— Если хотите, чтобы творились чудеса, — тихо говорю я, — надо брать в Службу Господа Бога! В морге ничего нового?
   — Ничего!
   Я выхожу, ничего не добавив к этому прочувствованному ответу.
   Как и всегда, когда что-то не клеится, я иду в соседнюю тошниловку.
   Хозяин жует кусок ветчины шириной с тракторный мотор.
   — А вы не грустите, — бросаю я с горечью, которой наполнен под завязку. Он пожимает плечами.
   — Не с чего, — заявляет он.
   — Как подумаю, — вздыхаю я, — что тоже мог бы держать забегаловку, вместо того чтобы рисковать своей шкурой, аж сердце кровью обливается! Нагуливал бы жирок за стойкой, играл бы в белот, жрал бы от пуза, лапал официантку да подсчитывал в конце дня выручку! Вот она, красивая жизнь!
   Толстяк смеется и говорит, что не его вина, если у некоторых в жизни одно занятие — портить нервы согражданам… Потом он предлагает мне вечный стаканчик беленького.
   — Ага, точно, беленького… Только не стаканчик, а лоханку побольше. Мне надо забыться.
   — Может, чего-нибудь поедите?
   Поскольку я не отвечаю, он говорит:
   — Загляните в холодильник…
   Я с силой шлепаю ладонью по стойке.
   — Бог ты мой! Да твоими толстыми губами говорит голос разума, — кричу я. — Холодильник! Мне только это и остается.
   Я выбегаю, даже не подумав извиниться.
   — Такси! В морг, пожалуйста.
   Почему в морг?
   Признаюсь, я и сам толком не знаю. Вернее, не знал в тот момент, когда решил туда поехать.
   Принять решение меня заставило брошенное хозяином бистро слово “холодильник”. Я подчинился какому-то. рефлексу… Но теперь я знаю, зачем еду в морг… И восхищаюсь своим старым чутьем, работающим быстрее мозгов.
   С самого начала этого цирка я бегаю туда-сюда, натыкаясь на стены, как муха под стаканом. Я слушаю, говорю, убиваю, ору, но не управляю событиями. Я действую, не ища строгой, все освещающей логики.
   Когда лжемедсестра мне сказала, что банда в курсе моих действий потому, что за мной кто-то следит, я не среагировал… А ведь было от чего подскочить до потолка. Не понимаете? Значит, вы дурее стада гусей.
   Если за мной кто-то следит и узнает о моей поездке в Страсбур, а потом в Канн, этим “кем-то” не могут быть покойная Рашель, вылетевшая из окошка мамаши Бордельер. Выходит, клан Бунксов посадил мне на хвост не Рашель, а кого-то другого!
   Этого другого я не смог обнаружить… Но кто в таком случае Рашель?
   Вдоль моего хребта начинает течь холодный пот. А вдруг я замочил невинную девчонку?
   Если это так, я швырну на стол Старику заявление об отставке и буду бродить в рубище по дорогам.
   Однако, если Рашель не причастна к делу, зачем ей было рыться в моих шмотках? Почему она взяла золотую булавку? Почему отказалась давать мне какие-либо объяснения?
   Я должен ее увидеть…
   Мне кажется, мертвая она расскажет мне больше, чем живая.
   В сторожке морга я нахожу одного моего коллегу, который режется со сторожем в белот, посмеиваясь и потягивая винцо.
   — Хорошо живете! — бросаю я.
   Монжен — маленького роста полицейский — вскакивает и поправляет галстук.
   — Господин комиссар… — бормочет он.
   — Вы, кажется, не скучаете.
   — Я жду уже три дня, господин комиссар, надо же как-то убивать время…
   — Убивать время! — усмехаюсь я. — Здесь действительно больше убивать некого. Кто-нибудь приходил опознать труп?
   — Никто.
   — Кто-нибудь спрашивал, есть ли у вас тело молодой женщины? — Абсолютно никто…
   — Прекрасно.
   Я поворачиваюсь к сторожу.
