Страница:
Злат вошел в корчму, где на него пахнуло запахом перебродившего меда и дымом из очага, и оглядел сидевших за столом. К его удивлению, тут бражничали те три монаха, которых он видел однажды в роще. С ними сидел кузнец Коста. Тут же оказался и отрок Даниил. Хозяин с кувшином стоял рядом.
Даниил, увидев Злата, развел руками:
— Вот и гусляр! Сыграй нам на золотых струнах.
— Гусли дома оставил, в монастырь ездил.
— Это худо. Гусли строятся перстами, корабль правится кормилом, а человеку дан ум, чтобы разумно жить. Но без песни — хуже смерти нам, пьяницам и скоморохам.
Кузнец мрачно посмотрел на гусляра. Ему было не по душе, что этот легкомысленный отрок, у которого только веселье на уме да нарумяненные боярыни, переглядывается с его дочерью. Он хотел бы выдать ее замуж за кузнеца Орешу, немолодого уже человека, но богатого, как епископ, обладателя лучшей кузницы у Кузнечных ворот, с другой стороны города.
Даниил уже освободил место на скамье для Злата.
— Садись, гусляр. Почему печаль во взоре?
— Забот много.
— Золото плавится огнем, а человек заботами. Хорошо перемолотая пшеница дает чистый хлеб. Так и мы. Человек только в печали приобретает ум, а без горестей он как ветер в поле. Какая польза от него? — сыпал притчи Даниил, как бисер.
— От заботы болит у человека сердце.
— Это верно. Тля одежду ест, а печаль сердце грызет. Выпей мед, и легче будет. Я сам от своей жены в корчму убежал, жирные пироги бросил. Нет ничего на свете хуже злой женщины.
Злат прислушался. Разговор за столом шел о каком-то дубе. Очевидно, об этом расспрашивали монахи, потому что Сахир, отвечая им, говорил:
— Откуда мне знать? Когда я пришел в сей город, многие древние дубы порубили уже секирой. Но знающие люди говорили в корчме, что был раньше такой дуб в роще около Епископских ворот.
— Где же он стоял? — спросил монах. Поседевшая борода у него напоминала жито, побитое градом, нос же его походил на зрелую сливу.
Сахир сделал рукой неопределенный знак:
— Там, в роще. Его срубили, чтобы сделать гроб, когда умерла супруга князя Владимира. Того, что теперь великий князь в Киеве. Шесть человек долбили его всю ночь на княжеском дворе. Я тогда проживал в городе и торговал мехами. Потом купил у старого Мардохая эту корчму. Да вкушает он вечный сон в раю сладости. Но для чего понадобился вам этот уже никому не нужный дуб? Вы всех расспрашиваете о нем, так скажите — какая от него польза людям?
— Надоели со своим дубом, — проворчал Даниил. — Сахир, нацеди нам с гусляром меду. Вот твоя забота.
— А кто мне заплатит за питие? — обвел корчмарь взглядом сидевших за столом.
Злат бросил на грязную столешницу сребреник. Хозяин тотчас сгреб его, попробовал серебро на зуб и спрятал в кошеле из красной кожи.
— Теперь нацежу вам меду, — сказал он.
По лицам было видно, что всем стало веселее. Пока Сахир спускался в погреб за медом, кузнец тоже спросил у монахов:
— Поистине — для чего вам этот дуб, опаленный молнией?
Монахи переглядывались, видимо раскаиваясь, что их языки болтали лишнее.
— Какая вам нужда в нем? — приставал Коста.
— Мы странники, ничего не знаем, — попробовал отделаться от него тот монах, что был всех толще, с красным лицом.
— Знаете вы, но не говорите.
Сахир уже принес пенный мед, и в корчме еще сильнее запахло пчельником. Даниил глотнул хмельного напитка и, по своей привычке забавлять людей, весело спросил:
— А знаете ли вы, как черт мед создал? Вот послушайте меня.
Даже Сахир подошел поближе, чтобы послушать басню, оставив на очаге горшок с гороховым варевом. Кузнец же, больше всего на свете любивший подобные повести, уже заранее улыбался.
Даниил, поблескивая глазами, стал рассказывать:
— Бес нанялся к смерду в рабы. Но ведь сатанинское отродье заранее знает, какая будет погода. В сухой год он посеял для него жито на журавлином болоте. У всех выгорели нивы, а у того смерда великий урожай. Предвидел бес, что дождливое настанет лето. Он гору засеял. У всех вымокли посевы, а у смерда обилие. Некуда хлеб было девать. Но сатана делал это для того, чтобы погубить христианскую душу. Он научил его пиво варить.
— Ты же про мед начал говорить? — спросил кузнец.
— Сначала черти научили смерда пиво варить, а потом и мед, когда он разбогател и борти покупать стал. Но в мед он три крови подмешал.
— Три крови!
Коста даже пальцы растопырил.
— Какие крови?
— Лисью, волчью и свинячью.
Все смотрели на него с недоумением.
— Истинно так. Мало человек выпьет — у него глаза делаются ласковыми и хитрыми, как у лисы. Много выпьет — свирепый нрав человек проявляет. Без меры напьется — как свинья в луже валяется.
Корчму потряс хохот.
— Еще что-нибудь скажи, — просил Коста.
— Что тебе скажу?
— Развесели меня. С сердитой женой двадцать лет в кузнице живу.
— У меня тоже житие не мед. Злая и старая жена хуже горькой полыни. Но ты не покоряйся. Сказано в мирской притче: «Не скот в скотах коза, не зверь в зверях еж, не рыба в рыбах рак. Подобно тому и муж, если над ним жена повелевает».
— Это верно, — согласился кузнец.
— Лучше бурого вола в дом ввести, чем злую жену. Вол не говорит и зла не замышляет, а сварливая жена в бедности злословит, а в богатстве гордой становится.
Даниил совсем поник головой. Может быть, каялся в душе, что взял старую дочь посадника, чтобы в княжескую дружину войти и чести себе добыть. Но, худая и беззубая, косая на один глаз, она не привлекала его. Не потому ли он и на молодую княгиню засматривался?
Злат не вытерпел и сказал кузнецу:
— Вот говоришь — злая жена, а видел, как она пироги убогим выносит.
— Это она делает для спасения души. Мне же денег жалеет дать на мед.
Даниил, охмелев, обнял Злата и просил его:
— Спой нам про синее море!
