Страница:
[556]В Ораниенбурге Юлия и Гаймбург проводили все время в труде. Юлия распускала свои старые шелковые юбки и делала из них кокошники – мечту сельских модниц окрестных деревень. Привязавшийся к ссыльным солдат-охранник и его жена выменивали эти кокошники на лен и шерсть. Старый полковник чесал и мотал шерсть и лен, Юлия пряла, ткала и вязала, а солдат с женой продавали эти поделки. Жили они дружно, позволяли себе иногда пропустить по рюмочке вина и чашке кофе, и на этот пир приглашали своих благодетелей – солдата и его жену. Когда Гаймбург уже не мог работать, он сидел с ребенком солдата, пока тот с женой ходил по деревням с поделками Юлии. После освобождения Юлии императрица Екатерина II, восхищенная ее несгибаемым мужеством и терпением, встретилась с ней, и та показала государыне вытканную ею в ссылке юбку и даже похвасталась, что таким же образом обшивала и своего товарища по несчастью полковника Гаймбурга. Выпущена из Холмогор была и ее несчастная сестра Бина Менгден, уже совсем утратившая разум.
По-видимому, появление А. И. Бибикова, человека гуманного и доброго, как и необыкновенно любезные письма новой государыни возбудили в Брауншвейгской семье какие-то смутные надежды если не на свободу, то хотя бы на облегчение тюремного режима. Поэтому в сентябре 1763 года принц осмелился просить у императрицы «чуть более свободы»: разрешить детям посещать службу в стоявшей рядом с тюрьмой церкви. Екатерина ответила отказом, как и на его просьбу дать детям «чуть более свежего воздуха» (их большую часть года держали в здании). [557]
Так и не дождался Антон Ульрих ни немного свободы, ни немного свежего воздуха, ни того, чтобы дела императрицы Екатерины приняли благоприятное для него положение. К шестидесяти годам он одряхлел, стал слепнуть и, просидев в заточении 34 года, скончался 4 мая 1776 года. Умирая, он просил дать его детям «хотя бы малое освобождение». [558]Ночью гроб с его телом охранники тайно вынесли во двор и похоронили там возле церкви, без священника, без обряда, как самоубийцу, бродягу или утопленника. Провожали ли его в последний путь дети? Даже этого мы не знаем. Скорее всего, это разрешено не было – им запрещали выходить из дома. Но известно, что они крайне тяжело перенесли смерть отца и жестоко страдали от печали. В следующем, 1777 году семью ждала другая тяжелая потеря – умерли одна за другой две старушки – кормилицы и няньки принцев Анна Иванова и Анна Ильина. Они давно стали близкими членами семьи, родными людьми.
Принцы и принцессы после смерти отца прожили в заточении еще четыре года. К 1780 году они уже давно были взрослыми: глухой Екатерине шел 39-й год, Елизавете было 37, Петру – 35 и Алексею – 34 года. Все они были слабыми, с явными физическими недостатками, много и подолгу болели. О старшем сыне, Петре, очевидец писал, что «он сложения больного и чахоточного, несколько кривоплеч и кривоног. Меньшой сын Алексей – сложения плотноватого и здорового… имеет припадки». Дочь принца Екатерина «сложения больного и почти чахоточного, притом несколько глуха, говорит немо и невнятно и одержима всегда разными болезненными припадками, нрава очень тихого».
Но, несмотря на жизнь в неволе, все они выросли разумными, добрыми и симпатичными людьми. Все визитеры, приезжавшие к арестантам, вслед за Бибиковым отмечали, что их встречали доброжелательно, что семья принца на редкость дружная. Как писал Головцын, «при первом своем приезде из разговоров я приметить мог, что отец детей своих любит, а дети к нему почтительны и несогласия между ними никакого не видно». Как и Бибиков, Головцын отмечал особую смышленость принцессы Елизаветы, которая, заплакав, сказала, что «единственная их вина – появление на свет» и что она надеется, что, может быть, императрица их освободит и возьмет ко двору. [559]
Побывавший у них уже после смерти Антона Ульриха генерал-губернатор Вологодского наместничества А. П. Мельгунов писал о принцессе Екатерине Антоновне, что, несмотря на ее глухоту, «из обхождения ее видно, что она робка, уклонна, вежлива и стыдлива, нрава тихого и веселого; увидя других в разговорах смеющихся, хотя и не знает причины, но делает им компанию…». С принцессой Елизаветой Мельгунов разговаривал свободно – она была умна и обстоятельна. Когда принцесса заговорила с Мельгуновым о том, что семья посылала раньше просьбы императрице, «я, – писал Мельгунов, – вознамерясь испытать разум ее и расположение мыслей, почел сей случай удобным к тому и для того спросил ее, в чем бы то их прошение состояло? Она мне отвечала, что первая их просьба, когда еще отец был здоров, а они очень молоды, состояла в том, чтоб дана им была вольность, но когда сего не получили и отец их ослеп, а они из молодых своих лет вышли, то сие их желание переменилось на другое, то есть просили уж наконец, чтоб позволено им было проезжаться, но на то ответа не получили». Сказанное принцессой и записанное Мельгуновым точно отражает ситуацию 1760—1770-х годов, когда Екатерина повела себя, в общем, так же как и Елизавета Петровна: на все просьбы – молчание. Все просьбы о свободе или хотя бы об облегчении режима отвергались ею. Екатерина считала, что всё это «хлопот наделать может». А зачем они были ей нужны? Эти люди как бы перестали для нее существовать. Государыня никогда им не писала и даже не посочувствовала, когда они потеряли своего отца. Как и прежде, их строго охраняли и в доме, и во время прогулок на огороде. Но их стали лучше кормить, меньше обворовывать и довольно часто из Петербурга привозили новые красивые вещи. Елизавета говорила Мельгунову, что с началом царствования Екатерины они будто воскресли – «до того времени нуждались во всем, даже и башмаков не имели».
