Страница:
Когда мы достаточно наигрались в зверя с двумя спинами, я в последний раз целую ее. Как видите, любовь всегда начинается и заканчивается одним манером…
— Если ты позволишь, милая, я немного побреюсь, — говорю я. — Чтобы вывести тебя в свет, это просто необходимо, а то у меня рожа, как у итальянского бродяги.
— У тебя есть бритва?
— Нет, но у хозяйка должна быть. С ее-то бородой! Я кладу пиджак и выхожу из комнаты. Как и предполагал, содержательница номеров крутится поблизости с фальшиво-невинным видом. Я подбегаю к ней и шепчу на ухо:
— Говорите со мной, говорите, что в голову взбредет!
Я снимаю ботинки и по-кошачьи подкрадываюсь к двери комнаты. Замочная скважина как раз на уровне моих глаз, когда я стою на коленях.
Мне открывается великолепный вид на комнату… Как с центральной трибуны стадиона. А в глубине коридора мамаша Бордельер трещит как заведенный попугай.
Вижу, Рашель выходит из туалета, где была, когда я уходил из комнаты.
Она подходит к двери и запирает ее на задвижку. К счастью, мамаша Бордельер любит подсматривать за тем, как резвятся ее постояльцы, и потому снабдила комнаты задвижками, а ключи спрятала…
Рашель, думая, что теперь находится в безопасности, идет прямиком к моему пиджачку и ощупывает карманы. Первое, что она достает, — пистолет. Она вытаскивает обойму, вынимает из нее все патроны и ссыпает их в китайскую вазочку, после чего вставляет обойму в рукоятку и сует пистолет обратно в мой карман. Затем берется за мой лопатник и изучает мои бумаги на имя швейцарского подданного Жана Нико… Пожав плечами, кладет бумажник на место. Для девушки, претендующей на место секретарши, у нее редкостная ловкость. Очень скоро она находит под подкладкой мой специальной жетон, смотрит на него, и на ее губах появляется улыбка.
Красавица продолжает свои поиски. Теперь она ощупывает плечи и тут же находит булавку.
Ее удивление просто неописуемо. Она разевает рот, округляет глаза. Радостно щелкнув пальцами, она вытаскивает булавку и кладет ее в свою сумочку.
Я покидаю наблюдательный пост и возвращаюсь к мамаше Бордельер.
— У вас есть бритва? — спрашиваю я ее.
— Хотите побриться?
Я пожимаю плечами:
— Ну уж не перерезать же кому-нибудь горло. За кого вы меня принимаете?
— Да, есть… — И кокетливо добавляет:
— Некоторые господа забывают свои.
— Ну конечно, — соглашаюсь я. — А сами вы никогда не бреетесь… чаще двух раз в сутки.
Она задыхается от возмущения, но решает засмеяться — Какой же вы шутник!
Она не задает мне вопросов по поводу моего заглядывания в замочную скважину. Возможно, думает, что я маньяк…
Она ведет меня в свою личную ванную. С точки зрения техники для удаления растительности у нее все в порядке. Бритва электрическая. Я к таким не очень привык, а потому справляюсь неважно, но я не претендую, особенно сегодня, на то, чтобы строить из себя красавца Бруммеля…
Я освежаю себе морду, поправляю узел галстука и, налив на котелок полфлакона одеколона, возвращаюсь к малышке Рашель. Она открыла задвижку и спокойно одевается.
Когда я вхожу, она встречает меня ослепительной улыбкой.
— Ну, — спрашиваю, — как я тебе в парадном виде?
— Великолепен! — шепчет она. — О, мой милый…
Я сажусь в кресло.
— Сдохнуть можно, — говорю. — Никогда не видел такой тяжелой ночи… Ты себя нормально чувствуешь?
— Да.
Она открывает окно.
— Как красив Париж, — произносит она, задержавшись возле него.
Я не отвечаю. Продолжаю думать… Передо мной стоит дилемма: вмешаться сейчас или подождать?
Своим поведением Рашель мне доказала, что тоже состоит в банде. Значит, через нее я могу пройти по всей цепочке. Но это слабое звено. Если я ее отпущу, она предупредит сообщников, что Бункс жив. Эта булавка дала ей доказательство… Что я должен делать? Господи, как неприятно принимать такие решения! Я готов отдать десять “штук”, чтобы узнать мнение шефа… Но позвонить ему невозможно. Я должен решать сам и быстро. Я смеюсь.
— Что с тобой? — спрашивает она меня. Я смеюсь, потому что Бунксу пришла великолепная идея. Когда я сказал, что встречаюсь с Рашель, он захотел дать ей знать, что жив. Догадываясь, что киска станет внимательно изучать мои действия и слова, копаться в моих шмотках и тому подобное, он решил послать сообщение через меня. Выбрал посланником тюремщика… Признаемся, что работа великолепная! Она подходит ко мне, ласкаясь, с влажным взглядом, какой бывает у всех девок, которым вы только что доказали, что кое-что можете.
— Что с тобой? — повторяет она.
Возможно, именно это ее обольщающее поведение заставляет меня принять решение. Я встаю, надеваю пиджак, достаю пушку, беру вазу, опрокидываю ее на кровать, собираю маслины и неторопливо вставляю их в обойму, нежно глядя на Рашель. Надо признать, она немного побледнела. Но не шевелится.
Я открываю ее сумочку, беру булавку, прикалываю к лацкану пиджака и поворачиваюсь к милашке.
— Ну и?.. — спрашиваю.
Она стоит неподвижно. Щеки ввалились, ноздри поджались, в глазах тревожные огоньки.
Я подхожу к ней, влепляю оплеуху, от которой она летит на ковер, и повторяю:
— Ну и?..
Тон приглашает к разговору. Рашель встает. Ее щека пылает.
— Вы хам! — скрежещет она.
— Откровенность за откровенность, красотка; ты маленькая шлюшка! — И я добавляю:
— Но шлюхи не только занимаются любовью и шарят по карманам. Они еще и разговаривают… И ты у меня заговоришь тоже!
Она подходит ко мне.
— Мне нечего вам сказать, господин комиссар!
— Да что ты говоришь! Никогда не поверю, что женщине бывает совсем нечего сказать! Я хватаю ее за руку.
— Например, скажи, что вы сделали с русским?
— Я ничего не знаю!
— Так уж прямо и ничего?
— Да.
— Даже как можно связаться с молодчиками Карла? Она встает передо мной, глаза горят диким гневом.
