Страница:
— Ишь, какие азартные стали! Что значит гвардейцы!
— А как же! В грязь лицом не ударим, хотя грязищи здесь по колено, засмеялась Дуся. — Ну, пока, до вечера, я спешу на вылет. Рая, моя постель в левом углу на нарах. Можешь на ней отдохнуть.
Мы с Катей изрядно проголодались и решили зайти в столовую. В мисках подали какую-то жидкую кашу.
— Что это? — спрашиваем.
— Кукуруза.
— А еще что-нибудь есть?
— Ничего. Третий день кормим одной кукурузой. Дороги развезло, подвоза продуктов нет.
— Вообще-то есть можно, только бы подсолить немного, — попробовав, сказала Катя.
— Соли тоже нет.
В эскадрилье нас встретили шумными возгласами, шутками по поводу моего сотрясения мозга. Мы критическим взглядом обвели жилище. На нарах вместо матрацев лежали сухие кукурузные листья.
— Везде кукуруза, — вздохнула Катя.
— Да, она из «вещи в себе» превратилась в «вещь для всех», — пошутила штурман Полина Гельман, бывшая студентка истфака МГУ, вспомнив кантовскую теорию непознаваемости мира.
— Вам тоже придется познать эту хлебную культуру, — улыбаясь, проговорила Наташа Меклин, затягивая на себе потуже ремень.
— Мы уже познали. Только что из столовой. Перед вечером, еще задолго до наступления темноты, все боевые экипажи вышли на аэродром. Нужно было вытащить самолеты со стоянок на старт — дело далеко не легкое. Шасси глубоко увязали в липком черноземе. Вязли, конечно, и ноги в кирзовых сапогах. В мирное время никому бы и в голову не пришло летать с такой грязищи, но шла война, и нам нужно было летать.
Наш самолет безнадежно застрял на полпути. Мы с техником Лелей Евполовой стоим и вытираем пот со лба. Катя сидит в кабине, смотрит по сторонам: кого бы пригласить на помощь?
— Эй, дяденька, подсоби.
«Дяденька», боец из БАО, молча подходит.
— Становись под крыло! — командует летчица. Я лезу под другое крыло, Евполова идет к хвосту.
— Взяли, дружно! Эй, ухнем!..
Катя дает полный газ, я упираюсь руками в колени, а спиной подпираю крыло. Напрягаясь изо всех сил, стараюсь помочь самолету вытащить колеса из грязи. Леля держит хвост, чтобы самолет не скапотировал.
Мы ползли до старта не меньше полчаса. Авиация — это не только полеты в небе, но и труд на земле.
А в воздухе у меня начались новые неприятности. Температура ночью резко понизилась, и ноги, насквозь промокшие, начали мерзнуть. Стараясь разогреть их, я энергично притопывала по полу кабины.
— Чего ты там топаешь? — сердито спрашивает Катя.
— Греюсь. Ноги окоченели. Портянки смерзлись.
— Сочувствую, — уже другим тоном говорит летчица. Наша цель — переправа у хутора «Красный Октябрь» — затерялась среди бескрайних полей Кубани. Ориентироваться было очень сложно. Местами еще лежал снег, местами блестела талая вода, которую можно было легко принять за один из многочисленных притоков Кубани. Земля выглядела пестрой, как лоскутное одеяло.
Далеко впереди вспыхнула светлая точка — это кто-то из наших экипажей уже подвесил САБ над целью.
— Видишь, Катя, вон наши девчонки начали работать.
Мы зашли на цель по всем правилам бомбометания. Вдруг буквально перед самым нашим носом пронесся самолет, и тут же на переправе вспыхнул взрыв бомбы. Через секунду и наши бомбы легли рядом. Не успели мы отойти от цели, как там рванули еще две.
— Вот лупят! — восхищенно воскликнула я. — Прямо без передышки!
— По-гвардейски!
Зенитки открыли торопливый, нервный огонь. Они били наугад, так как в это время над целью одновременно находилось не меньше четырех самолетов и врагу трудно было по звуку определить точное направление: жужжало кругом.
