бутылок из-под водки.
— Понятно, — сдвинул брови следователь. — Когда вы сегодня ему открыли, заметили что-нибудь необычное в облике или на лице?
— Совершенно ничего не заметил! — хмыкнул вахтер. — Он был трезвый. Вид деловой. Выглядел вполне здоровым. Да же странно… — Вахтер пожал плечами и задумался. — Нет-нет, абсолютно ничего не заметил. У меня вообще сложилось впечатление, что он забежал на одну минуту.
— Зачем? Не сказал?
— Нет, не сказал. Сказал только, что к нему должны прийти и чтобы я пропустил. В десять подошла Инга. Я ее и пропустил, как он велел.
— Вы ее знали?
— Видел несколько раз. А знать не знал. Он ее частенько приводил в редакцию… ближе к ночи. Но в последние полгода я ее не видел. Я даже подумал, что Инга его бросила. Оказывается, нет. Честно говоря, я сегодня удивился, когда снова увидел ее. Вот до нее он водил девиц через день. Но после того как его жена учинила в редакции скандал, стал водить значительно реже.
— Как выглядела девушка?
— На ней лица не было. Глаза шальные, ничего не видят. Мне даже показалось, что она была под наркотой. Я еще подумал, совсем опустилась девчонка. А была такой светлой.
— Вы с ней разговаривали?
— Можно сказать, нет. Перекинулись парой слов. Она спросила: «Воронович у себя?» Я ответил: «Уже два часа, как тебя ждет». И все. Она сразу побежала наверх. Ну, а как выбежала, я даже не заметил. Услышал только, что хлопнула дверь. Выглядываю в окно и вижу: бежит вся бледная, только туфельки сверкают…
— Ясно. Откуда у вас ее домашний телефон?
— Случайно сохранился, — отвел глаза охранник. — Как-то раз она приходила к Натану Сигизмудовичу, а его не было. Вот она и оставила свой домашний телефон для него…
В последнее верилось с трудом. «Уж если так ей приспичило, она могла оставить телефон в секретариате, но никак не у вахтера», — подумал полковник и отпустил охранника домой. После разговора с ним у Батурина сложилось впечатление, что сторож не очень доброжелательно настроен к Вороновичу, но весьма сочувственно относится к его юной любовнице.
Дверь кабинета завотделом была опечатана. Прежде чем сорвать пломбу и войти, следователь обошел весь этаж. Коридор тянулся по всей длине здания, загибаясь и дробясь на всевозможные закутки. Он был почти полностью захламлен старой мебелью и списанной оргтехникой. Однако ни стремянки, ни лестницы среди этого мебельного хлама обнаружить не удалось. Впрочем, внимание Батурина привлек легкий столик, стоящий неподалеку от кабинета покойного.
Когда кабинет Вороновича открыли, следователь, еще не войдя в него, почувствовал, что следов уже не найти. Невооруженным взглядом было видно, что опера прошлись табуном, затоптав сапогами полы и смахнув со стеллажей пожелтевшие листы, когда вынимали из петли тело. Полковник внимательно осмотрел кабинет — он был завален кипами бумаг и папок.
Внимание следователя переключилось на потолки. Они действительно были высокими. На железном крюке в потолке висела пожелтевшая от времени люстра с тремя рожками. С нее свисала тонкая капроновая петля. Веревка была накинута на крюк, а конец ее привязан к медной ручке двери. В принципе можно было обойтись без стремянки. Если на стол поставить стул, то вполне можно накинуть веревку на крючок и со стула.
Полковник подошел к громоздкому столу с зеленым сукном и осмотрел резные ножки. То, что его не двигали лет тридцать, мог увидеть и слепой. За это время паркет дважды покрывали лаком, а стол оставался на месте. Он уже почти врос в полы этого кабинета.
Пришлось позвонить завхозу и спросить про стремянку. Завхоз ответил, что таковая имеется, но в кладовке на четвертом этаже. Кладовку он не открывал полгода, но если у гражданина следователя есть желание на нее взглянуть, то он откроет и охотно покажет стремянку. Батурин ответил, что желание взглянуть на стремянку у него есть, но это он сделает чуть позже.
На полу под петлей лежал перевернутый стул. Опера оставили его на месте. Батурин присел на корточки и принялся сантиметр за сантиметром изучать полы. Должны же на паркете остаться черные пятна от резиновой подошвы стремянки. Нет. Ничего подобного не осталось. Стремянкой тут явно не пахло.