— Слушайте внимательно, комиссар. Я ничего не скажу. У нас нет… как вы это называете?.. хлюпиков! Мы умеем молчать. Вы меня поймали? Отлично. Но предупреждаю вас сразу: вы из меня ничего не вытянете.
Она говорит не столько под влиянием вспышки ярости, сколько резюмируя ситуацию. И я понимаю, что это правда. Она не заговорит, и я получу еще одного секретного узника.
Тогда в моих мозгах появляется дьявольская идея, одна из тех, что, по счастью, возникают у меня редко и которыми совсем не хочется гордиться.
Я надвигаюсь на нее с недобрым видом. Чувствую, моя печенка вырабатывает синильную кислоту.
Должно быть, моя морда по-настоящему страшна, потому что Рашель начинает в ужасе пятиться.
— Ах, ты ничего не скажешь! — рычу я сквозь зубы.
— Нет…
— Ах, не скажешь!
Теперь она стоит, прислонившись к подоконнику.
Я быстро нагибаюсь, хватаю ее за лодыжки и выбрасываю из открытого окна.
Из темных глубин звучит жуткий крик… Мисс Автостоп не доживет в Париже до старости!
Открываю дверь в коридор.
Мамаши Бордельер не видать. Мне нравится, что свидетелей нет, даже боязливой свидетельницы, подглядывающей через замочную скважину, как лакеи в шикарных отелях.
Она варит себе какао, а в ожидании, пока бурда будет готова, мажет кусочки хлеба маслом и конфитюром, от которых сблеванула бы даже живущая на помойке крыса — Мамаша, — говорю я ей, — у меня для вас плохая новость; одна из ваших постоялиц то ли случайно, то ли вследствие нервной депрессии выбросилась из окна.
— Господи! — вскрикивает она. — Кто это?
— Малышка, что была со мной.
Она недоверчиво смотрит на меня.
— Вы опять шутите?
Мое лицо убеждает ее в обратном.
— Я совершенно серьезен. Малышка выпала из окна. Теперь слушайте меня внимательно: вы меня не видели; она пришла одна, сказала, что ждет мужчину, который так и не появился… Вы ничего не знаете. За остальное не волнуйтесь. Неприятностей у вас не будет. Я все улажу. Договорились?
Она утвердительно кивает.
— Я из-за вас поседею, — говорит она.
— Ничего страшного, — отвечаю, — вы все равно краситесь!
— Если ты позволишь, милая, я немного побреюсь, — говорю я. — Чтобы вывести тебя в свет, это просто необходимо, а то у меня рожа, как у итальянского бродяги.
— У тебя есть бритва?
— Нет, но у хозяйка должна быть. С ее-то бородой! Я кладу пиджак и выхожу из комнаты. Как и предполагал, содержательница номеров крутится поблизости с фальшиво-невинным видом. Я подбегаю к ней и шепчу на ухо:
— Говорите со мной, говорите, что в голову взбредет!
Я снимаю ботинки и по-кошачьи подкрадываюсь к двери комнаты. Замочная скважина как раз на уровне моих глаз, когда я стою на коленях.
Мне открывается великолепный вид на комнату… Как с центральной трибуны стадиона. А в глубине коридора мамаша Бордельер трещит как заведенный попугай.
Вижу, Рашель выходит из туалета, где была, когда я уходил из комнаты.
Она подходит к двери и запирает ее на задвижку. К счастью, мамаша Бордельер любит подсматривать за тем, как резвятся ее постояльцы, и потому снабдила комнаты задвижками, а ключи спрятала…
Рашель, думая, что теперь находится в безопасности, идет прямиком к моему пиджачку и ощупывает карманы. Первое, что она достает, — пистолет. Она вытаскивает обойму, вынимает из нее все патроны и ссыпает их в китайскую вазочку, после чего вставляет обойму в рукоятку и сует пистолет обратно в мой карман. Затем берется за мой лопатник и изучает мои бумаги на имя швейцарского подданного Жана Нико… Пожав плечами, кладет бумажник на место. Для девушки, претендующей на место секретарши, у нее редкостная ловкость. Очень скоро она находит под подкладкой мой специальной жетон, смотрит на него, и на ее губах появляется улыбка.
Красавица продолжает свои поиски. Теперь она ощупывает плечи и тут же находит булавку.
Ее удивление просто неописуемо. Она разевает рот, округляет глаза. Радостно щелкнув пальцами, она вытаскивает булавку и кладет ее в свою сумочку.
Я покидаю наблюдательный пост и возвращаюсь к мамаше Бордельер.
— У вас есть бритва? — спрашиваю я ее.
— Хотите побриться?
Я пожимаю плечами:
— Ну уж не перерезать же кому-нибудь горло. За кого вы меня принимаете?
— Да, есть… — И кокетливо добавляет:
— Некоторые господа забывают свои.
— Ну конечно, — соглашаюсь я. — А сами вы никогда не бреетесь… чаще двух раз в сутки.
Она задыхается от возмущения, но решает засмеяться — Какой же вы шутник!
Она не задает мне вопросов по поводу моего заглядывания в замочную скважину. Возможно, думает, что я маньяк…
Она ведет меня в свою личную ванную. С точки зрения техники для удаления растительности у нее все в порядке. Бритва электрическая. Я к таким не очень привык, а потому справляюсь неважно, но я не претендую, особенно сегодня, на то, чтобы строить из себя красавца Бруммеля…
Я освежаю себе морду, поправляю узел галстука и, налив на котелок полфлакона одеколона, возвращаюсь к малышке Рашель. Она открыла задвижку и спокойно одевается.
Когда я вхожу, она встречает меня ослепительной улыбкой.
— Ну, — спрашиваю, — как я тебе в парадном виде?
— Великолепен! — шепчет она. — О, мой милый…
Я сажусь в кресло.
— Сдохнуть можно, — говорю. — Никогда не видел такой тяжелой ночи… Ты себя нормально чувствуешь?
— Да.
Она открывает окно.
— Как красив Париж, — произносит она, задержавшись возле него.
Я не отвечаю. Продолжаю думать… Передо мной стоит дилемма: вмешаться сейчас или подождать?
Своим поведением Рашель мне доказала, что тоже состоит в банде. Значит, через нее я могу пройти по всей цепочке. Но это слабое звено. Если я ее отпущу, она предупредит сообщников, что Бункс жив. Эта булавка дала ей доказательство… Что я должен делать? Господи, как неприятно принимать такие решения! Я готов отдать десять “штук”, чтобы узнать мнение шефа… Но позвонить ему невозможно. Я должен решать сам и быстро. Я смеюсь.
