Страница:
Мы не представляли себе ясно, где находится поселок по отношению к Краснодону. Смутно припомнилось — как будто на север. И точно, не ошиблись!
29 июля
30 июля
31 июля
1 августа
29 июля
Ночевали в поле, не доезжая 90 километров до Ростова.
Сейчас сидим в Ростове на станции техобслуживания. Леша пытается добыть какую-то деталь для машины. Необходимо также сделать профилактический осмотр. Стоит адская жарища, негде укрыться от палящих лучей. Мы с Руфой приютились на скамеечке около конторы в скупой тени. Попытаюсь теперь закончить рассказ о вчерашнем дне.
Труд Горняка нашли легко. Правда, поселок разросся почти до неузнаваемости. Около проходит новая асфальтированная дорога, ее в сорок втором и в помине не было Она обросла разными постройками — кафе, магазинами, павильонами.
Мы еще в Москве порешили, что в каждом населенном пункте, где стоял полк и куда будем заезжать, следует искать встречи с теми, кто жил там во время войны. Они могут поделиться воспоминаниями, рассказать о своих прежних впечатлениях о девушках-летчицах.
Наугад постучали тихонько в калитку одного дома. Волнуемся — ведь это первый стук в наше фронтовое прошлое. Залаяла собака. Вышел седой высокий старик. Одной ноги нет. Он вроде как испугался, когда мы заговорили о сорок втором годе. Отвечал не очень-то охотно, с опаской.
— Ничего не знаю, не допытывался, кто здесь стоял на аэродроме, отговаривался дед.
Но мало-помалу мы кое-что вытянули из него. Да, он хорошо помнит, как летом 1942 года здесь были летчицы. Что командир Раскова была полная, солидная. Это он перепутал, конечно, с нашим комиссаром — Евдокией Яковлевной Рачкевич. Она действительно была полноватая, наша заботливая «мамочка», как мы ее до сих пор называем между собой. А Раскова не была «солидной». Как сейчас вижу Марину Михайловну во время последнего разговора с нами, перед отлетом обратно в Энгельс. Смысл ее слов был такой: «Я уверена, что вы будете хорошо воевать. Знаю, что рветесь в бой. Запомните: бывают такие моменты, когда сила твоей любви к Родине измеряется силой ненависти к ее врагам. Я заверила командование, что девушки в боевой работе не отстанут от мужчин. Желаю вам стать гвардейцами!» Она говорит и слегка волнуется. На щеках румянец, глаза блестят. Такой Раскова и осталась в моем сердце — красивая, энергичная, с открытой душевной улыбкой. Разве мы знали тогда, что видим ее в последний раз! Тяжелая весть о гибели дошла до нас зимой. Марина Михайловна Раскова погибла 12 января 1943 года при выполнении служебных обязанностей.
— Очень мы удивились, когда увидели девушек-летчиц целый полк, вспоминал дед. — И все такие шустрые, бойкие. Не раз ходили тайком посмотреть на вас, — признался он.
Удивился не только ты, дед, но и полковник Попов, командир авиадивизии, в которую мы прибыли. Я писала уже, что известие о таком пополнении прямо-таки ошарашило его. Еще бы! Время тяжелое, немцы готовят новое наступление здесь, на Южном фронте, а тут девчонок целый полк подсунули!
С Дмитрием Дмитриевичем Поповым я сейчас часто встречаюсь — мы в одной парторганизации при Центральном доме авиации и космонавтики. Мне давно хотелось поговорить с ним о годах войны, услышать из его уст рассказ о том, какое впечатление произвело тогда на него наше прибытие. Как-то представился удобный случай. Дмитрий Дмитриевич охотно начал вспоминать.
— Какой командир на фронте не радовался, когда ему сообщали, что его соединение пополняется целой боевой частью? Однако радость моя мгновенно исчезла, когда мне пояснили, что это женский полк на ПО-2. Откровенно говоря, я был обескуражен и глубоко разочарован.
Дмитрий Дмитриевич сделал жест, который означал: не взыщите, мол, за такую откровенность.
— Не помню, что нас с комиссаром задержало, только прилетели мы в ваш полк на следующее утро. Сразу бросились в глаза неумело замаскированные самолеты, расположившиеся кое-где любители позагорать, излишнее хождение и езда по аэродрому, который находился, кстати говоря, на основном маршруте полетов самолетов противника. В общем, какая-то детская беспечность. Все это было похоже на аэродром глубокого тыла, а не на фронтовой аэродром и создавало неблагоприятное впечатление.
— Мы это сразу почувствовали тогда!
— Да… Был такой грех, хотел я отказаться от вас. Но вскоре мои опасения отпали. Я убедился, что полк укомплектован умело и достаточно хорошо подготовлен к ночным полетам. Увидел, что у вас здоровый, дружный коллектив. Меня обрадовало, что все вы добровольцы и горите желанием немедленно лететь на боевые задания. Но, к сожалению, в вашей подготовке были найдены пробелы. Например, вы не имели никакого понятия о полетах в прожекторах. Пришлось потренировать вас немного в луче.
— Потом-то мы поняли, как это было необходимо.
— Теперь дело прошлое, и я могу открыть один секрет. Была у нас и вторая программа, неписаная, о которой не знал не только летный состав, но и командование полка. Мы решили посылать вас сначала на малоактивные участки фронта, где почти не было зенитного противодействия, чтобы приучить к обстрелу постепенно.
— Так вот почему, оказывается, прилетая с первых боевых вылетов, мы с летчицей не могли доложить, что подвергались обстрелу! А нам по глупости так хотелось этого.
— Уж не ваши ли слова подслушал я однажды на старте? Помню, в одну из первых боевых ночей я оказался невольным свидетелем разговора между девушками-летчицами. Они только что вернулись с боевого задания и делились впечатлениями. У некоторых возбужденно блестели глаза. И вдруг одна девушка заявила с каким-то чувством разочарования, что выполнять задания не так уж сложно и что «на такой войне даже не поседеешь». Нам с комиссаром пришлось потом провести соответствующее разъяснение на общем собрании полка, подчеркнуть, что войны легкой не бывает и что каждый боевой вылет, независимо от степени трудности и обстановки, чреват различными осложнениями и даже гибелью экипажа. Пример тому — гибель Ольховской с Тарасовой.
— Я хорошо помню то собрание. И ваши слова о том, что с огнем шутить нельзя, что риск, храбрость, смелость должны быть разумными.
— Интересно, в полетах вы всегда помнили об этом?
— К сожалению, нет. Память-то девичья была еще.