Всю ночь ухали бомбы на переправе. К утру она перестала существовать.
В Джерелиевской полк простоял недолго. Наши войска упорно теснили оккупантов с кубанской земли, и в начале марта мы перелетели в Пашковскую, под Краснодар.
Как-то, возвращаясь ранним утром с полетов, командир полка шла вместе с летчицами по станице.
— Здравствуйте, Евдокия Давыдовна! — с глубоким уважением произнесла встречная пожилая женщина, поравнявшись с Бершанской. — С благополучным возвращением вас!
— Здравствуйте, дорогая Мария Петровна! — приветливо поздоровалась командир полка. — Как видите, я не одна вернулась.
— Слышали мы, слышали о вас, — внимательно рассматривая летчиц, сказала женщина.
И неожиданно вдруг добавила тихо, с легким поклоном:
— Спасибо, родные!
Мы были тронуты словами этой женщины. И одновременно горды нашим командиром полка. Все в полку знали, что Евдокия Давыдовна Бершанская до войны жила здесь, в Пашковской, была членом Пашковского райисполкома и депутатом Краснодарского городского Совета. Отлично работала командиром звена авиаотряда ГВФ. Была награждена орденом «Знак Почета». И вот теперь депутат Бершанская вернулась в родной край вместе с армией-освободительницей.
Вскоре и Пашковская оказалась слишком далеко от линии фронта. Мы начали работать с «подскока» — площадки, расположенной в сорока километрах к западу от Краснодара, около станицы Ивановской.
Возвращаясь на рассвете на базу, мы шли завтракать, а потом спать. Спустя полчаса приходили в столовую летчики-истребители. Их рабочий день только начинался. Но вскоре мы заметили, что парни стали приходить на завтрак слишком рано, вместе с нами. Сначала мы недоумевали, потом решили, что они хотят познакомиться с нами. Но оказалось, причина была не только в этом.
Как известно, на фронте летчикам после напряженных боевых вылетов давали по сто граммов водки. Нам тоже давали, правда, не водку, а сухое столовое вино. Мы пили его, чтобы покрепче уснуть часа на три-четыре и не слышать всех неизбежных аэродромных шумов.
Однажды, придя в столовую, мы увидели, что в стаканах вместо вина налита бурая, резко пахнущая жидкость.
— Фу, какая гадость! — понюхав и лизнув языком, сказала одна из летчиц.
Девушки осторожно подносили к губам стаканы в, убеждаясь, что это действительно гадость, с отвращением отставляли.
— Что это такое?
— Коньяк, — ответила официантка. О коньяке мы знали только понаслышке. Пришел повар и объяснил, извиняясь, что на складе ничего другого сейчас нет.
Когда мы встали из-за стола, коньяк остался нетронутым.
Эта новость быстро облетела всех летчиков-истребителей. На другое утро они пришли завтракать как раз тогда, когда мы допивали чай. Коньяк, конечно, опять стоял нетронутым. Истребители быстро его «реализовали» и потом с аппетитом поели. Но недолго они «кормились» возле нас. Слух об этом дошел до начальства, и поступила команда:
«Коньяк летчицам не выдавать!» Парней очень огорчило такое распоряжение.
Нас с Пискаревой считали в полку «везучим» экипажем. Даже из самых сложных переплетов мы выходили невредимыми и с небольшим числом пробоин в самолете. Мы и сами, кажется, уверовали в свое «везенье» и летали иногда безрассудно смело.
Но вот на Кубани летное счастье стало нам изменять. Да и не мудрено. Оборонительная «Голубая линия» противника, протянувшаяся от Новороссийска до Темрюка, была до предела насыщена средствами ПВО. О, эта линия совсем не была голубой! Она была огненной. Как некое мифическое чудовище изрыгала она на нас тонны смертоносного металла, беспрерывно шарила в ночном небе фантастическими щупальцами прожекторов, жадно выискивая себе жертвы.
Каждый раз, как только самолет перелетал линию фронта, поднималась такая свистопляска огня и света, что приходилось удивляться, как это мы протискивались сквозь такую плотную огненную преграду. Все чаще и чаще возвращались с задания с рваными плоскостями и с неуемной дрожью в коленях.