Мед развязывал языки, отуманивал головы. Монах с житной бородой, по имени Лаврентий, тоже обнимал Злата и бубнил ему:
— Престарелый воин умер в Тмутаракани…
Но отрока тревожило воспоминание о горбунье. Его занимало, зачем Любава ворожею посещала. Не осмеливаясь рассказать все кузнецу, он начал издалека:
— Ныне ехал я дубравой…
Коста поднял на него глаза, повеселевшие от хмеля.
— Видел избушку малую. На пороге стояла старуха страшного вида. Не знал я, что там колдунья живет.
Кузнец рассмеялся.
— Не колдунья она, а ворожея. Травы и коренья собирает, недуги лечит. Нет от нее никакого зла людям.
— Так и живет в дубраве?
— А где ей жить? К старухе девушки ходят, сухие травы у нее за лепешки выменивают, чтобы волну красить, про свою судьбу узнают и милого себе ворожат. В этом тоже нет ничего худого.
Не подозревая ничего, кузнец лил молодому отроку масло на раны. Злат улыбался счастливо.
— Чему смеешься? — удивлялся Коста.
— Радуюсь.
Но Даниил, непрестанно читавший книги и выражавшийся высокопарно, заметил:
— Не верьте ворожеям. Искони бес Еву прельстил от древа познания добра и зла, а она соблазнила Адама. С тех пор жены чародействуют и волхвуют над отравой и вредят всякими бесовскими кознями роду человеческому. Лучше бы мне одному в поле с саблей против тысячи половцев выйти, чем с колдуньей встретиться или ночью за гумно идти, где бес живет…
Злат знал, что отрок не отличался храбростью и на полях битв, только был боек на язык, но в хмельном тумане чувствовал добро в сердце ко всем людям. Он не знал, кого слушать. Пьяный монах Лаврентий шептал ему на ухо:
— Тот престарелый воин, что в Тмутаракани скончался…
— Что тебе надобно от меня? — удивлялся Злат.
— Помышляя о спасении души… сказал нам пред смертью…
Если бы эти слова долетели до слуха кузнеца, или Сахира, или всякого другого человека, которые помышляют о земном, они бы навострили уши. Тогда бы опаленный молнией дуб выплыл перед ними. Но Злат внимал монаху рассеянно, помышляя о другом. Мед наполнил его голову сладостным туманом, и он видел не дуб, а Любаву…
А Лаврентий продолжал бубнить, вспоминая последние мгновения старого воина:
— Сказал… Пойдите в город, называемый Переяславль Русский, и обрящите там дуб, опаленный издревле молниями. Тридцать три шага от того древа на полночь…
Однако другие два инока, не столь хмельные, уже обратили внимание на глупую болтовню Лаврентия. Тот из монахов, что был тщедушен, но более наделен разумом, чем двое других, полез через стол к приятелю. Его звали Власий. Он кричал:
— Глупец! Вот уж подлинно свинячей крови упился! Не слушайте же, христиане, этого безумца!
Но Лаврентий, упившись медом, упрямо повторял:
— Тридцать три…
Благоразумный инок не удержался и стал бить пьяницу по голове сухонькими кулачками. Тот выставил вперед огромные ручищи, защищаясь от неожиданного нападения. Власий кричал:
— Вот я тебе ужо…
Все вокруг смеялись, глядя на это единоборство Давида с Голиафом, в котором еще раз был посрамлен великан, потому что вдруг понял, что сказал лишнее, и чувствовал свою вину перед товарищами. Странно было смотреть на этого слабого телом человека, который беспощадно колотил богатыря, а тот только икал. Наконец Власий потащил его из харчевни за рукав, и Лаврентий покорно шел, не упираясь.
Кузнец держался за бока, не в силах справиться со своим бурным смехом. Злат расплылся в улыбке, глядя на эту уморительную картину. Только Даниил, охмелев больше меры, ни на что не обращал внимания и говорил сам себе, под нос:
— Не море топит корабли, а ветер… Не огонь раскаляет железо, но поддувание мехами. Так и князь не сам впадает в сомнение, ибо советники вводят его в неправду. Так скажу князю…
Никто не знал, о чем он думал в этот час.
Однако Злат даже сквозь хмельной туман стал соображать, что неспроста монахи ищут обугленный молниями дуб. Теперь все становилось понятным, когда он вспомнил пьяный шепот монаха. Странники искали зарытое в земле серебро. Какую-то тайну открыл им престарелый воин… Тридцать три шага на полночь… Должно быть, поручил им найти свое сокровище. Чтобы монахи молились о спасении его души…
Иноков уже не было в корчме. Вспоминая слово за словом шепот Лаврентия, гусляр позвал приятеля:
— Даниил, не знаешь ли, что это за люди?
Оторвавшись от каких-то своих тайных мыслей, отрок повернулся к нему:
— Какие люди?
— Странники, что мед пили, про дуб спрашивали.
Даниил пренебрежительно махнул рукой:
— Они некогда в Печерском монастыре жили. Но немало лет, как их изгнали.
Кузнец находился в блаженном состоянии. Он тихо пел песенку, повторяя одни и те же слова:
Дунай мой, Дунай, тихий Дунай…
— За что их выгнали? — спрашивал Злат отрока.
— Писал там иконы некий художник по имени Алимпий, бессребреник великий. Богатый боярин поставил церковь в Киеве, на Подоле, и захотел украсить ее иконами. Он дал серебро и три доски печерским монахам, чтобы они уговорились с иконописцем. Монахи плату взяли у мирянина, но Алимпию ничего не сказали. Когда боярин пришел за своим заказом, монахи ему сказали, что художник еще требует денег, и тот увеличил плату без всякого сожаления, зная чудесный дар Алимпия… Неужели ты не знаешь об этом?
— Не знаю.
— Всем это известно. Мирянин пожаловался игумену Никону, и тот изгнал обманщиков из монастыря. Теперь они бродят из города в город, чего-то ищут… В последнее время в Тмутаракани обретались.
— Они сокровище ищут.
— Не верь им. Они известные лгуны. Какая польза человеку от сокровища, если у него ума нет?
— Вот нам найти бы серебро в земле, Даниил! Новые корзна купили бы, как у Ратиборовичей.
— К чему мне корзно, когда скоро голова моя упадет с плеч.
— Опомнись!
— Истинно так.