…В Труде Горняка на месте фронтового аэродрома теперь построена новая шахта и ЦОФ — центральная обогатительная фабрика.
— А жили вы вон в той школе, — указал дед на небольшое здание.
Но там находился, по-моему, только технический состав.
Направились к школе. Она каким-то чудом уцелела после тех жестоких боев, которые разыгрались здесь в начале 1943 года. Нам рассказала о них Акулина Сергеевна Будкова. Ее дом почти напротив школы. Женщина сидела на лавочке, читала газету. Завязался разговор о военных годах.
— Когда паши уже освобождали город, бои шли здесь сильные, — вспоминала она. — Такая стрельба была! Мы все время в погребах сидели… Сколько же тут народу полегло!
Акулина Сергеевна разволновалась, на глазах и в голосе дрожали слезы.
— Это было зимой, — продолжала она, — а весной, как только снег немного стаял, мы собрали убитых наших бойцов и похоронили вон там, около школы, в братской могиле. Теперь на том месте памятник, видите?
Почти в каждом поселке, где прошла война, стоят подобные памятники.
Акулина Сергеевна помнила, конечно, о нашем полку.
— Вы все больше по ночам летали. Гудят, бывало, всю ночь в небе самолеты. А на крыльях у них огоньки — красный и зеленый. Мы поражались: такие молоденькие девушки и не боятся летать ночью! Долго ли потом воевали?
Руфа коротко рассказала о том, какой боевой путь прошел полк. Наша собеседница аж руками всплеснула, когда услышала, что мы дошли до Берлина и что каждая летчица сделала по многу сотен боевых вылетов. Вспомнили, что именно здесь, в Труде Горняка, понесли первую боевую утрату.
— Господи, да как же? А мы и не знали… А командир-то ваша жива ли?
— Жива, жива! Она в Москве, ведет большую общественную работу в Комитете ветеранов войны и в Комитете советских женщин. И по-прежнему на ней лежит много забот о своих бывших подчиненных — ведь мы и сейчас живем дружно.
— Недавно отмечали ее юбилей — Евдокии Давыдовне исполнилось пятьдесят лет.
— Вот как годы-то бегут!.. Узнали наш поселок?
— Едва. Так много нового!
— Все после войны ведь построено.
Выезжали из Труда Горняка с чувством большого удовлетворения. Мы побывали там, откуда начался наш фронтовой, настоящий боевой путь. И даже то, что на месте нашего аэродрома выросла теперь шахта и ЦОФ, нас нисколько не огорчило. Новые дома, в которых мы живем в Москве, выстроены тоже на месте пустырей.
— Наконец-то начали воевать, а то все на фронт ехали, — сказала я Руфе.
— Не очень радуйся. Сейчас нам придется отступать до станицы Ассиновской.
— Теперь это не так горько и обидно, как в сорок втором.
— Штурманы, прошу сообщить курс! — потребовал водитель.
— На Ростов!
Сейчас сидим в Ростове на станции техобслуживания. Леша пытается добыть какую-то деталь для машины. Необходимо также сделать профилактический осмотр. Стоит адская жарища, негде укрыться от палящих лучей. Мы с Руфой приютились на скамеечке около конторы в скупой тени. Попытаюсь теперь закончить рассказ о вчерашнем дне.
Труд Горняка нашли легко. Правда, поселок разросся почти до неузнаваемости. Около проходит новая асфальтированная дорога, ее в сорок втором и в помине не было Она обросла разными постройками — кафе, магазинами, павильонами.
Мы еще в Москве порешили, что в каждом населенном пункте, где стоял полк и куда будем заезжать, следует искать встречи с теми, кто жил там во время войны. Они могут поделиться воспоминаниями, рассказать о своих прежних впечатлениях о девушках-летчицах.
Наугад постучали тихонько в калитку одного дома. Волнуемся — ведь это первый стук в наше фронтовое прошлое. Залаяла собака. Вышел седой высокий старик. Одной ноги нет. Он вроде как испугался, когда мы заговорили о сорок втором годе. Отвечал не очень-то охотно, с опаской.
— Ничего не знаю, не допытывался, кто здесь стоял на аэродроме, отговаривался дед.
Но мало-помалу мы кое-что вытянули из него. Да, он хорошо помнит, как летом 1942 года здесь были летчицы. Что командир Раскова была полная, солидная. Это он перепутал, конечно, с нашим комиссаром — Евдокией Яковлевной Рачкевич. Она действительно была полноватая, наша заботливая «мамочка», как мы ее до сих пор называем между собой. А Раскова не была «солидной». Как сейчас вижу Марину Михайловну во время последнего разговора с нами, перед отлетом обратно в Энгельс. Смысл ее слов был такой: «Я уверена, что вы будете хорошо воевать. Знаю, что рветесь в бой. Запомните: бывают такие моменты, когда сила твоей любви к Родине измеряется силой ненависти к ее врагам. Я заверила командование, что девушки в боевой работе не отстанут от мужчин. Желаю вам стать гвардейцами!» Она говорит и слегка волнуется. На щеках румянец, глаза блестят. Такой Раскова и осталась в моем сердце — красивая, энергичная, с открытой душевной улыбкой. Разве мы знали тогда, что видим ее в последний раз! Тяжелая весть о гибели дошла до нас зимой. Марина Михайловна Раскова погибла 12 января 1943 года при выполнении служебных обязанностей.
— Очень мы удивились, когда увидели девушек-летчиц целый полк, вспоминал дед. — И все такие шустрые, бойкие. Не раз ходили тайком посмотреть на вас, — признался он.
Удивился не только ты, дед, но и полковник Попов, командир авиадивизии, в которую мы прибыли. Я писала уже, что известие о таком пополнении прямо-таки ошарашило его. Еще бы! Время тяжелое, немцы готовят новое наступление здесь, на Южном фронте, а тут девчонок целый полк подсунули!
С Дмитрием Дмитриевичем Поповым я сейчас часто встречаюсь — мы в одной парторганизации при Центральном доме авиации и космонавтики. Мне давно хотелось поговорить с ним о годах войны, услышать из его уст рассказ о том, какое впечатление произвело тогда на него наше прибытие. Как-то представился удобный случай. Дмитрий Дмитриевич охотно начал вспоминать.
— Какой командир на фронте не радовался, когда ему сообщали, что его соединение пополняется целой боевой частью? Однако радость моя мгновенно исчезла, когда мне пояснили, что это женский полк на ПО-2. Откровенно говоря, я был обескуражен и глубоко разочарован.
Дмитрий Дмитриевич сделал жест, который означал: не взыщите, мол, за такую откровенность.
