Страница:
— Согласен, — заключает он, — местные девчонки питают к французским военным слабость, но марки они любят еще больше.
И он в ярости резко нажимает на газ.
И он в ярости резко нажимает на газ.
Глава 6
Очень приятная поездка. В этой девушке, отправляющейся на поиски приключений, что-то есть. Она совсем не глупа, что уже хорошо, поскольку мозги обычно не являются у баб сильным местом.
В Страсбуре я сую в руку шоферу две “косые” и советую сходить в местный бордель, а затем тащу мою путешественницу к перрону, от которого через минуту должен отойти скорый на Париж.
— Но у меня нет билета, — возражает она. Опять это тевтонское законопослушание, забота о выполнении всех правил.
— Мы купим их в поезде, — говорю я ей. К счастью, я нахожу купе, в котором сидит одна монахиня. Чтобы избавиться от нее, начинаю рассказывать похабные анекдоты. Результат не заставляет себя ждать. Монашка хватает свою котомку и делает ноги. Я и маленькая немочка остаемся вдвоем. Странное все-таки путешествие. Я уехал со жмуриком, а возвращаюсь с красивой девочкой. В жизни есть и хорошие моменты.
— Извините меня за пошлости, — говорю я ей, — но мне очень хотелось обратить в бегство ту монашку.
Она раскрывает свои лазурные глазки, в которых читается непонимание, такое же фальшивое, как бриллианты в колье вашей тещи.
— Зачем? — спрашивает она.
— Как зачем, моя прелесть? Чтобы остаться с вами тет-а-тет…
Она краснеет до корней волос, что ей очень идет.
— Поскольку людей, с которыми вы только что познакомились, надо как-то называть, я мысленно окрестил вас Мисс Автостоп, но уверен, что имя, стоящее в вашем паспорте, идет вам гораздо больше.
— Меня зовут Рашель, — отвечает она. — Рашель Дитрих.
— А я Жан Мартен… — И добавляю:
— Вы позволите мне сесть рядом с вами? А то вдруг мне понадобится вам что-нибудь шепнуть на ушко…
На Восточный вокзал мы приезжаем около восьми часов вечера.
На Париж опускается светлая ночь. Я с наслаждением вдыхаю запах метро, толпы и весь букет запахов, которыми так богата столица.
Рашель растерянна.
— Конечно, здесь немного шумнее, чем в Шварцвальде, — говорю я ей, — но к этому быстро привыкаешь, вот увидите!
Я не решаюсь везти ее к себе. Я прекрасно знаю, что Фелиси дома нет, но все-таки не хочу терять свою добрую привычку к независимости.
— Послушайте, Рашель, я знаю одну старушку, сдающую меблированные комнаты. Я отвезу вас к ней, хотите?
— Вы очень милый, Жан…
Вы можете сказать, что для полицейского это не здорово, но я никак не могу привыкнуть называться другими именами. Мне все время кажется, что обращаются к кому-то другому.
Не помню, рассказывал я вам уже о мамаше Бордельер или нет. Она держит на улице Курсель номера, в которые нелегальные парочки приезжают заняться любовью. Она шлюха на пенсии. До войны работала путаной, теперь, став для этого слишком старой, сдает помещения другим.
Это коровища, весящая пару тонн. В жизни у нее одна забота — обжираться сладостями…
Она встречает меня доброй улыбкой. Она меня очень любит с того дня, когда я помог ей выйти чистой из одного грязного дела.
Она мне заявляет, что будет бесконечно рада приютить такую миленькую девушку и даже даст ей комнату с ибисами, потому что она у нее самая лучшая.
Пока Рашель разбирает свой багаж, я беру мамашу Бордельер за руку.
— Это малышка знает меня как Жана Мартена. Ясно7 — Ясно.
Я иду засвидетельствовать мое почтение малышке и говорю, что она может принять ванну, а я тем временем должен съездить по одному срочному делу, но пусть она не волнуется, я вернусь через пару часов и проведу ее по ночному Парижу.
Затем я бегу на бульвар Османн ловить такси.
Шеф выслушивает мой отчет так же, как обычно выслушивает все отчеты, то есть прислонившись к батарее центрального отопления и поглаживая свой голый, как пустыня Гоби, череп.
Он меня слушает не злясь и не перебивая. Когда я заканчиваю, он подтягивает свои шелковые манжеты, садится во вращающееся кресло и спрашивает меня:
— Как думаете, Бунксы клюнули? Я пожимаю плечами:
— Трудно сказать, шеф. Бомба в моей машине показывает, что они догадались, кто я на самом деле. Но думаю, главная часть — убедить их в смерти Карла — нам удалась. От этой бомбы так и пахнет местью. Они считают меня убийцей сына и брата. Их первая реакция вполне естественна — смерть убийце!
Шеф кивает:
— Да, это весьма вероятно. Нам остается подождать, пока дело немного уляжется, и через несколько дней мы предпримем важный ход…
Большой босс улыбается мне.
— Если вам не удастся разговорить Карла… Я качаю головой:
— Не думаю, что он сдастся.
— Мне бы хотелось, чтобы вы предприняли новую попытку, Сан-Антонио. Надо попробовать психологическую атаку. Может быть, известие, что официально он мертв, его сломит? Как вы думаете?
Я знаю патрона. Когда он делает такое подчеркнутое предложение, можно считать это выражением его желания. А он из тех людей, чьи желания являются приказами. Понимаете, что я хочу сказать?
— Хорошо, босс, пойду поздороваться с ним.
Я осторожно пожимаю его аристократическую руку и сажусь в гидравлический лифт. Двигается он медленно, но это к лучшему, поскольку есть время подумать.
На первом этаже я открываю железную дверь и спускаюсь в подвал.
Там находятся залы для тренировочных стрельб. Вижу, несколько моих коллег упражняются на мишенях.
Я дружески машу им рукой и продолжаю путь до конца коридора. Там находится массивная решетка. Я нажимаю на кнопку, спрятанную в неровности стены, и решетчатая дверь открывается. За ней коридор продолжается, но становится уже. Еще одна дверь, деревянная, толщиной с руку. Стучу. Мне открывает здоровенный детина с газетой в руке.
— Здорово, Годран, — говорю я ему. — Ты прям как в отпуске! Он злится.
— Хорош отпуск… Полно свежего воздуха, а вид моря просто чудесный.
Он обходит побеленную известью комнату, в которой стоит всего лишь одно кресло.
— Четыре шага в длину, три в ширину… с утра я измерил ее сто двадцать раз… Подумать только, я выбрал эту работу потому, что люблю действовать.
— Не расстраивайся, — говорю я, хлопая его по спине. — В каждой работе есть свои неудобства, приятель. Как жилец? Он пожимает плечами.