После чего все внимание было перекинуто на веревку. Петля действительно была обильно натерта мылом и издавала своеобразный запах, хотя не настолько сильный, чтобы определить разновидность мыла. «Что-то здесь не так», — подумал Батурин и вышел из кабинета.
6
Судьба обещала столкнуть и ничего более. Что бы это значило? Из-за угла вырулил «Москвич» Вороновича. Девушка, не произнеся больше ни звука, направилась к машине, и молодой человек осекся на полуслове. Может, не нужно было так высокомерно? Может, нужно было улыбнуться или подмигнуть. А лучше, поблагодарить за приятную беседу, извиниться и вежливо удалиться. Так, наверное, было бы правильнее.
Впрочем, переживет. Пусть не думает, что ей так легко заговорить зубы. А то распушил хвост и вообразил себя черт знает кем. Как говорится, хорошего понемножку!
Однако едва девушка сделала шаг, снова проклятая тяжесть вползла в ее сердце, и Инга подумала, что зря она так надменна, что нужно было хотя бы обернуться. Но обернуться не дала гордость.
Не успела она эффектно опуститься на переднее сиденье, как Воронович тут же начал громыхать о собрании в своем пришибленном журнале.
Характер у Вороновича не подарок. Свою угрюмую тяжесть он распространяет на всех. Очень и очень непросто находиться рядом с ним. Когда Инга с ним расстается, то как будто сбрасывает с себя сорокакилограммовый рюкзак. Это обычно случается по утрам, но к вечеру ее опять начинает тянуть к нему словно магнитом. Под сердцем ноет, и на душе неспокойно. Что это, болезнь или любовь? Но любовь — это когда с человеком хорошо. А Инге с ним плохо. И все равно она без него не может.
Интересно, это только у Инги так? Есть ли на свете человек, которому было бы уютно рядом с Вороновичем? Наверное, нет. Только Чекушкин находит с ним общий язык, и то за бутылкой.
Этот щупленький, очкастенький, с потными руками и поросячьими глазками мужичонка вызывает у Инги дикое омерзение. Чекушкин никогда не был женат и свою убогую двухкомнатную «хрущевку» щедро предоставляет коллегам. В нее-то в основном и привозит своих молоденьких любовниц это грубое животное Воронович.
Инга ненавидела эту квартиру. В ней как будто воняло развратом. Но, кроме как там, им с Вороновичем встречаться негде. Что касается хозяина, то он относился к самой низкой из четырех категорий, на которые девушка подразделяла сильную половину человечества. Это самая бесцветная, самая пожилая и самая животная категория. Ее представители хотят все сразу и по возможности бесплатно. В любую удобную минуту Чекушкин стремится ее облапить, а Воронович относится к этому с постыдным равнодушием.
Третья категория не столь отвратительна, как четвертая. Ее мужчины также немолоды и похотливы, но они хотя бы внешне пытаются соблюсти какие-то условности: сводить в ресторан или, на худой конец, в театр.
Ко второй категории относятся уже более молодые и некоторые пожилые мэны, чья похоть замаскирована потоком словесной чепухи: рассуждениями о превратностях судьбы, об одиночестве возвышенных душ, о сердцах, уставших без любви, и, наконец, о женской красоте. Это те самые, которые отвешивают комплименты и которых глупые женщины готовы любить одними ушами. Такие поначалу могут показаться культурными и интеллигентными, но внутри они так же порочны, как последние две. К ним с некоторой натяжкой Инга относила Вороновича.
Первая категория — наивысшая: чуваки в ней молодые, красивые, богатые, благородные, обожающие окружать себя эффектными дамами. Эта категория еще толком не была познана Ингой, но у нее все впереди. В конечном итоге раскатывающие на иномарках фирмачи также ограничены и похотливы, но они, по крайней мере, молоды. Хотя нельзя сказать, что Инга не имела из этой категории мужчин. Имела. Но она об этом не любит вспоминать. И никому никогда не рассказывала, даже лучшей подруге Юльке.
В квартире Чекушкина было сильно накурено, на журнальном столике стояло несколько пустых бутылок. Несвежая скатерка на журнальном столике была залита соусом из консервных банок. На полу валялись вилки и раздавленные куски хлеба; грязный палас был сплошь усыпан пеплом. Было нетрудно догадаться, что споры о жидах велись здесь со вчерашнего вечера. Они уже трижды подрались, дважды помирились, проспались, опохмелились, и теперь этим ублюдкам захотелось женского общества.