Видно, мечта о свободе не оставляла принцессу Елизавету, и она вновь с горечью говорила Мельгунову об их несбывшемся желании «жить в большом свете», научиться светскому обращению. «Но в теперешнем положении, – продолжала Елизавета Антоновна, – не остается нам ничего больше желать, как только того, чтобы жить здесь в уединении, в Холмогорах. Мы всем довольны, мы здесь родились, привыкли к здешнему месту и застарели, так для нас большой свет не только не нужен, но и тягостен, для того, что мы не знаем, как с людьми обходиться, а научиться уже поздно».
«Касательно же до братьев, – продолжал Мельгунов свой отчет императрице, – то оба они, по примечанию моему, не имеют, кажется, ни малейшей в себе природной остроты, а больше видна их робость, простота, застенчивость, молчаливость и приемы, одним малым ребятам приличные. Однако ж меньшой из них, Алексей, кажется, что посвязнее, посмелее и осторожнее большего своего брата Петра. Но что лежит до большего, то из поступков его видно, что обитает в нем сущая простота и нраву слишком веселого потому, что смеется и хохочет тогда, когда совсем нет ничего смешного… Живут же между собою дружелюбно, и притом… незлобивы и человеколюбивы, и братья повинуются и слушают во всем Елисаветы. Упражнение их состоит в том, что летом работают в саду, ходят за курами и утками и кормят их, а зимою бегаются взапуски на деревянных лошадях по пруду, в саду их имеющемуся, читают церковные книги и играют в карты и шашки, девицы же, сверх того, занимаются иногда шитьем белья». [560]
У Елизаветы было несколько просьб, от которых у Алексея Петровича Мельгунова, человека тонкого, гуманного и сердечного, вероятно, всё перевернулось в душе: «Просим исходатайствовать нам у Ея императорского величества ту одну милость, чтоб 1) позволено нам было выезжать из дому на луга для прогулки, мы-де слыхали, что есть там цветы, каких в нашем саду нет»; второе – чтобы пускали к ним дружить жен офицеров охраны – «а то-де нам одним бывает скучно!». Третья просьба: «По милости-де Ея императорского величества присылают к нам из Петербурга корнеты, чепчики и токи, но мы их не употребляем для того, что ни мы, ни девки наши не знают, как их надевать и носить. Так сделайте милость… пришлите такого человека, который бы мог нас в них наряжать». Еще принцесса попросила, чтобы баню перенесли подальше от дома и повысили жалованье их служителям и разрешили им выходить из дому. В конце этого разговора с Мельгуновым Елизавета сказала, что если выполнят эти просьбы, «то мы весьма будем довольны и ни о чем более утруждать не будем и ничего не желаем и рады остаться в таком положении навек».
Мельгунов не сказал принцам и принцессам, что его приезд к ним – не просто инспекционная поездка. Дело в том, что Екатерина все-таки решилась выслать Брауншвейгскую фамилию за границу – сделать то, чего не сделала Елизавета Петровна почти за сорок лет до этого. Императрица завязала переписку с датской королевой Юлией Маргаритой, сестрой Антона Ульриха и теткой холмогорских пленников, и предложила поселить их в Норвегии, тогдашней провинции Дании. Королева ответила, что может разместить их даже в самой Дании. Мельгунов был направлен в Холмогоры, чтобы составить доклад, на основе которого императрица могла бы вынести решение. Прочитав доклад Мельгунова, Екатерина II дала указ готовить детей Анны Леопольдовны и Антона Ульриха к отъезду. Начались сборы. Неожиданно в скромных палатах архиерейского дома засверкали золото, серебро, бриллианты – это везли и везли подарки императрицы: гигантский серебряный сервиз, бриллиантовые перстни мужчинам и серьги женщинам, невиданные чудесные пудры, помады, туфли, платья.
Семь немецких и пятьдесят русских портных в Ярославле поспешно готовили платье для четверых узников. Чего стоят одни «шубы золотого глазета на собольем меху» для принцесс Екатерины Антоновны и Елизаветы Антоновны! И хотя императрица была чистокровной немкой, поступила она по-российски – знай наших! Пусть датские родственники видят, как содержат у нас арестантов царской крови.
26 июня 1780 года Мельгунов объявил Брауншвейгской фамилии указ императрицы об отправке их в Данию, к тетушке. Они были потрясены. «Я не могу, – писал Екатерине Мельгунов, – здесь представить, коликим страхом, смешанным купно с удивлением и радостию, поражены они были от сих слов. Ни один из них не мог выговорить ни слова, но потоки слез, из глаз их лиющиеся, частое коленопреклонение и радость, на лицах их разливавшаяся, обнаруживала ясно чистосердечную их благодарность». Они благодарили за вольность, но только просили поселить их в маленьком городке, подальше от людей. Любопытно, что все они говорили на холмогорском, «северном наречии», что поначалу столичным визитерам, знавшим, что они едут к людям, в которых течет не только кровь Романовых, но и кровь древних мекленбургских и брауншвейгских герцогов, казалось странным, непривычным.
Ночью 27 июня принцев и принцесс вывели из дома. Впервые в жизни они вышли за пределы тюрьмы, сели на яхту и поплыли вниз по широкой, красивой Двине, кусочек которой они всю свою жизнь видели из окна. Когда в сумраке белой архангельской ночи появились угрюмые укрепления Новодвинской крепости, братья и сестры стали рыдать и прощаться – они подумали, что их обманули и что на самом деле их ждут одиночки крепостных казематов. Но их успокоили, показав на стоявший на рейде фрегат «Полярная звезда», готовившийся к отплытию.