   — Можно мне, используя стандартную формулу, повидать ее в последний раз?
   — Следуйте за мной…
   Очередная прогулка по некрополю, пропахшему смертью. Я начинаю чувствовать себя здесь как дома. Как в собственном ледяном дворце!
   Парень вытягивает ящик с останками Рашель, над которыми я склоняюсь.
   Я еще не видел ее мертвой. Последний взгляд я бросил на нее в комнате, где мы перемахнулись… Тогда, бледная от страха, она пятилась к окну. При ударе о землю у нее смялась верхняя часть головы и сломалась шея… Руки, ноги у нее переломаны… Неприятное зрелище… Подумать только, я держал этот мешок костей в своих объятиях!
   Я долго, очень долго не свожу глаз с ее лица… И вдруг, странная вещь для подобного места, разражаюсь громким, бесконечным хохотом…
   — Что… — бормочет обалдевший сторож.
   — А что?
   — Я… Ничего!
   По-моему, он считает, что я совсем свихнулся.
   Я ржу как ненормальный, хотя никогда не видел, чтобы так ржал даже псих.
   Я сгибаюсь пополам от смеха. Это радость… Удовлетворение… Гордость… Самое сильное, самое будоражащее ощущение.
   — Ладно, — говорю я наконец сторожу, который обалдевает все сильнее, — можете закрыть ваш ящик…
   Я поднимаюсь из подвала на первый этаж, где меня ждет Монжен. Он надел пиджак, застегнул манжеты, убрал карты и спрятал литровую бутылку вина.
   — Где бутылек? — спрашиваю.
   — Господин комиссар…
   — А ну, — рявкаю, — живо! Он подчиняется.
   Я хватаю бутылку и отправляю внутрь себя солидную порцию.
   Монжен и сторож ошеломленно смотрят на меня.
   — Да, — говорю, — обмывать надо все, а особенно большие удачи.
   — Вы довольны, господин комиссар? — бормочет этот лопух Монжен.
   — А что, незаметно?
   — Рад за вас… Вы…
   Он хочет меня о чем-то спросить, но не решается и закрывает рот.
   — Можешь быть свободен, — говорю я ему. — Иди играй в белот в своем бистро. Труп куколки никто опознать не придет.
   — Да?
   — Да.
   — Вы… вы в этом уверены?
   — Допустим, что я в этом убежден…
   Я ухожу из морга, не заботясь о трупе, и возвращаюсь в контору.
   Это место, где не приходится самому платить за телефонные переговоры, а мне как раз надо позвонить.


Глава 2


   Если заказать с Германией срочный разговор, то соединяют очень быстро. В страну сосисок с капустой позвонить так же легко, как в Сен-Ном-ла-Бретеш.
   Меня соединяют со штабом французских войск в районе Фрейденштадта, и я прошу к телефону полковника Лербье.
   Это тот самый полковник, с которым я имел дело в ходе “трупной” миссии.
   — Кто говорит? — спрашивает он.
   — Комиссар Сан-Антонио из Секретной службы. Вы меня помните, полковник?
   — Да, прекрасно помню… Чем могу вам помочь?
   — Очень многим. Я бы хотел, чтобы вы съездили к Бунксам. Его сына похоронили?
   — Сегодня утром…
   — Скажите ему, что газета, издаваемая оккупационными силами, хочет опубликовать статью, посвященную его сыну, и попросите его фотографию, чтобы проиллюстрировать статью. У него нет никаких причин вам отказывать… Как только получите карточку, прикажите немедленно привезти ее в Страсбур, откуда мне ее перешлют по фототелеграфу. Хорошо?
   — Договорились.
   — Благодарю вас, полковник.
   — Вам что-нибудь еще нужно, господин комиссар? — спрашивает телефонист.
   — Нет, спасибо… Если для меня будет сообщение или посылка, отложите ее.
   — Вывернетесь?
   — Да, к концу дня. Я иду в кино. Можете мне посоветовать какой-нибудь хороший фильм?