При виде Ингиных ног глаза Чекушкина блудливо залоснились, а их обладательница с тоской подумала, что она зря надела такую короткую юбчонку. Чекушкин неуклюже поднялся и смахнул локтем последние стаканы. Это его не смутило. Он подошел к гостье неприлично близко и, разя козлом и перегаром, принялся сладко лобызать ручку. Воронович молча тряхнул головой и, указав Инге на кресло, по-хозяйски налил в немытый стакан фальшивого коньяка.
Гостья заколебалась. Во-первых, стакан с подтеками. Вдруг из него пил Чекушкин? Во-вторых, как это с пылу с жару да без закуски? Последнее время эта журнальная братия стала забывать, что она хрупкая, красивая женщина. Действительно, пора с ними кончать. И чем скорее, тем лучше!
Девушка подняла шикарные глаза на их багровые физиономии и снова вспомнила молодого человека. Зря она так с ним поступила. Нужно было хотя бы сделать ручкой.
Бежать! Бежать от этих рож, от этих бутылок, от этих липких взглядов, потных рук и безобразно пахнущих кроватей… Боже, за что она любит Вороновича? Любовь зла, любовь болезнь… Да и любовь ли это?
Впрочем, переживет. Пусть не думает, что ей так легко заговорить зубы. А то распушил хвост и вообразил себя черт знает кем. Как говорится, хорошего понемножку!
Однако едва девушка сделала шаг, снова проклятая тяжесть вползла в ее сердце, и Инга подумала, что зря она так надменна, что нужно было хотя бы обернуться. Но обернуться не дала гордость.
Не успела она эффектно опуститься на переднее сиденье, как Воронович тут же начал громыхать о собрании в своем пришибленном журнале.
Характер у Вороновича не подарок. Свою угрюмую тяжесть он распространяет на всех. Очень и очень непросто находиться рядом с ним. Когда Инга с ним расстается, то как будто сбрасывает с себя сорокакилограммовый рюкзак. Это обычно случается по утрам, но к вечеру ее опять начинает тянуть к нему словно магнитом. Под сердцем ноет, и на душе неспокойно. Что это, болезнь или любовь? Но любовь — это когда с человеком хорошо. А Инге с ним плохо. И все равно она без него не может.
Интересно, это только у Инги так? Есть ли на свете человек, которому было бы уютно рядом с Вороновичем? Наверное, нет. Только Чекушкин находит с ним общий язык, и то за бутылкой.
Этот щупленький, очкастенький, с потными руками и поросячьими глазками мужичонка вызывает у Инги дикое омерзение. Чекушкин никогда не был женат и свою убогую двухкомнатную «хрущевку» щедро предоставляет коллегам. В нее-то в основном и привозит своих молоденьких любовниц это грубое животное Воронович.
Инга ненавидела эту квартиру. В ней как будто воняло развратом. Но, кроме как там, им с Вороновичем встречаться негде. Что касается хозяина, то он относился к самой низкой из четырех категорий, на которые девушка подразделяла сильную половину человечества. Это самая бесцветная, самая пожилая и самая животная категория. Ее представители хотят все сразу и по возможности бесплатно. В любую удобную минуту Чекушкин стремится ее облапить, а Воронович относится к этому с постыдным равнодушием.
Третья категория не столь отвратительна, как четвертая. Ее мужчины также немолоды и похотливы, но они хотя бы внешне пытаются соблюсти какие-то условности: сводить в ресторан или, на худой конец, в театр.
Ко второй категории относятся уже более молодые и некоторые пожилые мэны, чья похоть замаскирована потоком словесной чепухи: рассуждениями о превратностях судьбы, об одиночестве возвышенных душ, о сердцах, уставших без любви, и, наконец, о женской красоте. Это те самые, которые отвешивают комплименты и которых глупые женщины готовы любить одними ушами. Такие поначалу могут показаться культурными и интеллигентными, но внутри они так же порочны, как последние две. К ним с некоторой натяжкой Инга относила Вороновича.
Первая категория — наивысшая: чуваки в ней молодые, красивые, богатые, благородные, обожающие окружать себя эффектными дамами. Эта категория еще толком не была познана Ингой, но у нее все впереди. В конечном итоге раскатывающие на иномарках фирмачи также ограничены и похотливы, но они, по крайней мере, молоды. Хотя нельзя сказать, что Инга не имела из этой категории мужчин. Имела. Но она об этом не любит вспоминать. И никому никогда не рассказывала, даже лучшей подруге Юльке.