До самого конца Антоновичей строго охраняли, и специально назначенный для руководства операцией полковник Циглер получил строгий указ не давать арестантам писать и отправлять письма, никого к ним не допускать. «Но если бы кто, – отмечалось в инструкции, – сверх ожидания, отважился войти на фрегат силою и тем вознамерился бы отнять из рук Циглера принцев и принцесс, в таковом случае велено ему отражать силу силою и оборониться до последней капли крови». К счастью, пункта об убийстве пленников в инструкции не было – видно, к 1780 году дела Екатерины приняли «надлежащее положение».
Ночью 1 июля капитан фрегата М. Арсеньев отдал приказ поднять якоря. Дети Анны Леопольдовны навсегда покидали свою родину. Они плакали, целуя руки провожавшего их Мельгунова. Плавание выдалось на редкость тяжелым. Долгих девять недель непрерывные штормы, туманы, встречные ветры мешали «Полярной звезде» дойти до берегов Норвегии. Мы не знаем, о чем думали и говорили ее пассажиры. Наверно, сидели, тесно прижавшись друг к другу, молились по-русски русскому Богу, мечтая лишь об одном – умереть вместе.
Но судьба благоволила к ним. 30 августа 1780 года показался Берген. Здесь Антоновичей пересадили на датский корабль. Они по-прежнему не были свободны, и их насильно разлучили со слугами – побочными братьями и сестрами, которых, как положено по тупым бюрократическим законам (ведь на слуг нет бумаги!), оставили на российской территории – на палубе «Полярной звезды».
Вырванные из привычной им обстановки, окруженные незнакомыми людьми, говорящими на чужом языке, принцы и принцессы были несчастны и лепились друг к другу. Тетка-королева поселила их в маленьком городке Горсенсе в Ютландии; она писала Екатерине: «Постараюсь озолотить им цепи», чтобы ввести их в образ жизни датского двора. Но всё это были только слова, королева ни разу не пожелала повидаться с племянниками. А они, как старые птицы, выпущенные на свободу, были к ней не приспособлены и стали один за другим умирать. Первой в октябре 1782 года умерла их предводительница – принцесса Елизавета. В 1787 году умер принц Алексей, в 1798-м – принц Петр. Дольше всех, целых 66 лет, прожила старшая, принцесса Екатерина, та самая, которую уронили в суете ночного переворота 25 ноября 1741 года.
В августе 1803 года император Александр I получил письмо как будто из другой, давно ушедшей эпохи. Принцесса Екатерина Антоновна просила царя, чтобы ее забрали домой, в Россию, в монастырь, жаловалась, что, пользуясь ее болезнями и неведением, датские придворные и слуги грабят ее и «все употребляй денга для своей пользы, и что они были прежде совсем бедны и ничего не имели, а теперича они оттого зделались богаты, потому что всегда лукавы были… Я всякий день плачу и не знаю, за что меня сюда Бог послал и почему я так долго живу на свете, и я всякий день поминаю Холмогор, потому что мне там был рай, а тут – ад». Государь молчал. И, не дождавшись ответа, последняя дочь несчастной брауншвейгской четы умерла 9 апреля 1807 года.
Заключение
Приложения
1
2
По-видимому, появление А. И. Бибикова, человека гуманного и доброго, как и необыкновенно любезные письма новой государыни возбудили в Брауншвейгской семье какие-то смутные надежды если не на свободу, то хотя бы на облегчение тюремного режима. Поэтому в сентябре 1763 года принц осмелился просить у императрицы «чуть более свободы»: разрешить детям посещать службу в стоявшей рядом с тюрьмой церкви. Екатерина ответила отказом, как и на его просьбу дать детям «чуть более свежего воздуха» (их большую часть года держали в здании). [557]
Так и не дождался Антон Ульрих ни немного свободы, ни немного свежего воздуха, ни того, чтобы дела императрицы Екатерины приняли благоприятное для него положение. К шестидесяти годам он одряхлел, стал слепнуть и, просидев в заточении 34 года, скончался 4 мая 1776 года. Умирая, он просил дать его детям «хотя бы малое освобождение». [558]Ночью гроб с его телом охранники тайно вынесли во двор и похоронили там возле церкви, без священника, без обряда, как самоубийцу, бродягу или утопленника. Провожали ли его в последний путь дети? Даже этого мы не знаем. Скорее всего, это разрешено не было – им запрещали выходить из дома. Но известно, что они крайне тяжело перенесли смерть отца и жестоко страдали от печали. В следующем, 1777 году семью ждала другая тяжелая потеря – умерли одна за другой две старушки – кормилицы и няньки принцев Анна Иванова и Анна Ильина. Они давно стали близкими членами семьи, родными людьми.
Принцы и принцессы после смерти отца прожили в заточении еще четыре года. К 1780 году они уже давно были взрослыми: глухой Екатерине шел 39-й год, Елизавете было 37, Петру – 35 и Алексею – 34 года. Все они были слабыми, с явными физическими недостатками, много и подолгу болели. О старшем сыне, Петре, очевидец писал, что «он сложения больного и чахоточного, несколько кривоплеч и кривоног. Меньшой сын Алексей – сложения плотноватого и здорового… имеет припадки». Дочь принца Екатерина «сложения больного и почти чахоточного, притом несколько глуха, говорит немо и невнятно и одержима всегда разными болезненными припадками, нрава очень тихого».