— Что с тобой? — спрашивает она меня. Я смеюсь, потому что Бунксу пришла великолепная идея. Когда я сказал, что встречаюсь с Рашель, он захотел дать ей знать, что жив. Догадываясь, что киска станет внимательно изучать мои действия и слова, копаться в моих шмотках и тому подобное, он решил послать сообщение через меня. Выбрал посланником тюремщика… Признаемся, что работа великолепная! Она подходит ко мне, ласкаясь, с влажным взглядом, какой бывает у всех девок, которым вы только что доказали, что кое-что можете.
— Что с тобой? — повторяет она.
Возможно, именно это ее обольщающее поведение заставляет меня принять решение. Я встаю, надеваю пиджак, достаю пушку, беру вазу, опрокидываю ее на кровать, собираю маслины и неторопливо вставляю их в обойму, нежно глядя на Рашель. Надо признать, она немного побледнела. Но не шевелится.
Я открываю ее сумочку, беру булавку, прикалываю к лацкану пиджака и поворачиваюсь к милашке.
— Ну и?.. — спрашиваю.
Она стоит неподвижно. Щеки ввалились, ноздри поджались, в глазах тревожные огоньки.
Я подхожу к ней, влепляю оплеуху, от которой она летит на ковер, и повторяю:
— Ну и?..
Тон приглашает к разговору. Рашель встает. Ее щека пылает.
— Вы хам! — скрежещет она.
— Откровенность за откровенность, красотка; ты маленькая шлюшка! — И я добавляю:
— Но шлюхи не только занимаются любовью и шарят по карманам. Они еще и разговаривают… И ты у меня заговоришь тоже!
Она подходит ко мне.
— Мне нечего вам сказать, господин комиссар!
— Да что ты говоришь! Никогда не поверю, что женщине бывает совсем нечего сказать! Я хватаю ее за руку.
— Например, скажи, что вы сделали с русским?
— Я ничего не знаю!
— Так уж прямо и ничего?
— Да.
— Даже как можно связаться с молодчиками Карла? Она встает передо мной, глаза горят диким гневом.
— Слушайте внимательно, комиссар. Я ничего не скажу. У нас нет… как вы это называете?.. хлюпиков! Мы умеем молчать. Вы меня поймали? Отлично. Но предупреждаю вас сразу: вы из меня ничего не вытянете.
Она говорит не столько под влиянием вспышки ярости, сколько резюмируя ситуацию. И я понимаю, что это правда. Она не заговорит, и я получу еще одного секретного узника.
Тогда в моих мозгах появляется дьявольская идея, одна из тех, что, по счастью, возникают у меня редко и которыми совсем не хочется гордиться.
Я надвигаюсь на нее с недобрым видом. Чувствую, моя печенка вырабатывает синильную кислоту.
Должно быть, моя морда по-настоящему страшна, потому что Рашель начинает в ужасе пятиться.
— Ах, ты ничего не скажешь! — рычу я сквозь зубы.
— Нет…
— Ах, не скажешь!
Теперь она стоит, прислонившись к подоконнику.
Я быстро нагибаюсь, хватаю ее за лодыжки и выбрасываю из открытого окна.
Из темных глубин звучит жуткий крик… Мисс Автостоп не доживет в Париже до старости!
Открываю дверь в коридор.
Мамаши Бордельер не видать. Мне нравится, что свидетелей нет, даже боязливой свидетельницы, подглядывающей через замочную скважину, как лакеи в шикарных отелях.
Она варит себе какао, а в ожидании, пока бурда будет готова, мажет кусочки хлеба маслом и конфитюром, от которых сблеванула бы даже живущая на помойке крыса — Мамаша, — говорю я ей, — у меня для вас плохая новость; одна из ваших постоялиц то ли случайно, то ли вследствие нервной депрессии выбросилась из окна.
— Господи! — вскрикивает она. — Кто это?
— Малышка, что была со мной.
Она недоверчиво смотрит на меня.
— Вы опять шутите?
Мое лицо убеждает ее в обратном.
— Я совершенно серьезен. Малышка выпала из окна. Теперь слушайте меня внимательно: вы меня не видели; она пришла одна, сказала, что ждет мужчину, который так и не появился… Вы ничего не знаете. За остальное не волнуйтесь. Неприятностей у вас не будет. Я все улажу. Договорились?
Она утвердительно кивает.
— Я из-за вас поседею, — говорит она.
— Ничего страшного, — отвечаю, — вы все равно краситесь!
Глава 9
— Вот, — говорю я боссу, — я это сделал, патрон, хотя это и некрасиво. На мой взгляд, у нас нет другого способа подтолкнуть этих мерзавцев к действиям и заставить выйти из тени. Срок, назначенный нам русскими, истекает через четыре дня. Это мало!
Он гладит свой голый, как задница, череп.
— А почему смерть этой девушки должна заставить нацистов выйти из тени? — спрашивает он тоном, в котором слышится намек на неодобрение.
— Следите за моей мыслью, шеф! Когда во Фрейденштадте взорвалась моя тачка, Бунксы сразу узнали, что я цел и невредим. Наверняка рядом с гостиницей были их люди. Может, это сам хозяин гостиницы, кто знает? | Итак, они узнали не только об этом, но и о том, что оккупационные силы предоставляют в мое распоряжение машину. Полковник так орал об этом во дворе, что не услышать мог разве что глухой.
У них появляется возможность организовать новое покушение, но, поскольку машину ведет французский солдат, нападение приобретает слишком серьезный масштаб. Оно станет международным преступлением. Они предпочли поставить на дороге девицу, работающую на них, чтобы убрать меня потихоньку. Заодно ей приказано разузнать обо мне как можно больше… Полагаю, моя личность их заинтриговала.
— Продолжайте, — говорит шеф.
Он смотрит на меня, как в цирке смотрят на воздушного гимнаста, работающего без страховки. Только моя гимнастика не воздушная, а мозговая.
— Итак, они подсунули мне ту девчонку. Совершенно очевидно, что она должна была связаться с ними как можно скорее, но не смогла этого сделать, потому что я не отходил от нее ни на шаг, а от мамаши Бордельер она не выходила и не звонила…
— И что из этого?
— А то, — говорю, — что, не получая от нее известий, они постараются выяснить, что с ней стало… Когда они — прочтут в завтрашних газетах, что из окна выпала неизвестная молодая женщина, то пошлют кого-нибудь в морг, чтобы проверить, действительно ли речь идет о Рашель. Я дал строгие указания, чтобы не было опубликовано ни одной ее фотографии.