— Не помню, что нас с комиссаром задержало, только прилетели мы в ваш полк на следующее утро. Сразу бросились в глаза неумело замаскированные самолеты, расположившиеся кое-где любители позагорать, излишнее хождение и езда по аэродрому, который находился, кстати говоря, на основном маршруте полетов самолетов противника. В общем, какая-то детская беспечность. Все это было похоже на аэродром глубокого тыла, а не на фронтовой аэродром и создавало неблагоприятное впечатление.
— Мы это сразу почувствовали тогда!
— Да… Был такой грех, хотел я отказаться от вас. Но вскоре мои опасения отпали. Я убедился, что полк укомплектован умело и достаточно хорошо подготовлен к ночным полетам. Увидел, что у вас здоровый, дружный коллектив. Меня обрадовало, что все вы добровольцы и горите желанием немедленно лететь на боевые задания. Но, к сожалению, в вашей подготовке были найдены пробелы. Например, вы не имели никакого понятия о полетах в прожекторах. Пришлось потренировать вас немного в луче.
— Потом-то мы поняли, как это было необходимо.
— Теперь дело прошлое, и я могу открыть один секрет. Была у нас и вторая программа, неписаная, о которой не знал не только летный состав, но и командование полка. Мы решили посылать вас сначала на малоактивные участки фронта, где почти не было зенитного противодействия, чтобы приучить к обстрелу постепенно.
— Так вот почему, оказывается, прилетая с первых боевых вылетов, мы с летчицей не могли доложить, что подвергались обстрелу! А нам по глупости так хотелось этого.
— Уж не ваши ли слова подслушал я однажды на старте? Помню, в одну из первых боевых ночей я оказался невольным свидетелем разговора между девушками-летчицами. Они только что вернулись с боевого задания и делились впечатлениями. У некоторых возбужденно блестели глаза. И вдруг одна девушка заявила с каким-то чувством разочарования, что выполнять задания не так уж сложно и что «на такой войне даже не поседеешь». Нам с комиссаром пришлось потом провести соответствующее разъяснение на общем собрании полка, подчеркнуть, что войны легкой не бывает и что каждый боевой вылет, независимо от степени трудности и обстановки, чреват различными осложнениями и даже гибелью экипажа. Пример тому — гибель Ольховской с Тарасовой.
— Я хорошо помню то собрание. И ваши слова о том, что с огнем шутить нельзя, что риск, храбрость, смелость должны быть разумными.
— Интересно, в полетах вы всегда помнили об этом?
— К сожалению, нет. Память-то девичья была еще.
…В Труде Горняка на месте фронтового аэродрома теперь построена новая шахта и ЦОФ — центральная обогатительная фабрика.
— А жили вы вон в той школе, — указал дед на небольшое здание.
Но там находился, по-моему, только технический состав.
Направились к школе. Она каким-то чудом уцелела после тех жестоких боев, которые разыгрались здесь в начале 1943 года. Нам рассказала о них Акулина Сергеевна Будкова. Ее дом почти напротив школы. Женщина сидела на лавочке, читала газету. Завязался разговор о военных годах.
— Когда паши уже освобождали город, бои шли здесь сильные, — вспоминала она. — Такая стрельба была! Мы все время в погребах сидели… Сколько же тут народу полегло!
Акулина Сергеевна разволновалась, на глазах и в голосе дрожали слезы.
— Это было зимой, — продолжала она, — а весной, как только снег немного стаял, мы собрали убитых наших бойцов и похоронили вон там, около школы, в братской могиле. Теперь на том месте памятник, видите?
Почти в каждом поселке, где прошла война, стоят подобные памятники.
Акулина Сергеевна помнила, конечно, о нашем полку.
— Вы все больше по ночам летали. Гудят, бывало, всю ночь в небе самолеты. А на крыльях у них огоньки — красный и зеленый. Мы поражались: такие молоденькие девушки и не боятся летать ночью! Долго ли потом воевали?
Руфа коротко рассказала о том, какой боевой путь прошел полк. Наша собеседница аж руками всплеснула, когда услышала, что мы дошли до Берлина и что каждая летчица сделала по многу сотен боевых вылетов. Вспомнили, что именно здесь, в Труде Горняка, понесли первую боевую утрату.
— Господи, да как же? А мы и не знали… А командир-то ваша жива ли?
— Жива, жива! Она в Москве, ведет большую общественную работу в Комитете ветеранов войны и в Комитете советских женщин. И по-прежнему на ней лежит много забот о своих бывших подчиненных — ведь мы и сейчас живем дружно.
— Недавно отмечали ее юбилей — Евдокии Давыдовне исполнилось пятьдесят лет.
— Вот как годы-то бегут!.. Узнали наш поселок?
— Едва. Так много нового!
— Все после войны ведь построено.
Выезжали из Труда Горняка с чувством большого удовлетворения. Мы побывали там, откуда начался наш фронтовой, настоящий боевой путь. И даже то, что на месте нашего аэродрома выросла теперь шахта и ЦОФ, нас нисколько не огорчило. Новые дома, в которых мы живем в Москве, выстроены тоже на месте пустырей.
— Наконец-то начали воевать, а то все на фронт ехали, — сказала я Руфе.
— Не очень радуйся. Сейчас нам придется отступать до станицы Ассиновской.
— Теперь это не так горько и обидно, как в сорок втором.
— Штурманы, прошу сообщить курс! — потребовал водитель.
— На Ростов!
30 июля
В 13.00 выехали из Ростова.
Нужно до конца отчитаться за прошедший день.
Просидели вчера на станции техобслуживания до половины третьего, но бестолку — так и не достали необходимую деталь для машины. Пообедали в рабочей столовой и поехали в кемпинг. Устроились в просторной палатке, помылись под горячим душем (какое наслаждение!), надели свежие платья — в общем, приняли вполне культурный вид.
— Теперь поедем в гости!
В Ростове живут несколько наших однополчанок. Двух из них мы решили обязательно навестить в этот вечер: Катю Бройко, моего бывшего техника самолета, и Дину Никулину, командира эскадрильи.
Оказалось, что Катя живет недалеко от кемпинга. Наш приезд был полной неожиданностью для нее.
меня вопрос. Но нет, не надо. Раз Дина не называет — значит, не надо. Она, комэска, поступила тогда так, как и полагается командиру.
— Дина, а как твои старые раны, беспокоят? — спрашивает Руфа.
— Иногда, перед ненастьем. Это даже удобно — я всегда наперед знаю, какая будет погода.