— Неплохо… Молчит и продолжает мечтать… Мне кажется, он или йог, или поэт… Руки под голову, взгляд в потолок и жует щепочку…
— Ясно… Открывай!
Он достает из кармана ключ и отпирает низкую дверь. За ней находится секретная камера нашей конторы, не указанная ни на одном официальном плане здания, служащая нам для особо деликатных дел.
Мне в нос бьет запах хлева.
Жилец занимает камеру уже довольно давно, а поскольку вентиляция в ней не ахти какая, то запашок стоит более омерзительный, чем у хозяйки борделя, специализирующейся на девочках-малолетках.
Дощатые нары занимают всю длину одной из стен. На этом жестком ложе лежит Карл Бункс.
За несколько дней он сильно похудел. Заключение выбелило его, как солнце кости… Глаза запали, щеки ввалились, как бока больного животного. Весь его облик претерпел сильные изменения. Даже ритм дыхания и тот стал другим…
В стену вделано железное кольцо. Такое же надето на его ногу; их соединяет цепь.
Я закрываю дверь, давая себе время привыкнуть к обстановке, потому что вид прикованного молодого человека меня смущает. Я человек действия и люблю, чтобы мои противники стояли на ногах.
Подхожу к нему.
— Привет, Бункс.
Он бросает на меня холодный взгляд, лишенный всяких эмоций.
Я разглядываю его.
— А вы очень похожи на свою сестру, мой милый… Только не такой загорелый…
Новый взгляд, такой же равнодушный.
— Вас не удивляет, что я говорю с вами о вашей сестре? Он слабо пожимает плечами, что означает: “Нужно большее, чтобы удивить меня”. Этот парень совсем не трус.
— Я познакомился с ней вчера, как и с вашим отцом… Ваша семья живет в очень красивом доме… Правда, он скорее напоминает собор, но все равно впечатляет!
Его взгляд приобрел выражение. Я знаю, в эту минуту он “видит” поместье, парк, дорогу, пихты…
Я безжалостно продолжаю:
— Да, там чистый воздух… Пахнут пихты… — И усмехаюсь:
— Здесь тоже пахнет пихтой, правда, Бункс? В виде гроба…
Его абсолютное равнодушие меня раздражает.
— Кстати, о запахе дерева, — говорю. — Хочу сообщить вам маленькую новость.
На этот раз он не удержался и бросил на меня беглый взгляд, выдающий наигранность его равнодушия.
Ему тут же становится стыдно за это, как за непристойность, и он снова неподвижно замирает.
— Странную новость, Бункс, которая касается вас самым непосредственным образом: ваши похороны состоятся завтра!
Он улыбается.
— Не заблуждайтесь. Мы не собираемся вас убивать. По крайней мере так скоро. Но раз уж мы изъяли вас из обращения, то хотим, чтобы все было по правилам. Теперь все нормально… Вас обнаружили с размозженным пулей чайником в поместье вашего отца. По мнению властей, это — месть нацистов. Когда являешься таким откровенным франкофилом, как Бунксы, надо быть готовым к подобным вещам. Кстати, ваша семья очень стойко переносит горе…
Я понимаю, что сегодня его тоже не разговорить. Думаю, будет правильно вообще не задавать ему вопросов. Люди — это мыслящие мулы: чем больше вы стараетесь победить их упрямство, тем сильнее они упираются.
Я закуриваю сигарету.
— Простите, что истощаю ваш и без того скудный запас кислорода.
Протягиваю ему пачку, и он с совершенно естественным видом угощается из нее.
— Спасибо, — говорит он.
Это его первое слово на сегодня. Я смотрю на часы.
— Ну что же, рад был увидеть вас в добром здравии, — говорю я, — но вынужден откланяться… У меня галантное свидание с одной вашей соотечественницей, очаровательной юной особой по имени Рашель… Может, вы ее даже знаете. Я подцепил ее в вашей деревне. Возможно, вы ходили с ней в одну школу? Может, даже лапали ее?
Он не реагирует.
— Как бы то ни было, я научу ее любви по-французски, — продолжаю я. — Вы себе не представляете, какой я хороший учитель.
Вдруг он вскакивает на своих нарах, встает на колени и хватает меня за плечи.
— Я вам запрещаю…
Он замолкает и отпускает меня.
— Простите, — бормочет он. Я секунду смотрю на него и выхожу.
В Страсбуре я сую в руку шоферу две “косые” и советую сходить в местный бордель, а затем тащу мою путешественницу к перрону, от которого через минуту должен отойти скорый на Париж.
— Но у меня нет билета, — возражает она. Опять это тевтонское законопослушание, забота о выполнении всех правил.
— Мы купим их в поезде, — говорю я ей. К счастью, я нахожу купе, в котором сидит одна монахиня. Чтобы избавиться от нее, начинаю рассказывать похабные анекдоты. Результат не заставляет себя ждать. Монашка хватает свою котомку и делает ноги. Я и маленькая немочка остаемся вдвоем. Странное все-таки путешествие. Я уехал со жмуриком, а возвращаюсь с красивой девочкой. В жизни есть и хорошие моменты.
— Извините меня за пошлости, — говорю я ей, — но мне очень хотелось обратить в бегство ту монашку.
Она раскрывает свои лазурные глазки, в которых читается непонимание, такое же фальшивое, как бриллианты в колье вашей тещи.
— Зачем? — спрашивает она.
— Как зачем, моя прелесть? Чтобы остаться с вами тет-а-тет…
Она краснеет до корней волос, что ей очень идет.
— Поскольку людей, с которыми вы только что познакомились, надо как-то называть, я мысленно окрестил вас Мисс Автостоп, но уверен, что имя, стоящее в вашем паспорте, идет вам гораздо больше.
— Меня зовут Рашель, — отвечает она. — Рашель Дитрих.
— А я Жан Мартен… — И добавляю:
— Вы позволите мне сесть рядом с вами? А то вдруг мне понадобится вам что-нибудь шепнуть на ушко…
На Восточный вокзал мы приезжаем около восьми часов вечера.
На Париж опускается светлая ночь. Я с наслаждением вдыхаю запах метро, толпы и весь букет запахов, которыми так богата столица.
Рашель растерянна.
— Конечно, здесь немного шумнее, чем в Шварцвальде, — говорю я ей, — но к этому быстро привыкаешь, вот увидите!
Я не решаюсь везти ее к себе. Я прекрасно знаю, что Фелиси дома нет, но все-таки не хочу терять свою добрую привычку к независимости.
— Послушайте, Рашель, я знаю одну старушку, сдающую меблированные комнаты. Я отвезу вас к ней, хотите?