   Посоветовал, козел! Фильмец называется “Пламенеющие сердца”. Я должен был насторожиться по одному только названию!
   Это история одного мужика — хирурга, творящего чудеса только так. Однажды он втюрился в кошку, которая вертит задницей в “Фоли-Бержер”. Красотка вытянула у него все бабки и бросила, как изношенный лифчик. Оставшись с хреном, эскулап превращается в клошара. Но однажды любительницу хрустов сбивает автобус линии Шарантон-Эколь. Девочке так жутко поломало ручку, что починить ее сможет только кудесник, а во всей Франции такой только один. Как вы догадываетесь, это эскулапклошар.
   Узнав об этом из газет, он прямо в прикиде мейд ин помойка идет оперировать танцовщицу. Она выздоравливает, раскаивается, они целуются, и фильм заканчивается как раз в тот момент, когда у меня начинается головная боль.
   Я встаю, ругаюсь на идиота, посоветовавшего мне эту мутату. Когда видишь подобные шедевры, хочется узнать адрес режиссера и сходить разбить ему морду в качестве выражения чувств зрителей.
   Смотрю на котлы: шесть.
   Как раз успеваю высосать стаканчик дюбонне в соседнем бистро и вернуться в контору.
   — Есть для меня что? — спрашиваю я телефониста.
   — Есть, — отвечает он. — Фотография, переданная из Страсбура по фототелеграфу.
   — Давайте.
   Пока я распечатываю конверт, он спрашивает:
   — Как вам фильм?
   — Потрясающий! Того уже понесло:
   — Видели, как он кусает губы, когда смотрит на снимок в газете?
   — Бесподобно.
   — Какой актер, а?
   — Да, а какая роль!
   — О, это…
   — Надеюсь, после подобного фильма он больше не найдет себе работу.
   Мой собеседник замирает с карточкой в руке.
   Я не теряю времени на его обращение в истинную веру.
   Фото, что я достал из конверта, наполняет меня радостью.
   — Соедините меня с лабораторией!
   Мне отвечает Гриньяр.
   — Так, малыш, дуй в спецкамеру и сделай фото парня, что маринуется там. В темпе! Оно мне нужно максимум через четверть часа. Принесешь мне его в бистро напротив.
   — Хорошо.
   Я обращаюсь к телефонисту:
   — Позвоните Старику. Мне неохота к нему подниматься и звонить. Скажите, что я просил сообщить о моем приезде советскому послу. Я буду там через часок.
   Я быстро отваливаю. Если бы я пошел к боссу, он стал бы меня спрашивать, как и почему, начал бы взвешивать необходимость визита к Советам, короче — вставлять мне палки в колеса, в чем я в данный момент совершенно не нуждаюсь.
   Я предпочитаю вернуться к толстяку из бара напротив, который, наверно, недоволен моим утренним бегством.
   Когда я являюсь, он орет на официантку.
   — Не надо поднимать такой шухер! — кричу я. — Месье принимает себя за Цезаря?
   — Ха! Удравший! — восклицает толстяк.
   — Я знаю, что утром смылся немного невежливо, но я внезапно вспомнил об одном важном деле.
   — Вежливость и легавый — две несовместимые вещи, — высказывается кабатчик.
   — Точно так же, как ты и интеллект.
   — Нет, каков! Он оскорбляет людей у них же дома!
   — Слушай, протяни руку и налей-ка мне выпить!
   На четвертом стакане белого является Гриньяр в белом халате.
   — Вот, комиссар.
   — Выпьешь стаканчик?
   Я предлагаю ему выпить исключительно из вежливости, потому что Гриньяр полный трезвенник. Его тошнит от одного вида стакана вина.
   — Нет, спасибо, нет времени…
   Я бросаю взгляд на еще мокрый снимок и аккуратно убираю его в мой бумажник.
   Мой палец, а он малый хитрый и подсказывает много умных вещей, на этот раз нашептывает мне, что я иду по верному следу. А когда я выхожу на верный след, то любой, кто меня знает, скажет вам, что я с него не собьюсь, — это моя главная черта.