В летной книжке каждого летчика есть так называемый «листок происшествий». 17 марта 1943 года адъютант эскадрильи записала нам с Катей Пискаревой следующее:
«16.3.43 при выполнении боевого задания экипаж был обстрелян зенитной артиллерией противника. Самолет требует ремонта».
Произошло это вот как.
Всю ночь мы с Катей летали на бомбежку, а под утро получили задание разбрасывать листовки. Нашему экипажу, между прочим, довольно часто поручали агитировать немцев. Но многие штурманы, в том числе и я, не очень-то любили такие задания. Загрузят пачками всю кабину и вот маешься над целью — каждую пачку нужно развязать, а потом уж бросать за борт. А тут еще иногда нож, которым разрезаешь бечевки, выпадет из рук. Шаришь, шаришь по полу кабины. Не найдешь, плюнешь и разгрызаешь бечевки зубами.
Когда мы с Пискаревой летели с листовками, то не залезали на большую высоту. У меня почему-то было такое мнение, что немцы не должны по нас стрелять — ведь мы идем к ним с мирными намерениями.
С таким настроением летели и в тот раз. Без особых помех пересекли линию фронта. Вот и наша цель. Начинаю засучив рукава работать. Одна пачка, вторая… пятая… десятая. Ух, наконец-то все!
— Катюша, пошли, разбросала, — с облегчением сообщаю летчице.
— Молодец, сегодня быстро справилась.
Катя берет обратный курс. Я уже мысленно представляю себе, как будем сейчас докладывать комиссару полка Евдокии Яковлевне Рачкевич о том, что «листовки разбросаны в заданном районе», как она пожмет нам руки и скажет: «Молодцы, деточки».
Вдруг (как ни ждешь, но это почти всегда бывает «вдруг») впереди разорвался зенитный снаряд, потом справа, слева… Настоящий махровый букет вспышек. А мы — в средине. Высота небольшая, силуэт самолета видно с земли, поэтому-то нас так быстро и схватили в горячие тиски. Не успели мы опомниться, как обшивка на крыльях затрещала во многих местах. Били нас не долго, но очень метко.
Когда на рассвете пришли на аэродром, сели и посмотрели со стороны на свою машину, то ужаснулись — как долетели? Перкаль на плоскостях висела клочьями, хвост разодран, из мотора текло масло. Вид у самолета был как у воробья, только что вышедшего из жестокой драки.
— Ну, что, доагитировались? — спросила подошедшая техник Леля Евполова.
Мы с Катей опустили головы.
Ровно через десять дней в моей летной книжке опять появилась запись: «Боевое повреждение, штурман ранен, самолет требует ремонта». Да и мне самой требовался основательный ремонт…
Случилось это над станицей Киевской. Там стоял очень «липкий» прожектор, который нужно было уничтожить. Уже на боевом курсе в вас вцепились с десяток прожекторов, в том числе и наш «подопечный». Остервенело набросились зенитки. И тут меня толкнуло в бедро чем-то острым, горячим. Я охнула от боли и ткнулась головой в приборную доску. Но в следующее же мгновение опять смотрела в прицел. Вот в правой плоскости блеснуло яркое зеркало. Рывок — и бомбы полетели вниз. Одним лучом стало меньше. Но остальные, как щупальца гигантского спрута, цепко держат наш истерзанный самолет в своих слепящих объятиях. Зенитки неистовствуют…
Утром в санчасти БАО хирург сделал мне операцию. Сначала он извлек из раны клочья от мехового комбинезона, брюк и на здоровенной своей ладони поднес вое эти мокрые лохмотья к моему лицу.
— Вот, отдашь начхозу. В обмундировании теперь нехватка, — пошутил он.
Но мне было не до шуток, противная тошнота подступила к горлу. Хирург начал вытаскивать осколки зенитного снаряда. Их было много. Когда он особенно глубоко залезал в рану, мне хотелось кричать, но я не осмеливалась: рядом, за фанерной перегородкой находилась мужская палата.