— Я начинаю понимать, куда вы клоните, — шепчет босс. — Очень сильный ход, признаю… Мы установим постоянное дежурство в морге, и всех, кто придет посмотреть на ее труп, будем брать под наблюдение.
— Вот именно! — торжествую я.
— Сан-Антонио, скажите, эта мысль пришла вам до… до того, как вы ее выбросили?
— Да, — отвечаю я, немного побледнев. Патрон встает.
— Снимаю шляпу, — восхищенно шепчет он.
— Это очень подходит к данным обстоятельствам, босс!
* * *
Я лежу в своей постели и задаю храпака. Мне снится, что меня взяли на работу в “Фоли-Бержер” делать вместе со звездой шоу пантомиму… Мы стоим за экраном из матового стекла, прожектор светит нам прямо в морду. Я поднимаю страусиное перышко, составляющее ее одежду, и начинаю номер, как вдруг раздается звонок. Это означает: пора на сцену. Но, черт возьми, я же на сцене!
Пронзительный звонок не прекращается. Что там режиссер, чокнулся, что ли? Чтоб он сдох! В этот момент я просыпаюсь и понимаю, что настойчивые звонки издает телефон.
Я в бешенстве тянусь к аппарату, еще окончательно не проснувшись.
Голос я узнаю сразу: шеф.
— Рад, что дозвонился до вас, — говорит он.
— Который час, патрон? — перебиваю я его.
— Что-то около двух.
— Можно задать вам один вопрос?
— Только быстро!
— Вы когда-нибудь спите?
— Нет, и не понимаю, о чем вы говорите, — заявляет он совершенно серьезно. Почти тотчас он мне сообщает:
— Утром вы выезжаете восьмичасовым скорым в Страсбур…
— Что-то случилось?
— Странная вещь…
— Она связана с интересующим нас делом?
— Чтобы узнать это, я вас туда и засылаю. Внешне ничто не позволяет делать такие предположения.
— Тогда почему?
Пауза.
— Вы никогда не замечали, что у меня хороший нюх, Сан-Антонио?
— Мы теперь работаем, основываясь на одной интуиции? — спрашиваю я.
Вопрос несколько рискован. Шеф сейчас не в настроении слушать насмешки.
— Да, когда не дают результата логические рассуждения! Зайдите ко мне до отъезда, я дам вам разъяснения.
— Во сколько?
— Скажем, в шесть.
— Хорошо. А дежурство в морге?
— Положитесь на меня. Я пошлю туда серьезных парней. Спокойной ночи.
И кладет трубку.
Щелчок гулом отдается у меня в ухе. Я кладу трубку.
По-моему, в тот день, когда я поступил в Секретную службу, мне следовало отправиться ловить китов на Новую Землю!
Он гладит свой голый, как задница, череп.
— А почему смерть этой девушки должна заставить нацистов выйти из тени? — спрашивает он тоном, в котором слышится намек на неодобрение.
— Следите за моей мыслью, шеф! Когда во Фрейденштадте взорвалась моя тачка, Бунксы сразу узнали, что я цел и невредим. Наверняка рядом с гостиницей были их люди. Может, это сам хозяин гостиницы, кто знает? | Итак, они узнали не только об этом, но и о том, что оккупационные силы предоставляют в мое распоряжение машину. Полковник так орал об этом во дворе, что не услышать мог разве что глухой.
У них появляется возможность организовать новое покушение, но, поскольку машину ведет французский солдат, нападение приобретает слишком серьезный масштаб. Оно станет международным преступлением. Они предпочли поставить на дороге девицу, работающую на них, чтобы убрать меня потихоньку. Заодно ей приказано разузнать обо мне как можно больше… Полагаю, моя личность их заинтриговала.
— Продолжайте, — говорит шеф.
Он смотрит на меня, как в цирке смотрят на воздушного гимнаста, работающего без страховки. Только моя гимнастика не воздушная, а мозговая.
— Итак, они подсунули мне ту девчонку. Совершенно очевидно, что она должна была связаться с ними как можно скорее, но не смогла этого сделать, потому что я не отходил от нее ни на шаг, а от мамаши Бордельер она не выходила и не звонила…
— И что из этого?
— А то, — говорю, — что, не получая от нее известий, они постараются выяснить, что с ней стало… Когда они — прочтут в завтрашних газетах, что из окна выпала неизвестная молодая женщина, то пошлют кого-нибудь в морг, чтобы проверить, действительно ли речь идет о Рашель. Я дал строгие указания, чтобы не было опубликовано ни одной ее фотографии.
— Я начинаю понимать, куда вы клоните, — шепчет босс. — Очень сильный ход, признаю… Мы установим постоянное дежурство в морге, и всех, кто придет посмотреть на ее труп, будем брать под наблюдение.
— Вот именно! — торжествую я.
— Сан-Антонио, скажите, эта мысль пришла вам до… до того, как вы ее выбросили?
— Да, — отвечаю я, немного побледнев. Патрон встает.
— Снимаю шляпу, — восхищенно шепчет он.
— Это очень подходит к данным обстоятельствам, босс!
* * *
Я лежу в своей постели и задаю храпака. Мне снится, что меня взяли на работу в “Фоли-Бержер” делать вместе со звездой шоу пантомиму… Мы стоим за экраном из матового стекла, прожектор светит нам прямо в морду. Я поднимаю страусиное перышко, составляющее ее одежду, и начинаю номер, как вдруг раздается звонок. Это означает: пора на сцену. Но, черт возьми, я же на сцене!
Пронзительный звонок не прекращается. Что там режиссер, чокнулся, что ли? Чтоб он сдох! В этот момент я просыпаюсь и понимаю, что настойчивые звонки издает телефон.
Я в бешенстве тянусь к аппарату, еще окончательно не проснувшись.
Голос я узнаю сразу: шеф.
— Рад, что дозвонился до вас, — говорит он.
— Который час, патрон? — перебиваю я его.
— Что-то около двух.
— Можно задать вам один вопрос?
— Только быстро!
— Вы когда-нибудь спите?
— Нет, и не понимаю, о чем вы говорите, — заявляет он совершенно серьезно. Почти тотчас он мне сообщает:
— Утром вы выезжаете восьмичасовым скорым в Страсбур…
— Что-то случилось?
— Странная вещь…
— Она связана с интересующим нас делом?
— Чтобы узнать это, я вас туда и засылаю. Внешне ничто не позволяет делать такие предположения.