   В советском посольстве меня встречает любезный маленький человек. Он в курсе моего визита и ждет меня. Он говорит по-французски без акцента, у него тихий голос и мягкие движения. Одет он в плохо сшитый костюм серого цвета, совершенно безликий.
   — Вы, кажется, хотели получить некоторые сведения? — спрашивает он.
   — Да, — отвечаю. — Это я веду дело об исчезновении вашего сотрудника. Он кланяется.
   — Я знаю… И поверьте, мы очень благодарны вам за ваши усилия и надеемся, что они увенчаются успехом. Я смотрю на него, потом, не сдержавшись, срываюсь:
   — Послушайте, милостивый государь, я вижу, вы прекрасно говорите по-французски, так что мне будет легче высказать свои мысли. Прежде всего я хочу вам сказать одну вещь: я полицейский, и полицейский добросовестный. Моя работа — выполнять приказы начальства, а об остальном не задумываться. Мне приказали найти живым или мертвым человека, и я сделаю все возможное и невозможное, чтобы найти его. Но меня с самого начала удивил один момент. Я не заострил на нем внимание сразу, но по мере того, как мое расследование продвигалось, он удивлял меня все больше…
   Он достает из жилетного кармана очки в железной оправе, дышит на стекла и вытирает их платком.
   — Правда? — шепчет он своим по-прежнему доброжелательным голосом.
   — Правда, месье… э-э…
   — Бразин, — тихо представляется он.
   — Меня удивляет, во-первых, то, что вы посвящаете французские спецслужбы в свои домашние проблемы, — это на вас не похоже. Во-вторых, что вы просите меня найти человека, не дав мне его фотографии.
   Он пытается вставить слово, но я ему не даю этого сделать и повышаю тон:
   — Что касается первого пункта, он относится скорее к компетенции МИДа, чем простого полицейского. Охотно соглашаюсь, что это не мое дело… Но вот пункт второй — самое что ни на есть мое. Почему вы не приложили фотографию пропавшего к вашей просьбе о розыске, месье… ээ… Бразин?
   Его глаза сужаются.
   — У нас ее нет, — отвечает он.
   — Странно! Но допустим, это так. Тогда почему вы не сообщили точный словесный портрет этого человека, а?.. Хотите, я скажу почему? Потому что он не существует!
   Он указывает мне на стул и садится сам.
   — Вы говорите очень странные вещи, господин комиссар.
   — Не надо хитрить. Я получил требование найти атташе советского посольства, по всей вероятности похищенного неонацистской группой, возглавляемой неким Бунксом. Но мне неизвестно об этом атташе ровным счетом ничего, даже его фамилия. Мне показали на собаку и сказали: “Она украла окорок”, а о самом окороке ничего не сказали… Так вот, после ряда кровавых приключений я спросил себя, а существовал ли этот окорок вообще…
   Он встает.
   — Вы позволите? — спрашивает он, направляясь к двери.
   Он выходит, а я вытираю лоб. Сложная партия. Надо иметь большое нахальство, чтобы явиться в посольство и говорить такие вещи. Теперь понимаете, почему я не сказал Старику о цели моего визита? Я не мог просить у него разрешения пойти к русским и назвать их врунами в их собственном доме!
   Еще я себе говорю, что эта игра может быть опасной… Ладно, дальше будет видно. Я говорил откровенно и надеюсь, что мне ответят тем же.
   Проходит десять минут. Любезный маленький человечек возвращается.
   — Вы можете пройти со мной? — спрашивает он.
   — Пожалуйста!
   Он ведет меня в маленький кабинет, обставленный как кабинет директора завода: мебель из светлого дерева, голые стены, картотеки…
   Сидящий перед окном за столом для стенографиста тип перестает печатать на машинке.
   Это худой мужчина со слишком широким лбом и ввалившимися Щеками. У него тусклый взгляд, тусклый голос, даже жесты тусклые.
   — Вы комиссар Сан-Антонио? — спрашивает он меня и представляется:
   — Анастасьев, личный секретарь посла.