— Очень больно, — почти шепотом говорю хирургу.
— Врешь! — рявкнул он так, что я уж и рта больше не раскрывала, только еще крепче вцепилась в руку нашему полковому врачу Ольге Жуковской. Потом она показывала мне, какие следы остались на ее руке от моих пальцев.
А в то время за дверью стояла, оказывается, Евдокия Яковлевна Рачкевич, «мамочка», и, наблюдая сквозь щелку за операцией, потихоньку плакала…
На другой день в санитарном самолете меня отправили в госпиталь в Ессентуки. Рана ныла, голова горела, время от времени я впадала в забытье. В уме почему-то назойливо вертелись слова: «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?»
— Ну, нет! — спорила я с автором этих строк. — Хотя моя жизнь и является в некотором смысле случайным даром, но не скажу, что он напрасный. Мы еще повоюем!..
Опытные врачи и молодой организм справились с тяжелой травмой, и уже через две недели я могла, опираясь на палку, пройти от своей койки до соседней. На ней лежала штурман из нашего полка Катя Доспанова. Ее привезли недавно в госпиталь в тяжелейшем состоянии — переломы ног, сотрясение мозга, серьезные повреждения внутренних органов.
Уже потом, из ее рассказов и от наших девушек, прилетавших иногда в Ессентуки, я узнала о катастрофе, происшедшей в полку в апреле.
В то время вражеские самолеты стали очень часто проходить по ночам над нашим аэродромом. Наверное, они что-то пронюхали. В целях маскировки командир полка приказала свести до минимума световые сигналы, запретила пользоваться АНО (аэронавигационные огни). Это, конечно, очень осложняло посадку. Но такая крайняя мера была продиктована необходимостью уберечь полк от бомбежек.
Случилось так, что два самолета пришли одновременно с задания и при заходе на посадку столкнулись в воздухе. На одном была Юля Пашкова с Катей Доспановой, на другом — Полина Макогон с Лидой Свистуновой. Катя помнила только, как внезапно раздался треск я самолет начал падать… Очнулась она на земле под обломками. Кругом тишина. Катя хотела крикнуть, позвать на помощь, но из груди вырвался лишь стон. Сознание опять затуманилось. Но где-то в уголке мозга билась мысль: нужно дать о себе знать! Неимоверным усилием воли Кате удалось вытащить из кобуры пистолет, но, сделав несколько движений, она опять потеряла сознание.
Юле Пашковой, тоже полуживой, истекающей кровью, все же удалось несколько раз выстрелить. Вскоре к месту катастрофы подъехала санитарная машина. Макогон и Свистунова были мертвы. Доспанову и Пашкову доставили в полевей госпиталь.
Юля умерла на операционном столе. У Кати тоже не было никаких признаков жизни, и ее положили в мертвецкую рядом с подругой. Потом случайно заметили, что она не покрывается мертвенной бледностью. Срочно приняли все меры к спасению этой маленькой девушки, почти девочки, и — о чудо! — ее ресницы дрогнули, она приоткрыла глаза.
Несколько ночей и дней врачи боролись за ее жизнь. У Кати начиналась как будто гангрена, встал вопрос об ампутации ног. Но главный хирург госпиталя сказал:
— Нет, не могу я лишить ног эту девочку! Они так пригодятся ей, если она сумеет выжить!
И Катя сумела. Она буквально воскресла из мертвых. В Ессентуки ее привезли всю закованную в гипс.
— Ого! В нашем полку прибыло! — Я пыталась шутить.
Но Кате было не до шуток.
Через некоторое время рентген показал, что сращение у нее идет неправильно. Ломали гипс, правили кости… Бедная Катюша! На ее долю выпало столько страданий…
Однако воля к жизни победила. Месяца через три Катя Доспанова вернулась в полк и вскоре стала опять летать на боевые задания.
Однажды в госпиталь прилетела Катя Пискарева. Я могла уже передвигаться без палочки, и мы вышли во двор. Было начало мая, южное солнце грело землю, зеленела трава, цвела сирень.