И сразу же переменила разговор. Не хочет вспоминать о том страшном полете. Думает, что отделается шуткой. Нет, дорогой мой командир, не получится. Я сама тогда расскажу.
Июль 1943 года. Станица Ивановская на Кубани. Оттуда наш полк уже долгое время летал на бомбежку «Голубой линии».
Командир эскадрильи Дина Никулина со штурманом Лелей Радчиковой приближались к цели. Приглушив мотор, начали планировать — хотелось бесшумно подойти к объекту и спокойно прицелиться. Вот бомбы отделились от плоскостей. Дина разворачивается, осторожно дает газ. Приготовилась к неизбежному. Сейчас начнется!.. Так и есть: через секунду вспыхнула дуэль скоротечная, жестокая. Теперь, без бомб, можно свободнее маневрировать. Трудно… Прицел врага становится все точнее. Но ведь не впервые попадает Дина в такой переплет! Она бросает машину то вправо, то влево, стараясь оторваться от липких лучей прожекторов. Разорвана плоскость, разворочен борт самолета. Вдруг словно горячим гвоздем пропороло ногу. Как бы ища причину, Дина бросила взгляд вправо. То, что увидела, заставило на мгновенье забыть о боли — по плоскости бежали рыжие светлячки!
— Дина, я ранена… — тихо сообщает штурман. И в этот момент в лицо ударяет резкий запах бензина. «Пробит бензобак!» — обожгла догадка. Сколько сразу навалилось бед! Другой бы растерялся, но Дина Никулина не из таких. Самолет, подчиняясь воле летчицы, входит в глубокое скольжение, сыплется вниз — только так можно сбить пламя. Счет идет на секунды… Стоп! Больше снижаться нельзя. Взгляд на плоскость — огоньки погасли! Вздох облегчения. Обстрел прекратился, прожекторы выключились. Очевидно, посчитали, что самолет сбит.
— Леля, как чувствуешь себя? Куда ранена? — спрашивает Дина.
Молчание. Никулина поворачивается, видит: голова штурмана неловко лежит на боргу, глаза закрыты. «Неужели убита?» — ужаснулась она. В лицо опять бьют едкие пары бензина. Раненая нога не подчиняется. В ушах появился шум и звон. «Наверное, от потери крови», — догадывается Дина. Перед глазами замелькали огненные мушки. А линия фронта уже близко! «Скорее, скорее, пока у меня и у мотора есть силы»… Последние капли бензина вытекли, мотор замолчал. Но наземная перестрелка уже позади! Впереди — дорога, по ней идут две машины с приглушенными фарами. Никулина сажает самолет прямо на дорогу. Наши бойцы выпрыгивают из машин, бегут к самолету: «Девушки?!»
Через полчаса врачи обрабатывали раны летчиц. С трудом вывели Лелю Радчикову из шокового состояния.
Дина причисляет этот полет к «неудачным» — пришлось на некоторое время выйти из строя, лежать в госпитале. Но среди 774 боевых вылетов, которые она совершила за время войны, было, конечно, и много удачных.
…Луна заглянула к нам в палатку через открытую дверь. Осветила оживленные лица моих подруг. «Как будто мы опять в полку, сидим ночью на старте», — подумалось в этот момент. На старте в часы затишья в боевой работе мы обычно пели.
— Давайте опоем, а? — сказала я осторожно. Предложение никому не показалось странным.
— Запевай, Дина! — просит Катя.
Никулина всегда была первым участником нашей интересной полковой самодеятельности. Хорошо исполняла лирические, народные песни, недурно танцевала вальс-чечетку. Легко, свободно Дина запела вполголоса приятным меццо-сопрано:
— Руфа, что тебе запомнилось об этой станице? — опрашиваю в пути.
— Очень мало. Мы ведь недолго в ней стояли — отступали тогда… Жили в длинном коровнике, который в шутку называли гостиницей «Крылатая корова».
— Мне не забыть полеты из Ольгинской. Ходили на задание под Таганрог, на Миус. Вся земля между Ростовом и Таганрогом горела. В Ростове полыхали пожары. Кажется, именно в те ночи я до конца осознала, какое страшное бедствие обрушилось на нашу страну.
— Нелегко нам было тогда, при отступлении…
В станице Ольгинской на улицах — ни души. Будто все живое вымерло от палящего зноя.
Подошли к дому — второму от края со стороны бывшего нашего аэродрома.
Вышла Мария Федоровна Шевцова. Мы представились и разговорились.
— Тут ведь в то время стояли и мужчины-летчики, — вспоминает она, целый полк. Помолчав немного, добавила:
— Двух летчиков похоронили здесь. Немецкий самолет напал…
Помню, как шли за машиной на кладбище. Уже вечерело. Лил дождь. Машина то и дело застревала в грязи. Мы вытаскивали ее и опять шли. Долго, будто через всю Россию.
По лицу женщины пробежала тень. Она вздохнула и, глядя куда-то вдаль, с глубокой печалью сказала:
— Много в ту пору погибло людей. Не дай-то бог еще раз пережить такие лихие времена… А вы из того девичьего полка, значит? — стряхнув с себя тяжелые воспоминания, спрашивает Мария Федоровна.
Мы рассказали вкратце о том, где и как воевал полк. Мать и подошедший сын Николай слушали внимательно и, кажется, с удивлением. Они с интересом просмотрели книгу «Героини войны», портреты наших девушек.
— Где бы такую достать? — перелистывая страницы, поинтересовался Николай. — Хорошая, видать.
Эх, жаль, что взяли с собой один-единственный экземпляр. Как было бы кстати подарить сейчас книгу! Не додумали.
— Вышлем из Москвы, — пообещали.
Уже на трассе спохватились, что не записали точного адреса Шевцовых. Непростительная рассеянность.
— Это от жары. Ничего, не расстраивайтесь, уточним через поссовет, успокаивает нас Леша.
Около девяти вечера съехали в посадки. Готовимся ко сну. Очень устали за сегодняшний день — ночью-то почти не спали, а с утра задыхаемся от жары.
— Девочки, что-то вы приуныли, — замечает Леша.
— Притомились малость, — нехотя отвечает Руфа, залезая в спальный мешок.
Заканчиваю писать. Спать, спать…
Нужно до конца отчитаться за прошедший день.
Просидели вчера на станции техобслуживания до половины третьего, но бестолку — так и не достали необходимую деталь для машины. Пообедали в рабочей столовой и поехали в кемпинг. Устроились в просторной палатке, помылись под горячим душем (какое наслаждение!), надели свежие платья — в общем, приняли вполне культурный вид.