Не обратив большого внимания на слова гусляра о серебре, зарытом в земле, потому что почел это за пустое мечтание, Даниил опять заговорил о злых женах. Злат и все прочие знали, что у него сварливая жена, жалующаяся ежечасно на мужа князю. Злату приходилось видеть, что молодая княгиня бросала украдкой взоры на статного тридцатилетнего отрока с красивыми карими глазами, смеялась от всей души, когда он рассказывал что-нибудь забавное и блистал своей книжностью и умом. Но этот человек отличался скрытностью и обо всем говорил намеками, изречениями из священного писания.
Даниил бормотал, опустив голову на грудь:
— Что злее льва среди четвероногих и лютее змеи среди пресмыкающихся по земле? Говорю вам: злая жена! И нет ничего на свете ужаснее женской злобы. Из-за чего праотец наш Адам из рая был изгнан? Из-за жены. Из-за супруги Пентефрия Иосиф Прекрасный был в темницу ввержен. А ведь всякая соблазнительница говорит своему мужу, обольщенному ее красотою, или любовнику своему: «Господин мой, я и взглянуть не могу на тебя без волнения! Когда ты говоришь со мною, я вся обмираю, слабеют члены моего тела и я опускаюсь на землю…»
Отрок с грустью умолк, переживая неведомые Злату чувства.
Кузнец напевал:
Дунай мой, Дунай, тихий Дунай…
Потом вдруг опомнился, что-то вспоминая, и сказал:
— А ведь Злат истину молвил. Они про сокровище говорили, зарытое под дубом.
— Кто говорил? — спросил Даниил.
— Монахи.
Коста не слышал всего, что нашептывал Лаврентий гусляру, но кое-что, очевидно, уловил его слух, и теперь он тоже загорелся жадностью к серебру.
— Вот найти бы это сокровище!
Даниил, уже вернувшийся из своего мысленного мира в общество людей и понимая, что речь идет о кладе, заметил:
— Для этого надо знать заклятье.
В представлении Косты всякий клад — большие сосуды, наполненные златом и серебром. Он размечтался:
— Из этого серебра я сделал бы светильник для церкви на множество свечей, изогнул бы ветви его, как лебединые шеи, и украсил бы всякой красотой! Его подвесили бы на цепях под самым куполом, и он освещал бы христианский мир! Видели ли вы серебряный терем над гробами Бориса и Глеба в Вышгороде? Или божницу над княгиней Евпраксией? Подобной красоте удивляются даже чужестранцы и говорят, что ничего такого не видели ни в одной стране. И мне хотелось бы сотворить нечто похожее на это, чтобы люди вспоминали мое имя до скончания веков… Пусть этот светильник озарял бы радостную жизнь…
Все слушали кузнеца раскрыв рты. Никогда еще он не был таким красноречивым. Вот что делает мед с простым подковывателем коней.
— А тебе велено судьбой подковы ковать, — рассмеялся Даниил, — да мечи.
— Без подковы не поедешь на коне, — утешил Злат.
Даниил с присущей ему витиеватостью прибавил:
— Меч в деснице господина — прибежище для вдов и сирот. Но говорю тебе, что невозможно добыть сокровище, зарытое в земле, если не знает человек заклятье. Начнешь копать, а ларь или сосуд с сребрениками будет все ниже и глубже опускаться в земные недра. До самой преисподней, и ты только душу свою лишишь вечного блаженства.
Завязалась беседа о зарытых в земле сокровищах. Ничего нельзя было найти увлекательнее для разговора в таком месте, как корчма, где мед будит печаль по лучшей жизни. Как всегда, Даниил считал себя знатоком и в этом деле.
— На том месте, — рассказывал он, — где зарыто серебро, по ночам горит голубой огонек, подобно малой зажженной свече. Там и надо копать. Но огонь обманывает, переходит с одного места на другое, и в это время бесы творят всякие ночные страхи.
— Если днем копать, они не имеют силы, — предложил Коста.
— Разве при свете солнца добудешь сокровище? Днем огонь над ним не горит, и нет пути к нему. Злато зарывают недобрые люди, колдуны или человекоубийцы.
Кузнец был в восторге от подобной беседы.
— А еще что? — спросил он, думая не столько об обогащении, сколько о заманчивости рассказов о кладах.
Злат тоже слушал Даниила с удовольствием, представляя себе пахучую черную ночь, когда тайные силы открывают свое бытие человеку и голубые огоньки мерцают в папоротниках. А сокровище? Пенязи текли у него, как вода между пальцами.
— Будто бы надо держать в руке цветок папоротника, — рассказывал самоуверенно Даниил. — Он в ту ночь расцветает, когда костры жгут на Ивана Купалу. Иди в лес, туда, где папоротник растет во множестве, очерти ножом круг около себя и смотри недреманным глазом. Уснешь — гибель тебе. Но ровно в полночь, перед тем как петухи пропоют, появится огненное цветение. Надо сорвать его цветок и тотчас спасаться. Бесовская нечисть погонится за тобою, и если ты оглянешься, конец всему! С подобным цветком можно искать зарытые сокровища. Однако и тут охраняют клад заклятья. Возьмешь в руки лопату, а она тебе помелом покажется. Или сова как младенец закричит на древе. Или рогатое чудище приснится тебе, с хвостом и рогами.
— Страшно, — поежился кузнец, у которого от таких рассказов хмель несколько улетучился из головы.
— Или владелец тех богатств появится летающим нетопырем, чтобы кровь твою пить, если уснешь среди ночного мрака от утомления, — продолжал пугать людей отрок. — Или тебя обуяет такой страх, что ты позабудешь о всех богатствах и прибежишь, как безумный, домой и будешь у жены своей искать убежища в постели.
В тот день приятели засиделись за медопитием довольно поздно. Уже сумрак спустился на землю, и в корчме стало совсем темно. Беседовали о всяких вещах, о боярынях, которые падки на молодых отроков, и о прочем. Потом опять заговорили о сокровищах. Сам Даниил стал испытывать тревогу с наступлением ночи, но еще удивлял слушателей своей ученостью:
— Рассказывают, что иногда на месте клада вдруг появится сверкающий златой петух или свинка с серебряной щетинкой, и если убить их, то они рассыплются перед вами златниками и сребрениками. Бывает, что это не петух, а подобие агнца.
Наступила черная ночь, потому что все небо обволокло тучами. Огни в слободе погасли, настал час возвращаться в свои дома. Даниилу предстояло бурное объяснение с супругой.
— Боюсь, что закрыли ворота, — проворчал он. — Кто страж ныне?
— Кузнец Ореша. Он отопрет ворота для вас.