В квартире Чекушкина было сильно накурено, на журнальном столике стояло несколько пустых бутылок. Несвежая скатерка на журнальном столике была залита соусом из консервных банок. На полу валялись вилки и раздавленные куски хлеба; грязный палас был сплошь усыпан пеплом. Было нетрудно догадаться, что споры о жидах велись здесь со вчерашнего вечера. Они уже трижды подрались, дважды помирились, проспались, опохмелились, и теперь этим ублюдкам захотелось женского общества.
При виде Ингиных ног глаза Чекушкина блудливо залоснились, а их обладательница с тоской подумала, что она зря надела такую короткую юбчонку. Чекушкин неуклюже поднялся и смахнул локтем последние стаканы. Это его не смутило. Он подошел к гостье неприлично близко и, разя козлом и перегаром, принялся сладко лобызать ручку. Воронович молча тряхнул головой и, указав Инге на кресло, по-хозяйски налил в немытый стакан фальшивого коньяка.
Гостья заколебалась. Во-первых, стакан с подтеками. Вдруг из него пил Чекушкин? Во-вторых, как это с пылу с жару да без закуски? Последнее время эта журнальная братия стала забывать, что она хрупкая, красивая женщина. Действительно, пора с ними кончать. И чем скорее, тем лучше!
Девушка подняла шикарные глаза на их багровые физиономии и снова вспомнила молодого человека. Зря она так с ним поступила. Нужно было хотя бы сделать ручкой.
Бежать! Бежать от этих рож, от этих бутылок, от этих липких взглядов, потных рук и безобразно пахнущих кроватей… Боже, за что она любит Вороновича? Любовь зла, любовь болезнь… Да и любовь ли это?
7
Можно было и не подниматься на четвертый этаж в кладовку. Анатолий Семенович пошел взглянуть на стремянку сугубо для очистки совести. Когда завхоз открыл свое хранилище для инструментов, следователь уже по спертому воздуху определил, что в нее не входили как минимум год, а не полгода. Крохотное помещение не имело окон и было до потолка завалено ведрами, лейками и лопатами. Чтобы добраться до стремянки, прислоненной к противоположной стене, понадобились усилия. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что стремянку не трогали несколько лет. На ней было четыре слоя пыли.
— А другой у вас нет? — спросил нахмурившийся Батурин.
— Откуда! — развел руками завхоз.
Следователь спустился на второй этаж и снова внимательно осмотрел стоящую в коридоре мебель. Особенно скрупулезно он обнюхал бестумбовый столик у кабинета. Только его мог использовать самоубийца в качестве стремянки, поскольку больше ничего подходящего не было. «Что ж, самое время вызывать экспертов», — подумал следователь и отправился к вахтеру звонить.
После этого Батурин снова позвонил Сопрыкину уточнить про мыло «Дуру». Лейтенант поклялся, что с мылом он ошибиться не мог. Его запах был настолько сильным, что даже чувствовался в коридоре. Складывалось ощущение, что мыло несколько минут назад извлекли из обертки.
— Вы намекаете на то, что самоубийца натер им веревку непосредственно в кабинете?
— А где же еще?
— В таком случае, где мыло?
На этом вопросе Сопрыкин снова запнулся, и начальник следственного отдела, так и не дождавшись ответа, положил трубку. Получалась какая-то ерунда. Самоубийца перед тем, как повеситься, совершает оздоровительную пробежку. После чего прибегает на работу, берет на вахте ключ, отыскивает где-то веревку, натирает ее мылом, которое потом исчезает, непонятно как перекидывает веревку через крюк на потолке, конец привязывает к дверной ручке, затем ставит под петлю стул, надевает петлю на шею и опрокидывает стул…
Внезапно следователь обратил внимание на длину висящей петли и на то, как был повален стул. Пришлось снова звонить в отдел и уточнять по поводу стула:
— Его точно не трогали?
— Оставили, как есть.
— И веревку не укорачивали?
— Для чего? Аккуратно сняли тело и на цыпочках вынесли в коридор…
В ожидании экспертов следователь поднялся на третий этаж к главному редактору. Тот был угрюм и растерян. Его седые волосы в беспорядке рассыпались по плечам, под глазами зияли огромные фиолетовые мешки. По всей видимости, самоубийство сотрудника главный принял близко к сердцу. Он указал следователю на стоящее у стола кожаное кресло и тяжело вздохнул.
— Вот ведь как бывает, — хрипло произнес редактор, играя желваками. — Сколько это проклятое время унесло талантливых людей. Я Натана понимаю…
— Что это был за человек? — осторожно спросил следователь.