Но, несмотря на жизнь в неволе, все они выросли разумными, добрыми и симпатичными людьми. Все визитеры, приезжавшие к арестантам, вслед за Бибиковым отмечали, что их встречали доброжелательно, что семья принца на редкость дружная. Как писал Головцын, «при первом своем приезде из разговоров я приметить мог, что отец детей своих любит, а дети к нему почтительны и несогласия между ними никакого не видно». Как и Бибиков, Головцын отмечал особую смышленость принцессы Елизаветы, которая, заплакав, сказала, что «единственная их вина – появление на свет» и что она надеется, что, может быть, императрица их освободит и возьмет ко двору. [559]
Побывавший у них уже после смерти Антона Ульриха генерал-губернатор Вологодского наместничества А. П. Мельгунов писал о принцессе Екатерине Антоновне, что, несмотря на ее глухоту, «из обхождения ее видно, что она робка, уклонна, вежлива и стыдлива, нрава тихого и веселого; увидя других в разговорах смеющихся, хотя и не знает причины, но делает им компанию…». С принцессой Елизаветой Мельгунов разговаривал свободно – она была умна и обстоятельна. Когда принцесса заговорила с Мельгуновым о том, что семья посылала раньше просьбы императрице, «я, – писал Мельгунов, – вознамерясь испытать разум ее и расположение мыслей, почел сей случай удобным к тому и для того спросил ее, в чем бы то их прошение состояло? Она мне отвечала, что первая их просьба, когда еще отец был здоров, а они очень молоды, состояла в том, чтоб дана им была вольность, но когда сего не получили и отец их ослеп, а они из молодых своих лет вышли, то сие их желание переменилось на другое, то есть просили уж наконец, чтоб позволено им было проезжаться, но на то ответа не получили». Сказанное принцессой и записанное Мельгуновым точно отражает ситуацию 1760—1770-х годов, когда Екатерина повела себя, в общем, так же как и Елизавета Петровна: на все просьбы – молчание. Все просьбы о свободе или хотя бы об облегчении режима отвергались ею. Екатерина считала, что всё это «хлопот наделать может». А зачем они были ей нужны? Эти люди как бы перестали для нее существовать. Государыня никогда им не писала и даже не посочувствовала, когда они потеряли своего отца. Как и прежде, их строго охраняли и в доме, и во время прогулок на огороде. Но их стали лучше кормить, меньше обворовывать и довольно часто из Петербурга привозили новые красивые вещи. Елизавета говорила Мельгунову, что с началом царствования Екатерины они будто воскресли – «до того времени нуждались во всем, даже и башмаков не имели».
Видно, мечта о свободе не оставляла принцессу Елизавету, и она вновь с горечью говорила Мельгунову об их несбывшемся желании «жить в большом свете», научиться светскому обращению. «Но в теперешнем положении, – продолжала Елизавета Антоновна, – не остается нам ничего больше желать, как только того, чтобы жить здесь в уединении, в Холмогорах. Мы всем довольны, мы здесь родились, привыкли к здешнему месту и застарели, так для нас большой свет не только не нужен, но и тягостен, для того, что мы не знаем, как с людьми обходиться, а научиться уже поздно».
«Касательно же до братьев, – продолжал Мельгунов свой отчет императрице, – то оба они, по примечанию моему, не имеют, кажется, ни малейшей в себе природной остроты, а больше видна их робость, простота, застенчивость, молчаливость и приемы, одним малым ребятам приличные. Однако ж меньшой из них, Алексей, кажется, что посвязнее, посмелее и осторожнее большего своего брата Петра. Но что лежит до большего, то из поступков его видно, что обитает в нем сущая простота и нраву слишком веселого потому, что смеется и хохочет тогда, когда совсем нет ничего смешного… Живут же между собою дружелюбно, и притом… незлобивы и человеколюбивы, и братья повинуются и слушают во всем Елисаветы. Упражнение их состоит в том, что летом работают в саду, ходят за курами и утками и кормят их, а зимою бегаются взапуски на деревянных лошадях по пруду, в саду их имеющемуся, читают церковные книги и играют в карты и шашки, девицы же, сверх того, занимаются иногда шитьем белья». [560]
У Елизаветы было несколько просьб, от которых у Алексея Петровича Мельгунова, человека тонкого, гуманного и сердечного, вероятно, всё перевернулось в душе: «Просим исходатайствовать нам у Ея императорского величества ту одну милость, чтоб 1) позволено нам было выезжать из дому на луга для прогулки, мы-де слыхали, что есть там цветы, каких в нашем саду нет»; второе – чтобы пускали к ним дружить жен офицеров охраны – «а то-де нам одним бывает скучно!». Третья просьба: «По милости-де Ея императорского величества присылают к нам из Петербурга корнеты, чепчики и токи, но мы их не употребляем для того, что ни мы, ни девки наши не знают, как их надевать и носить. Так сделайте милость… пришлите такого человека, который бы мог нас в них наряжать». Еще принцесса попросила, чтобы баню перенесли подальше от дома и повысили жалованье их служителям и разрешили им выходить из дому. В конце этого разговора с Мельгуновым Елизавета сказала, что если выполнят эти просьбы, «то мы весьма будем довольны и ни о чем более утруждать не будем и ничего не желаем и рады остаться в таком положении навек».
Мельгунов не сказал принцам и принцессам, что его приезд к ним – не просто инспекционная поездка. Дело в том, что Екатерина все-таки решилась выслать Брауншвейгскую фамилию за границу – сделать то, чего не сделала Елизавета Петровна почти за сорок лет до этого. Императрица завязала переписку с датской королевой Юлией Маргаритой, сестрой Антона Ульриха и теткой холмогорских пленников, и предложила поселить их в Норвегии, тогдашней провинции Дании. Королева ответила, что может разместить их даже в самой Дании. Мельгунов был направлен в Холмогоры, чтобы составить доклад, на основе которого императрица могла бы вынести решение. Прочитав доклад Мельгунова, Екатерина II дала указ готовить детей Анны Леопольдовны и Антона Ульриха к отъезду. Начались сборы. Неожиданно в скромных палатах архиерейского дома засверкали золото, серебро, бриллианты – это везли и везли подарки императрицы: гигантский серебряный сервиз, бриллиантовые перстни мужчинам и серьги женщинам, невиданные чудесные пудры, помады, туфли, платья.
Семь немецких и пятьдесят русских портных в Ярославле поспешно готовили платье для четверых узников. Чего стоят одни «шубы золотого глазета на собольем меху» для принцесс Екатерины Антоновны и Елизаветы Антоновны! И хотя императрица была чистокровной немкой, поступила она по-российски – знай наших! Пусть датские родственники видят, как содержат у нас арестантов царской крови.