— Тогда почему?
Пауза.
— Вы никогда не замечали, что у меня хороший нюх, Сан-Антонио?
— Мы теперь работаем, основываясь на одной интуиции? — спрашиваю я.
Вопрос несколько рискован. Шеф сейчас не в настроении слушать насмешки.
— Да, когда не дают результата логические рассуждения! Зайдите ко мне до отъезда, я дам вам разъяснения.
— Во сколько?
— Скажем, в шесть.
— Хорошо. А дежурство в морге?
— Положитесь на меня. Я пошлю туда серьезных парней. Спокойной ночи.
И кладет трубку.
Щелчок гулом отдается у меня в ухе. Я кладу трубку.
По-моему, в тот день, когда я поступил в Секретную службу, мне следовало отправиться ловить китов на Новую Землю!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1
Маленький старичок с физиономией лакея на пенсии заканчивает свой йогурт, жеманничая, как стареющая поэтесса, затем вытирает тонкие губы, приглаживает прилипшие к бледному черепу оставшиеся четырнадцать волосков и спрашивает:
— А вы знаете анекдот про человека, купившего своим детям хамелеона?
Поскольку я не знаю, то отвечаю “нет”, а поскольку хорошо воспитан, то не добавляю, что не имею ни малейшего желания его узнать…
Мне надо подумать, а он может идти со своим хамелеоном к чертовой бабушке.
Мы проехали только Бар-де-Дюк, и старикашка хочет как можно дольше посидеть в вагоне-ресторане и окончательно затрахать своего визави.
— Так вот, — начинает он, — один человек покупает своим детям хамелеона, чтобы показать, как это животное меняет свой цвет.
— Очень интересно, — говорю я, погружаясь в океан мыслей…
— Он кладет хамелеона на красную тряпку, — продолжает старикан.
— Кто? — рассеянно спрашиваю я.
Старикашка с четырнадцатью волосками ошарашенно выпучивает глаза.
— Ну… тот человек, — бормочет он.
— Какой человек? — продолжаю я, думая совсем о другом.
— Ну тот, что купил своим детям хамелеона…
Я возвращаюсь на землю, если так можно выразиться, поскольку нахожусь в скором поезде/несущемся по лотарингским равнинам со скоростью сто сорок километров в час.
— Ах да…
Старичок приглаживает свою шевелюру… Я смотрю на его чайник и спрашиваю себя, действительно ли это волосы или он каждое утро рисует себе эти линии тушью.
— Он кладет хамелеона на красную тряпку, и хамелеон становится красным, — продолжает он. — Кладет на черную — хамелеон становится черным… Кладет на кусок шотландской ткани, и… хамелеон взрывается.
При этом старичок начинает хохотать.
— А дальше? — спрашиваю я.
Он становится унылым, как фильм Бунюеля.
— Вы не поняли?.. Хамелеон взорвался… Взорвался потому, что его положили на шотландку — ткань в разноцветную клетку.
Он снова смеется, надеясь заразить меня своим весельем.
— Очень смешно, — мрачно говорю я.
Это его обескураживает. Он насупливается, а я пользуюсь этим, чтобы обдумать свои дела.
Смотрю на котлы: одиннадцать часов. В Страсбур мы приедем сразу после полудня… Только бы успеть! Обидно проделать такой путь за просто так…P Я знаю, что дорога каждая минута. Так сказал большому боссу врач. Наш клиент не доживет до конца дня. Если к моему приезду в нем останется хоть атом жизни, я должен буду во что бы то ни стало вырвать у него его секреты…
Дело началось бестолково, как и всегда…
Один тип, живший в гостинице в Страсбуре, попал в больницу с острым приступом полиомиелита. Его сразу сунули в “стальное легкое”. Случилось это вчера вечером. Спасти его уже невозможно, тип вот-вот загнется, если это уже не произошло.
Дирекция отеля собрала его багаж, чтобы отправить в больницу. Среди персонала гостиницы оказался любопытный. Он полез в чемодан больного и нашел там… Угадайте что?
Бомбу, всего-навсего… Не какую-нибудь примитивную самоделку, а клевую штуковину с часовым механизмом, отличным детонатором и прочими удобствами, разве что без центрального отопления, ванной комнаты и туалета.
Естественно, обнаружив такое, парень завопил от ужаса. Явились полицейские, просмотрели бумаги больного, но при нем оказалось только удостоверение личности на фамилию Клюни; как выяснилось, фальшивое. Поскольку в Страсбуре в самое ближайшее время должны начаться международные переговоры о подписании торгового договора с Германией, полицейские сказали себе, что у парня были недобрые намерения насчет переговоров, и известили Секретную службу.
Шеф, у которого нюх, как у охотничьей собаки, отправил на место меня, сказав, что дело настолько темное, что прояснить его может только мастер.
Я начал с телефонного разговора с главврачом больницы ранним утром.
— Этот тип обречен, — сказал он мне. — Он скоро умрет.
— С ним можно разговаривать?
— Нет, он в “стальном легком”.
— Установите в аппарате микрофон, чтобы был слышен малейший шепот.
— Он уже не способен даже шептать.
— Его можно “подстегнуть”?
— Возможно, но надо спешить…
— Приготовьте все, я выезжаю, — сказал я. И вскочил в скорый поезд.
Теперь вы понимаете, что старикашка с четырнадцатью волосенками и допотопными анекдотами действует мне на нервы.
Служащий вагона-ресторана как раз принимает оплату счетов. Я бросаю ему две “косых” и говорю, что сдачу он может оставить себе, чтобы его мамочка имела обеспеченную старость, и отваливаю в тот момент, когда отставной лакей предлагает мне рассказать анекдот о двух педиках, которые не ладили между собой, но не хотели разойтись, потому что оба были католиками!
— А вы знаете анекдот про человека, купившего своим детям хамелеона?
Поскольку я не знаю, то отвечаю “нет”, а поскольку хорошо воспитан, то не добавляю, что не имею ни малейшего желания его узнать…
Мне надо подумать, а он может идти со своим хамелеоном к чертовой бабушке.
Мы проехали только Бар-де-Дюк, и старикашка хочет как можно дольше посидеть в вагоне-ресторане и окончательно затрахать своего визави.
— Так вот, — начинает он, — один человек покупает своим детям хамелеона, чтобы показать, как это животное меняет свой цвет.
— Очень интересно, — говорю я, погружаясь в океан мыслей…
— Он кладет хамелеона на красную тряпку, — продолжает старикан.
— Кто? — рассеянно спрашиваю я.
Старикашка с четырнадцатью волосками ошарашенно выпучивает глаза.
— Ну… тот человек, — бормочет он.
— Какой человек? — продолжаю я, думая совсем о другом.
— Ну тот, что купил своим детям хамелеона…
Я возвращаюсь на землю, если так можно выразиться, поскольку нахожусь в скором поезде/несущемся по лотарингским равнинам со скоростью сто сорок километров в час.
— Ах да…
Старичок приглаживает свою шевелюру… Я смотрю на его чайник и спрашиваю себя, действительно ли это волосы или он каждое утро рисует себе эти линии тушью.
— Он кладет хамелеона на красную тряпку, и хамелеон становится красным, — продолжает он. — Кладет на черную — хамелеон становится черным… Кладет на кусок шотландской ткани, и… хамелеон взрывается.
При этом старичок начинает хохотать.
— А дальше? — спрашиваю я.
Он становится унылым, как фильм Бунюеля.
— Вы не поняли?.. Хамелеон взорвался… Взорвался потому, что его положили на шотландку — ткань в разноцветную клетку.
Он снова смеется, надеясь заразить меня своим весельем.
— Очень смешно, — мрачно говорю я.
Это его обескураживает. Он насупливается, а я пользуюсь этим, чтобы обдумать свои дела.
Смотрю на котлы: одиннадцать часов. В Страсбур мы приедем сразу после полудня… Только бы успеть! Обидно проделать такой путь за просто так…P Я знаю, что дорога каждая минута. Так сказал большому боссу врач. Наш клиент не доживет до конца дня. Если к моему приезду в нем останется хоть атом жизни, я должен буду во что бы то ни стало вырвать у него его секреты…
Дело началось бестолково, как и всегда…
Один тип, живший в гостинице в Страсбуре, попал в больницу с острым приступом полиомиелита. Его сразу сунули в “стальное легкое”. Случилось это вчера вечером. Спасти его уже невозможно, тип вот-вот загнется, если это уже не произошло.
Дирекция отеля собрала его багаж, чтобы отправить в больницу. Среди персонала гостиницы оказался любопытный. Он полез в чемодан больного и нашел там… Угадайте что?
Бомбу, всего-навсего… Не какую-нибудь примитивную самоделку, а клевую штуковину с часовым механизмом, отличным детонатором и прочими удобствами, разве что без центрального отопления, ванной комнаты и туалета.
Естественно, обнаружив такое, парень завопил от ужаса. Явились полицейские, просмотрели бумаги больного, но при нем оказалось только удостоверение личности на фамилию Клюни; как выяснилось, фальшивое. Поскольку в Страсбуре в самое ближайшее время должны начаться международные переговоры о подписании торгового договора с Германией, полицейские сказали себе, что у парня были недобрые намерения насчет переговоров, и известили Секретную службу.
Шеф, у которого нюх, как у охотничьей собаки, отправил на место меня, сказав, что дело настолько темное, что прояснить его может только мастер.
Я начал с телефонного разговора с главврачом больницы ранним утром.
— Этот тип обречен, — сказал он мне. — Он скоро умрет.
— С ним можно разговаривать?
— Нет, он в “стальном легком”.
— Установите в аппарате микрофон, чтобы был слышен малейший шепот.
— Он уже не способен даже шептать.
— Его можно “подстегнуть”?
— Возможно, но надо спешить…
— Приготовьте все, я выезжаю, — сказал я. И вскочил в скорый поезд.
Теперь вы понимаете, что старикашка с четырнадцатью волосенками и допотопными анекдотами действует мне на нервы.
Служащий вагона-ресторана как раз принимает оплату счетов. Я бросаю ему две “косых” и говорю, что сдачу он может оставить себе, чтобы его мамочка имела обеспеченную старость, и отваливаю в тот момент, когда отставной лакей предлагает мне рассказать анекдот о двух педиках, которые не ладили между собой, но не хотели разойтись, потому что оба были католиками!
Глава 2
Над Страсбуром, когда я туда приезжаю, светит ласковое солнце. Смотрю на крыши, но аистов там не больше, чем интеллекта в глазах постового полицейского.
Воспользуюсь случаем, чтобы сделать вам одно признание: сколько раз я ни приезжал в Страсбур, я не видел там ни одного аиста.
На площади перед вокзалом стоит черная машина с полицейским за рулем. Тип в шляпе и непромокаемом плаще стоит перед тачкой. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что это бравый парень из Секретной службы.
Направляюсь к нему.
— Спорю, — спрашиваю, — что вы ждете меня? Он смотрит настороженно.
— Комиссар Сан-Антонио?
— Он самый.
Агент подносит два пальца с коротко остриженными ногтями к полям своей шляпы.
— Я действительно ждал вас, господин комиссар. И открывает мне дверцу.
— Как Клюни? — спрашиваю.
Он пожимает плечами.
— Когда я уезжал четверть часа назад, он еще жил, но был очень плох… Честно говоря, сомневаюсь, чтобы вам удалось вытянуть из него хоть слово.
— Посмотрим.
Он угощает меня сигаретой, но я отказываюсь: за время пути я и так выкурил две пачки.
Больница находится недалеко. Это унылое серое здание, как и все больницы Франции.
Мой спутник ведет меня по лабиринту коридоров, пропахших эфиром и агонией. Он останавливается перед дверью с надписью: “Вход строго воспрещен” и тихо дважды стучит. Никто не отвечает “войдите”, но миленькая медсестра открывает дверь. Маленькая пухленькая блондиночка из тех лакомых кусочков, что так приятно встречать в путешествии.
У нее серьезный вид, причиной которого является присутствие в палате двух мужчин в белых халатах. Если судить по их строгой манере держаться, это медицинские светила местного значения.
Один из них лысый, в очках с тонкой золотой оправой, другой — тощий, с острым носом. У обоих благородная внешность и умные глаза.
Они смотрят на меня с интересом. Им обо мне рассказали, и они знают, что в Секретной службе моя должность соответствует директору клиники, так что они идут ко мне, протягивая руку, с явным почтением…
— Мюллер, — представляется первый.
— Розенталь, — говорит второй.
— Сан-Антонио, — называюсь я и поворачиваюсь к странному аппарату, занимающему центр комнаты.
Не знаю, видели ли вы “стальное легкое”. Занятная машина.
Разглядывать пациента в этом железном ящике неудобно. Самое впечатляющее то, что он лежит горизонтально.
Наклоняюсь над стеклянным окошком. Смотрю. Моя первая мысль: никогда раньше я этого человека не видел. Вторая: это не какая-нибудь дешевка. У него умное лицо с правильными чертами, тонкие светлые усы, светлые волосы с проседью.
Вижу, озвучивающая аппаратура на месте.
— Он жив? — спрашиваю.
Это трудно понять, потому что малый абсолютно неподвижен.
— Да, — отвечают эскулапы.
— Что-нибудь говорил?
— Нет…
— Вы можете дать ему стимулятор, чтобы привести в сознание?
— Все готово, — отвечает второй врач, чья фамилия Розенталь Он считает нужным объяснить мне:
— Это средство еще не отработано до конца. Я видел; как в Швеции благодаря ему мои коллеги добились заметного улучшения в состоянии больного, но эффект очень кратковременный.
— Это все, что мне нужно, — цинично уверяю я. — Начинайте.
И отхожу в глубь зала.
Оба эскулапа склоняются над маленьким столиком и начинают возиться с пузырьками, ампулами и шприцами Затем они подходят к жутковатого вида аппарату, открывают люк сбоку и делают пациенту инъекцию, после чего закрывают люк.
— Остается только ждать, — заявляет врач в очках.
— И скоро начнет действовать ваш наркотик?
Они хмурят брови. Мне кажется, они представляли себе аса секретной службы совсем не таким.
— Если этот препарат еще может подействовать, — объясняют они, — мы получим результат в течение часа.
Медсестра сходила за стульями для всей компании, и мы рассаживаемся вокруг адской машины, ловя через стекло возможные реакции малого.
Я пользуюсь этим, чтобы спросить моего местного коллегу — Вы отправили фотографию и отпечатки этого человека в службу идентификации?
— Да, но на него ничего нет.
— Вы нашли какой-нибудь его след до приезда в отель?
— Никакого. Он приехал на частной машине. Водитель остановился на некотором расстоянии от отеля. Машина черного цвета Но все было настолько обыденно, что швейцар не может припомнить ее марку.
— А за время проживания в гостинице его никто не навещал?
— Нет.
— И никто не звонил?
— Никто.
— Короче, он словно с луны упал?
— Примерно так.
— Вот только он не упал с луны. Вы сообщили газетчикам его заглавие?
Он смотрит на меня совершенно ошеломленный.
— Его… что? — переспрашивает он.
— Его фамилию! А фото?
— Нет, мы сохранили все в строжайшей тайне. Когда мы обнаружили эту бомбу, то поняли, что дело серьезное.
Естественно, они побоялись рисковать. Меня даже устраивает, что они оставили дело нетронутым.
— Внимание, — говорит мне один из врачей. — Он приходит в себя.
Воспользуюсь случаем, чтобы сделать вам одно признание: сколько раз я ни приезжал в Страсбур, я не видел там ни одного аиста.
На площади перед вокзалом стоит черная машина с полицейским за рулем. Тип в шляпе и непромокаемом плаще стоит перед тачкой. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что это бравый парень из Секретной службы.
Направляюсь к нему.
— Спорю, — спрашиваю, — что вы ждете меня? Он смотрит настороженно.
— Комиссар Сан-Антонио?
— Он самый.
Агент подносит два пальца с коротко остриженными ногтями к полям своей шляпы.
— Я действительно ждал вас, господин комиссар. И открывает мне дверцу.
— Как Клюни? — спрашиваю.
Он пожимает плечами.
— Когда я уезжал четверть часа назад, он еще жил, но был очень плох… Честно говоря, сомневаюсь, чтобы вам удалось вытянуть из него хоть слово.
— Посмотрим.
Он угощает меня сигаретой, но я отказываюсь: за время пути я и так выкурил две пачки.
Больница находится недалеко. Это унылое серое здание, как и все больницы Франции.
Мой спутник ведет меня по лабиринту коридоров, пропахших эфиром и агонией. Он останавливается перед дверью с надписью: “Вход строго воспрещен” и тихо дважды стучит. Никто не отвечает “войдите”, но миленькая медсестра открывает дверь. Маленькая пухленькая блондиночка из тех лакомых кусочков, что так приятно встречать в путешествии.
У нее серьезный вид, причиной которого является присутствие в палате двух мужчин в белых халатах. Если судить по их строгой манере держаться, это медицинские светила местного значения.
Один из них лысый, в очках с тонкой золотой оправой, другой — тощий, с острым носом. У обоих благородная внешность и умные глаза.
Они смотрят на меня с интересом. Им обо мне рассказали, и они знают, что в Секретной службе моя должность соответствует директору клиники, так что они идут ко мне, протягивая руку, с явным почтением…
— Мюллер, — представляется первый.
— Розенталь, — говорит второй.
— Сан-Антонио, — называюсь я и поворачиваюсь к странному аппарату, занимающему центр комнаты.
Не знаю, видели ли вы “стальное легкое”. Занятная машина.
Разглядывать пациента в этом железном ящике неудобно. Самое впечатляющее то, что он лежит горизонтально.
Наклоняюсь над стеклянным окошком. Смотрю. Моя первая мысль: никогда раньше я этого человека не видел. Вторая: это не какая-нибудь дешевка. У него умное лицо с правильными чертами, тонкие светлые усы, светлые волосы с проседью.
Вижу, озвучивающая аппаратура на месте.
— Он жив? — спрашиваю.
Это трудно понять, потому что малый абсолютно неподвижен.
— Да, — отвечают эскулапы.
— Что-нибудь говорил?
— Нет…
— Вы можете дать ему стимулятор, чтобы привести в сознание?
— Все готово, — отвечает второй врач, чья фамилия Розенталь Он считает нужным объяснить мне:
— Это средство еще не отработано до конца. Я видел; как в Швеции благодаря ему мои коллеги добились заметного улучшения в состоянии больного, но эффект очень кратковременный.
— Это все, что мне нужно, — цинично уверяю я. — Начинайте.
И отхожу в глубь зала.
Оба эскулапа склоняются над маленьким столиком и начинают возиться с пузырьками, ампулами и шприцами Затем они подходят к жутковатого вида аппарату, открывают люк сбоку и делают пациенту инъекцию, после чего закрывают люк.
— Остается только ждать, — заявляет врач в очках.
— И скоро начнет действовать ваш наркотик?
Они хмурят брови. Мне кажется, они представляли себе аса секретной службы совсем не таким.
— Если этот препарат еще может подействовать, — объясняют они, — мы получим результат в течение часа.
Медсестра сходила за стульями для всей компании, и мы рассаживаемся вокруг адской машины, ловя через стекло возможные реакции малого.
Я пользуюсь этим, чтобы спросить моего местного коллегу — Вы отправили фотографию и отпечатки этого человека в службу идентификации?
— Да, но на него ничего нет.
— Вы нашли какой-нибудь его след до приезда в отель?
— Никакого. Он приехал на частной машине. Водитель остановился на некотором расстоянии от отеля. Машина черного цвета Но все было настолько обыденно, что швейцар не может припомнить ее марку.
— А за время проживания в гостинице его никто не навещал?
— Нет.
— И никто не звонил?
— Никто.
— Короче, он словно с луны упал?
— Примерно так.
— Вот только он не упал с луны. Вы сообщили газетчикам его заглавие?
Он смотрит на меня совершенно ошеломленный.
— Его… что? — переспрашивает он.
— Его фамилию! А фото?
— Нет, мы сохранили все в строжайшей тайне. Когда мы обнаружили эту бомбу, то поняли, что дело серьезное.
Естественно, они побоялись рисковать. Меня даже устраивает, что они оставили дело нетронутым.
— Внимание, — говорит мне один из врачей. — Он приходит в себя.
Глава 3
Тип действительно открыл глаза.
Он моргает, и его взгляд останавливается на лицах, склонившихся над ним.
Он открывает рот, но оттуда не выходит ни единого звука. Он хочет что-то сказать, но не может.
Думаю, мне предстоит непростая работа. Смотрю на лысого врача.
— Он проявляет все реакции, на которые вы надеялись?
— Да, — отвечает он мне.
— Он может проявлять их лучше?
— Не знаю… Надеюсь, что да…
Я размышляю и говорю себе, что если субъект находится в своем уме, то на мои вопросы может отвечать глазами — моргая.
Беру микрофон и подношу к губам.
— Вы меня слышите? — спрашиваю я.
Больной не шевелится. Его взгляд останавливается. Должно быть, обдумывает вопрос. Ему требуется время, чтобы понять его смысл и осознать, что обращаются к нему.
Я секунду жду.
— Если вы меня понимаете, — продолжаю я, — просто опустите веки Мы ждем, не сводя глаз с ящика, сохраняющего жизнь человека, как лампа сохраняет жизнь пламени.
Вдруг псевдо-Клюни слабо моргает.
— Понял, — констатирую я.
Я стараюсь формулировать вопросы так, чтобы он мог отвечать “да” или “нет”.
— У вас был приступ полиомиелита, — говорю, — вы находитесь в “стальном легком” понимаете?
Новый взмах ресниц.
Странный допрос. У меня такое ощущение, что я участвую в фильме ужасов.
— Вам стало немного лучше, но, возможно, это ненадолго. Короче, мы не можем быть уверены в вашем выздоровлении. Поэтому, если вы хотите кому-нибудь сообщить, что с вами случилось… Вам есть кого предупредить?
Он остается неподвижным. Светло-голубые глаза ничего не выражают; видят они меня или уже нет? Судя по их странному блеску, это весьма сомнительно.
Думает ли он? Доходит ли до него смысл слов?
Я поставил успех всей партии на этот вопрос… В таком состоянии он вряд ли понимает, что я полицейский, а доносящиеся до него слова являются официальным допросом.
— Кого надо предупредить?
Если умирающий сумеет ответить на этот вопрос, я смогу начать расследование, дойти до истока…
Это самое главное. — Кого надо предупредить?
Тут я замечаю, что он физически не может ответить на этот вопрос, поскольку не в состоянии говорить, Он может отвечать только “да” и “нет”.
Надо найти систему…
— Вам есть кого предупредить? Он моргает.
— Женщину?
"Да”, — отвечает он, опуская веки.
— Она живет в Страсбуре? Неподвижность.
— В Париже?
Неподвижность.
Черт, не могу же я перебирать все города мира!
— Она живет во Франции?
Он моргает, и его взгляд останавливается на лицах, склонившихся над ним.
Он открывает рот, но оттуда не выходит ни единого звука. Он хочет что-то сказать, но не может.
Думаю, мне предстоит непростая работа. Смотрю на лысого врача.
— Он проявляет все реакции, на которые вы надеялись?
— Да, — отвечает он мне.
— Он может проявлять их лучше?
— Не знаю… Надеюсь, что да…
Я размышляю и говорю себе, что если субъект находится в своем уме, то на мои вопросы может отвечать глазами — моргая.
Беру микрофон и подношу к губам.
— Вы меня слышите? — спрашиваю я.
Больной не шевелится. Его взгляд останавливается. Должно быть, обдумывает вопрос. Ему требуется время, чтобы понять его смысл и осознать, что обращаются к нему.
Я секунду жду.
— Если вы меня понимаете, — продолжаю я, — просто опустите веки Мы ждем, не сводя глаз с ящика, сохраняющего жизнь человека, как лампа сохраняет жизнь пламени.
Вдруг псевдо-Клюни слабо моргает.
— Понял, — констатирую я.
Я стараюсь формулировать вопросы так, чтобы он мог отвечать “да” или “нет”.
— У вас был приступ полиомиелита, — говорю, — вы находитесь в “стальном легком” понимаете?
Новый взмах ресниц.
Странный допрос. У меня такое ощущение, что я участвую в фильме ужасов.
— Вам стало немного лучше, но, возможно, это ненадолго. Короче, мы не можем быть уверены в вашем выздоровлении. Поэтому, если вы хотите кому-нибудь сообщить, что с вами случилось… Вам есть кого предупредить?
Он остается неподвижным. Светло-голубые глаза ничего не выражают; видят они меня или уже нет? Судя по их странному блеску, это весьма сомнительно.
Думает ли он? Доходит ли до него смысл слов?
Я поставил успех всей партии на этот вопрос… В таком состоянии он вряд ли понимает, что я полицейский, а доносящиеся до него слова являются официальным допросом.
— Кого надо предупредить?
Если умирающий сумеет ответить на этот вопрос, я смогу начать расследование, дойти до истока…
Это самое главное. — Кого надо предупредить?
Тут я замечаю, что он физически не может ответить на этот вопрос, поскольку не в состоянии говорить, Он может отвечать только “да” и “нет”.
Надо найти систему…
— Вам есть кого предупредить? Он моргает.
— Женщину?
"Да”, — отвечает он, опуская веки.
— Она живет в Страсбуре? Неподвижность.
— В Париже?
Неподвижность.
Черт, не могу же я перебирать все города мира!
— Она живет во Франции?