— Теперь поедем в гости!
В Ростове живут несколько наших однополчанок. Двух из них мы решили обязательно навестить в этот вечер: Катю Бройко, моего бывшего техника самолета, и Дину Никулину, командира эскадрильи.
Оказалось, что Катя живет недалеко от кемпинга. Наш приезд был полной неожиданностью для нее.
меня вопрос. Но нет, не надо. Раз Дина не называет — значит, не надо. Она, комэска, поступила тогда так, как и полагается командиру.
— Дина, а как твои старые раны, беспокоят? — спрашивает Руфа.
— Иногда, перед ненастьем. Это даже удобно — я всегда наперед знаю, какая будет погода.
И сразу же переменила разговор. Не хочет вспоминать о том страшном полете. Думает, что отделается шуткой. Нет, дорогой мой командир, не получится. Я сама тогда расскажу.
Июль 1943 года. Станица Ивановская на Кубани. Оттуда наш полк уже долгое время летал на бомбежку «Голубой линии».
Командир эскадрильи Дина Никулина со штурманом Лелей Радчиковой приближались к цели. Приглушив мотор, начали планировать — хотелось бесшумно подойти к объекту и спокойно прицелиться. Вот бомбы отделились от плоскостей. Дина разворачивается, осторожно дает газ. Приготовилась к неизбежному. Сейчас начнется!.. Так и есть: через секунду вспыхнула дуэль скоротечная, жестокая. Теперь, без бомб, можно свободнее маневрировать. Трудно… Прицел врага становится все точнее. Но ведь не впервые попадает Дина в такой переплет! Она бросает машину то вправо, то влево, стараясь оторваться от липких лучей прожекторов. Разорвана плоскость, разворочен борт самолета. Вдруг словно горячим гвоздем пропороло ногу. Как бы ища причину, Дина бросила взгляд вправо. То, что увидела, заставило на мгновенье забыть о боли — по плоскости бежали рыжие светлячки!
— Дина, я ранена… — тихо сообщает штурман. И в этот момент в лицо ударяет резкий запах бензина. «Пробит бензобак!» — обожгла догадка. Сколько сразу навалилось бед! Другой бы растерялся, но Дина Никулина не из таких. Самолет, подчиняясь воле летчицы, входит в глубокое скольжение, сыплется вниз — только так можно сбить пламя. Счет идет на секунды… Стоп! Больше снижаться нельзя. Взгляд на плоскость — огоньки погасли! Вздох облегчения. Обстрел прекратился, прожекторы выключились. Очевидно, посчитали, что самолет сбит.
— Леля, как чувствуешь себя? Куда ранена? — спрашивает Дина.
Молчание. Никулина поворачивается, видит: голова штурмана неловко лежит на боргу, глаза закрыты. «Неужели убита?» — ужаснулась она. В лицо опять бьют едкие пары бензина. Раненая нога не подчиняется. В ушах появился шум и звон. «Наверное, от потери крови», — догадывается Дина. Перед глазами замелькали огненные мушки. А линия фронта уже близко! «Скорее, скорее, пока у меня и у мотора есть силы»… Последние капли бензина вытекли, мотор замолчал. Но наземная перестрелка уже позади! Впереди — дорога, по ней идут две машины с приглушенными фарами. Никулина сажает самолет прямо на дорогу. Наши бойцы выпрыгивают из машин, бегут к самолету: «Девушки?!»
Через полчаса врачи обрабатывали раны летчиц. С трудом вывели Лелю Радчикову из шокового состояния.
Дина причисляет этот полет к «неудачным» — пришлось на некоторое время выйти из строя, лежать в госпитале. Но среди 774 боевых вылетов, которые она совершила за время войны, было, конечно, и много удачных.
…Луна заглянула к нам в палатку через открытую дверь. Осветила оживленные лица моих подруг. «Как будто мы опять в полку, сидим ночью на старте», — подумалось в этот момент. На старте в часы затишья в боевой работе мы обычно пели.
— Давайте опоем, а? — сказала я осторожно. Предложение никому не показалось странным.
— Запевай, Дина! — просит Катя.
Никулина всегда была первым участником нашей интересной полковой самодеятельности. Хорошо исполняла лирические, народные песни, недурно танцевала вальс-чечетку. Легко, свободно Дина запела вполголоса приятным меццо-сопрано:
Мы дружно вступили:
Теплый ветер веет, развезло дороги,
И на Южном фронте оттепель опять…
Сегодня к одиннадцати часам Дина и Катя пришли к нам сказать до свиданья и пожелать счастливого пути. Мы сфотографировались, потом побросали кое-как своп вещи в машину — ростовское солнце уже невыносимо пекло — и, распрощавшись с подругами, выехали из города по направлению к Ольгинской.
Тает снег в Ростове, тает в Таганроге…
Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать.
— Руфа, что тебе запомнилось об этой станице? — опрашиваю в пути.
— Очень мало. Мы ведь недолго в ней стояли — отступали тогда… Жили в длинном коровнике, который в шутку называли гостиницей «Крылатая корова».
— Мне не забыть полеты из Ольгинской. Ходили на задание под Таганрог, на Миус. Вся земля между Ростовом и Таганрогом горела. В Ростове полыхали пожары. Кажется, именно в те ночи я до конца осознала, какое страшное бедствие обрушилось на нашу страну.
— Нелегко нам было тогда, при отступлении…
В станице Ольгинской на улицах — ни души. Будто все живое вымерло от палящего зноя.
Подошли к дому — второму от края со стороны бывшего нашего аэродрома.
Вышла Мария Федоровна Шевцова. Мы представились и разговорились.
— Тут ведь в то время стояли и мужчины-летчики, — вспоминает она, целый полк. Помолчав немного, добавила:
— Двух летчиков похоронили здесь. Немецкий самолет напал…
Помню, как шли за машиной на кладбище. Уже вечерело. Лил дождь. Машина то и дело застревала в грязи. Мы вытаскивали ее и опять шли. Долго, будто через всю Россию.
По лицу женщины пробежала тень. Она вздохнула и, глядя куда-то вдаль, с глубокой печалью сказала:
— Много в ту пору погибло людей. Не дай-то бог еще раз пережить такие лихие времена… А вы из того девичьего полка, значит? — стряхнув с себя тяжелые воспоминания, спрашивает Мария Федоровна.
Мы рассказали вкратце о том, где и как воевал полк. Мать и подошедший сын Николай слушали внимательно и, кажется, с удивлением. Они с интересом просмотрели книгу «Героини войны», портреты наших девушек.