26 июня 1780 года Мельгунов объявил Брауншвейгской фамилии указ императрицы об отправке их в Данию, к тетушке. Они были потрясены. «Я не могу, – писал Екатерине Мельгунов, – здесь представить, коликим страхом, смешанным купно с удивлением и радостию, поражены они были от сих слов. Ни один из них не мог выговорить ни слова, но потоки слез, из глаз их лиющиеся, частое коленопреклонение и радость, на лицах их разливавшаяся, обнаруживала ясно чистосердечную их благодарность». Они благодарили за вольность, но только просили поселить их в маленьком городке, подальше от людей. Любопытно, что все они говорили на холмогорском, «северном наречии», что поначалу столичным визитерам, знавшим, что они едут к людям, в которых течет не только кровь Романовых, но и кровь древних мекленбургских и брауншвейгских герцогов, казалось странным, непривычным.
Ночью 27 июня принцев и принцесс вывели из дома. Впервые в жизни они вышли за пределы тюрьмы, сели на яхту и поплыли вниз по широкой, красивой Двине, кусочек которой они всю свою жизнь видели из окна. Когда в сумраке белой архангельской ночи появились угрюмые укрепления Новодвинской крепости, братья и сестры стали рыдать и прощаться – они подумали, что их обманули и что на самом деле их ждут одиночки крепостных казематов. Но их успокоили, показав на стоявший на рейде фрегат «Полярная звезда», готовившийся к отплытию.
До самого конца Антоновичей строго охраняли, и специально назначенный для руководства операцией полковник Циглер получил строгий указ не давать арестантам писать и отправлять письма, никого к ним не допускать. «Но если бы кто, – отмечалось в инструкции, – сверх ожидания, отважился войти на фрегат силою и тем вознамерился бы отнять из рук Циглера принцев и принцесс, в таковом случае велено ему отражать силу силою и оборониться до последней капли крови». К счастью, пункта об убийстве пленников в инструкции не было – видно, к 1780 году дела Екатерины приняли «надлежащее положение».
Ночью 1 июля капитан фрегата М. Арсеньев отдал приказ поднять якоря. Дети Анны Леопольдовны навсегда покидали свою родину. Они плакали, целуя руки провожавшего их Мельгунова. Плавание выдалось на редкость тяжелым. Долгих девять недель непрерывные штормы, туманы, встречные ветры мешали «Полярной звезде» дойти до берегов Норвегии. Мы не знаем, о чем думали и говорили ее пассажиры. Наверно, сидели, тесно прижавшись друг к другу, молились по-русски русскому Богу, мечтая лишь об одном – умереть вместе.
Но судьба благоволила к ним. 30 августа 1780 года показался Берген. Здесь Антоновичей пересадили на датский корабль. Они по-прежнему не были свободны, и их насильно разлучили со слугами – побочными братьями и сестрами, которых, как положено по тупым бюрократическим законам (ведь на слуг нет бумаги!), оставили на российской территории – на палубе «Полярной звезды».
Вырванные из привычной им обстановки, окруженные незнакомыми людьми, говорящими на чужом языке, принцы и принцессы были несчастны и лепились друг к другу. Тетка-королева поселила их в маленьком городке Горсенсе в Ютландии; она писала Екатерине: «Постараюсь озолотить им цепи», чтобы ввести их в образ жизни датского двора. Но всё это были только слова, королева ни разу не пожелала повидаться с племянниками. А они, как старые птицы, выпущенные на свободу, были к ней не приспособлены и стали один за другим умирать. Первой в октябре 1782 года умерла их предводительница – принцесса Елизавета. В 1787 году умер принц Алексей, в 1798-м – принц Петр. Дольше всех, целых 66 лет, прожила старшая, принцесса Екатерина, та самая, которую уронили в суете ночного переворота 25 ноября 1741 года.
В августе 1803 года император Александр I получил письмо как будто из другой, давно ушедшей эпохи. Принцесса Екатерина Антоновна просила царя, чтобы ее забрали домой, в Россию, в монастырь, жаловалась, что, пользуясь ее болезнями и неведением, датские придворные и слуги грабят ее и «все употребляй денга для своей пользы, и что они были прежде совсем бедны и ничего не имели, а теперича они оттого зделались богаты, потому что всегда лукавы были… Я всякий день плачу и не знаю, за что меня сюда Бог послал и почему я так долго живу на свете, и я всякий день поминаю Холмогор, потому что мне там был рай, а тут – ад». Государь молчал. И, не дождавшись ответа, последняя дочь несчастной брауншвейгской четы умерла 9 апреля 1807 года.
Заключение
Император молчал, потому что Россия, искалечив судьбы и жизни этих несчастных людей, виновных только в том, что они появились на свет, сразу же после высылки отказалась от них. Когда в декабре 1780 года русский посланник в Копенгагене барон Сакен передал императрице Екатерине II вопрос датского правительства: будут ли в России публиковать сообщение о высылке Брауншвейгской фамилии за границу, то государыня отвечала: «Мы желаем, чтоб вы, при случае повторения такового вопроса, отзывались от себя собственно, что все сии принцы
почитаются от наших верноподданных чужды(ми) России,что родились, опричь старшей, в такое время, когда родители их были удалены и о месте пребывания их никто не ведал тридцать девять лет, следственно и не думаете вы, чтоб о людях неизвестных и
здешней империи совершенно постороннихмогло у нас публиковано быть, да и во всяком случае старайтесь показать, что
нас и государство наше ни мало интересовать не могут особы принцев и принцесс Брауншвейгских,выгодами жизни своей настоящей обязанных единственно нашему человеколюбию».