Редактор сердито взглянул на следователя.
— Это был человек, бесконечно преданный литературе. Можно сказать, что у него ничего не было, кроме литературы. И ему ничего не нужно было, кроме литературы. Но, посмотрите, какое сейчас время! Оно отнимает последнее: у нищих — лохмотья, у голодных — крохи, у литераторов — надежду. Кто не принимает этого, тот уходит.
Редактор гневно сверкнул глазами и потянулся в карман за носовым платком. Промокнув вспотевший лоб, он сокрушенно покачал головой:
— Вот так…
— То есть, по-вашему, он свел счеты с жизнью из-за невостребованности? — уточнил следователь.
— А из-за чего же еще? — горько усмехнулся редактор. — Натан был человеком честным. Он не пропустил в журнал ни одного непрофессионального стихотворения. А ведь мог. Сейчас богатых графоманов развелось, как собак. Но для Натана поэтическая школа — первооснова всего. За десять лет реформ поэтическую школу разрушили до основания. Но старые мастера еще живы. Вот за ними уже не будет никого. Понимаете? Начинается эра литературного любительства. Читатель уже разучился отличать профессиональную литературу от любительской. Точнее, его искусственно приучили к презренной любительщине. И кто? Редакторы частных издательств, которые всегда были далеки от литературы, но обожали деньги. Натан это остро чувствовал и сильно переживал. Он потому и пришел расстаться с жизнью в редакцию, ибо она для него была единственным островком, смыслом жизни в высоком понимании этого слова.
Редактор остановился и угрюмо уставился в стол. Следователь тоже не решался нарушить молчание. Наконец, выдержав приличную паузу, произнес как можно осторожнее:
— Говорят, он пил.
Редактор поднял тяжелый взгляд.
— Ну, пил. А что же еще остается делать, когда такая безысходность? Либо принимать это мерзкое время таким, какое оно есть, либо выражать протест. Да, бывало, что Натан впадал в запой. Раза два в год впадал непременно. Но потом он всегда брал себя в руки, начинал заниматься физкультурой, ходить в бассейн, бегать на лыжах. Даже бросал курить. А через полгода опять срывался. Два месяца назад он взял себя в руки, но, видимо, стало уже невмоготу. Хотя он человек удивительного мужества. Но когда рак печени, редко кто может быть работоспособным.
— У него был рак печени? — удивился следователь.
— Вы разве не знали? — укоризненно покачал головой редактор. — Уже более двух лет. А он так и не лег в больницу. Натан говорил, лучше год полноценной жизни, чем пять лет на больничной койке. Так что его добровольный уход в лучший мир меня лично не удивил. Такое сломает кого угодно. Да еще жена у него, знаете, не подарок…
— Я слышал, что жена его учинила здесь скандал из-за какой-то девушки.
Редактор метнул сердитый взгляд и произнес:
— Натан — мужчина симпатичный и обаятельный. Он нравится многим девушкам, несмотря на свой возраст. Хотя что для мужчины пятьдесят два года? Самый расцвет. Не вижу здесь никакого криминала. А что касается его жены, я ее знаю давно. Она у него всегда была стервозной…
— А другой у вас нет? — спросил нахмурившийся Батурин.
— Откуда! — развел руками завхоз.
Следователь спустился на второй этаж и снова внимательно осмотрел стоящую в коридоре мебель. Особенно скрупулезно он обнюхал бестумбовый столик у кабинета. Только его мог использовать самоубийца в качестве стремянки, поскольку больше ничего подходящего не было. «Что ж, самое время вызывать экспертов», — подумал следователь и отправился к вахтеру звонить.
После этого Батурин снова позвонил Сопрыкину уточнить про мыло «Дуру». Лейтенант поклялся, что с мылом он ошибиться не мог. Его запах был настолько сильным, что даже чувствовался в коридоре. Складывалось ощущение, что мыло несколько минут назад извлекли из обертки.
— Вы намекаете на то, что самоубийца натер им веревку непосредственно в кабинете?
— А где же еще?
— В таком случае, где мыло?
На этом вопросе Сопрыкин снова запнулся, и начальник следственного отдела, так и не дождавшись ответа, положил трубку. Получалась какая-то ерунда. Самоубийца перед тем, как повеситься, совершает оздоровительную пробежку. После чего прибегает на работу, берет на вахте ключ, отыскивает где-то веревку, натирает ее мылом, которое потом исчезает, непонятно как перекидывает веревку через крюк на потолке, конец привязывает к дверной ручке, затем ставит под петлю стул, надевает петлю на шею и опрокидывает стул…
Внезапно следователь обратил внимание на длину висящей петли и на то, как был повален стул. Пришлось снова звонить в отдел и уточнять по поводу стула:
— Его точно не трогали?