— Вы очень милый, Жан…
Вы можете сказать, что для полицейского это не здорово, но я никак не могу привыкнуть называться другими именами. Мне все время кажется, что обращаются к кому-то другому.
Не помню, рассказывал я вам уже о мамаше Бордельер или нет. Она держит на улице Курсель номера, в которые нелегальные парочки приезжают заняться любовью. Она шлюха на пенсии. До войны работала путаной, теперь, став для этого слишком старой, сдает помещения другим.
Это коровища, весящая пару тонн. В жизни у нее одна забота — обжираться сладостями…
Она встречает меня доброй улыбкой. Она меня очень любит с того дня, когда я помог ей выйти чистой из одного грязного дела.
Она мне заявляет, что будет бесконечно рада приютить такую миленькую девушку и даже даст ей комнату с ибисами, потому что она у нее самая лучшая.
Пока Рашель разбирает свой багаж, я беру мамашу Бордельер за руку.
— Это малышка знает меня как Жана Мартена. Ясно7 — Ясно.
Я иду засвидетельствовать мое почтение малышке и говорю, что она может принять ванну, а я тем временем должен съездить по одному срочному делу, но пусть она не волнуется, я вернусь через пару часов и проведу ее по ночному Парижу.
Затем я бегу на бульвар Османн ловить такси.
Шеф выслушивает мой отчет так же, как обычно выслушивает все отчеты, то есть прислонившись к батарее центрального отопления и поглаживая свой голый, как пустыня Гоби, череп.
Он меня слушает не злясь и не перебивая. Когда я заканчиваю, он подтягивает свои шелковые манжеты, садится во вращающееся кресло и спрашивает меня:
— Как думаете, Бунксы клюнули? Я пожимаю плечами:
— Трудно сказать, шеф. Бомба в моей машине показывает, что они догадались, кто я на самом деле. Но думаю, главная часть — убедить их в смерти Карла — нам удалась. От этой бомбы так и пахнет местью. Они считают меня убийцей сына и брата. Их первая реакция вполне естественна — смерть убийце!
Шеф кивает:
— Да, это весьма вероятно. Нам остается подождать, пока дело немного уляжется, и через несколько дней мы предпримем важный ход…
Большой босс улыбается мне.
— Если вам не удастся разговорить Карла… Я качаю головой:
— Не думаю, что он сдастся.
— Мне бы хотелось, чтобы вы предприняли новую попытку, Сан-Антонио. Надо попробовать психологическую атаку. Может быть, известие, что официально он мертв, его сломит? Как вы думаете?
Я знаю патрона. Когда он делает такое подчеркнутое предложение, можно считать это выражением его желания. А он из тех людей, чьи желания являются приказами. Понимаете, что я хочу сказать?
— Хорошо, босс, пойду поздороваться с ним.
Я осторожно пожимаю его аристократическую руку и сажусь в гидравлический лифт. Двигается он медленно, но это к лучшему, поскольку есть время подумать.
На первом этаже я открываю железную дверь и спускаюсь в подвал.
Там находятся залы для тренировочных стрельб. Вижу, несколько моих коллег упражняются на мишенях.
Я дружески машу им рукой и продолжаю путь до конца коридора. Там находится массивная решетка. Я нажимаю на кнопку, спрятанную в неровности стены, и решетчатая дверь открывается. За ней коридор продолжается, но становится уже. Еще одна дверь, деревянная, толщиной с руку. Стучу. Мне открывает здоровенный детина с газетой в руке.
— Здорово, Годран, — говорю я ему. — Ты прям как в отпуске! Он злится.
— Хорош отпуск… Полно свежего воздуха, а вид моря просто чудесный.
Он обходит побеленную известью комнату, в которой стоит всего лишь одно кресло.
— Четыре шага в длину, три в ширину… с утра я измерил ее сто двадцать раз… Подумать только, я выбрал эту работу потому, что люблю действовать.
— Не расстраивайся, — говорю я, хлопая его по спине. — В каждой работе есть свои неудобства, приятель. Как жилец? Он пожимает плечами.
— Неплохо… Молчит и продолжает мечтать… Мне кажется, он или йог, или поэт… Руки под голову, взгляд в потолок и жует щепочку…
— Ясно… Открывай!
Он достает из кармана ключ и отпирает низкую дверь. За ней находится секретная камера нашей конторы, не указанная ни на одном официальном плане здания, служащая нам для особо деликатных дел.
Мне в нос бьет запах хлева.
Жилец занимает камеру уже довольно давно, а поскольку вентиляция в ней не ахти какая, то запашок стоит более омерзительный, чем у хозяйки борделя, специализирующейся на девочках-малолетках.
Дощатые нары занимают всю длину одной из стен. На этом жестком ложе лежит Карл Бункс.
За несколько дней он сильно похудел. Заключение выбелило его, как солнце кости… Глаза запали, щеки ввалились, как бока больного животного. Весь его облик претерпел сильные изменения. Даже ритм дыхания и тот стал другим…
В стену вделано железное кольцо. Такое же надето на его ногу; их соединяет цепь.
Я закрываю дверь, давая себе время привыкнуть к обстановке, потому что вид прикованного молодого человека меня смущает. Я человек действия и люблю, чтобы мои противники стояли на ногах.
Подхожу к нему.
— Привет, Бункс.
Он бросает на меня холодный взгляд, лишенный всяких эмоций.
Я разглядываю его.
— А вы очень похожи на свою сестру, мой милый… Только не такой загорелый…
Новый взгляд, такой же равнодушный.
— Вас не удивляет, что я говорю с вами о вашей сестре? Он слабо пожимает плечами, что означает: “Нужно большее, чтобы удивить меня”. Этот парень совсем не трус.
— Я познакомился с ней вчера, как и с вашим отцом… Ваша семья живет в очень красивом доме… Правда, он скорее напоминает собор, но все равно впечатляет!
Его взгляд приобрел выражение. Я знаю, в эту минуту он “видит” поместье, парк, дорогу, пихты…
Я безжалостно продолжаю:
— Да, там чистый воздух… Пахнут пихты… — И усмехаюсь:
— Здесь тоже пахнет пихтой, правда, Бункс? В виде гроба…
Его абсолютное равнодушие меня раздражает.
— Кстати, о запахе дерева, — говорю. — Хочу сообщить вам маленькую новость.
На этот раз он не удержался и бросил на меня беглый взгляд, выдающий наигранность его равнодушия.
Ему тут же становится стыдно за это, как за непристойность, и он снова неподвижно замирает.
— Странную новость, Бункс, которая касается вас самым непосредственным образом: ваши похороны состоятся завтра!
Он улыбается.