[561]
Ни вины, ни жалости, ни раскаяния за содеянное с невинными людьми нет в этих холодных словах великой императрицы. А наверное, должно было быть – государственные деятели ответственны не только за свои деяния, но и за дела и грехи своих предшественников, за историю своей страны. Вспоминается царь Алексей Михайлович, который в 1652 году послал в Соловецкий монастырь Никона, чтобы доставить в Москву прах митрополита Филиппа Колычева, задушенного в тверском Отроче монастыре по приказу Ивана Грозного Малютой Скуратовым за слова правды и упрека, брошенные царю-убийце при всем народе. Алексей Михайлович передал Никону специальное покаянное письмо, которое тот зачитал прямо перед гробницей мученика. В своем письме русский царь слезно просил Филиппа простить «согрешение прадеда нашего царя и великого князя Иоанна, совершенное против тебя нерассудно завистью и неудержанием ярости».
Екатерина, как человек нового века Просвещения, безверия и прагматизма, думала иначе, чем царь Алексей Михайлович, и не была в этом исключением в длинном ряду правителей России, которым никогда не стыдно и никого не жалко. Императрица приказала российскому посланнику всячески избегать встреч с принцами и принцессами, а российским путешественникам и морякам, на всякий случай, заказала, «опасаясь гнева нашего», заезжать в Горсенс. Но все-таки, тоже на всякий случай, посланник должен был регулярно доносить о происходящем вокруг обломков Брауншвейгской фамилии – а вдруг враги России, которые, как известно, никогда не дремлют, используют какого-нибудь из этих немощных и больных стариков для своих гнусных целей подрыва могущества и безопасности Российской империи.
25Дело… С. 45. Отвлекая на минуту внимание читателя, отмечу, что ответ Бирона следователям на это обвинение должен был бы вызвать у нас слезу умиления, равно как и похвалу уму и изворотливости бывшего регента. Он сказал, что когда государыня «в слезы приведена была, и то не от его противных поступков, но сожалея по тогдашним тяжким военным обращениям о состоянии и нужде подданных своих, от которой печали он Ея императорское величество не без великого труда иногда унимал» (Материалы… С. 174). Действительно, кто теперь наверняка может сказать, от чего порой могла всплакнуть покойная государыня – от хамства своего любовника или от сочувствия к бедному своему народу, несшему тяготы военного времени! Но все-таки никого из русских государственных деятелей, кроме Бирона (да, пожалуй, может быть, еще только Ивана Грозного), нельзя было упрекнуть в таких неслыханных для политика поступках: «Других коронованных глав и высоких Всероссийской империи союзников, даже до самого цесаря Римского и их министерство часто в присутствии многих непристойными словами поносил и бранивал, и, яко здесь пребывающие чужестранные министры не оставили ко дворам своим доносить, и то от того интересам здешним не малые повреждения и затруднения приключены» (Дело… С. 46). И здесь Бирон оправдывался, причем умело: да, хамил, но все ради блага России. Так, с австрийским посланником поругался исключительно «для российской славы», и шведскому посланнику «равным же образом учинено» (Материалы… С. 176).
Ни вины, ни жалости, ни раскаяния за содеянное с невинными людьми нет в этих холодных словах великой императрицы. А наверное, должно было быть – государственные деятели ответственны не только за свои деяния, но и за дела и грехи своих предшественников, за историю своей страны. Вспоминается царь Алексей Михайлович, который в 1652 году послал в Соловецкий монастырь Никона, чтобы доставить в Москву прах митрополита Филиппа Колычева, задушенного в тверском Отроче монастыре по приказу Ивана Грозного Малютой Скуратовым за слова правды и упрека, брошенные царю-убийце при всем народе. Алексей Михайлович передал Никону специальное покаянное письмо, которое тот зачитал прямо перед гробницей мученика. В своем письме русский царь слезно просил Филиппа простить «согрешение прадеда нашего царя и великого князя Иоанна, совершенное против тебя нерассудно завистью и неудержанием ярости».
Екатерина, как человек нового века Просвещения, безверия и прагматизма, думала иначе, чем царь Алексей Михайлович, и не была в этом исключением в длинном ряду правителей России, которым никогда не стыдно и никого не жалко. Императрица приказала российскому посланнику всячески избегать встреч с принцами и принцессами, а российским путешественникам и морякам, на всякий случай, заказала, «опасаясь гнева нашего», заезжать в Горсенс. Но все-таки, тоже на всякий случай, посланник должен был регулярно доносить о происходящем вокруг обломков Брауншвейгской фамилии – а вдруг враги России, которые, как известно, никогда не дремлют, используют какого-нибудь из этих немощных и больных стариков для своих гнусных целей подрыва могущества и безопасности Российской империи.
25Дело… С. 45. Отвлекая на минуту внимание читателя, отмечу, что ответ Бирона следователям на это обвинение должен был бы вызвать у нас слезу умиления, равно как и похвалу уму и изворотливости бывшего регента. Он сказал, что когда государыня «в слезы приведена была, и то не от его противных поступков, но сожалея по тогдашним тяжким военным обращениям о состоянии и нужде подданных своих, от которой печали он Ея императорское величество не без великого труда иногда унимал» (Материалы… С. 174). Действительно, кто теперь наверняка может сказать, от чего порой могла всплакнуть покойная государыня – от хамства своего любовника или от сочувствия к бедному своему народу, несшему тяготы военного времени! Но все-таки никого из русских государственных деятелей, кроме Бирона (да, пожалуй, может быть, еще только Ивана Грозного), нельзя было упрекнуть в таких неслыханных для политика поступках: «Других коронованных глав и высоких Всероссийской империи союзников, даже до самого цесаря Римского и их министерство часто в присутствии многих непристойными словами поносил и бранивал, и, яко здесь пребывающие чужестранные министры не оставили ко дворам своим доносить, и то от того интересам здешним не малые повреждения и затруднения приключены» (Дело… С. 46). И здесь Бирон оправдывался, причем умело: да, хамил, но все ради блага России. Так, с австрийским посланником поругался исключительно «для российской славы», и шведскому посланнику «равным же образом учинено» (Материалы… С. 176).