— Разве я не княжеский отрок? — поднял нос Даниил.
Сахир получил еще один сребреник. Выпроводив запоздалых гостей, он запер дверь и отправился к своей болящей жене, которую звали Мариам.
Отроки и кузнец очутились среди кромешной тьмы.
— Ушей своего коня не увидишь, — бранился Даниил.
Но с конем был только Злат. Он отвязал повод застоявшегося серого жеребца, и все двинулись в путь, решив для сокращения дороги идти через еврейское кладбище. Оно раскинулось недалеко от корчмы, наполовину заброшенное, заросшее молодыми рябинками, без ограды. Здесь старая Мариам пасла своих коз. Но еще оставались повсюду могильные камни. Самый большой из них покосился над могилой Мардохая, бывшего владельца корчмы и ученого человека, с которым поп Серапион спорил в молодости о вере. Довольно жутко было пробираться среди этого запустения. Найдя в темноте тропинку, что шла через кладбище к Епископским воротам, приятели направились туда гуськом, натыкаясь на памятники. До одурения пахло сладковатым цветом рябины. За гончарной слободой, на болоте, оглушительно квакали лягушки. Вокруг стоял непроницаемый мрак.
— Кажется, надо правее взять, — послышался голос кузнеца, который не очень-то уверенно вел друзей. Позади всех Злат плелся со своим конем.
— Куда ты нас завел, Коста? — сердился Даниил.
Он споткнулся о камень. Ощупав его руками, отрок понял, что это и есть тот самый памятник над могилой Мардохая. О старом корчмаре говорили, что он выходит по ночам из земли и всюду ищет свою дочь, красавицу Лию, любившую пламенной любовью молодого варяга Ульфа. Она утопилась в реке, когда ее возлюбленного зарубили касоги в битве под Лиственом.
— Лучше нам по тропе к дороге спуститься, — сказал кузнец.
Все стали пробираться сквозь рябиновые кусты. Неприятно находиться в такой час на кладбище, где царят загробные силы. Правда, у отроков были крестики под рубахой. У Даниила даже золотой, с частицей мощей мученика Феодора Стратилата. Его надела на шею красивому отроку чья-то маленькая женская рука, никогда не знавшая домашней работы. Вообще этот Даниил… Недаром говорили о нем, что не сносить ему своей головы.
— Злат! Веди сюда коня! — раздался из темноты радостный голос кузнеца.
— Вот и дорога!
Потом послышалась песенка:
Дунай мой, Дунай, тихий Дунай…
Действительно, под ногами оказалась мягкая от пыли дорога, что шла к Епископским воротам.
— Куда же идти? Направо или налево? — спросил Даниил, у которого настроение совсем упало в предвидении неприятного разговора с супругой.
— Направо — корчма, а в город путь лежит налево, — ответил Коста. — Вот пьют, как волы, а потом домой попасть не могут.
Злату было приятно жить в этот ночной час. Сейчас будет черная кузница с навесом, а за нею бревенчатая избушка. Там спит и видит счастливые сны Любава.
Не думая о том, что Орина не спит в эту душную ночь, а поджидает беспутного мужа, чтобы задать ему добрую трепку, кузнец еще громче запел:
Дунай мой, Дунай, тихий Дунай…
Даниил сказал Злату:
— Слышал я от отца своего, а он — от деда, тот же — от других далеких предков, что некогда жил наш народ на Дунае. Потому и вспоминаем мы эту реку в песнях.
Впереди уже вырастала из ночного мрака темная громада Епископской башни.
Даниил крикнул:
— Эй, стражи! Княжеские отроки возвращаются в город по неотложному делу!
На башенном забрале кто-то заворошился, потом послышались шаги на деревянной лестнице. Спустя несколько мгновений медленно, со скрипом отворилась дубовая створка ворот…
Даниил, увидев Злата, развел руками:
— Вот и гусляр! Сыграй нам на золотых струнах.
— Гусли дома оставил, в монастырь ездил.
— Это худо. Гусли строятся перстами, корабль правится кормилом, а человеку дан ум, чтобы разумно жить. Но без песни — хуже смерти нам, пьяницам и скоморохам.
Кузнец мрачно посмотрел на гусляра. Ему было не по душе, что этот легкомысленный отрок, у которого только веселье на уме да нарумяненные боярыни, переглядывается с его дочерью. Он хотел бы выдать ее замуж за кузнеца Орешу, немолодого уже человека, но богатого, как епископ, обладателя лучшей кузницы у Кузнечных ворот, с другой стороны города.
Даниил уже освободил место на скамье для Злата.
— Садись, гусляр. Почему печаль во взоре?
— Забот много.
— Золото плавится огнем, а человек заботами. Хорошо перемолотая пшеница дает чистый хлеб. Так и мы. Человек только в печали приобретает ум, а без горестей он как ветер в поле. Какая польза от него? — сыпал притчи Даниил, как бисер.
— От заботы болит у человека сердце.
— Это верно. Тля одежду ест, а печаль сердце грызет. Выпей мед, и легче будет. Я сам от своей жены в корчму убежал, жирные пироги бросил. Нет ничего на свете хуже злой женщины.
Злат прислушался. Разговор за столом шел о каком-то дубе. Очевидно, об этом расспрашивали монахи, потому что Сахир, отвечая им, говорил:
— Откуда мне знать? Когда я пришел в сей город, многие древние дубы порубили уже секирой. Но знающие люди говорили в корчме, что был раньше такой дуб в роще около Епископских ворот.
— Где же он стоял? — спросил монах. Поседевшая борода у него напоминала жито, побитое градом, нос же его походил на зрелую сливу.
Сахир сделал рукой неопределенный знак:
— Там, в роще. Его срубили, чтобы сделать гроб, когда умерла супруга князя Владимира. Того, что теперь великий князь в Киеве. Шесть человек долбили его всю ночь на княжеском дворе. Я тогда проживал в городе и торговал мехами. Потом купил у старого Мардохая эту корчму. Да вкушает он вечный сон в раю сладости. Но для чего понадобился вам этот уже никому не нужный дуб? Вы всех расспрашиваете о нем, так скажите — какая от него польза людям?
— Надоели со своим дубом, — проворчал Даниил. — Сахир, нацеди нам с гусляром меду. Вот твоя забота.
— А кто мне заплатит за питие? — обвел корчмарь взглядом сидевших за столом.
Злат бросил на грязную столешницу сребреник. Хозяин тотчас сгреб его, попробовал серебро на зуб и спрятал в кошеле из красной кожи.