— Не заблуждайтесь. Мы не собираемся вас убивать. По крайней мере так скоро. Но раз уж мы изъяли вас из обращения, то хотим, чтобы все было по правилам. Теперь все нормально… Вас обнаружили с размозженным пулей чайником в поместье вашего отца. По мнению властей, это — месть нацистов. Когда являешься таким откровенным франкофилом, как Бунксы, надо быть готовым к подобным вещам. Кстати, ваша семья очень стойко переносит горе…
Я понимаю, что сегодня его тоже не разговорить. Думаю, будет правильно вообще не задавать ему вопросов. Люди — это мыслящие мулы: чем больше вы стараетесь победить их упрямство, тем сильнее они упираются.
Я закуриваю сигарету.
— Простите, что истощаю ваш и без того скудный запас кислорода.
Протягиваю ему пачку, и он с совершенно естественным видом угощается из нее.
— Спасибо, — говорит он.
Это его первое слово на сегодня. Я смотрю на часы.
— Ну что же, рад был увидеть вас в добром здравии, — говорю я, — но вынужден откланяться… У меня галантное свидание с одной вашей соотечественницей, очаровательной юной особой по имени Рашель… Может, вы ее даже знаете. Я подцепил ее в вашей деревне. Возможно, вы ходили с ней в одну школу? Может, даже лапали ее?
Он не реагирует.
— Как бы то ни было, я научу ее любви по-французски, — продолжаю я. — Вы себе не представляете, какой я хороший учитель.
Вдруг он вскакивает на своих нарах, встает на колени и хватает меня за плечи.
— Я вам запрещаю…
Он замолкает и отпускает меня.
— Простите, — бормочет он. Я секунду смотрю на него и выхожу.
Глава 7
Выйдя из этой темницы, я чувствую такое сильное раздражение, что решаю пропустить стаканчик, чтобы разрядиться.
Кафе напротив — где мы завсегдатаи — прекрасно подходит для удовлетворения этой потребности.
Это заведение является как бы филиалом префектуры полиции, в которой я имею честь и несчастье работать. Его хозяин так же подвижен, как больная полиомиелитом черепаха, а официантка зовет нас по именам. В этот час ресторанчик почти пуст. Четыре парня режутся в белот за дальним столиком, потягивая винцо. Хозяин читает последний выпуск “Франс суар”, помешивая свой кофе.
— Чего желаете, месье Тонио? — спрашивает меня роковая женщина буфетной стойки.
Она миленькая, возможно излишне пухленькая. Года через три-четыре она достаточно раздобреет, чтобы стать хозяйкой заведения. Она будет завлекать клиентов, питающих слабость к довоенной эстетике. Сейчас она принимает себя за Урсулу Андрес. На ней прозрачная блузка, позволяющая видеть розовую комбинацию и черный лифчик. Она выпячивает губы при разговоре и задницу при ходьбе. Если вы имели несчастье положить руку ей на круп, она начинает звать на помощь, и хозяин, который небось сам потихоньку массирует ей это место, клянется, что мусора самые худшие мерзавцы на всем белом свете.
В этот милый мирок людей, не обремененных интеллектом, я и заявился.
— Дюбонне, — отвечаю я на профессиональный вопрос официантки.
Она наливает мне щедрую порцию.
Потягивая свою микстуру, я думаю, что жизнь некоторых людей совершенно сумасшедшая.
Вот Карл Бункс. Маринуется в секретной тюрьме и не может надеяться ни на что, кроме пули в башку.
Отметьте, что он сам на это напросился. Сидел бы тихо, ничего бы с ним не случилось. Но нет, месье и его семейка служат высоким идеалам. Великая Германия и все такое… Знакомая песенка.
Так вот, эти богачи, вместо того чтобы жить не тужить, наслаждаясь своими бабками, организуют гигантскую пронацистскую шпионскую сеть, прикрываясь своей афишируемой любовью к Новой Европе.
Они путают дипломатические карты, которые, в данный момент в этом совершенно не нуждаются.
Вы, должно быть, немало размышляли над тем, что я проделывал со жмуриком. Пора вас просветить.
Строго между нами, уже некоторое время между русскими и американцами идут переговоры по поводу Германии.
Они наконец поняли, что в их общих интересах совместно зажарить яйца, а потом разделить омлет. Это не нравится фруктам вроде Бунксов, боящихся, что из-за этого все их хрусты в один прекрасный день сделают им ручкой и испарятся.
Вышеназванные фрукты финансируют всех уцелевших после прошлой войны психов, которые хотят снова поиграть в поджигателей. Карл Бункс возглавил парижскую группу. Мы уже некоторое время следили за ней. И вдруг однажды ночью эти козлы похитили атташе советского посольства, перевозившего портфель, битком набитый документами. Бумаги были второстепенной важности, а вот сам похищенный, надо думать, имеет большую ценность, раз Москва подняла такой страшный шум. Они хотят получить назад своего атташе живым или мертвым до начала следующего месяца. Не могу вам сказать, почему именно к этому сроку, поскольку и сам не понимаю. Посол СССР направил жесткую ноту в наше Министерство иностранных дел; оттуда ее переправили в министерство дел внутренних, а оттуда — большому боссу. В общем, когда бумага дошла до комиссара Сан-Антонио, то есть до меня, то была так исписана конфиденциальными и требовательными резолюциями, что разобрать текст можно было только с лупой.
Тогда босс и я серьезно рассмотрели проблему. Единственным способом вернуть русского атташе или труп оного, раз его начальство готово удовлетвориться и этим, было захватить Карла Бункса, который, как нам известно, был организатором акции. Что и было незаметно сделано моими трудами. Я доставил мальчика сами знаете куда и доверил нашим лучшим спецам по ведению допросов, но он оказался крайне неразговорчивым.
Тогда шеф рассудил следующим образом: “Мертвеца найти легче, чем живого, потому что от трупа надо избавляться. Если мы убедим Бункса-старшего, что его сын убит, он подумает, что это репрессии, и есть большая вероятность, что последствия этого шага падут на атташе, если он еще жив. А мы будем подбирать трупы…"
Как видите, сентиментальность и рядом не лежала с этим делом. Только запомните, кретины, контрразведка и сантименты — две несовместимые вещи.
Вот почему я проделал пантомиму с трупом в Германии. Все потому, что, не имея других возможностей, мы решили атаковать своим способом…
— Повтори, девочка…
Она преданно улыбается мне.
Славная малышка. Надо будет предложить ей в один из ближайших дней прогуляться со мной за город… Такую телку надо обрабатывать на берегу реки, на травке, как в фильмах про любовь.
Когда она проходит мимо, неся новую порцию выпивки игрокам в белот, я обнимаю ее за талию и сюсюкаю:
— Ты девушка моей мечты! В самое ближайшее время Я объясню тебе это во всю длину!