Приложения
1
Манифест, сочиненный графом Остерманом о назначении императрицею Анною принца Иоанна наследником русского престола
Божиею милостию мы, Анна, императрица и самодержица всероссийская, и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем всем нашим верным подданным.
Какое Мы истинное матернее попечение имели от самого вступления нашего на наследный самодержавный Всероссийский императорский престол об империи нашей и обо всех верных наших подданных, и какое наше неусыпное непрестанное радение и усердное старание было. В начале об утверждении и вящем распространении православной нашей веры греческого исповедания, об установлении истинного правосудия на охранение обидимых о поправлении, и о порядочном основательном учреждении государственных сил на защищение от всякого нападения, об учреждении училищ, на воспитание молодых людей в страхе Божии, и для обучения оных во всяких государству полезных науках, об умножении фабрик и мануфактур, и купечества к государственной пользе, и об учреждении многих иных государству и подданным нашим полезных порядков, и генерально обо всем том, что к прямому благополучию верных наших подданных, и к приведению любезного нашего Отечества с часу на часу в вящее цветущее состояние служить могло, о том мы здесь не распространяем, понеже всем нашим верным подданным о том известно, и столь многие от нас учиненные новые уставы, регламенты и учреждении и публикованные манифесты явно засвидетельствуют. Мы же должны всемогущему Богу, от которого всякое благо происходит, от искреннего Нашего сердца благодарение воздать, что Он по щедротам своим все наши дела благословил, в бывших трудных войнах, которые для обороны и защищения верных наших подданных вести принуждены были, нашим заступником и защитою был, и все наши усердные труды и старание такими счастливыми происхождениями милостиво венчал, что безопасность империи нашей с великим оной умножением и приращением славы и почтения у всего света совершенно утверждена, и все наши верные подданные плодами оных в покое пользуются и пользоваться могут.
При таких его божеских благословениях мы себя должны признаваем матернее наше попечение продолжать; и паче всего труды распространять, дабы империя наша и все верные подданные в таком благополучном состоянии на все пребудущие времена, и в руце Божией состоящиеся случаи, постоянно и неотменно содержаны были. И в таком Богу угодном намерении рассудили мы за потребно заблаговременно о наследстве сей нашей Всероссийской империи по дарованной нам от Бога самодержавной власти по довольном и зрелом рассуждении собственного совершенного нашего соизволения, с призыванием Его Божеской милости и благословения нижеследующее законное определение учинить, а именно: назначиваем и определяем после нас в законные наследники нашего Всероссийского императорского престола и империи, нашего любезнейшего внука благоверного принца Иоанна, рожденного от родной нашей племянницы ее высочества благоверной государыни принцессы Анны в супружестве с светлейшим принцем Антоном Улрихом, герцогом Брауншвейг-Люнебургским, которому нашему любезному внуку мы титул великого князя всея России всемилостивейшее от сего времени пожаловали. А ежели Божеским соизволением оный любезный наш внук благоверный великий князь Иоанн прежде возраста своего и не оставя по себе законно рожденных наследников преставится, то в таком случае определяем и назначиваем в наследники первого по нем принца брата его от вышеозначенной нашей любезнейшей племянницы, ее высочества благоверной государыни принцессы Анны, и от светлейшего принца Антона Улриха, герцога Брауншвейг-Люнебургского рождаемого, а в случае и его преставления других законных из того же супружества рождаемых принцев всегда первого таким порядком, как выше сего установлено. И понеже о учиненном в 1722 году февраля 5 дня и от всех чинов и верных подданных Всероссийского государства торжественною присягою утвержденному о наследстве уставу всегда в высокой воле и соизволении правительствующих государей Всероссийского самодержавного престола состоит: кого похотят по себе учинить наследником, в чем и все чины верные наши подданные в 1731-м году нам торжественно же присягали.
Того ради мы о сем нашем всемилостивейшем соизволении и определении всенародно объявляем с всемилостивейшим именным повелением, дабы все наши верные подданные как духовного, так и мирского военного и гражданского чина и всякого звания, в должном повиновении и послушании сего нашего устава и определения, как верным подданным надлежит, торжественную присягу учинили по приложенной при сем форме, прося при том всемогущего Бога о продолжении нашего века и дражайшего здравия, и о щедротном его благословении сего нашего едино к пользе государства и верных подданных наших касающегося матернего верного намерения. И для того мы сие наше о наследстве учиненное определение собственноручно подписали, и указали оное и формуляр присяги напечатав всенародно публиковать, и во все наше государство для исполнения по оному разослать.
Подлинный за подписанием Ея императорского величества собственной руки, октября 5 дня 1740 года.
Печатан при Сенате октября 6 дня 1740 года.
(Печатается по: Пекарский П. П.Маркиз де ла Шетарди в России 1740–1742 гг. СПб., 1862. С. 619–622)
Какое Мы истинное матернее попечение имели от самого вступления нашего на наследный самодержавный Всероссийский императорский престол об империи нашей и обо всех верных наших подданных, и какое наше неусыпное непрестанное радение и усердное старание было. В начале об утверждении и вящем распространении православной нашей веры греческого исповедания, об установлении истинного правосудия на охранение обидимых о поправлении, и о порядочном основательном учреждении государственных сил на защищение от всякого нападения, об учреждении училищ, на воспитание молодых людей в страхе Божии, и для обучения оных во всяких государству полезных науках, об умножении фабрик и мануфактур, и купечества к государственной пользе, и об учреждении многих иных государству и подданным нашим полезных порядков, и генерально обо всем том, что к прямому благополучию верных наших подданных, и к приведению любезного нашего Отечества с часу на часу в вящее цветущее состояние служить могло, о том мы здесь не распространяем, понеже всем нашим верным подданным о том известно, и столь многие от нас учиненные новые уставы, регламенты и учреждении и публикованные манифесты явно засвидетельствуют. Мы же должны всемогущему Богу, от которого всякое благо происходит, от искреннего Нашего сердца благодарение воздать, что Он по щедротам своим все наши дела благословил, в бывших трудных войнах, которые для обороны и защищения верных наших подданных вести принуждены были, нашим заступником и защитою был, и все наши усердные труды и старание такими счастливыми происхождениями милостиво венчал, что безопасность империи нашей с великим оной умножением и приращением славы и почтения у всего света совершенно утверждена, и все наши верные подданные плодами оных в покое пользуются и пользоваться могут.