— Теперь нацежу вам меду, — сказал он.
По лицам было видно, что всем стало веселее. Пока Сахир спускался в погреб за медом, кузнец тоже спросил у монахов:
— Поистине — для чего вам этот дуб, опаленный молнией?
Монахи переглядывались, видимо раскаиваясь, что их языки болтали лишнее.
— Какая вам нужда в нем? — приставал Коста.
— Мы странники, ничего не знаем, — попробовал отделаться от него тот монах, что был всех толще, с красным лицом.
— Знаете вы, но не говорите.
Сахир уже принес пенный мед, и в корчме еще сильнее запахло пчельником. Даниил глотнул хмельного напитка и, по своей привычке забавлять людей, весело спросил:
— А знаете ли вы, как черт мед создал? Вот послушайте меня.
Даже Сахир подошел поближе, чтобы послушать басню, оставив на очаге горшок с гороховым варевом. Кузнец же, больше всего на свете любивший подобные повести, уже заранее улыбался.
Даниил, поблескивая глазами, стал рассказывать:
— Бес нанялся к смерду в рабы. Но ведь сатанинское отродье заранее знает, какая будет погода. В сухой год он посеял для него жито на журавлином болоте. У всех выгорели нивы, а у того смерда великий урожай. Предвидел бес, что дождливое настанет лето. Он гору засеял. У всех вымокли посевы, а у смерда обилие. Некуда хлеб было девать. Но сатана делал это для того, чтобы погубить христианскую душу. Он научил его пиво варить.
— Ты же про мед начал говорить? — спросил кузнец.
— Сначала черти научили смерда пиво варить, а потом и мед, когда он разбогател и борти покупать стал. Но в мед он три крови подмешал.
— Три крови!
Коста даже пальцы растопырил.
— Какие крови?
— Лисью, волчью и свинячью.
Все смотрели на него с недоумением.
— Истинно так. Мало человек выпьет — у него глаза делаются ласковыми и хитрыми, как у лисы. Много выпьет — свирепый нрав человек проявляет. Без меры напьется — как свинья в луже валяется.
Корчму потряс хохот.
— Еще что-нибудь скажи, — просил Коста.
— Что тебе скажу?
— Развесели меня. С сердитой женой двадцать лет в кузнице живу.
— У меня тоже житие не мед. Злая и старая жена хуже горькой полыни. Но ты не покоряйся. Сказано в мирской притче: «Не скот в скотах коза, не зверь в зверях еж, не рыба в рыбах рак. Подобно тому и муж, если над ним жена повелевает».
— Это верно, — согласился кузнец.
— Лучше бурого вола в дом ввести, чем злую жену. Вол не говорит и зла не замышляет, а сварливая жена в бедности злословит, а в богатстве гордой становится.
Даниил совсем поник головой. Может быть, каялся в душе, что взял старую дочь посадника, чтобы в княжескую дружину войти и чести себе добыть. Но, худая и беззубая, косая на один глаз, она не привлекала его. Не потому ли он и на молодую княгиню засматривался?
Злат не вытерпел и сказал кузнецу:
— Вот говоришь — злая жена, а видел, как она пироги убогим выносит.
— Это она делает для спасения души. Мне же денег жалеет дать на мед.
Даниил, охмелев, обнял Злата и просил его:
— Спой нам про синее море!
Мед развязывал языки, отуманивал головы. Монах с житной бородой, по имени Лаврентий, тоже обнимал Злата и бубнил ему:
— Престарелый воин умер в Тмутаракани…
Но отрока тревожило воспоминание о горбунье. Его занимало, зачем Любава ворожею посещала. Не осмеливаясь рассказать все кузнецу, он начал издалека:
— Ныне ехал я дубравой…
Коста поднял на него глаза, повеселевшие от хмеля.
— Видел избушку малую. На пороге стояла старуха страшного вида. Не знал я, что там колдунья живет.
Кузнец рассмеялся.
— Не колдунья она, а ворожея. Травы и коренья собирает, недуги лечит. Нет от нее никакого зла людям.
— Так и живет в дубраве?
— А где ей жить? К старухе девушки ходят, сухие травы у нее за лепешки выменивают, чтобы волну красить, про свою судьбу узнают и милого себе ворожат. В этом тоже нет ничего худого.
Не подозревая ничего, кузнец лил молодому отроку масло на раны. Злат улыбался счастливо.
— Чему смеешься? — удивлялся Коста.
— Радуюсь.
Но Даниил, непрестанно читавший книги и выражавшийся высокопарно, заметил:
— Не верьте ворожеям. Искони бес Еву прельстил от древа познания добра и зла, а она соблазнила Адама. С тех пор жены чародействуют и волхвуют над отравой и вредят всякими бесовскими кознями роду человеческому. Лучше бы мне одному в поле с саблей против тысячи половцев выйти, чем с колдуньей встретиться или ночью за гумно идти, где бес живет…
Злат знал, что отрок не отличался храбростью и на полях битв, только был боек на язык, но в хмельном тумане чувствовал добро в сердце ко всем людям. Он не знал, кого слушать. Пьяный монах Лаврентий шептал ему на ухо:
— Тот престарелый воин, что в Тмутаракани скончался…
— Что тебе надобно от меня? — удивлялся Злат.
— Помышляя о спасении души… сказал нам пред смертью…
Если бы эти слова долетели до слуха кузнеца, или Сахира, или всякого другого человека, которые помышляют о земном, они бы навострили уши. Тогда бы опаленный молнией дуб выплыл перед ними. Но Злат внимал монаху рассеянно, помышляя о другом. Мед наполнил его голову сладостным туманом, и он видел не дуб, а Любаву…
А Лаврентий продолжал бубнить, вспоминая последние мгновения старого воина:
— Сказал… Пойдите в город, называемый Переяславль Русский, и обрящите там дуб, опаленный издревле молниями. Тридцать три шага от того древа на полночь…
Однако другие два инока, не столь хмельные, уже обратили внимание на глупую болтовню Лаврентия. Тот из монахов, что был тщедушен, но более наделен разумом, чем двое других, полез через стол к приятелю. Его звали Власий. Он кричал:
— Глупец! Вот уж подлинно свинячей крови упился! Не слушайте же, христиане, этого безумца!