— Эй! Эй! — кричит патрон из-за своей брехаловки. — Не заигрывайте с моим персоналом, господин комиссар!
— Толстяк, — отвечаю я, — смотри свои объявления о продаже недвижимости и ищи домик, куда сможешь увезти свои жиры. Мы на тебя достаточно насмотрелись, Пухлый!
Он швыряет “Франс суар” в бачок с водой и начинает орать. Он объясняет, что в тот день, когда купил тошниловку в двух шагах от мусорки, ему надо было уйти в монастырь; что такие невоспитанные люди, как я, позор столицы и, пока у Франции будут подобные представители, в стране будут царить хаос и анархия!
— Ну ты, патриот! Вставай, тебе сыграют “Марсельезу”! Он смотрит на меня и, как и всякий раз после криков, разражается хохотом.
— Выпьем беленького? — предлагает он.
Беленькое — это его любимое лекарство в любой час и от всех болезней.
— Выпьем, — соглашаюсь, — но быстро, а то меня заждалась одна киска…
Он протягивает руку через стойку и шлепает меня по плечу.
— Старый потаскун! — говорит он. Но тут же жутко кривится.
Он смотрит на свою толстую ладонь, на которой выступает капля крови.
— Твою мать! — воет он. — Теперь у легавых торчат иголки, как у дикобразов?
— Чего ты несешь?
Он обсасывает свою ладонь.
— У вас из плеча торчит иголка, и я напоролся на нее рукой! Не полицейские, а бордельное дерьмо!
— Иголка?!
Я ощупываю левое плечо пиджака и в свою очередь натыкаюсь на острую точку.
— Что это за шутка! — восклицаю я.
Снимаю пиджак, осматриваю выпуклость и действительно нахожу воткнутую в прокладку золотую булавку Это не просто булавка, не просто выглядящая золотой, ее головка не просто больше обычной, но еще и представляет насекомое… похоже, пчела. Настоящий шедевр ювелирного дела…
Я в недоумении.
— Какая прелесть! — восклицает официантка. — Это золото?
Я смотрю внимательнее.
— Похоже на то… но я не уверен.
Один из игроков в белот, заинтересовавшись, встает. Он представляется: владелец ювелирного магазина с соседней улицы.
Он берет булавку.
— Да, это золото, — говорит он. — Тонкая работа!
Взяв булавку, я аккуратно прикалываю ее к лацкану пиджака.
Я погружаюсь в такие глубокие размышления, что от них у меня начинает кружиться голова.
Где я мог подцепить эту золотую булавку?
Прежде всего, и это бесспорно, я ее не подцепил, а в пиджак мне ее воткнули.
Кто? Зачем?
Я заново прокручиваю мои жесты и действия, мои контакты за последние дни…
Я должен узнать. Я чувствую, что это важно, очень важно. Просто ради удовольствия булавку в одежду человека не втыкают… Ради шутки не расстаются с таким ценным предметом…
Может, это бедняжка Фрида решила сделать мне подарок на память? Может быть… только она бы дала мне ее открыто, даже привлекла бы мое внимание, как в случае со своей бутылкой вишневой водки… вернее, с бутылкой своего патрона.
Тогда кто? Девушка, подобранная на дороге? Но мы с Рашель еще не перемахнулись, и у нее еще не было случая остаться наедине с моим пиджаком. — Ваше здоровье! — говорит хозяин бистро.
Я обнаруживаю на стойке перед собой стаканчик белого, беру его, как робот, и подношу к губам.
— Это анжуйское, — замечает хозяин.
Догадка вспыхивает в моем мозгу в тот момент, когда я собираюсь выпить… Я знаю, кто воткнул эту булавку в мой клифт. Карл Бункс!
Да, это он. Конвульсивное движение, которым он вцепился в мои плечи, не имело другой цели, кроме этой. А я, тупица, думал, что это взрыв возмущения!
Как же, жди! Люди склада Бункса не ведут себя, как истеричные барышни.
Я осушаю стакан.
— Спасибо, — говорю хозяину. — Завтра угощаю я.
Выйдя на улицу, замечаю, что небо затянулось тучами Жара, сильная, как перед грозой, действует мне на нервы. Я смотрю на серый фасад Большого дома напротив и механическим шагом направляюсь к нему.
Поднявшись на наш этаж, велю дежурному доложить Старику о моем приходе.
— Пусть войдет! — отвечает голос босса из динамика. Я открываю двойную дверь в его царство. Он сидит перед листком белой бумаги. Под рукой у него стоит коробка с мятными пастилками.
Он вытягивает манжеты и спрашивает:
— Есть новости?
— Не знаю, — отвечаю я, садясь на подлокотник клубного кресла. — Не знаете? — удивляется шеф.
— Увы!
— Он заговорил?
— Нет .Впрочем, я ни о чем его не спрашивал. Я предпочел устроить ему сеанс бесплатной деморализации. Не знаю, правильно ли поступил…
Босс колеблется, взвешивая ситуацию.
— Несомненно, — произносит он наконец Видя мой озабоченный вид, он спрашивает:
— Вас что-то беспокоит?
Я вынимаю булавку из лацкана.
— Вот это.
Он берет булавку, осматривает ее, — Что это такое?
— До доказательства противного — булавка… золотая. Скажите, патрон, когда вы велели отобрать у Карла Бункса шмотки, вы велели взять абсолютно все, что при нем было?
— Да, я даже подчеркнул этот момент, — Я так и думал… Кто собирал урожай одежды?
— Равье.
— Можно с ним переговорить?
— Да, если он все еще здесь.
Он нажимает эбонитовый рычажок.
— Слушаю, — произносит голос.
— Равье! Немедленно!
— Ясно, шеф.
Через четыре минуты Равье, добродушный толстяк, не страдающий избытком интеллекта, входит в кабинет.
Он кланяется.
— Вы меня вызывали, патрон?
— Сан-Антонио хочет вам задать один-два вопроса.
Я обращаюсь к Равье:
— Это ты раздевал жильца из подвала?
— Да, господин комиссар.
— Как это происходило? Он широко раскрывает глаза.
— Ну… очень просто. Я велел ему полностью раздеть и передать мне всю одежду, что была на нем…
— Ты присутствовал при операции?
— Ну да.
— Ты был в камере?
— Это… ну… почти.
Я начинаю злиться.
— Не изображай из себя деревенского дурачка, Равье! Я тебе скажу, как ты это сделал. Ты велел ему раздеться, а пока он снимал с себя шмотки, ты вместе с дежурным охранником курил в сторонке и рассказывал ему о своем геморрое и об опущении матки у твоей жены, но не смотрел!
Равье краснеет.