При таких его божеских благословениях мы себя должны признаваем матернее наше попечение продолжать; и паче всего труды распространять, дабы империя наша и все верные подданные в таком благополучном состоянии на все пребудущие времена, и в руце Божией состоящиеся случаи, постоянно и неотменно содержаны были. И в таком Богу угодном намерении рассудили мы за потребно заблаговременно о наследстве сей нашей Всероссийской империи по дарованной нам от Бога самодержавной власти по довольном и зрелом рассуждении собственного совершенного нашего соизволения, с призыванием Его Божеской милости и благословения нижеследующее законное определение учинить, а именно: назначиваем и определяем после нас в законные наследники нашего Всероссийского императорского престола и империи, нашего любезнейшего внука благоверного принца Иоанна, рожденного от родной нашей племянницы ее высочества благоверной государыни принцессы Анны в супружестве с светлейшим принцем Антоном Улрихом, герцогом Брауншвейг-Люнебургским, которому нашему любезному внуку мы титул великого князя всея России всемилостивейшее от сего времени пожаловали. А ежели Божеским соизволением оный любезный наш внук благоверный великий князь Иоанн прежде возраста своего и не оставя по себе законно рожденных наследников преставится, то в таком случае определяем и назначиваем в наследники первого по нем принца брата его от вышеозначенной нашей любезнейшей племянницы, ее высочества благоверной государыни принцессы Анны, и от светлейшего принца Антона Улриха, герцога Брауншвейг-Люнебургского рождаемого, а в случае и его преставления других законных из того же супружества рождаемых принцев всегда первого таким порядком, как выше сего установлено. И понеже о учиненном в 1722 году февраля 5 дня и от всех чинов и верных подданных Всероссийского государства торжественною присягою утвержденному о наследстве уставу всегда в высокой воле и соизволении правительствующих государей Всероссийского самодержавного престола состоит: кого похотят по себе учинить наследником, в чем и все чины верные наши подданные в 1731-м году нам торжественно же присягали.
Того ради мы о сем нашем всемилостивейшем соизволении и определении всенародно объявляем с всемилостивейшим именным повелением, дабы все наши верные подданные как духовного, так и мирского военного и гражданского чина и всякого звания, в должном повиновении и послушании сего нашего устава и определения, как верным подданным надлежит, торжественную присягу учинили по приложенной при сем форме, прося при том всемогущего Бога о продолжении нашего века и дражайшего здравия, и о щедротном его благословении сего нашего едино к пользе государства и верных подданных наших касающегося матернего верного намерения. И для того мы сие наше о наследстве учиненное определение собственноручно подписали, и указали оное и формуляр присяги напечатав всенародно публиковать, и во все наше государство для исполнения по оному разослать.
Подлинный за подписанием Ея императорского величества собственной руки, октября 5 дня 1740 года.
Печатан при Сенате октября 6 дня 1740 года.
(Печатается по: Пекарский П. П.Маркиз де ла Шетарди в России 1740–1742 гг. СПб., 1862. С. 619–622)
2
Клятвенное обещание
Хотя я уже всепресветлейшей, державнейшей великой государыне Анне Иоанновне, императрице и самодержице Всероссийской, яко моей истинной и самодержавной государыне, в верном подданстве в 1730 и 1731 годех присяги чинил, однако ж в подтверждение всенижайшей и всеподданнейшей моей верности чрез сие аз, нижеименованный, обещаюсь и кленуся Всемогущим Богом пред святым его Евангелием в том, что хощу и должен с настоящими и будущими наследниками моими не токмо Ея величеству, но и по ней Ея величества высоким наследником любезнейшему Ея императорского величества внуку, благоверному великому князю Иоанну, рожденному от родной Ея величества племянницы, Ея высочества государыни принцессы Анны в супружестве со светлейшим принцом Антоном-Улрихом, герцогом Брауншвейг-Люнебургским, а ежели Божеским соизволением оный, любезный Ея величества внук, благоверный великий князь Иоанн, прежде возраста своего и не оставя по себе законнорожденных наследников, преставится, то в таком случае определенным и назначенным от Ея величества в наследники первому по нем принцу, брату ево от вышеозначенной Ея величества любезной племянницы, Ея высочества благоверной государыни принцессы Анны и от светлейшаго принца Антона-Улриха, герцога Брауншвейг-Люнебургского раждаемого, а в случае и его преставления, другим законным из того же супружества раждаемым принцом, всегда по них первому таким порядком, как выше сего означено, которые по соизволению и самодержавной ее от Бога данной императорской власти определены и к восприятию самодержавного Всероссийского престола удостоены, верным, добрым и послушным рабом и подданным быть и все к высокому Ея величеству и оных определенных от нея наследников самодержавству, силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконные и впредь узаконяемые по крайнему разумению, силе и возможности предостерегать и оборонять, и в том во всем живота своего в потребном случае не щадить и при том по крайней мере старатись споспешествовать во всем неотменно, что к Ея величества и оного определенного от Ея величества наследника, благовернаго великаго князя Иоанна или по нем других наследников-принцов, братей его, как выше сего означено, верной службе и пользе государственной во всяких случаях касатися может, так как я пред Богом и судом его Страшным в том ответ дать могу, как суще мне Еосподь Бог душевно и телесно да поможет. В заключении же сей моей клятвы целую слова и крест Спасителя моего. Аминь.