   Мы пожимаем друг другу руку с видом боксеров на ринге перед началом молотиловки.
   Он смотрит на меня с какой-то спокойной наглостью, ничуть меня не раздражающей.
   Все по-честному. Он меня “измеряет”.
   — Говорите, — произносит он наконец, — я вас слушаю. Кажется, вы настроены против нас?
   — “Против вас” я ничего не имею, месье Анастасьев… Я просто пришел обменяться с вами некоторыми соображениями так, чтобы мое начальство не знало о точной цели этого визита.
   Я специально подчеркиваю, что мой демарш неофициален, и, если он вам не понравился, вы заявите протест моему правительству и мне дадут по рукам. Но, зная это, я все-таки пришел, потому что добросовестно отношусь к своей работе и потому что я человек честный…
   Он не двигается. Бразин прислоняется к стене и о чем-то мечтает. В этом кабинете стоит странная атмосфера.
   — Понимаете, — говорю я, — я впервые гоняюсь, за ветром… Я это чувствую, потому что люблю свою работу… Мне это надоело, и я говорю вам как мужчина мужчине: давайте не будем юлить. Если вы от меня чего-нибудь ждете, скажите чего. Если вы считаете меня слишком любопытным, тоже скажите, и я откажусь отдела. Кажется, я веду себя с вами абсолютно честно!


Глава 3


   Анастасьев вдруг становится озабоченным.
   — Как вы пришли к тем выводам, которые только что изложили нам? — спрашивает он. — Полагаю, вы опираетесь на факты, а не на голые предположения?
   — У меня довольно своеобразная манера работать, но до сих пор она приносила отличные результаты. Я доверяю своим предположениям, почему и нахожу потом факты, подтверждающие их…
   — В этот раз ваши предположения тоже подтвердились?
   — Почти…
   — И каковы они, эти предположения?
   Я смотрю на него, потом на Бразина… Снимаю перед ними шляпу. Чтобы оставаться такими бесстрастными и далекими, надо обладать потрясающим хладнокровием.
   Настал момент выложить все.
   — Мои предположения? — переспрашиваю я. — Вот они: Бунксы действуют с вами заодно, мы арестовали не их сына и никакой ваш атташе не был похищен. Я только что получил подтверждение, что человек, содержащийся у нас, не имеет к этой семье никакого отношения. Вот его фотография, а вот фото сына Бункса… Как видите, несмотря на смутное сходство, вызванное общим для обоих светлым цветом волос, это два совершенно разных человека.
   Они ничего не отвечают, даже не смотрят на снимки.
   — Мое начальство держало вас в курсе наших действий, — продолжаю я. — Вы знаете, что с целью заставить Бунксов выдать себя мы решили убедить их в смерти Карла. Бунксы сразу поняли, что это туфта, потому что их сын в добром здравии. Однако, поскольку я сунул нос в их дела, они решили меня убрать. К счастью для моего здоровья, у них ничего не вышло. Но в мое жизненное пространство вошла одна милая девочка, которую я счел подосланной Бунксами. Я должен был понять, что это невозможно. Я уехал через двадцать минут после неудачного покушения, устроенного на меня Бунксами. Они физически не могли успеть узнать о своей неудаче, придумать запасной план и поставить девушку в нескольких километрах дальше на шоссе в надежде, что она сумеет установить за мной слежку. Кроме того, такой резкий поворот не состыкуется с их желанием устранить меня. Впоследствии я узнал, что она не имела к банде никакого отношения…
   — Как вы это узнали? — спрашивает Анастасьев. Впервые он проявил какой-то интерес.
   — Она, — отвечаю, — сестра того человека, которого мы держим под именем Карла Бункса. После моего возвращения из Германии я был поражен сходством Карла с его сестрой. В моей голове произошла путаница. Я видел Бунксов, считал арестованного их сыном и братом, а потом нашел у него сходство с дочерью Бункса. Но потом в моей голове все встало на свои места: я вспомнил, что лже-Карл удивительно похож на эту девушку. Я съездил в морг и убедился, что не ошибся. Кроме внешнего сходства, у обоих одинаково деформирована носовая перегородка… Так сказать, дефект производства на одной фабрике…
   — Ну и что? — шепчет мой собеседник.