— Оставили, как есть.
— И веревку не укорачивали?
— Для чего? Аккуратно сняли тело и на цыпочках вынесли в коридор…
В ожидании экспертов следователь поднялся на третий этаж к главному редактору. Тот был угрюм и растерян. Его седые волосы в беспорядке рассыпались по плечам, под глазами зияли огромные фиолетовые мешки. По всей видимости, самоубийство сотрудника главный принял близко к сердцу. Он указал следователю на стоящее у стола кожаное кресло и тяжело вздохнул.
— Вот ведь как бывает, — хрипло произнес редактор, играя желваками. — Сколько это проклятое время унесло талантливых людей. Я Натана понимаю…
— Что это был за человек? — осторожно спросил следователь.
Редактор сердито взглянул на следователя.
— Это был человек, бесконечно преданный литературе. Можно сказать, что у него ничего не было, кроме литературы. И ему ничего не нужно было, кроме литературы. Но, посмотрите, какое сейчас время! Оно отнимает последнее: у нищих — лохмотья, у голодных — крохи, у литераторов — надежду. Кто не принимает этого, тот уходит.
Редактор гневно сверкнул глазами и потянулся в карман за носовым платком. Промокнув вспотевший лоб, он сокрушенно покачал головой:
— Вот так…
— То есть, по-вашему, он свел счеты с жизнью из-за невостребованности? — уточнил следователь.
— А из-за чего же еще? — горько усмехнулся редактор. — Натан был человеком честным. Он не пропустил в журнал ни одного непрофессионального стихотворения. А ведь мог. Сейчас богатых графоманов развелось, как собак. Но для Натана поэтическая школа — первооснова всего. За десять лет реформ поэтическую школу разрушили до основания. Но старые мастера еще живы. Вот за ними уже не будет никого. Понимаете? Начинается эра литературного любительства. Читатель уже разучился отличать профессиональную литературу от любительской. Точнее, его искусственно приучили к презренной любительщине. И кто? Редакторы частных издательств, которые всегда были далеки от литературы, но обожали деньги. Натан это остро чувствовал и сильно переживал. Он потому и пришел расстаться с жизнью в редакцию, ибо она для него была единственным островком, смыслом жизни в высоком понимании этого слова.
Редактор остановился и угрюмо уставился в стол. Следователь тоже не решался нарушить молчание. Наконец, выдержав приличную паузу, произнес как можно осторожнее:
— Говорят, он пил.
Редактор поднял тяжелый взгляд.
— Ну, пил. А что же еще остается делать, когда такая безысходность? Либо принимать это мерзкое время таким, какое оно есть, либо выражать протест. Да, бывало, что Натан впадал в запой. Раза два в год впадал непременно. Но потом он всегда брал себя в руки, начинал заниматься физкультурой, ходить в бассейн, бегать на лыжах. Даже бросал курить. А через полгода опять срывался. Два месяца назад он взял себя в руки, но, видимо, стало уже невмоготу. Хотя он человек удивительного мужества. Но когда рак печени, редко кто может быть работоспособным.
— У него был рак печени? — удивился следователь.
— Вы разве не знали? — укоризненно покачал головой редактор. — Уже более двух лет. А он так и не лег в больницу. Натан говорил, лучше год полноценной жизни, чем пять лет на больничной койке. Так что его добровольный уход в лучший мир меня лично не удивил. Такое сломает кого угодно. Да еще жена у него, знаете, не подарок…
— Я слышал, что жена его учинила здесь скандал из-за какой-то девушки.
Редактор метнул сердитый взгляд и произнес:
— Натан — мужчина симпатичный и обаятельный. Он нравится многим девушкам, несмотря на свой возраст. Хотя что для мужчины пятьдесят два года? Самый расцвет. Не вижу здесь никакого криминала. А что касается его жены, я ее знаю давно. Она у него всегда была стервозной…
8
Девушка схватила стакан и с ненавистью взглянула Вороновичу в глаза. Сейчас бы взять и выплеснуть коньяк ему в рожу. Ведь он даже не вспомнил, что у нее сегодня день рождения. Ему абсолютно наплевать на ее чувства. Стоит Инге сейчас пригубить, как он тут же потащит ее в спальню, тяжело дыша и расстегивая на ходу юбку. Воронович даже не удосужится плотно прикрыть дверь, и Чекушкин все будет слышать и похотливо ловить каждый звук.