Но Лаврентий, упившись медом, упрямо повторял:
— Тридцать три…
Благоразумный инок не удержался и стал бить пьяницу по голове сухонькими кулачками. Тот выставил вперед огромные ручищи, защищаясь от неожиданного нападения. Власий кричал:
— Вот я тебе ужо…
Все вокруг смеялись, глядя на это единоборство Давида с Голиафом, в котором еще раз был посрамлен великан, потому что вдруг понял, что сказал лишнее, и чувствовал свою вину перед товарищами. Странно было смотреть на этого слабого телом человека, который беспощадно колотил богатыря, а тот только икал. Наконец Власий потащил его из харчевни за рукав, и Лаврентий покорно шел, не упираясь.
Кузнец держался за бока, не в силах справиться со своим бурным смехом. Злат расплылся в улыбке, глядя на эту уморительную картину. Только Даниил, охмелев больше меры, ни на что не обращал внимания и говорил сам себе, под нос:
— Не море топит корабли, а ветер… Не огонь раскаляет железо, но поддувание мехами. Так и князь не сам впадает в сомнение, ибо советники вводят его в неправду. Так скажу князю…
Никто не знал, о чем он думал в этот час.
Однако Злат даже сквозь хмельной туман стал соображать, что неспроста монахи ищут обугленный молниями дуб. Теперь все становилось понятным, когда он вспомнил пьяный шепот монаха. Странники искали зарытое в земле серебро. Какую-то тайну открыл им престарелый воин… Тридцать три шага на полночь… Должно быть, поручил им найти свое сокровище. Чтобы монахи молились о спасении его души…
Иноков уже не было в корчме. Вспоминая слово за словом шепот Лаврентия, гусляр позвал приятеля:
— Даниил, не знаешь ли, что это за люди?
Оторвавшись от каких-то своих тайных мыслей, отрок повернулся к нему:
— Какие люди?
— Странники, что мед пили, про дуб спрашивали.
Даниил пренебрежительно махнул рукой:
— Они некогда в Печерском монастыре жили. Но немало лет, как их изгнали.
Кузнец находился в блаженном состоянии. Он тихо пел песенку, повторяя одни и те же слова:
Дунай мой, Дунай, тихий Дунай…
— За что их выгнали? — спрашивал Злат отрока.
— Писал там иконы некий художник по имени Алимпий, бессребреник великий. Богатый боярин поставил церковь в Киеве, на Подоле, и захотел украсить ее иконами. Он дал серебро и три доски печерским монахам, чтобы они уговорились с иконописцем. Монахи плату взяли у мирянина, но Алимпию ничего не сказали. Когда боярин пришел за своим заказом, монахи ему сказали, что художник еще требует денег, и тот увеличил плату без всякого сожаления, зная чудесный дар Алимпия… Неужели ты не знаешь об этом?
— Не знаю.
— Всем это известно. Мирянин пожаловался игумену Никону, и тот изгнал обманщиков из монастыря. Теперь они бродят из города в город, чего-то ищут… В последнее время в Тмутаракани обретались.
— Они сокровище ищут.
— Не верь им. Они известные лгуны. Какая польза человеку от сокровища, если у него ума нет?
— Вот нам найти бы серебро в земле, Даниил! Новые корзна купили бы, как у Ратиборовичей.
— К чему мне корзно, когда скоро голова моя упадет с плеч.
— Опомнись!
— Истинно так.
Не обратив большого внимания на слова гусляра о серебре, зарытом в земле, потому что почел это за пустое мечтание, Даниил опять заговорил о злых женах. Злат и все прочие знали, что у него сварливая жена, жалующаяся ежечасно на мужа князю. Злату приходилось видеть, что молодая княгиня бросала украдкой взоры на статного тридцатилетнего отрока с красивыми карими глазами, смеялась от всей души, когда он рассказывал что-нибудь забавное и блистал своей книжностью и умом. Но этот человек отличался скрытностью и обо всем говорил намеками, изречениями из священного писания.
Даниил бормотал, опустив голову на грудь:
— Что злее льва среди четвероногих и лютее змеи среди пресмыкающихся по земле? Говорю вам: злая жена! И нет ничего на свете ужаснее женской злобы. Из-за чего праотец наш Адам из рая был изгнан? Из-за жены. Из-за супруги Пентефрия Иосиф Прекрасный был в темницу ввержен. А ведь всякая соблазнительница говорит своему мужу, обольщенному ее красотою, или любовнику своему: «Господин мой, я и взглянуть не могу на тебя без волнения! Когда ты говоришь со мною, я вся обмираю, слабеют члены моего тела и я опускаюсь на землю…»
Отрок с грустью умолк, переживая неведомые Злату чувства.
Кузнец напевал:
Дунай мой, Дунай, тихий Дунай…
Потом вдруг опомнился, что-то вспоминая, и сказал:
— А ведь Злат истину молвил. Они про сокровище говорили, зарытое под дубом.
— Кто говорил? — спросил Даниил.
— Монахи.
Коста не слышал всего, что нашептывал Лаврентий гусляру, но кое-что, очевидно, уловил его слух, и теперь он тоже загорелся жадностью к серебру.
— Вот найти бы это сокровище!
Даниил, уже вернувшийся из своего мысленного мира в общество людей и понимая, что речь идет о кладе, заметил:
— Для этого надо знать заклятье.
В представлении Косты всякий клад — большие сосуды, наполненные златом и серебром. Он размечтался:
— Из этого серебра я сделал бы светильник для церкви на множество свечей, изогнул бы ветви его, как лебединые шеи, и украсил бы всякой красотой! Его подвесили бы на цепях под самым куполом, и он освещал бы христианский мир! Видели ли вы серебряный терем над гробами Бориса и Глеба в Вышгороде? Или божницу над княгиней Евпраксией? Подобной красоте удивляются даже чужестранцы и говорят, что ничего такого не видели ни в одной стране. И мне хотелось бы сотворить нечто похожее на это, чтобы люди вспоминали мое имя до скончания веков… Пусть этот светильник озарял бы радостную жизнь…
Все слушали кузнеца раскрыв рты. Никогда еще он не был таким красноречивым. Вот что делает мед с простым подковывателем коней.
— А тебе велено судьбой подковы ковать, — рассмеялся Даниил, — да мечи.
— Без подковы не поедешь на коне, — утешил Злат.
Даниил с присущей ему витиеватостью прибавил:
— Меч в деснице господина — прибежище для вдов и сирот. Но говорю тебе, что невозможно добыть сокровище, зарытое в земле, если не знает человек заклятье. Начнешь копать, а ларь или сосуд с сребрениками будет все ниже и глубже опускаться в земные недра. До самой преисподней, и ты только душу свою лишишь вечного блаженства.