— Где бы такую достать? — перелистывая страницы, поинтересовался Николай. — Хорошая, видать.
Эх, жаль, что взяли с собой один-единственный экземпляр. Как было бы кстати подарить сейчас книгу! Не додумали.
— Вышлем из Москвы, — пообещали.
Уже на трассе спохватились, что не записали точного адреса Шевцовых. Непростительная рассеянность.
— Это от жары. Ничего, не расстраивайтесь, уточним через поссовет, успокаивает нас Леша.
Около девяти вечера съехали в посадки. Готовимся ко сну. Очень устали за сегодняшний день — ночью-то почти не спали, а с утра задыхаемся от жары.
— Девочки, что-то вы приуныли, — замечает Леша.
— Притомились малость, — нехотя отвечает Руфа, залезая в спальный мешок.
Заканчиваю писать. Спать, спать…
31 июля
Чудесное, свежее утро. Мы хорошо выспались и чувствуем себя превосходно. Готовы в бодром настроении и с новыми силами продолжать наш нелегкий путь. Сегодня по плану — найти хутор Воровской. У нас на карте он не обозначен — маловат хуторок для такого масштаба. Перед нашим отъездом из Москвы Ира Себрова — она теперь моя соседка по дому — показала на карте изгиб Кубани и сказала: «Я отлично помню, что Воровской здесь». Но как к нему добраться, какие дороги ведут туда? Ира помнила этот хутор с птичьего полета, так сказать, а мы-то сейчас на машине едем.
Проезжаем Кропоткин. Здесь нужно съезжать с трассы. По какой улице? Съездов много! Обращаемся за помощью к милиционеру:
— Скажите, пожалуйста, как проехать на хутор Воровской?
— Не знаю. Тут их много всяких хуторов, — получаем короткий ответ.
В растерянности стоим на перекрестке.
Кто-то из шоферов подсказал, что это, может быть, тот, на который нужно ехать через Кавказскую.
Поехали. Трясемся, как и перед Ольгинской, по пыльной неровной дороге. Она капризно петляет, пересекается с другими, такими же проселочными дорогами, ставя нас иногда в тупик — куда сворачивать? Наконец справа увидели широкую пойму Кубани. Чувствую, что едем правильно. Вот дорога пошла прямо по-над обрывом. Потом поворот и… неужели наш Воровской?
У обочины стоит старая женщина с длинной вязанкой хвороста. Спрашиваем, что за поселок впереди.
— А это Воровской, — говорит она, делая ударение на первом слоге.
Сердце так и подскочило.
«Волга» двинулась дальше. Просто не верится, что мы опять в Воровском! Потихоньку едем вдоль длинного ряда домов, где когда-то стояли наши самолеты — хвостами прямо в палисадники.
И тут откуда-то с глубокого дна моей памяти всплыли один за другим и замелькали кадры из ленты прошлых дней.
…Вот мы прилетели в Воровской. Жительницы ведрами тащат нам прямо к самолетам абрикосы — спелые, сладкие. Я наслаждаюсь. Никогда еще ела абрикосы доотвала. Женщины довольны, что угощение пришлось по вкусу.
…Сижу на свернутых самолетных чехлах, одна. Солнце уже клонится к закату, а моей летчицы, Кати Пискаревой, все нет. Она с самого утра улетела по спецзаданию. Хочется верить, что с ней ничего не случилось, но тревога гложет, как червь, — уж очень часты случаи нападения вражеских истребителей на наши беззащитные ПО-2.
…А это кто в кадре? Что-то темно, ночь наверно. Опять мое лицо? Но почему сижу в передней кабине — я же пока еще штурман? Ах, да! Катя так и не прилетела, задержали в дивизии, а полк снимается по тревоге — вражеские танки подходят к аэродрому. Мне поручили перегнать другой самолет — его некому поднять в воздух. И чего волнуюсь? Ведь мой полет в качестве летчика не состоится! В самый последний момент на связном самолете привезли одну нашу летчицу — она осталась «безлошадной», немец поджег ее самолет. И вот я опять во второй кабине вместе с Таней Алексеевой, старшим техником эскадрильи.
Взлетели…
…Следующий кадр не документальный, кажется. Своими глазами не видела, знаю эту историю только по рассказам действующих лиц. Двое идут по степи: инженер полка Софья Ивановна Озеркова и техник самолета. Ира Каширина. Они идут по территории, уже занятой врагом. В ту ночь, когда полк снялся по тревоге, они выезжали на последней машине. Вскоре произошла поломка Озеркова и Каширина вернулись в полк через месяц. В гражданских платьях с чужого плеча, измученные физически и духовно…
Медленно едем по хутору. Тихо, людей не видно — наверное, все на полевых работах. У одного из домов замечаем двух пожилых женщин, сидят на лавочке в тени деревьев. Знакомимся.
— Помним, помним, были у нас в войну летчицы, — говорит одна, полная, с добродушным лицом и мягкими, неторопливыми движениями — Евдокия Филипповна Ермакова. — Как начнете, бывало, выруливать, так пыль столбами вокруг, улыбаясь, рассказывает она. — Аэродром-то ваш был прямо вот тут, на этом поле. А здесь, где три деревца, школа была, помните? Ее разрушили немцы во время отступления.
— У меня стояли две летчицы, — говорит другая, Чепелева Анна Ивановна. — Общежития-то у вас не было, спали прямо под самолетами, а девушкам и помыться и постирать надо. Летчицы нас все консервами угощали, а мы их — молоком да медом.
— В ту ночь, когда вы от нас улетали, один самолет вон там горел, указывает Евдокия Филипповна на восточную часть хутора.
— Это мы сами подожгли неисправный самолет, чтобы он не достался немцам, — поясняет Руфа.
— Вскоре, как вы улетели, приехали немцы на мотоциклах. А утром прошла их целая колонна.
Мы с Руфиной переглянулись. Значит, вовремя поднялись тогда в воздух.
К машине подошла большая стая гусей. Они все, как один, вытянули шеи в сторону «Волги» и разглядывали ее с таким видом, будто хотели сказать: «Гм, московская машина? Любопытно! Такое здесь очень редко увидишь!» Леша схватил этот момент объективом фотоаппарата.
Мы, как уже повелось, рассказали женщинам о нашем полку — где и как воевали, с какими результатами пришли к концу войны. Показали фотографии наших летчиц в книге. Женщины качали головами, восхищались, приговаривая: «Ну и молодцы!»
— А много ли у вас погибло? — спрашивает Евдокия Филипповна.