— Патрон мне не приказывал глазеть, как он стриптизит, — бурчит он. — Правда, шеф? Вы мне приказали забрать одежду и все, что при нем было, и больше ничего.
Я смягчаюсь.
— Я тебя не ругаю. Вспомни, как все было точно.
— Я ему приказал раздеться догола. Перед этим я сам вытащил у него из карманов все их содержимое… Когда он оголился, я забрал его тряпки, оставил его охране и ушел.
Я беру его за руку.
— Ладно, хорошо. Ты все вытащил из его карманов, а швы ощупал?
— Еще бы! — восклицает Равье, пожимая плечами.
— Слушай меня внимательно, Равье. Ты посмотрел под лацканы пиджака перед тем, как оставить его одного? Подумай и ответь откровенно.
Он хмурит брови. Его добрая толстая физия из красной становится белой.
— Нет, — честно отвечает он, — об этом я не подумал. Я вздыхаю.
— Прекрасно. Значит, эта булавка должна была находиться под лацканом. Это практически единственное место, куда мужчина может ее приколоть… Так, Равье, а после того как он отдал тебе свою одежду, ты обыскал камеру?
— Я быстро посмотрел по сторонам и под нары, проверяя, не забыл ли чего.
— Рукой по нарам ты не водил?
— Нет.
— Так что, если бы он воткнул вот эту булавку в дерево, ты мог ее не заметить?
Шеф не перестает молча теребить свои манжеты.
— Верно…
Ладно, — говорю я Равье, — ты нам больше не нужен. В следующий раз ничего не оставляй на авось. Он снова краснеет и выходит пятясь.
— Значит, булавка от Карла Бункса.
— Да, и он хотел, чтобы я вынес ее из камеры…
— Как это? Я рассказываю об инциденте в бистро.
— Вы уверены, что именно он воткнул ее в ваш пиджак?
— Теперь — да.
— И предполагаете мотив этого на первый взгляд абсурдного поступка?
Я в нерешительности. Встаю и иду к двери.
— Да, — отвечаю я и выхожу.
Кафе напротив — где мы завсегдатаи — прекрасно подходит для удовлетворения этой потребности.
Это заведение является как бы филиалом префектуры полиции, в которой я имею честь и несчастье работать. Его хозяин так же подвижен, как больная полиомиелитом черепаха, а официантка зовет нас по именам. В этот час ресторанчик почти пуст. Четыре парня режутся в белот за дальним столиком, потягивая винцо. Хозяин читает последний выпуск “Франс суар”, помешивая свой кофе.
— Чего желаете, месье Тонио? — спрашивает меня роковая женщина буфетной стойки.
Она миленькая, возможно излишне пухленькая. Года через три-четыре она достаточно раздобреет, чтобы стать хозяйкой заведения. Она будет завлекать клиентов, питающих слабость к довоенной эстетике. Сейчас она принимает себя за Урсулу Андрес. На ней прозрачная блузка, позволяющая видеть розовую комбинацию и черный лифчик. Она выпячивает губы при разговоре и задницу при ходьбе. Если вы имели несчастье положить руку ей на круп, она начинает звать на помощь, и хозяин, который небось сам потихоньку массирует ей это место, клянется, что мусора самые худшие мерзавцы на всем белом свете.
В этот милый мирок людей, не обремененных интеллектом, я и заявился.
— Дюбонне, — отвечаю я на профессиональный вопрос официантки.
Она наливает мне щедрую порцию.
Потягивая свою микстуру, я думаю, что жизнь некоторых людей совершенно сумасшедшая.
Вот Карл Бункс. Маринуется в секретной тюрьме и не может надеяться ни на что, кроме пули в башку.
Отметьте, что он сам на это напросился. Сидел бы тихо, ничего бы с ним не случилось. Но нет, месье и его семейка служат высоким идеалам. Великая Германия и все такое… Знакомая песенка.
Так вот, эти богачи, вместо того чтобы жить не тужить, наслаждаясь своими бабками, организуют гигантскую пронацистскую шпионскую сеть, прикрываясь своей афишируемой любовью к Новой Европе.
Они путают дипломатические карты, которые, в данный момент в этом совершенно не нуждаются.
Вы, должно быть, немало размышляли над тем, что я проделывал со жмуриком. Пора вас просветить.
Строго между нами, уже некоторое время между русскими и американцами идут переговоры по поводу Германии.
Они наконец поняли, что в их общих интересах совместно зажарить яйца, а потом разделить омлет. Это не нравится фруктам вроде Бунксов, боящихся, что из-за этого все их хрусты в один прекрасный день сделают им ручкой и испарятся.
Вышеназванные фрукты финансируют всех уцелевших после прошлой войны психов, которые хотят снова поиграть в поджигателей. Карл Бункс возглавил парижскую группу. Мы уже некоторое время следили за ней. И вдруг однажды ночью эти козлы похитили атташе советского посольства, перевозившего портфель, битком набитый документами. Бумаги были второстепенной важности, а вот сам похищенный, надо думать, имеет большую ценность, раз Москва подняла такой страшный шум. Они хотят получить назад своего атташе живым или мертвым до начала следующего месяца. Не могу вам сказать, почему именно к этому сроку, поскольку и сам не понимаю. Посол СССР направил жесткую ноту в наше Министерство иностранных дел; оттуда ее переправили в министерство дел внутренних, а оттуда — большому боссу. В общем, когда бумага дошла до комиссара Сан-Антонио, то есть до меня, то была так исписана конфиденциальными и требовательными резолюциями, что разобрать текст можно было только с лупой.
Тогда босс и я серьезно рассмотрели проблему. Единственным способом вернуть русского атташе или труп оного, раз его начальство готово удовлетвориться и этим, было захватить Карла Бункса, который, как нам известно, был организатором акции. Что и было незаметно сделано моими трудами. Я доставил мальчика сами знаете куда и доверил нашим лучшим спецам по ведению допросов, но он оказался крайне неразговорчивым.
Тогда шеф рассудил следующим образом: “Мертвеца найти легче, чем живого, потому что от трупа надо избавляться. Если мы убедим Бункса-старшего, что его сын убит, он подумает, что это репрессии, и есть большая вероятность, что последствия этого шага падут на атташе, если он еще жив. А мы будем подбирать трупы…"
Как видите, сентиментальность и рядом не лежала с этим делом. Только запомните, кретины, контрразведка и сантименты — две несовместимые вещи.
Вот почему я проделал пантомиму с трупом в Германии. Все потому, что, не имея других возможностей, мы решили атаковать своим способом…
— Повтори, девочка…
Она преданно улыбается мне.
Славная малышка. Надо будет предложить ей в один из ближайших дней прогуляться со мной за город… Такую телку надо обрабатывать на берегу реки, на травке, как в фильмах про любовь.
Когда она проходит мимо, неся новую порцию выпивки игрокам в белот, я обнимаю ее за талию и сюсюкаю:
— Ты девушка моей мечты! В самое ближайшее время Я объясню тебе это во всю длину!
— Эй! Эй! — кричит патрон из-за своей брехаловки. — Не заигрывайте с моим персоналом, господин комиссар!
— Толстяк, — отвечаю я, — смотри свои объявления о продаже недвижимости и ищи домик, куда сможешь увезти свои жиры. Мы на тебя достаточно насмотрелись, Пухлый!
Он швыряет “Франс суар” в бачок с водой и начинает орать. Он объясняет, что в тот день, когда купил тошниловку в двух шагах от мусорки, ему надо было уйти в монастырь; что такие невоспитанные люди, как я, позор столицы и, пока у Франции будут подобные представители, в стране будут царить хаос и анархия!
— Ну ты, патриот! Вставай, тебе сыграют “Марсельезу”! Он смотрит на меня и, как и всякий раз после криков, разражается хохотом.
— Выпьем беленького? — предлагает он.
Беленькое — это его любимое лекарство в любой час и от всех болезней.
— Выпьем, — соглашаюсь, — но быстро, а то меня заждалась одна киска…
Он протягивает руку через стойку и шлепает меня по плечу.
— Старый потаскун! — говорит он. Но тут же жутко кривится.
Он смотрит на свою толстую ладонь, на которой выступает капля крови.
— Твою мать! — воет он. — Теперь у легавых торчат иголки, как у дикобразов?
— Чего ты несешь?
Он обсасывает свою ладонь.
— У вас из плеча торчит иголка, и я напоролся на нее рукой! Не полицейские, а бордельное дерьмо!
— Иголка?!
Я ощупываю левое плечо пиджака и в свою очередь натыкаюсь на острую точку.
— Что это за шутка! — восклицаю я.
Снимаю пиджак, осматриваю выпуклость и действительно нахожу воткнутую в прокладку золотую булавку Это не просто булавка, не просто выглядящая золотой, ее головка не просто больше обычной, но еще и представляет насекомое… похоже, пчела. Настоящий шедевр ювелирного дела…
Я в недоумении.
— Какая прелесть! — восклицает официантка. — Это золото?
Я смотрю внимательнее.
— Похоже на то… но я не уверен.
Один из игроков в белот, заинтересовавшись, встает. Он представляется: владелец ювелирного магазина с соседней улицы.
Он берет булавку.
— Да, это золото, — говорит он. — Тонкая работа!
Взяв булавку, я аккуратно прикалываю ее к лацкану пиджака.
Я погружаюсь в такие глубокие размышления, что от них у меня начинает кружиться голова.
Где я мог подцепить эту золотую булавку?
Прежде всего, и это бесспорно, я ее не подцепил, а в пиджак мне ее воткнули.
Кто? Зачем?
Я заново прокручиваю мои жесты и действия, мои контакты за последние дни…
Я должен узнать. Я чувствую, что это важно, очень важно. Просто ради удовольствия булавку в одежду человека не втыкают… Ради шутки не расстаются с таким ценным предметом…
Может, это бедняжка Фрида решила сделать мне подарок на память? Может быть… только она бы дала мне ее открыто, даже привлекла бы мое внимание, как в случае со своей бутылкой вишневой водки… вернее, с бутылкой своего патрона.
Тогда кто? Девушка, подобранная на дороге? Но мы с Рашель еще не перемахнулись, и у нее еще не было случая остаться наедине с моим пиджаком. — Ваше здоровье! — говорит хозяин бистро.
Я обнаруживаю на стойке перед собой стаканчик белого, беру его, как робот, и подношу к губам.
— Это анжуйское, — замечает хозяин.
Догадка вспыхивает в моем мозгу в тот момент, когда я собираюсь выпить… Я знаю, кто воткнул эту булавку в мой клифт. Карл Бункс!
Да, это он. Конвульсивное движение, которым он вцепился в мои плечи, не имело другой цели, кроме этой. А я, тупица, думал, что это взрыв возмущения!
Как же, жди! Люди склада Бункса не ведут себя, как истеричные барышни.
Я осушаю стакан.
— Спасибо, — говорю хозяину. — Завтра угощаю я.
Выйдя на улицу, замечаю, что небо затянулось тучами Жара, сильная, как перед грозой, действует мне на нервы. Я смотрю на серый фасад Большого дома напротив и механическим шагом направляюсь к нему.
Поднявшись на наш этаж, велю дежурному доложить Старику о моем приходе.
— Пусть войдет! — отвечает голос босса из динамика. Я открываю двойную дверь в его царство. Он сидит перед листком белой бумаги. Под рукой у него стоит коробка с мятными пастилками.
Он вытягивает манжеты и спрашивает:
— Есть новости?
— Не знаю, — отвечаю я, садясь на подлокотник клубного кресла. — Не знаете? — удивляется шеф.
— Увы!
— Он заговорил?
— Нет .Впрочем, я ни о чем его не спрашивал. Я предпочел устроить ему сеанс бесплатной деморализации. Не знаю, правильно ли поступил…
Босс колеблется, взвешивая ситуацию.
— Несомненно, — произносит он наконец Видя мой озабоченный вид, он спрашивает:
— Вас что-то беспокоит?
Я вынимаю булавку из лацкана.
— Вот это.
Он берет булавку, осматривает ее, — Что это такое?
— До доказательства противного — булавка… золотая. Скажите, патрон, когда вы велели отобрать у Карла Бункса шмотки, вы велели взять абсолютно все, что при нем было?
— Да, я даже подчеркнул этот момент, — Я так и думал… Кто собирал урожай одежды?
— Равье.
— Можно с ним переговорить?
— Да, если он все еще здесь.
Он нажимает эбонитовый рычажок.
— Слушаю, — произносит голос.
— Равье! Немедленно!
— Ясно, шеф.
Через четыре минуты Равье, добродушный толстяк, не страдающий избытком интеллекта, входит в кабинет.
Он кланяется.
— Вы меня вызывали, патрон?
— Сан-Антонио хочет вам задать один-два вопроса.
Я обращаюсь к Равье:
— Это ты раздевал жильца из подвала?
— Да, господин комиссар.
— Как это происходило? Он широко раскрывает глаза.
— Ну… очень просто. Я велел ему полностью раздеть и передать мне всю одежду, что была на нем…
— Ты присутствовал при операции?
— Ну да.
— Ты был в камере?
— Это… ну… почти.
Я начинаю злиться.