— Скоро ты поправишься? — спросила Катя. — Мне уже надоело летать с чужими штурманами.
— Да вот рана никак не заживает.
— Смотри-ка, что я тебе привезла! Катя порылась у себя в планшете и достала небольшой сверточек.
— Вот, бери, это твое.
В свертке оказались новенький гвардейский значок и погоны младшего лейтенанта.
— Спасибо! — Я поцеловала Катю. — Ну, рассказывай, как там в полку.
Катя сообщила, что несколько штурманов — Женя Жигуленко, Наташа Меклин, Нина Ульяненко — начали переучиваться на летчиц. Моя собеседница и не подозревала, наверное, как встревожило меня это сообщение. Стать летчицей было моей мечтой. И вот теперь представляется удобный случай осуществить мечту, а я торчу в госпитале. Какое невезенье! Завтра же буду просить главврача, чтобы выписал. Ведь я совсем здорова, даже прибавлять в весе начала. «Если не выпишет — объявлю голодовку».
— Что еще нового?
Катя посерьезнела, опустила голову. Стало ясно, что в полку несчастье. Может быть, погиб кто-то из моих близких подруг?
— Кто, Катя? — в упор спросила я ее.
— Ты только… не плачь, Рая. Не хотела тебе говорить сейчас, но не могу умолчать. Все равно узнаешь, не от меня, так от других. Погибла Дуся Носаль.
— Дуся?!.
Боль, горе, отчаяние — все прокричало в одном этом слове. Нет, слез не было. Сердце окаменело.
— Летели с Кашириной на Новороссийск, — продолжала Катя. — Обстрелял вражеский самолет. Осколком в висок… Штурман привела сама и посадила… Фотография Грицко была забрызгана кровью… — доносились до меня слова Кати.
«Да, Грицко. У нее в кабине на приборной доске была прикреплена его фотография, — всплыло в памяти. — Она очень любила мужа».
Когда Катя Пискарева кончила свой печальный рассказ, я тихо сказала:
— Если и нам с тобой суждено погибнуть в этой войне, то пусть будет так, как у Дуси, — при выполнении задания, в кабине своего самолета.
Вскоре Дусе Носаль посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Она была первой в нашем полку, кто удостоился этой высшей награды. Штурмана Иру Каширину наградили за подвиг орденом Красного Знамени.
А я через несколько дней со скандалом вырвалась из госпиталя и на попутных машинах помчалась в полк. Без отрыва от боевой работы начала переучиваться на летчика-ночника.
Враг яростно сопротивлялся на своем последнем укрепленном рубеже на Кубани, мертвой хваткой держался за пресловутую «Голубую линию». Она щетинилась против нас великим множеством прожекторов, огрызалась разноголосым лаем зениток.
Потери в полку участились. Погибли Полина Белкина и Тамара Фролова. Загорелся над целью самолет моего командира эскадрильи Дины Никулиной с Лелей Радчиковой. И только находчивость, изумительное хладнокровие позволили тяжело раненной летчице удачным маневром сбить пламя и, едва перетянув через линию фронта, посадить обгоревшую машину прямо на дорогу.
Трагической страницей вошла в историю полка ночь с 31 июля на 1 августа 1943 года. За какие-нибудь полчаса сгорели сразу четыре экипажа. И без единого выстрела с земли. Вот как ото произошло.
Наши легкие ночные бомбардировщики, очевидно, сильно досадили врагу, и он решил бросить против ПО-2 ночных истребителей. Была разработала коварная тактика: прожекторы ловят наш самолет, а истребитель подходит к нему на короткую дистанцию и расстреливает в упор.
В ту ночь сгорела Галя Докутович.
Никому не дано знать, о чем думает, что переживает человек в свои последние мгновения. Полагают, что в этот момент перед его глазами проходит вся жизнь. Что ж, может быть.