— Тридцать три человека, — тихо отвечает Руфа. Женщины пригорюнились, вздохнули.
— Молоденькие вы были тогда, — продолжает неторопливо Евдокия Филипповна. — Я все удивлялась, неужели им не страшно летать? Стреляли по вас…
— На войне всегда стреляют, — говорим. — Ну, а как вы здесь поживаете теперь?
— Ничего, потихоньку. Урожай в этом году хороший.
Да, мы видели, урожай богатый… Давно заросли воронки от взрывов бомб, и там, где зияли свежеразвороченные глубокие раны земли, шумит теперь спелым колосом пшеница. Вспомнилось, как кто-то из летчиц пошутил однажды: «Вот расковыряли мы землю своими бомбами, а после войны дадут нам в руки лопаты и заставят заравнивать». Время само заравняло следы войны на полях. Только вот в сердце остался неизгладимый след.
Приятно было услышать, что собеседницы с радостью расскажут односельчанам о нашем приезде, о нашем полку, о «тех дивчинах, что в сорок втором здесь летали».
Мария Филипповна напоила нас холодной водой из колодца — и сегодня такая жарища! — мы распрощались как старые, добрые знакомые и тронулись в обратный путь.
Опять тридцать километров по пыльной неровной дороге. Но теперь ехать легче! Мы нашли Воровской. Освежили воспоминания о пребывании в этом тихом кубанском хуторке. Они слились воедино с новыми впечатлениями и приобрели ясные, конкретные формы. Будто потускневшую от времени картину промыли живой водой, и вот она опять засверкала свежими, яркими красками.
Часа в два дня выехали у Кропоткина на трассу.
— Куда теперь по вашему плану? — спрашивает Леша.
— В Эльхотово!
Руфа смотрит в карту, уточняет маршрут:
— Через Пятигорск.
Было совсем темно, когда мы въехали в Пятигорск. Устроились в кемпинге, в палатке. Сейчас 23 часа. Ночь холодная, и мы наверняка продрогнем под тонкими байковыми одеялами. Делаю последние записи в дневнике.
Завтра в Эльхотово… Стараюсь представить себе, какое оно.
Осетинский поселок у самых гор. Наш аэродром прилепился на склоне горы. Самолетам подкладывали под колеса колодки, иначе они катились вниз. Население очень гостеприимное, доброжелательное. Угощали нас несолеными лепешками из кукурузной муки и очень соленой брынзой.
В Эльхотово полк пробыл недолго, всего дня три-четыре, но мне оно хорошо запомнилось. Наверно, потому, что впервые увидела настоящие горы. Это был уже Кавказ. Горы, покрытые зеленым лесом, стояли высокой стеной, и казалось, что на наших маломощных самолетах их не «перетянешь». Горы манили к себе и пугали…
Потом мы бомбили вражеские эшелоны по дороге к Эльхотову.
Проезжаем Кропоткин. Здесь нужно съезжать с трассы. По какой улице? Съездов много! Обращаемся за помощью к милиционеру:
— Скажите, пожалуйста, как проехать на хутор Воровской?
— Не знаю. Тут их много всяких хуторов, — получаем короткий ответ.
В растерянности стоим на перекрестке.
Кто-то из шоферов подсказал, что это, может быть, тот, на который нужно ехать через Кавказскую.
Поехали. Трясемся, как и перед Ольгинской, по пыльной неровной дороге. Она капризно петляет, пересекается с другими, такими же проселочными дорогами, ставя нас иногда в тупик — куда сворачивать? Наконец справа увидели широкую пойму Кубани. Чувствую, что едем правильно. Вот дорога пошла прямо по-над обрывом. Потом поворот и… неужели наш Воровской?
У обочины стоит старая женщина с длинной вязанкой хвороста. Спрашиваем, что за поселок впереди.
— А это Воровской, — говорит она, делая ударение на первом слоге.
Сердце так и подскочило.
«Волга» двинулась дальше. Просто не верится, что мы опять в Воровском! Потихоньку едем вдоль длинного ряда домов, где когда-то стояли наши самолеты — хвостами прямо в палисадники.
И тут откуда-то с глубокого дна моей памяти всплыли один за другим и замелькали кадры из ленты прошлых дней.
…Вот мы прилетели в Воровской. Жительницы ведрами тащат нам прямо к самолетам абрикосы — спелые, сладкие. Я наслаждаюсь. Никогда еще ела абрикосы доотвала. Женщины довольны, что угощение пришлось по вкусу.
…Сижу на свернутых самолетных чехлах, одна. Солнце уже клонится к закату, а моей летчицы, Кати Пискаревой, все нет. Она с самого утра улетела по спецзаданию. Хочется верить, что с ней ничего не случилось, но тревога гложет, как червь, — уж очень часты случаи нападения вражеских истребителей на наши беззащитные ПО-2.
…А это кто в кадре? Что-то темно, ночь наверно. Опять мое лицо? Но почему сижу в передней кабине — я же пока еще штурман? Ах, да! Катя так и не прилетела, задержали в дивизии, а полк снимается по тревоге — вражеские танки подходят к аэродрому. Мне поручили перегнать другой самолет — его некому поднять в воздух. И чего волнуюсь? Ведь мой полет в качестве летчика не состоится! В самый последний момент на связном самолете привезли одну нашу летчицу — она осталась «безлошадной», немец поджег ее самолет. И вот я опять во второй кабине вместе с Таней Алексеевой, старшим техником эскадрильи.
Взлетели…
…Следующий кадр не документальный, кажется. Своими глазами не видела, знаю эту историю только по рассказам действующих лиц. Двое идут по степи: инженер полка Софья Ивановна Озеркова и техник самолета. Ира Каширина. Они идут по территории, уже занятой врагом. В ту ночь, когда полк снялся по тревоге, они выезжали на последней машине. Вскоре произошла поломка Озеркова и Каширина вернулись в полк через месяц. В гражданских платьях с чужого плеча, измученные физически и духовно…
Медленно едем по хутору. Тихо, людей не видно — наверное, все на полевых работах. У одного из домов замечаем двух пожилых женщин, сидят на лавочке в тени деревьев. Знакомимся.
— Помним, помним, были у нас в войну летчицы, — говорит одна, полная, с добродушным лицом и мягкими, неторопливыми движениями — Евдокия Филипповна Ермакова. — Как начнете, бывало, выруливать, так пыль столбами вокруг, улыбаясь, рассказывает она. — Аэродром-то ваш был прямо вот тут, на этом поле. А здесь, где три деревца, школа была, помните? Ее разрушили немцы во время отступления.