— Не изображай из себя деревенского дурачка, Равье! Я тебе скажу, как ты это сделал. Ты велел ему раздеться, а пока он снимал с себя шмотки, ты вместе с дежурным охранником курил в сторонке и рассказывал ему о своем геморрое и об опущении матки у твоей жены, но не смотрел!
Равье краснеет.
— Патрон мне не приказывал глазеть, как он стриптизит, — бурчит он. — Правда, шеф? Вы мне приказали забрать одежду и все, что при нем было, и больше ничего.
Я смягчаюсь.
— Я тебя не ругаю. Вспомни, как все было точно.
— Я ему приказал раздеться догола. Перед этим я сам вытащил у него из карманов все их содержимое… Когда он оголился, я забрал его тряпки, оставил его охране и ушел.
Я беру его за руку.
— Ладно, хорошо. Ты все вытащил из его карманов, а швы ощупал?
— Еще бы! — восклицает Равье, пожимая плечами.
— Слушай меня внимательно, Равье. Ты посмотрел под лацканы пиджака перед тем, как оставить его одного? Подумай и ответь откровенно.
Он хмурит брови. Его добрая толстая физия из красной становится белой.
— Нет, — честно отвечает он, — об этом я не подумал. Я вздыхаю.
— Прекрасно. Значит, эта булавка должна была находиться под лацканом. Это практически единственное место, куда мужчина может ее приколоть… Так, Равье, а после того как он отдал тебе свою одежду, ты обыскал камеру?
— Я быстро посмотрел по сторонам и под нары, проверяя, не забыл ли чего.
— Рукой по нарам ты не водил?
— Нет.
— Так что, если бы он воткнул вот эту булавку в дерево, ты мог ее не заметить?
Шеф не перестает молча теребить свои манжеты.
— Верно…
Ладно, — говорю я Равье, — ты нам больше не нужен. В следующий раз ничего не оставляй на авось. Он снова краснеет и выходит пятясь.
— Значит, булавка от Карла Бункса.
— Да, и он хотел, чтобы я вынес ее из камеры…
— Как это? Я рассказываю об инциденте в бистро.
— Вы уверены, что именно он воткнул ее в ваш пиджак?
— Теперь — да.
— И предполагаете мотив этого на первый взгляд абсурдного поступка?
Я в нерешительности. Встаю и иду к двери.
— Да, — отвечаю я и выхожу.
Глава 8
Когда я возвращаюсь в номера мамаши Бордельер, атмосфера становится еще более тяжелой.
Надвигающаяся гроза давит на мозги и легкие. Терпеть не могу такую погоду. Кажется, что планета сейчас разорвется, а это одно из самых неприятных ощущений.
Прежде Чем подняться по лестнице дома, я вынимаю золотую булавку из лацкана пиджака, куда воткнул ее, выйдя из кабинета Старика, и втыкаю в плечо, точно в то место, куда ее сунул Бункс.
Поднявшись на четвертый этаж, где обретается старуха, звоню Она открывает мне, держа в руке рахат-лукум.
— Наконец-то вы вернулись! — восклицает она с набитым этой жуткой замазкой ртом. — Милая девочка начала отчаиваться…
Я усмехаюсь.
— Я, мамаша, как крупный выигрыш: заставляю себя ждать, но всегда прихожу к тем, кто умеет это делать.
Старуха вытирает дряблые губы, на которых помада смешалась с сахаром.
— Я угостила ее шоколадкой… Это дитя просто восхитительно. — Она заговорщицки толкает меня локтем в живот:
— Вы не будете скучать, шутник!
Будь это кто другой, я бы не потерпел подобной фамильярности, но к мамаше Бордельер питаю слабость. Она такой яркий типаж, настолько невероятна, что на нее невозможно сердиться.
Стучу в дверь комнаты.
— Входите! — отвечает Рашель. Она сидит в кресле, одетая в белый домашний халат, окружающий ее нимбом нереального света.
— Было так жарко… — объясняет она.
— Ну конечно. — И добавляю, гладя ее по затылку:
— Я не очень задержался?
Она взмахивает ресницами.
— Я начала думать, что вы меня бросили…
— И какое чувство это у вас вызвало?
— Боль, — шепчет она, отводя глаза.
Такого рода признания автоматически влекут за собой поцелуй.
Я беру ее чуть повыше локтя, буквально поднимаю с кресла и прижимаюсь своими губами к ее. — Прикосновение к девочке, у которой под халатом ровным счетом ничего нет, вызывает у вас желания, мягко говоря, весьма далекие от стремления проштудировать последние статьи о косвенных налогах. Я увлекаю ее на постель, бормоча бессвязные слова, разжигающие ей кровь.
Надвигающаяся гроза давит на мозги и легкие. Терпеть не могу такую погоду. Кажется, что планета сейчас разорвется, а это одно из самых неприятных ощущений.
Прежде Чем подняться по лестнице дома, я вынимаю золотую булавку из лацкана пиджака, куда воткнул ее, выйдя из кабинета Старика, и втыкаю в плечо, точно в то место, куда ее сунул Бункс.
Поднявшись на четвертый этаж, где обретается старуха, звоню Она открывает мне, держа в руке рахат-лукум.
— Наконец-то вы вернулись! — восклицает она с набитым этой жуткой замазкой ртом. — Милая девочка начала отчаиваться…
Я усмехаюсь.
— Я, мамаша, как крупный выигрыш: заставляю себя ждать, но всегда прихожу к тем, кто умеет это делать.
Старуха вытирает дряблые губы, на которых помада смешалась с сахаром.
— Я угостила ее шоколадкой… Это дитя просто восхитительно. — Она заговорщицки толкает меня локтем в живот:
— Вы не будете скучать, шутник!
Будь это кто другой, я бы не потерпел подобной фамильярности, но к мамаше Бордельер питаю слабость. Она такой яркий типаж, настолько невероятна, что на нее невозможно сердиться.
Стучу в дверь комнаты.
— Входите! — отвечает Рашель. Она сидит в кресле, одетая в белый домашний халат, окружающий ее нимбом нереального света.
— Было так жарко… — объясняет она.
— Ну конечно. — И добавляю, гладя ее по затылку:
— Я не очень задержался?
Она взмахивает ресницами.
— Я начала думать, что вы меня бросили…
— И какое чувство это у вас вызвало?
— Боль, — шепчет она, отводя глаза.
Такого рода признания автоматически влекут за собой поцелуй.
Я беру ее чуть повыше локтя, буквально поднимаю с кресла и прижимаюсь своими губами к ее. — Прикосновение к девочке, у которой под халатом ровным счетом ничего нет, вызывает у вас желания, мягко говоря, весьма далекие от стремления проштудировать последние статьи о косвенных налогах. Я увлекаю ее на постель, бормоча бессвязные слова, разжигающие ей кровь.