   — То, что эта девушка умерла… Я продолжил работу над страсбурским делом. Полагаю, вы в курсе. Или мне рассказать?
   — Не имеет смысла. Ваш шеф держал нас в курсе…
   — Превосходно. После этого мое расследование приняло совсем другое направление… А Бунксы знали обо всех моих действиях. Одна девица, работающая на них, сказала мне, что они установили за мной слежку. Это 1 неправда. Я не считаю себя умнее всех, но у меня очень развито шестое чувство на такие вещи. Если бы кто начал меня пасти, я бы это сразу почуял… Что вы хотите, таков я есть! Я не верю, что кто-то мог так долго сидеть у меня на хвосте… Поэтому я пришел к следующему выводу: если Бунксы знают обо всех моих действиях и даже о намерениях, значит, их кто-то информирует. Так полно их информировать может только один человек, мой шеф, а я ему, представьте себе, доверяю. Тогда малыш Сан-Антонио кой-чего быстренько прикинул. Утечка шла сверху — утечки всегда идут сверху! Большой босс держал вас в курсе всего, а если вы передавали им сведения, значит, действуете с ними заодно. Вот в общих чертах мои предположения. Теперь, чтобы показать, что у меня в голове мозги, а не застывший цемент, я сообщу вам свою точку зрения. По причине, которая меня не касается, которую я не хочу знать и на которую мне плевать, вы вступили в союз с Бунксами. Опять-таки по той же причине вы поместили в немецкое посольство какого-то типа под именем Карла Бункса. По другой, но тоже касающейся только вас причине тот тип вас предал в пользу Бунксов. Вы решили остановить его деятельность, но не хотели пачкаться сами, чтобы не портить отношения с кланом Бунксов. Тогда вы подсунули эту работенку французской Секретной службе. Вам было нужно только одно: чтобы вас избавили от человека, которого мы держим у себя… Это вы придумали историю с подменой трупа. Так мы были вынуждены подставить себя чуть ли не официально, что доказывало вашу невиновность.
   Когда я замолкаю, мое лицо залито потом. Я говорю себе, что, пожалуй, перестарался и зашел слишком далеко.
   За моей речью следует тяжелая тишина.
   Наконец Анастасьев потягивается.
   — У вас богатое воображение, комиссар, — тихо говорит он.
   У меня перехватывает горло. Половина моей речи основывалась на блефе. А если я ошибся?
   — Возможно, — отвечаю, — но я не могу продолжать мое расследование на ощупь. В конце концов, раз мое начальство заставляет меня фактически работать на вас, мне надо знать, чего вы от меня ждете…
   Он смотрит на меня, поигрывая карандашом. Бразин вытирает стекла очков… Пауза затягивается. Наконец Анастасьев встает.
   — Я очень счастлив познакомиться с вами, господин комиссар, — говорит он. — Надеюсь, вы найдете нашего атташе к назначенному нами сроку, то есть до завтрашнего вечера.
   Он кланяется и ждет, пока я отвалю.
   Я не могу дышать.
   — Прекрасно, господа! До встречи! — бормочу я. И кланяюсь, спрашивая себя, правильно ли поступил или вел себя, как чемпион среди дебилов.


Глава 4


   Да, возможно, я ошибся. Возможно, типы из советского посольства не управляли ситуацией именно так, как я предположил, но я знаю, что основа моих рассуждений верна. Подумав, я не испытываю недовольства своим визитом. По крайней мере русские поймут, что я не деревенский дурачок, и прекратят свои действия, если история с их похищенным атташе все-таки туфта!
   А теперь я гоню на полной скорости.
   Я возвращаюсь в Большой дом. Но не подумайте, что я еду к Старику. Он раздразнил мое самолюбие, и теперь я приду к нему только с решением загадки или с заявлением об отставке!