Завязалась беседа о зарытых в земле сокровищах. Ничего нельзя было найти увлекательнее для разговора в таком месте, как корчма, где мед будит печаль по лучшей жизни. Как всегда, Даниил считал себя знатоком и в этом деле.
— На том месте, — рассказывал он, — где зарыто серебро, по ночам горит голубой огонек, подобно малой зажженной свече. Там и надо копать. Но огонь обманывает, переходит с одного места на другое, и в это время бесы творят всякие ночные страхи.
— Если днем копать, они не имеют силы, — предложил Коста.
— Разве при свете солнца добудешь сокровище? Днем огонь над ним не горит, и нет пути к нему. Злато зарывают недобрые люди, колдуны или человекоубийцы.
Кузнец был в восторге от подобной беседы.
— А еще что? — спросил он, думая не столько об обогащении, сколько о заманчивости рассказов о кладах.
Злат тоже слушал Даниила с удовольствием, представляя себе пахучую черную ночь, когда тайные силы открывают свое бытие человеку и голубые огоньки мерцают в папоротниках. А сокровище? Пенязи текли у него, как вода между пальцами.
— Будто бы надо держать в руке цветок папоротника, — рассказывал самоуверенно Даниил. — Он в ту ночь расцветает, когда костры жгут на Ивана Купалу. Иди в лес, туда, где папоротник растет во множестве, очерти ножом круг около себя и смотри недреманным глазом. Уснешь — гибель тебе. Но ровно в полночь, перед тем как петухи пропоют, появится огненное цветение. Надо сорвать его цветок и тотчас спасаться. Бесовская нечисть погонится за тобою, и если ты оглянешься, конец всему! С подобным цветком можно искать зарытые сокровища. Однако и тут охраняют клад заклятья. Возьмешь в руки лопату, а она тебе помелом покажется. Или сова как младенец закричит на древе. Или рогатое чудище приснится тебе, с хвостом и рогами.
— Страшно, — поежился кузнец, у которого от таких рассказов хмель несколько улетучился из головы.
— Или владелец тех богатств появится летающим нетопырем, чтобы кровь твою пить, если уснешь среди ночного мрака от утомления, — продолжал пугать людей отрок. — Или тебя обуяет такой страх, что ты позабудешь о всех богатствах и прибежишь, как безумный, домой и будешь у жены своей искать убежища в постели.
В тот день приятели засиделись за медопитием довольно поздно. Уже сумрак спустился на землю, и в корчме стало совсем темно. Беседовали о всяких вещах, о боярынях, которые падки на молодых отроков, и о прочем. Потом опять заговорили о сокровищах. Сам Даниил стал испытывать тревогу с наступлением ночи, но еще удивлял слушателей своей ученостью:
— Рассказывают, что иногда на месте клада вдруг появится сверкающий златой петух или свинка с серебряной щетинкой, и если убить их, то они рассыплются перед вами златниками и сребрениками. Бывает, что это не петух, а подобие агнца.
Наступила черная ночь, потому что все небо обволокло тучами. Огни в слободе погасли, настал час возвращаться в свои дома. Даниилу предстояло бурное объяснение с супругой.
— Боюсь, что закрыли ворота, — проворчал он. — Кто страж ныне?
— Кузнец Ореша. Он отопрет ворота для вас.
— Разве я не княжеский отрок? — поднял нос Даниил.
Сахир получил еще один сребреник. Выпроводив запоздалых гостей, он запер дверь и отправился к своей болящей жене, которую звали Мариам.
Отроки и кузнец очутились среди кромешной тьмы.
— Ушей своего коня не увидишь, — бранился Даниил.
Но с конем был только Злат. Он отвязал повод застоявшегося серого жеребца, и все двинулись в путь, решив для сокращения дороги идти через еврейское кладбище. Оно раскинулось недалеко от корчмы, наполовину заброшенное, заросшее молодыми рябинками, без ограды. Здесь старая Мариам пасла своих коз. Но еще оставались повсюду могильные камни. Самый большой из них покосился над могилой Мардохая, бывшего владельца корчмы и ученого человека, с которым поп Серапион спорил в молодости о вере. Довольно жутко было пробираться среди этого запустения. Найдя в темноте тропинку, что шла через кладбище к Епископским воротам, приятели направились туда гуськом, натыкаясь на памятники. До одурения пахло сладковатым цветом рябины. За гончарной слободой, на болоте, оглушительно квакали лягушки. Вокруг стоял непроницаемый мрак.
— Кажется, надо правее взять, — послышался голос кузнеца, который не очень-то уверенно вел друзей. Позади всех Злат плелся со своим конем.
— Куда ты нас завел, Коста? — сердился Даниил.
Он споткнулся о камень. Ощупав его руками, отрок понял, что это и есть тот самый памятник над могилой Мардохая. О старом корчмаре говорили, что он выходит по ночам из земли и всюду ищет свою дочь, красавицу Лию, любившую пламенной любовью молодого варяга Ульфа. Она утопилась в реке, когда ее возлюбленного зарубили касоги в битве под Лиственом.
— Лучше нам по тропе к дороге спуститься, — сказал кузнец.
Все стали пробираться сквозь рябиновые кусты. Неприятно находиться в такой час на кладбище, где царят загробные силы. Правда, у отроков были крестики под рубахой. У Даниила даже золотой, с частицей мощей мученика Феодора Стратилата. Его надела на шею красивому отроку чья-то маленькая женская рука, никогда не знавшая домашней работы. Вообще этот Даниил… Недаром говорили о нем, что не сносить ему своей головы.
— Злат! Веди сюда коня! — раздался из темноты радостный голос кузнеца.
— Вот и дорога!
Потом послышалась песенка:
Дунай мой, Дунай, тихий Дунай…
Действительно, под ногами оказалась мягкая от пыли дорога, что шла к Епископским воротам.
— Куда же идти? Направо или налево? — спросил Даниил, у которого настроение совсем упало в предвидении неприятного разговора с супругой.
— Направо — корчма, а в город путь лежит налево, — ответил Коста. — Вот пьют, как волы, а потом домой попасть не могут.
Злату было приятно жить в этот ночной час. Сейчас будет черная кузница с навесом, а за нею бревенчатая избушка. Там спит и видит счастливые сны Любава.