Может быть, уже объятая пламенем, Галя и вспомнила родной Гомель, школу, аэроклуб, первый взлет в небо и первый прыжок с парашютом. Может быть, пожалела о том, что на ней теперь не было парашюта. Промелькнули, может быть, в памяти три студенческих года в МАИ. Но самолет из фанеры и полотна горит быстро, как порох…
Я помню Галю с первых дней формирования нашей авиачасти — высокую, смуглолицую, с густым румянцем и темными бархатными глазами. Сразу подумалось: умная девушка, но уж очень сдержанная.
Во время учебы в Энгельсе ее назначили старшиной штурманской группы. Старшина была требовательной до педантизма ко всем, в том числе к себе и к своей подруге Полине Гельман, с которой они дружили еще в школе, с четвертого класса. Галя была отличным штурманом, но в полку оказалась в должности адъютанта. Только Полина Гельман знала, что пережила Галя из-за этого назначения: ведь ей страстно хотелось летать! Позже, когда полк начал боевую работу на фронте, Галя добилась разрешения летать на задания.
Потом с ней случилось несчастье. Ночью в перерыве между вылетами она прилегла в сторонке отдохнуть. Спешившая на старт машина-бензозаправщик наехала на лежавшую в траве девушку. У Гали оказался сломанным позвоночник.
Но семь месяцев в тыловом госпитале не сломили ее волю, не погасили мечту о небе. Ради этой мечты она впервые в жизни пошла на обман: убедила медицинскую комиссию, что совершенно здорова, проделав перед врачами несколько сложных гимнастических упражнений. Одному богу известно, чего это ей стоило.
Докутович вернулась в полк с отпускным удостоверением — врачи все-таки предписали ей отдохнуть полгода. Но бумажка так и осталась лежать в кармане. Никому, кроме Полины, да и то под большим секретом, Галя не показала ее.
Докутович упросила начальника штаба Ирину Ракобольскую выполнить обещание, которое та дала ей перед отправкой в госпиталь. Когда Галя без кровинки в лице лежала на носилках, Ракобольская и не думала, конечно, что Докутович вернется к летной работе. Она сомневалась даже, вернется ли Галя к жизни. И поэтому на настойчивую просьбу Гали: «Дайте мне слово, что, когда вернусь в полк, буду не адъютантом, а штурманом», — Ракобольская ответила: «Даю».
Теперь пришлось сдержать это слово. Галя стала летать.
Каждый боевой вылет приносил ей радость и страдание. Утром после рабочей ночи Галя не могла заснуть из-за ноющей боли в позвоночнике. Но она ничем не выдавала себя. Ее подруга лишь по выражению глаз определяла, как Гале трудно.
— Пойду и доложу о тебе командиру, — не выдержала как-то Полина.
— Ты не посмеешь! — Галя гневно блеснула глазами. И Полина, конечно, не посмела лишить подругу самой большой для нее радости.
Когда теперь говорят о подвигах, мне часто вспоминается Галя Докутович.
Подвиг… Как много вобрало в себя это слово! Бывает так, что у человека в какой-то момент его жизни под влиянием сложившихся обстоятельств вдруг поднимается непреодолимо великое чувство долга; это чувство ведет его иногда на верную гибель ради высокой, благородной цели. Так было, например, у Гастелло, Матросова. А иногда про человека говорят: вся жизнь его была подвигом. Это, пожалуй, самый трудный подвиг. Но чаще всего подвиг складывается из многих поступков человека в течение какого-то периода его жизни. Каждый поступок сам по себе, может быть, и не столь уж велик, но вкупе с другими, ему подобными, позволяет говорить о подвиге. В качестве примера можно назвать имя, известное всему миру: Маресьев.
Как слагался подвиг Настоящего Человека? Его сбили — он сумел выжить. Лишился ног — сумел побороть отчаяние. Потом встал на протезы. Мог бы пойти на них в пенсионный отдел, и никто не осудил бы его за это. Но мечта снова летать, сражаться привела его на аэродром. Мечта дерзкая, почти несбыточная, однако, как сказал поэт Кайсын Кулиев, «…о невозможном если не мечтать, то вряд ли и возможное свершится!..»