   Я в каком-то долбанутом состоянии. Не знаю, знакомо ли вам это. Такое ощущение, что крепко набрался… Мне на все наплевать. Мчу, не замечая преград, и тем хуже для того, кто не успеет вовремя вскочить на тротуар.
   — Есть свободные люди? — спрашиваю я, войдя в комнату инспекторов, где сидят несколько парней.
   Все лица поворачиваются ко мне. Я замечаю Плюме. Этот полный рвения мальчишка как раз из тех, кто не теряет времени зря и с первых шагов уверенно идет к повышениям и Почетному легиону.
   Эти парни напрочь лишены чувства юмора, зато в драке на них можно полностью положиться.
   — Ты свободен? — спрашиваю его.
   — Да, господин комиссар.
   — Тогда слушай…
   Я отвожу его в угол комнаты.
   — Ты знаешь, что в подвале у нас есть жилец?
   — Да, патрон, знаю…
   — Я хочу, чтобы он убежал.
   — Чтобы он…
   Плюме проглатывает удивление, потому что вышколен лучше лакея из богатого дома.
   — Да, чтобы он удрал, и рассчитываю в этом на твою помощь. Ты возьмешь его из камеры. Будь циничным, дай ему понять, что работаешь в конторе “исполнителем” и увозишь его на небольшую загородную прогулку.
   Возьмешь машину, посадишь его рядом с собой и скажешь, что при малейшем движении шлепнешь его.
   Он будет думать, что ты один, потому что грязную работу лучше выполнять без свидетелей. Главное — будь злым, настороженным, грубым…
   Я поеду за тобой на некотором расстоянии… Улучив удобный момент, ты врежешься в зад другой машины… Насчет поломок не беспокойся, фирма все оплатит. Неизбежно наступит момент замешательства, которым арестант обязательно воспользуется, если он не последний лопух. Сечешь?
   — Я все отлично понимаю, господин комиссар.
   — Как раз начинает темнеть. Все О'кей…
   — Скажите, — спрашивает он, — а авария должна произойти в городе или в предместье?
   — Только не в центре. Мне так и видится авеню Гранд-Арме. Или даже лучше Пон де Нейи…
   — Понятно…
   — Я ухожу. Буду вас ждать на углу улицы. Притормози, чтобы я успел тронуться с места и сесть тебе на хвост. Главное — будь естественным… Да, и еще: когда тип будет рвать когти, пальни ему вслед. Абсолютно необходимо, чтобы он поверил в подлинность происходящего… Только не подстрели пару-тройку прохожих, а то пресса тебя линчует!
   — Не беспокойтесь!
   — Ладно, я пойду дать распоряжение, чтобы тебе передали заключенного.
   Я сижу вместе с Берюрье в его старом “мэтфорде”. Берюрье — это не слишком башковитый толстяк, специалист по массажу солнечного сплетения гангстеров. Я взял его с собой, потому что партия будет крупной, как атомный гриб, и, если я ее проиграю, в конторе начнется большой шухер.
   За рулем сижу я. У меня больше доверия к моим реакциям, чем к его.
   Когда Плюме проезжает мимо, он дает короткий сигнал клаксоном и притормаживает. Я замечаю тонкую фигуру арестанта, его бледное лицо… Моя шляпа надвинута на глаза, чтобы он не мог меня узнать, если посмотрит в мою сторону. Но мои опасения напрасны! Поездка начинается. Сначала медленно, но потом, когда мы выехали на Елисейские Поля, быстрее.
   На Рон-Пуэн между нами и машиной, которую мы преследуем, образуется пробка. Какой-то козел на “веспе” поцеловал грузовик, чем парализовал движение. У меня от волнения сжимаются шары. Если я потеряю из виду Плюме и тому гаду, которого он везет, удастся смыться, я больше не посмею показаться на глаза коллегам. Надо мной будут потешаться лет сто, даже тысячу, пересказывая историю этого кретина Сан-Антонио, который хотел поиграть в кошки-мышки и остался в дураках, как старый слепой котяра!