Не думая о том, что Орина не спит в эту душную ночь, а поджидает беспутного мужа, чтобы задать ему добрую трепку, кузнец еще громче запел:
Дунай мой, Дунай, тихий Дунай…
Даниил сказал Злату:
— Слышал я от отца своего, а он — от деда, тот же — от других далеких предков, что некогда жил наш народ на Дунае. Потому и вспоминаем мы эту реку в песнях.
Впереди уже вырастала из ночного мрака темная громада Епископской башни.
Даниил крикнул:
— Эй, стражи! Княжеские отроки возвращаются в город по неотложному делу!
На башенном забрале кто-то заворошился, потом послышались шаги на деревянной лестнице. Спустя несколько мгновений медленно, со скрипом отворилась дубовая створка ворот…
40
Мономах провел некоторое время в Переяславле и оставался там до весны, а затем, поплакав в последний раз у мраморной гробницы, решил, что пора возвращаться в Киев, но захотел совершить это путешествие не в ладье, а на повозке, чтобы по пути побывать в монастыре Бориса и Глеба, расположенном на реке Альте, и взглянуть на милую ему церковь. В дорогу тронулись весьма рано, когда в соседних дубравах еще не угомонились утренние птицы. Слуги положили побольше сена в возок, старательно умяли его руками и прикрыли ковром, чтобы старому князю удобнее было сидеть. По преклонности лет он уже не садился на коня. Рядом с великим князем устроился епископ Лазарь, пожелавший проводить важного путешественника до обители. Несмотря на теплую погоду. Мономах носил еще бараний тулупчик и старенькую шапку из потускневшей парчи, с бобровой опушкой. Борода у князя за эту зиму стала совсем белой.
Возок на четырех колесах тащили сильные кони, серые, с огромными головами, все в сбруйных украшениях. По обыкновению возница сидел верхом — молодой раб в белой рубахе, в кожаной обуви, с копной светлых волос на голове. Ноги у него были обмотаны чистыми тряпицами и ремнями. За возком ехали: справа — князь Ярополк, слева — воевода Фома Ратиборович и Илья Дубец; позади следовали отроки. Как всегда, следом везли на двух телегах все необходимое для князя, а также дары в монастырь.
Когда проезжали по длинной и кривой улице, называвшейся Княжеской, Мономах с печалью оглядывал знакомые виды, точно прощался с любимым городом. Он знал здесь каждую хижину, всякий плетень. Правда, многое погорело за эти годы или развалилось от ветхости, и кое-где на пустырях уже выросли новые боярские хоромы или порой пахучие щепы устилали землю, и вдали, около Иоанновского монастыря, бойко стучали секиры плотников.
Многие люди выходили из своих жилищ на улицу, чтобы приветствовать великого князя, посетившего город, и епископ со строгостью взирал на них, когда они снимали колпаки перед сильными мира сего. Казалось, глядя на радостные лица встречных, Лазарь читал в человеческих душах греховные помышления, видел отсутствие ревности к христианской вере, и женские лукавые улыбки на румяных лицах неизменно представлялись ему чем-то бесовским. Он готовил в уме очередное обличение. По его мнению, все жители в городе были прелюбодеи, тати, резоимцы и лжецы, и надлежало искоренить все пороки и огнем сжечь плевелы. Другие спутники князя не утруждали себя скорбными мыслями, потому что стояло пригожее утро и всем божьим созданиям следовало радоваться весне.
Стало еще светлее и радостнее, когда обоз выехал за Епископские ворота. Проезжая мимо кузниц, Мономах увидел, что около одной из них, самой старой и черной, стоит кузнец с молотом в руках, вышедший на дорогу, чтобы посмотреть на княжеский поезд. Старый князь сделал нетерпеливое движение рукой, требуя, чтобы возница остановил коня. Конюх не видел княжеской руки в набухших синеватых жилах, со скрюченными и непослушными от старости пальцами, но князь Ярополк крикнул рабу, и повозка тотчас остановилась, проехав немного за кузницу. Опираясь руками о колени, Мономах посмотрел из-под седых косматых бровей на человека с молотом в руках и сказал:
Возок на четырех колесах тащили сильные кони, серые, с огромными головами, все в сбруйных украшениях. По обыкновению возница сидел верхом — молодой раб в белой рубахе, в кожаной обуви, с копной светлых волос на голове. Ноги у него были обмотаны чистыми тряпицами и ремнями. За возком ехали: справа — князь Ярополк, слева — воевода Фома Ратиборович и Илья Дубец; позади следовали отроки. Как всегда, следом везли на двух телегах все необходимое для князя, а также дары в монастырь.
Когда проезжали по длинной и кривой улице, называвшейся Княжеской, Мономах с печалью оглядывал знакомые виды, точно прощался с любимым городом. Он знал здесь каждую хижину, всякий плетень. Правда, многое погорело за эти годы или развалилось от ветхости, и кое-где на пустырях уже выросли новые боярские хоромы или порой пахучие щепы устилали землю, и вдали, около Иоанновского монастыря, бойко стучали секиры плотников.
Многие люди выходили из своих жилищ на улицу, чтобы приветствовать великого князя, посетившего город, и епископ со строгостью взирал на них, когда они снимали колпаки перед сильными мира сего. Казалось, глядя на радостные лица встречных, Лазарь читал в человеческих душах греховные помышления, видел отсутствие ревности к христианской вере, и женские лукавые улыбки на румяных лицах неизменно представлялись ему чем-то бесовским. Он готовил в уме очередное обличение. По его мнению, все жители в городе были прелюбодеи, тати, резоимцы и лжецы, и надлежало искоренить все пороки и огнем сжечь плевелы. Другие спутники князя не утруждали себя скорбными мыслями, потому что стояло пригожее утро и всем божьим созданиям следовало радоваться весне.
Стало еще светлее и радостнее, когда обоз выехал за Епископские ворота. Проезжая мимо кузниц, Мономах увидел, что около одной из них, самой старой и черной, стоит кузнец с молотом в руках, вышедший на дорогу, чтобы посмотреть на княжеский поезд. Старый князь сделал нетерпеливое движение рукой, требуя, чтобы возница остановил коня. Конюх не видел княжеской руки в набухших синеватых жилах, со скрюченными и непослушными от старости пальцами, но князь Ярополк крикнул рабу, и повозка тотчас остановилась, проехав немного за кузницу. Опираясь руками о колени, Мономах посмотрел из-под седых косматых бровей на человека с молотом в руках и сказал: