Сан-Антонио. Безымянные пули

   — Он меня чуть не провел, — добавляет он. — Если бы шеф не позвонил…
   Молчание. У меня жутко болит череп. Такое чувство, что от него отпилили половину.
   Вердюрье шепчет:
   — Ну и что будем с ним делать?
   — Надо подождать, пока он придет в себя, — отвечает голос.
   Этот голос я прекрасно знаю — он принадлежит Рюти. Он продолжает:
   — Патрон хочет его ликвидировать. Говорит, что ему надоело натыкаться на него каждую секунду. Этот легаш — кузен дьявола, честное слово! Невозможно знать, чего у него в башке… Анджелино хочет, чтобы перед тем, как шлепнуть, его допросили. Говорит, что очень важно узнать, что ему известно. Он беспокоится, во-первых, насчет статуи, а во-вторых, о деле на Сен-Лазаре… Но об этом он ничего знать не может, каким бы башковитым ни был… Однако лучше убедиться.
   Я чувствую, что какой-то тип садится рядом на корточки и осматривает меня. Это Рюти.
   — Ну ты ему и саданул! — восклицает он.
   — Ничего, — отвечает Вердюрье, — у этих гадов крепкие черепа.
   — Сходи за водой, — советует еще один голос.
   — Может, лучше подпалить ему лапы? — предлагает Вердюрье. — Кажется, это приводит в чувство в два счета…
   По-моему, самое время подать признаки жизни, если я хочу избежать новых неприятностей.
   Я вздрагиваю, шумно вдыхаю через нос и наконец ценой неимоверного усилия открываю глаза.
   Их трое. Стоят, наклонившись надо мной, как над колодцем.
   Вид у них совершенно не нежный. Глаза похожи на раскаленные гвозди, которыми они хотели бы меня проткнуть.
   — Ну, очухался? — усмехается третий, которого я не знаю.
   Я вижу его плохо, различаю только колеса с подошвами, толстыми, как тротуар.
   Мне удается приподняться на локте. В голове гудит турбина и блестят искры. Сильно хочется блевануть.
   Я закрываю глаза, потому что башка начинает крутиться, как домик чудес ярмарочного аттракциона.
   — Знаменитый комиссар не очень крепок, — усмехается Вердюрье.
   У меня нет сил обижаться на него. Во мне не осталось ни ненависти, ни ярости, ни намека на любое другое сильное чувство.
   Открываю глаза снова. Искры становятся менее яркими, головокружение прекращается. Я сажусь на пол и подношу руку к голове. Кожа на месте удара содрана, и кровь стекает по шее на мои шмотки.
   Мой костюмчик приказал долго жить. Сначала порвались штаны, теперь клифт весь в кровище… Я был неправ, когда решил в одиночку охотиться на банду этого чертова макаронника. Надо было взять с собой помощников.
   Но сейчас плакаться уже слишком поздно.
   — Что-то ты поблек, старина, — замечает Рюти. — Сидишь как в воду опущенный… Что же стало с крутым комиссаром?
   Он наклоняется, берет меня за плечи и заставляет сесть прямо. Только тогда я понимаю, насколько сильный удар по балде получил. Если бы этот придурок не поддерживал меня, я бы растянулся на полу.
   Второй, парень в ботинках с толстыми подошвами, берет меня за одну руку, Рюти — за другую, и они на пару тащат меня в ванную, где сажают на стул из металлических труб и привязывают к нему нейлоновой веревкой, на какой сушат белье.
   — Значит, так, — излагает мне Рюти, — ты нам расскажешь все, что знаешь… Вернее, что знают твои начальники, потому что тебя мы в расчет уже не берем. Предлагаю тебе маленькую сделку. Ты по-доброму, честно все нам расскажешь, а я кончаю тебя сразу, пулей в котелок. Если начнешь упрямиться, применим жесткие меры. — Он показывает на своего приятеля:
   — Видишь этого типа?
   Смотрю. У этого малого необычные не только подошвы. Морда тоже заслуживает внимания.
   У него такая корявая по форме голова, будто мамочка рожала его в овощерезке. Нос повернут к правому уху, а глаза посажены так близко, что находятся практически в одной орбите.
   Этот тип — мечта Пикассо.
   — Хорошо разглядел? — интересуется Рюти.
   — Да, — бормочу, — он того стоит.
   — Это чемпион по выколачиванию признаний… Он умеет так спрашивать, что ему невозможно не ответить. Если бы он занялся статуей Свободы, она бы обвинила себя в том, что разбила Сауссонскую вазу.
   Тот, кажется, в восторге от этой характеристики. Она для него как грамота, подтверждающая дворянское происхождение.
   Он с важным видом подходит ко мне.
   — С чего начнем? — спрашивает он Рюти.
   — Со статуи…
   — Что ты знаешь о статуе? — спрашивает меня корявый.
   Он стал омерзительным переводчиком. Он разговаривает на языке пыток, и, выходя из его раздутых губ, слова приобретают новый смысл.
   Я не отвечаю. Жду, сам не знаю чего… Вернее, знаю не очень хорошо: вдохновения, возвращения удачи, той самой удачи, о которой я вам недавно говорил и которая вдруг прервала со мной связь.
   Кособокий хватает мою левую руку.
   В его пальцах пилочка для ногтей, которую он вгоняет мне под ноготь. На вид это совершенно безобидная штуковина, а как заставляет запеть!
   Я издаю крик, который, кажется, вызывает у него восторг. Если бы этот садист мог разрезать на куски половину населения Парижа, он был бы на седьмом небе от счастья.
   — Будешь говорить?
   Его склеенные, как сиамские близнецы, глаза пристально смотрят на меня, на лбу от возбуждения выступает пот, а улыбка вогнала бы в ужас любого вампира.
   — Да… Молчание.
   — Ну так начинай, мы тебя слушаем, — говорит он. Я начинаю:
   — Попрыгунья Стрекоза лето красное пропела; оглянуться не успела, как зима катит в глаза.
   Красавец не особо силен в литературе и, наморщив лоб, смотрит на Рюти и Вердюрье.
   — Чего это он несет? — спрашивает он. Вердюрье слегка улыбается:
   — Он принимает тебя за идиота. Если ты действительно можешь заставить говорить даже инвалидное кресло, я замолкаю.
   Палач на толстых подошвах издает носом странный звук, напоминающий первые вокальные упражнения молодого петуха.
   — Ну ладно! — ворчит он. — Ну ладно!
   Он роется в карманах и достает маленькие ножницы, блестящие в электрическом свете, как хирургический инструмент.
   Они очень хорошо заточены, а концы заострены.
   — Что ты собираешься делать? — спрашивает Рюти.
   — Увидишь.
   У Вердюрье горят глаза. Зрелища такого рода ему явно по душе. Гораздо интереснее, чем в кино, и намного дешевле.
   — Ты все-таки объясни, что собираешься делать, — советует он. — У легавого наверняка хватит воображения представить, что его ждет… Самую малость, чтобы дать общее представление.
   Кривомордый садист скалит зубы. Они у него тоже необычные: острые, как у акулы, и посажены друг от друга намного дальше, чем глаза.
   — Значит, так, — излагает он, щелкая ножницами, как парикмахер, — на руке есть одно место, которое кровоточит меньше, чем остальные. Я воткну туда ножницы и вырежу кусок мяса.
   — Очень смешно, — одобряет Вердюрье. — И, обращаясь ко мне:
   — Он шутник, правда?
   Надо сказать, я немного бледноват. По крайней мере, должен быть таким.
   Я в отчаянии смотрю по сторонам. Но что я могу сделать с привязанными к стулу руками и связанными ногами?
   Урод наклоняется и задирает мой рукав. Его лицо в десяти сантиметрах от моего. На меня накатывает волна ненависти, и это доказывает, что мой бойцовский характер берет верх. У меня осталось очень ненадежное оружие — зубы. Им я и воспользуюсь. Я тщательно готовлюсь, потому что, если промахнусь я, он не промахнется.
   Немного наклоняю голову, чтобы мой лоб не наткнулся на его подбородок, и бросаюсь вперед, открыв рот.
   Я никогда не был неловким. Чувствую под зубами хрящи его гортани. Во рту у меня острый и противный вкус его кожи, на губах уколы от его щетины.
   Закрываю глаза, чтобы не видеть эту отвратительную кожу цвета прогорклого масла, и изо всех сил сжимаю челюсти. От его вопля в голове у меня расходятся вибрирующие волны. Мои клыки продолжают вгрызаться в его тело. Узнаю вкус крови. Я держу его слишком крепко, чтобы он мог вырваться, а он стоит слишком близко ко мне, чтобы попытаться заставить меня разжать зубы.
   Двое остальных так ошарашены, что вмешиваются не сразу. А время если и не работает на меня прямо, то уж точно работает против урода.
   Вдруг звучит омерзительный хруст. Для постороннего этот звук, скорее всего, неслышен, но во мне он отдается мощным взрывом. Мои зубы проходят через что-то мягкое, по губам течет кровь корявого.
   Я сжимаю челюсти, находясь на грани обморока. Происходящее так ужасно, что превосходит все возможные выдумки: мои зубы соединяются через горло противника.
   Я открываю рот, но он не падает. Двое других тянут его назад, отрывая от меня.
   Он валится на пол. Из зияющей раны на его горле, булькая, течет кровь.

Глава 18

   — Он мертв!
   Не знаю, который из двух типов произнес эти слова. Во всяком случае, он это сделал голосом внезапно разбуженного лунатика, — голосом, в котором прозвучали тревога и недоверчивость. В их голове не укладывается, как избитый и привязанный к стулу человек может убить своего палача. Они от этого просто обалдели.
   Взгляды, которые они на меня бросают, полны восхищения. Секунду то, что они ко мне испытывают, граничит с почтением.
   Я несколько раз выплевываю чужую кровь, попавшую в мой рот.
   — Вот настоящая работа, — говорю я им. — Есть у вас другие спецы, способные со мной справиться?
   Эта насмешка ставит все по местам.
   — Нет, — ворчит Рюти. — Ты самый ловкий легавый из всех, что я видел.
   — И не говори! Медицинский факультет уже трижды предлагал продать им мой скелет после смерти…
   — Вы правильно сделали, что отказались, — усмехается Вердюрье. — Никто не знает, где ваш скелет будет завтра…
   Они стараются этого не показывать, но я чувствую, что они выбиты из колеи смертью своего дружка, а особенно тем незаезженным способом, каким она произошла.
   Они бы дорого заплатили, чтобы дело взял в свои руки сам Анджелино, но, должно быть, в данный момент он занят. Теперь я знаю, что важные события, которые я предвидел с того момента, как заговорил Вольф, вот-вот начнутся, и у меня появляется дрожь. Я похож на привязанную охотничью собаку, слышащую, как свора гонит кабана.
   — Ну, — говорю я им, — вы меня кокнете или разойдемся?
   Они пребывают в нерешительности.
   — Мы хотели заставить тебя заговорить… — произносит Рюти.
   — Что за идея! Зачем вам знать, что я пронюхал о ваших грязных делишках и что из этого сказал моему боссу? Результат будет один и тот же…
   Вердюрье из породы железных парней. Спорю на сто лет жизни на лучшем курорте, что у него больной желудок. А я на дух не выношу типов, вымещающих на вас злобу за свой больной желудок, даже ноздри затыкаю.
   Когда я вижу таких, то прихожу в бешенство.
   Смотрю на них. Лежащий между нами труп корявого наводит их на серьезные размышления. Ничто так не лишает храбрости, как труп кореша, лежащий на плитках пола ванной.
   Я решаю идти ва-банк.
   — Жалкие кретины, — кричу, — вы считаете себя сильными потому, что держите меня в руках? Да ваши замашки крутых парней меня просто смешат. Мне приходится думать о чем-то грустном, чтобы не надорваться со смеху, слово полицейского! Вы наивно считаете, что достаточно влепить мне в пузо кусочек свинца и это расчистит вам путь?
   Я смеюсь.
   — Да за кого вы нас принимаете, дебилы? За болванов? Ну конечно! Легавые идиоты и тупицы, у которых в голове нет ни черта… Вот только они отправляют за решетку всех или почти всех таких, как вы, умников! Знаете последние статистические данные? Только одно преступление из тринадцати остается нераскрытым… Не хило, а?
   По-прежнему желчный Вердюрье пытается парировать:
   — Песенка для плохих мальчиков! Мотив известный: преступление не приносит прибыли… От вас, комиссар, я ждал другого.
   — Правда?
   — Да. Я не знал, что вы имеете склонность к проповедям. Вам это не идет… Особенно после того, как вас видели в деле.
   Думаю, если бы у меня была свободна хоть одна рука, я бы сумел схватить его за галстук.
   — Заткнись, дурилка! — бросаю я ему. — Еще несколько минут, и ты перестанешь умничать… Он снова посмеивается.
   — Правда?
   Зато Рюти уже не храбрится. Он стал задумчивым.
   — Пусть говорит, — озабоченно перебивает он сообщника.
   — А! Замечаю, моя проповедь вас интересует, прекрасный брюнет? Ты чуточку поумнее своего кореша. Ты далеко пойдешь, если гильотина не укоротит тебя сантиметров на тридцать… До тебя все-таки дошло, что если я пришел в ваше логово, то не с бухты-барахты… Мои тылы прикрыты, можете не сомневаться! Доказательство, Вердюрье, — липовый звонок по телефону. Неплохо, а? Теперь вы меня спросите, почему я поднялся сюда один, так? Отвечаю: только из-за малышки. Я знал, что она жива и что если начнется заваруха, вы ее добьете… Я рискнул ради нее… Что вы хотите, я сентиментален! Но дом окружен…
   Я кашляю и начинаю блефовать:
   — Рюти, когда ты шел сюда со своим покинувшим нас корешем (говоря это, я указываю кивком на труп), ты не заметил на улице парней, слоняющихся со скучающим видом?
   Чем я рискую, спрашиваю я вас? Скучающих парней на улицах столько, что приходится делать крюки, чтобы не наткнуться на них.
   Вопрос ему задал я, но отвечает он Вердюрье:
   — Да… Это верно…
   Он поворачивается и убегает как угорелый…
   Догадываюсь, что он помчался к одному из окон, выходящих на улицу.
   Через три минуты он возвращается весь белый, тяжело дыша.
   Вердюрье, кажется, начинает нервничать. Ой дергает головой, что означает: “Ну что?"
   — Как раз напротив дома стоит мужик с газетой в руках… — бормочет Рюти.
   — Ну и что? — ворчит Вердюрье. — Это такая редкость? Рюти дрожит от страха.
   — Кажется, я его знаю, — говорит он. Я вздрагиваю.
   — Это тот самый малый, который подслушивал под дверью сегодня утром, когда Анджелино разговаривал с Сан-Антонио…
   "Равье”, — думаю я.
   Я должен был догадаться, что патрон предпримет меры предосторожности. Прежде чем позвонить Вердюрье, он послал сюда Равье. Он не хочет, чтобы я погиб…
   Я разражаюсь хохотом.
   — Ну что, цыплятки, теперь убедились? Их раздирают страх и ярость. У Вердюрье преобладает ярость, у Рюти — страх.
   Надо нанести большой удар.
   — Давайте начистоту, — начинаю я. — Анджелино уже давно заставляет о себе говорить. Он перешел все рамки и замахивается на слишком крупные дела, а это не устраивает больших шишек, которые решили с ним покончить… Ваш Анджелино — теперь гнилая доска, а вы понимаете, что это последняя вещь, за которую следует хвататься, когда падаешь… Мы в курсе многих вещей. Мои начальники знают еще больше, чем я. То, что они могут порассказать о планах итальянца, не уместится на площади Конкорд. Сен-Лазар, бюст — все это мелочевка…
   Здесь я открываю скобку, чтобы подчеркнуть, насколько я дерзок. О деле на Сен-Лазаре я слышал только сквозь туман полузабытья, а говорю с такой уверенностью, будто являюсь одним из его главных действующих лиц…
   На них это нагоняет еще больший страх. Рюти становится зеленым, как незрелое яблоко. Вердюрье сжимает свои челюсти, которые мало чем отличаются от челюстей скелета.
   — Короче, я продолжаю. Анджелино сгорел как спичка. В самое ближайшее время мы разберемся с ним и со всеми его молодчиками. Тогда, малыши, начнется большое веселье и вам придется жарко. Это я вам говорю… Некоторых даже вынесут на носилках…
   — Ну да! — снова усмехается Вердюрье.
   — Поверьте мне.
   Короткая пауза, чтобы дать им время переварить сказанное. Вердюрье был прав, когда говорил, что надо стимулировать воображение. У них оно сейчас работает со скоростью две тысячи оборотов в секунду.
   Пора менять тон.
   — Благодаря стечению обстоятельств вы находитесь в привилегированном положении.
   — Почему? — спрашивает Рюти.
   — Потому, — разжевываю я, — что из всей банды можете спастись только вы.
   — Ты понял? — кричит Вердюрье. — Своей брехней он пытается тебя одурачить!
   Я продолжаю, не обращая внимания на его реплику:
   — Если вы меня освободите и позволите забрать малышку, о вас никто никогда не услышит, даю слово!
   — Да, слово легаша! — отзывается тощий.
   — Заткнись! — ворчу я. — Пока что на вашем счету нет ничего особенного. На недавнюю сценку я закрою глаза и не упомяну об улице дез О в рапорте…
   — У вас неделя милосердия? — будем спрашивает Вердюрье.
   Он поворачивается к Рюти и говорит ему:
   — Ты что, принимаешь его треп за чистую монету? Ты когда-нибудь видел, чтобы легавый отпускал парня, который посадил ему на котелок шишку размером с пасхальное яйцо?
   Я вмешиваюсь:
   — Я же сказал, что играю в открытую. Я, ребята, не очень горжусь тем, как разделался с вашим приятелем, хотя и действовал в пределах законной самообороны. Меня никто ругать не будет, потому что в нашей работе разрешены все удары, но и награды я не получу тоже. Так что, если вы согласны, будем считать, что не встречались.
   — Ты как? — спрашивает Рюти Вердюрье. Странное дело, но по мере того как я говорил, последний становился все увереннее. Я вижу по его глазам, что рассчитывать на то, что он дрогнет, не приходится.
   — Нет, — отвечает он, — это только красивые слова. Я решил играть на стороне Анджелино до конца. Он выходит.
   — Ты куда? — умоляюще спрашивает Рюти.
   — Звонить Анджелино. Он обязательно найдет способ вытащить нас из беды, не психуй… Рюти это не убеждает.
   — Ну, — говорю, — хватит разговоров. Сними с меня веревки, я притомился изображать из себя сосиску.
   — Нет, — отвечает он, — хрен тебе. Вердюрье прав, я не могу смыться, когда дела начали портиться. Анджелино ловкий парень. Он одурачил больше легавых, чем ты поймал гангстеров.
   Он подавляет легкую дрожь, — И в любом случае если я его предам, то далеко не уйду…
   Я тоже так считаю Значит, моя надежда накрылась.
   — Ты пожалеешь, что не принял мое предложение, Рюти.
   — Возможно, — отвечает он.
   Он собирается присоединиться к Вердюрье.
   — Эй! — окликаю я его. — Сделай доброе дело, дай сигаретку…
   Для него это способ приглушить тревогу. Он прикуривает сигарету и сует ее мне в рот, потом выходит, пожав плечами.
   Если бы сигарета, подаренная им, не была “Пел-Мел”, мой трюк не получился бы, но это как раз она, то есть штуковина, на добрый сантиметр длиннее обычной сигареты. Именно этот сантиметр мне и нужен.
   Вытянув губы как можно дальше и согнувшись как можно ниже, мне удается прижать горящий конец сигареты к узлу веревки, стягивающей мои руки.
   Она начинает дымиться. По ванной комнате распространяется запах паленого. Я уже веселюсь, когда — бац! — сигарета выпадает у меня изо рта и скатывается на пол.
   Вот непруха! В тот момент, когда дела начали улучшаться!
   Я изо всех сил натягиваю свои путы и с радостью констатирую, что в том месте, где тлела, веревка разделилась на волокна. Возобновляю усилия, и веревка сдается. Массирую запястья… Уф, уже лучше…
   Я снимаю веревки, привязывающие меня к спинке стула, а когда дохожу до ног, замечаю, что узел находится сзади, а у меня нет ни ножа, чтобы перерезать веревку, ни спичек.
   Бросаю взгляд на тело корявого, неподвижно лежащее у моих ног, наклоняюсь к нему и тщательно обыскиваю. Нахожу пистолет, а в моем положении “вальтер” калибра семь шестьдесят пять стоит во много раз дороже самого огромного золотого самородка.
   Едва я успел взять его, как появляются мои уголовнички.
   Я знаю, что действовать надо быстро. Удача сопутствует тем, кто спускает курок первым.
   Стреляю в того, кто ближе, то есть в Рюти.
   Он получает пулю в живот, складывается пополам и орет так, как до него не орало ни одно человеческое существо. Вердюрье все понял в одну секунду. Он так быстро отскакивает назад, что маслина, предназначенная ему, только откалывает кусок штукатурки размером с черепаху.
   Мне надо снять с себя последние веревки, и поскорее, а то сейчас станет жарко…
   Крупные беды исправляются сильными средствами. Приставляю дуло к веревке и нажимаю на спусковой крючок. Пуля разрезает ее и делает зарубку на плитке.
   Я могу двигаться свободно.
   Это еще не спасение, но все же лучше, чем ничего.
   Сейчас начнется большой шухер.
   Я не слышу ни единого звука. Никаких признаков присутствия Вердюрье. Одно из двух: либо он воспользовался замешательством и пошел прогуляться, либо сбегал в свой кабинет за оружием и теперь притаился за консолью и ждет, пока я появлюсь, чтобы отправить меня на два метра под землю.
   Насколько я успел узнать этого малого, более вероятна вторая гипотеза…
   Вынимаю из рукоятки магазин. В нем осталось всего два патрона.
   Обыскиваю труп Рюти. Не знаю, может, войдя в квартиру, он оставил свой шпалер на вешалке, но при нем только складной нож.
   Никогда не любил такие зубочистки, но эту все-таки беру, потому что, как говорит один мой друг, при нынешней конъюнктуре привередничать не стоит.
   Теперь я должен просветить вас насчет топографии квартиры, чтобы вы могли просечь, что произойдет дальше.
   Ванная, куда меня притащили эти придурки, находится в глубине короткого коридора, ведущего в широкую прихожую. Если Вердюрье еще в квартире, у меня есть все основания опасаться. Он знает, что я застрял в этом тупике, а мне его местонахождение неизвестно. Так что ему остается только дождаться, пока я выйду в прихожую, и пристрелить меня.
   Ко всему прочему у меня осталось только два патрона, а в его распоряжении наверняка целый арсенал.
   Добравшись до угла, я останавливаюсь. Все тихо, ни малейшего шума…
   Что делать?
   Жду так две минуты, затаив дыхание, потом, поскольку я не из тех, кто будет ждать, пока у него между пальцев вырастут грибы, осторожно снимаю шляпу и слегка выдвигаю ее вперед, чтобы она была видна из прихожей.
   Никакого движения. Если Вердюрье здесь, у него просто железные нервы!
   Я бы высунул и голову, чтобы посмотреть, как дела, но боюсь, что, сделав это, получу в башку маслину. Тут мне в голову приходит одна идея… Я, пятясь, возвращаюсь к ванной, поднимаю тело Рюти, прижимаю его к себе и несу перед собой, просунув руки ему под мышки.
   Запыхавшись от груза этого импровизированного щита, выхожу на открытое пространство.
   Сухо и коротко щелкают два выстрела.
   Первая пуля входит в грудь Рюти, оцарапав мне тыльную сторону руки, вторая пролетает над нашими головами.
   Теперь я понял. Вердюрье слева. С его стороны это не очень умно, потому что входная дверь справа. Очевидно, он выбрал этот уголок прихожей потому, что там, насколько я помню, стоит шкаф, за которым можно спрятаться.
   Значит, я могу отрезать ему путь к отступлению…
   Напротив узкого коридорчика находится дверь, застекленная в мелкие квадратики, ведущая в столовую, а на одной линии с нею окно, выходящее на улицу… На ту самую улицу, где стоит Равье, закрывая физию номером “Франс суар” и притворяясь, что читает его.
   Должно быть, он не слышал выстрелов. Кажется, их никто не слышал… Оно и понятно: стрельба шла в глубине квартиры, что приглушило звуки. Кроме того, линия метро, выходящая после станции “Пасси” на поверхность, находится меньше чем в двадцати метрах, и шум поездов перекрывает все остальные звуки.
   Наконец, на углу улицы и набережной есть светофор, и треск машин, останавливающихся перед ним или трогающихся с места, почти не прекращается.
   Я тщательно целюсь в окно через квадратики стекла, стараясь, чтобы моя пуля не остановилась или не отклонилась из-за деревянной рамки.
   Стреляю. Попал! Звон, как будто две взбесившиеся собаки затеяли драку в посудной лавке.
   Грохот выстрела и разбитого стекла вызывает у меня восторг.
   — Слыхали, Вердюрье? — кричу я. — Я выиграл! Через четыре минуты мои коллеги будут здесь и так разрисуют ваш портрет, что и описать невозможно.
   Он ворчит что-то неразборчивое, но подозреваю, что для меня это не слишком лестно.
   И тут начинает сильно вибрировать мое шестое чувство. Я ощущаю, что сейчас произойдет нечто неожиданное.
   И оно происходит.
   Все началось с передвижения Вердюрье в мою сторону. Потом нечто пролетело над моей головой. Маленький предмет падает в метре от меня. Я смотрю на него, и мои волосы поднимаются вверх, как будто их притягивает магнит.
   Маленький предмет оказывается гранатой. Рассказываю я это медленно, но соображаю моментально.
   Если задержаться здесь на две секунды, граната взорвется и мясо Сан-Антонио придется собирать по кусочкам размером с икринку… А если я очищу коридор, милейший Вердюрье смоется.
   Когда граната взрывается у вас под задницей, от нее не уйти… А вот от пистолетной пули — очень даже возможно. Вылетаю из коридора, как заяц, за которым гонится собака.
   Полный вперед! Как и следовало ожидать, Вердюрье пускает в дело свою пушку.
   Но есть одна вещь, которую он не предусмотрел, — всего не предусмотришь — его граната взрывается и осколками разлетается повсюду в облаке черного дыма. Взрыв лишает его стрельбу всякой эффективности… А я уже в столовой.
   В ней две двери — по одной в каждом конце… Бегу ко второй и захожу в тыл Вердюрье.
   Такой расторопности он от меня не ожидал.
   Он поднимает свой пистолет, но я оказываюсь быстрее, и моя последняя пуля разбивает ему левую сторону верхней челюсти.
   Дрыгнув ногами, он падает.
   Я наклоняюсь и во избежание неприятных случайностей вырываю у него из руки пушку.
   — Доигрался, придурок? — говорю я ему. — Теперь полежишь в больнице и доставишь много работы пластическому хирургу…
   Половина его лица осталась нетронутой, зато вторая превратилась в кровавое месиво.