Девушка перевела яростный взгляд на критика, и тот, не на шутку встревожившись, энергично зашевелился в кресле.
— Что же ты поишь гостью из грязного стакана, да еще без закуски? — заботливо произнес он. — Нужно достать бокалы и открыть консервы. А это убрать к чертовой матери!
— Пардон, пардон, — забормотал Воронович, неловко натыкаясь на стул. — Одну минуту. Сейчас все будет чики-пики, как говорят девочки.
Он по-медвежьи сгреб в кучу грязную посуду и понес на кухню, на ходу рассыпая пустые банки.
— Я помогу! — вскочила с места Инга, чтобы не оставаться наедине с Чекушкиным.
— Пожалуйста, пожалуйста! — встрепенулся тот. — А я поставлю музыку.
Она услышала за спиной, как Чекушкин позорно сливает коньяк обратно в бутылку, и почувствовала, каким сладострастным взглядом обжигает ее ослепительные ноги.
Кухня была омерзительной. Немытые кастрюли и сковородки с остатками заплесневевшей еды свалены в кучу. Стол заставлен ковшиками, банками, горшками, из которых торчат окурки. Ведро переполнено, и мусор валяется на полу. Гостья вздрогнула от мысли, что сейчас ей все это предстоит отмывать. Но сегодня дудки! Сегодня у нее день рождения.
Она брезгливо открыла воду и забрала у Вороновича стаканы. Воронович сальными руками тут же заграбастал ее сзади, и, когда нащупал грудь, дыхание его сделалось хриплым.
— Не здесь же, — прошептала она, и по щекам потекла тушь.
— Пардон, пардон, — пробормотал Воронович, тяжело вздыхая и опуская руки.
А мог и не отпустить. Чекушкин бы точно не отпустил и полез под юбку рвать колготки. Не зря же он относится к самой мерзкой, четвертой категории. А у Вороновича крепко сидит в мозгах, что перед шурами-мурами он обязан заставить даму опрокинуть хотя бы рюмку. И еще поговорить о жидах.
А вот интересно, о чем говорят мужчины первой категории? Может, читают стихи или рассказывают о внепланетных цивилизациях?
Стол был накрыт заново. Заново разлит по бокалам коньяк и открыты шпроты в масле. Персонально для Инги были насыпаны в вазу конфеты и откупорена пачка ананасового сока. Не очень-то шикуют современные литераторы. И главное, не понимают, насколько они жалки. А может, понимают, но прикидываются.
Комната уже была проветрена, и из кассетника доносился рок-н-ролл, который Инга терпеть не могла. Держа в одной руке бокал, а в другой вилку с рыбой, бедняжка думала, что стоит ей сейчас сделать глоток — и все опять покатится по кругу, и то, с чем столкнулась она сегодня под памятником Грибоедову, уже навсегда провалится в тартарары.
А над душой стоял Воронович и терпеливо ждал. Он ждал, когда же гостья опустошит свой бокал и они наконец будут на равных. Хозяин дома не сводил с девушки глаз. Он раздевал и пожирал ее глазами и, должно быть, стонал от вожделения. Хоть на секунду провалиться бы под землю и забыть о них.
Инга подняла бокал и одним махом выпила все до единой капли. Так-то оно легче. Мужики повеселели и грянули «ура!». Теперь она с ними в одной упряжке: два жеребца и трепетная лань.
И снова все как всегда: пьяные разговоры о жидах, провалы в табачные туманы, новые бокалы коньяка, окурки, падающие под ноги, заплетающиеся языки, наконец, мат, проскальзывающий между слов, и откровенное хамство обоих. Воронович, уже не стесняясь, водил шершавой ладонью по ее колготкам. А когда отлучался в туалет, Чекушкин брал ее белую кисть потными руками и гнусно чмокал слюнявым ртом.
За окном уже стемнело, когда Воронович на грани отруба поволок ее в соседнюю комнату и как обычно не захлопнул дверь. В эту минуту Инга ощутила себя маленькой девочкой, которую тащит куда-то морская волна, и она не в силах не только сопротивляться, но даже заплакать или позвать на помощь. Но так уже было: огромное серое небо над головой и суровая обветренная скала в маленькой тихой бухте. А небо по-прежнему хмурое и недоброе. И девушка внезапно поняла, что не заслужила ясного неба не только в этой московской жизни, но и в той, ирландской.
Девушка перевела яростный взгляд на критика, и тот, не на шутку встревожившись, энергично зашевелился в кресле.
— Что же ты поишь гостью из грязного стакана, да еще без закуски? — заботливо произнес он. — Нужно достать бокалы и открыть консервы. А это убрать к чертовой матери!
— Пардон, пардон, — забормотал Воронович, неловко натыкаясь на стул. — Одну минуту. Сейчас все будет чики-пики, как говорят девочки.
Он по-медвежьи сгреб в кучу грязную посуду и понес на кухню, на ходу рассыпая пустые банки.
— Я помогу! — вскочила с места Инга, чтобы не оставаться наедине с Чекушкиным.
— Пожалуйста, пожалуйста! — встрепенулся тот. — А я поставлю музыку.
Она услышала за спиной, как Чекушкин позорно сливает коньяк обратно в бутылку, и почувствовала, каким сладострастным взглядом обжигает ее ослепительные ноги.
Кухня была омерзительной. Немытые кастрюли и сковородки с остатками заплесневевшей еды свалены в кучу. Стол заставлен ковшиками, банками, горшками, из которых торчат окурки. Ведро переполнено, и мусор валяется на полу. Гостья вздрогнула от мысли, что сейчас ей все это предстоит отмывать. Но сегодня дудки! Сегодня у нее день рождения.
Она брезгливо открыла воду и забрала у Вороновича стаканы. Воронович сальными руками тут же заграбастал ее сзади, и, когда нащупал грудь, дыхание его сделалось хриплым.
— Не здесь же, — прошептала она, и по щекам потекла тушь.
— Пардон, пардон, — пробормотал Воронович, тяжело вздыхая и опуская руки.
А мог и не отпустить. Чекушкин бы точно не отпустил и полез под юбку рвать колготки. Не зря же он относится к самой мерзкой, четвертой категории. А у Вороновича крепко сидит в мозгах, что перед шурами-мурами он обязан заставить даму опрокинуть хотя бы рюмку. И еще поговорить о жидах.
А вот интересно, о чем говорят мужчины первой категории? Может, читают стихи или рассказывают о внепланетных цивилизациях?
Стол был накрыт заново. Заново разлит по бокалам коньяк и открыты шпроты в масле. Персонально для Инги были насыпаны в вазу конфеты и откупорена пачка ананасового сока. Не очень-то шикуют современные литераторы. И главное, не понимают, насколько они жалки. А может, понимают, но прикидываются.
Комната уже была проветрена, и из кассетника доносился рок-н-ролл, который Инга терпеть не могла. Держа в одной руке бокал, а в другой вилку с рыбой, бедняжка думала, что стоит ей сейчас сделать глоток — и все опять покатится по кругу, и то, с чем столкнулась она сегодня под памятником Грибоедову, уже навсегда провалится в тартарары.
А над душой стоял Воронович и терпеливо ждал. Он ждал, когда же гостья опустошит свой бокал и они наконец будут на равных. Хозяин дома не сводил с девушки глаз. Он раздевал и пожирал ее глазами и, должно быть, стонал от вожделения. Хоть на секунду провалиться бы под землю и забыть о них.
Инга подняла бокал и одним махом выпила все до единой капли. Так-то оно легче. Мужики повеселели и грянули «ура!». Теперь она с ними в одной упряжке: два жеребца и трепетная лань.
И снова все как всегда: пьяные разговоры о жидах, провалы в табачные туманы, новые бокалы коньяка, окурки, падающие под ноги, заплетающиеся языки, наконец, мат, проскальзывающий между слов, и откровенное хамство обоих. Воронович, уже не стесняясь, водил шершавой ладонью по ее колготкам. А когда отлучался в туалет, Чекушкин брал ее белую кисть потными руками и гнусно чмокал слюнявым ртом.
За окном уже стемнело, когда Воронович на грани отруба поволок ее в соседнюю комнату и как обычно не захлопнул дверь. В эту минуту Инга ощутила себя маленькой девочкой, которую тащит куда-то морская волна, и она не в силах не только сопротивляться, но даже заплакать или позвать на помощь. Но так уже было: огромное серое небо над головой и суровая обветренная скала в маленькой тихой бухте. А небо по-прежнему хмурое и недоброе. И девушка внезапно поняла, что не заслужила ясного неба не только в этой московской жизни, но и в той, ирландской.