— У меня стояли две летчицы, — говорит другая, Чепелева Анна Ивановна. — Общежития-то у вас не было, спали прямо под самолетами, а девушкам и помыться и постирать надо. Летчицы нас все консервами угощали, а мы их — молоком да медом.
— В ту ночь, когда вы от нас улетали, один самолет вон там горел, указывает Евдокия Филипповна на восточную часть хутора.
— Это мы сами подожгли неисправный самолет, чтобы он не достался немцам, — поясняет Руфа.
— Вскоре, как вы улетели, приехали немцы на мотоциклах. А утром прошла их целая колонна.
Мы с Руфиной переглянулись. Значит, вовремя поднялись тогда в воздух.
К машине подошла большая стая гусей. Они все, как один, вытянули шеи в сторону «Волги» и разглядывали ее с таким видом, будто хотели сказать: «Гм, московская машина? Любопытно! Такое здесь очень редко увидишь!» Леша схватил этот момент объективом фотоаппарата.
Мы, как уже повелось, рассказали женщинам о нашем полку — где и как воевали, с какими результатами пришли к концу войны. Показали фотографии наших летчиц в книге. Женщины качали головами, восхищались, приговаривая: «Ну и молодцы!»
— А много ли у вас погибло? — спрашивает Евдокия Филипповна.
— Тридцать три человека, — тихо отвечает Руфа. Женщины пригорюнились, вздохнули.
— Молоденькие вы были тогда, — продолжает неторопливо Евдокия Филипповна. — Я все удивлялась, неужели им не страшно летать? Стреляли по вас…
— На войне всегда стреляют, — говорим. — Ну, а как вы здесь поживаете теперь?
— Ничего, потихоньку. Урожай в этом году хороший.
Да, мы видели, урожай богатый… Давно заросли воронки от взрывов бомб, и там, где зияли свежеразвороченные глубокие раны земли, шумит теперь спелым колосом пшеница. Вспомнилось, как кто-то из летчиц пошутил однажды: «Вот расковыряли мы землю своими бомбами, а после войны дадут нам в руки лопаты и заставят заравнивать». Время само заравняло следы войны на полях. Только вот в сердце остался неизгладимый след.
Приятно было услышать, что собеседницы с радостью расскажут односельчанам о нашем приезде, о нашем полку, о «тех дивчинах, что в сорок втором здесь летали».
Мария Филипповна напоила нас холодной водой из колодца — и сегодня такая жарища! — мы распрощались как старые, добрые знакомые и тронулись в обратный путь.
Опять тридцать километров по пыльной неровной дороге. Но теперь ехать легче! Мы нашли Воровской. Освежили воспоминания о пребывании в этом тихом кубанском хуторке. Они слились воедино с новыми впечатлениями и приобрели ясные, конкретные формы. Будто потускневшую от времени картину промыли живой водой, и вот она опять засверкала свежими, яркими красками.
Часа в два дня выехали у Кропоткина на трассу.
— Куда теперь по вашему плану? — спрашивает Леша.
— В Эльхотово!
Руфа смотрит в карту, уточняет маршрут:
— Через Пятигорск.
Было совсем темно, когда мы въехали в Пятигорск. Устроились в кемпинге, в палатке. Сейчас 23 часа. Ночь холодная, и мы наверняка продрогнем под тонкими байковыми одеялами. Делаю последние записи в дневнике.
Завтра в Эльхотово… Стараюсь представить себе, какое оно.
Осетинский поселок у самых гор. Наш аэродром прилепился на склоне горы. Самолетам подкладывали под колеса колодки, иначе они катились вниз. Население очень гостеприимное, доброжелательное. Угощали нас несолеными лепешками из кукурузной муки и очень соленой брынзой.
В Эльхотово полк пробыл недолго, всего дня три-четыре, но мне оно хорошо запомнилось. Наверно, потому, что впервые увидела настоящие горы. Это был уже Кавказ. Горы, покрытые зеленым лесом, стояли высокой стеной, и казалось, что на наших маломощных самолетах их не «перетянешь». Горы манили к себе и пугали…
Потом мы бомбили вражеские эшелоны по дороге к Эльхотову.
1 августа
В Пятигорске задержались до трех часов дня. Все пытались отремонтировать машину.
Сейчас стоим около строящегося павильона автобусной остановки в Эпьхотове. Накрапывает дождь, порывистый ветер, холодновато.
— Как, узнаёте места? — этот вопрос со стороны нашего водителя стал уже традиционным.
Еще бы не узнать! Хотя поселок стал другим, но горы-то не изменились. Вот они, совершенно такие же, какими мы их видели два десятка лет назад. Вон там, на склоне, стояли наши самолеты — и услужливое воображение тотчас же расставило их. Взгляд направо, к Тереку, и возглас:
— Руфа, здесь мы купались и стирали после перелета!
— Ага. Мы были почему-то очень пыльные, грязные, когда прилетели в Эльхотово.
— Кубанскую землю несли на себе.
Оглядываемся — с кем же побеседовать? Что-то никого не видно. Но вот из-за павильона выходит женщина с тремя детьми — черноголовые мальчишки мал мала меньше. Блестящими, как маслины, глазами они с нескрываемым любопытством смотрят на машину и на нас. Разговорились. Женщина живет в Эльхотове восемь лет. От старожилов знает, что во время войны, когда враг рвался к Кавказу, все жители ушли из поселка в лес, в горы.
Сейчас стоим около строящегося павильона автобусной остановки в Эпьхотове. Накрапывает дождь, порывистый ветер, холодновато.
— Как, узнаёте места? — этот вопрос со стороны нашего водителя стал уже традиционным.
Еще бы не узнать! Хотя поселок стал другим, но горы-то не изменились. Вот они, совершенно такие же, какими мы их видели два десятка лет назад. Вон там, на склоне, стояли наши самолеты — и услужливое воображение тотчас же расставило их. Взгляд направо, к Тереку, и возглас:
— Руфа, здесь мы купались и стирали после перелета!
— Ага. Мы были почему-то очень пыльные, грязные, когда прилетели в Эльхотово.
— Кубанскую землю несли на себе.
Оглядываемся — с кем же побеседовать? Что-то никого не видно. Но вот из-за павильона выходит женщина с тремя детьми — черноголовые мальчишки мал мала меньше. Блестящими, как маслины, глазами они с нескрываемым любопытством смотрят на машину и на нас. Разговорились. Женщина живет в Эльхотове восемь лет. От старожилов знает, что во время войны, когда враг рвался к Кавказу, все жители ушли из поселка в лес, в горы.