Не всякий на месте Маресьева убедил бы командира в том, что может летать на истребителе. А он убедил. И вот опять в воздухе, опять идет на боевое задание. Мог бы слетать разок-другой — и хватит. Он уже пришел к подвигу. Но в том-то и дело, что человек, совершая подвиг, никогда но думает и даже не догадывается об этом! Иначе, вероятно, это уже не было бы подвигом.
Не всегда подвиг венчается Золотой Звездой Героя. Думается, однако, что светлая память в сердцах людей — награда не меньшая.
Галя Докутович не успела сделать еще чего-то, чтобы в наградном листе было написано: «Достойна присвоения звания Героя Советского Союза». Она успела только отдать свою жизнь за Родину. Совсем короткую жизнь — двадцать три года. А ведь некоторые за всю свою долгую жизнь так и не успевают хоть что-нибудь дать Родине. Они успевают только взять.
Полк нуждался в пополнении летного состава. Штурманов начали готовить из своей среды — из техников и вооруженцев. Летчицы, в основном инструкторы аэроклубов, прибывали из разных мест. Командующий воздушной армией беседовал почти с каждой вновь прибывшей летчицей.
Когда Лера Рыльская робко вошла в кабинет Вершинина и представилась, он строго спросил:
— Почему такой неряшливый вид?
— Я прямо с поезда… — в смущении глядя на свой помятый костюм, пролепетала девушка.
Командующий спрашивал не только о том, где и сколько летала Рыльская. Его интересовали и многие другие стороны ее биографии. Задавал вдруг такие вопросы, от которых девушку бросало в жар:
— Куришь? Пьешь?
— Н-н-ет… — заикаясь, ответила Рыльская. «Господи, неужели я похожа на пьющую?» — с ужасом подумала Лера.
— Ну, это я так, на всякий случай спросил. Не обижайся.
В конце беседы командующий предупредил:
— Смотри, веди себя достойно. Не наложи каким-нибудь опрометчивым поступком пятно на боевую славу полка.
И уже вслед уходившей летчице бросил:
— А костюмчик-то приведи в порядок. Неловко себя почувствуешь, если в таком виде явишься в полк. Там девушки аккуратные.
…Рая Юшина, белокурая симпатичная летчица, давно рвалась на фронт, но, когда ей предложили поехать в женский полк, заколебалась: «Целый полк женщин? Вот уж где шуму-то, наверное…»
— Не сомневайтесь, полк отличный, — заверили ее.
И все-таки Юшина ехала с неспокойным сердцем.
«Может быть, они там просто играют в войну?»
А она хотела воевать по-настоящему.
Рая Юшина в мае 1940 года окончила Херсонскую школу и была направлена на работу в Минский аэроклуб. За год успела сдать три группы. Перед самой войной заболела плевритом, попала в больницу. 22 июня на Минск обрушились бомбы. Развалины, пожары…
— А как же! В грязь лицом не ударим, хотя грязищи здесь по колено, засмеялась Дуся. — Ну, пока, до вечера, я спешу на вылет. Рая, моя постель в левом углу на нарах. Можешь на ней отдохнуть.
Мы с Катей изрядно проголодались и решили зайти в столовую. В мисках подали какую-то жидкую кашу.
— Что это? — спрашиваем.
— Кукуруза.
— А еще что-нибудь есть?
— Ничего. Третий день кормим одной кукурузой. Дороги развезло, подвоза продуктов нет.
— Вообще-то есть можно, только бы подсолить немного, — попробовав, сказала Катя.
— Соли тоже нет.
В эскадрилье нас встретили шумными возгласами, шутками по поводу моего сотрясения мозга. Мы критическим взглядом обвели жилище. На нарах вместо матрацев лежали сухие кукурузные листья.
— Везде кукуруза, — вздохнула Катя.
— Да, она из «вещи в себе» превратилась в «вещь для всех», — пошутила штурман Полина Гельман, бывшая студентка истфака МГУ, вспомнив кантовскую теорию непознаваемости мира.
— Вам тоже придется познать эту хлебную культуру, — улыбаясь, проговорила Наташа Меклин, затягивая на себе потуже ремень.
— Мы уже познали. Только что из столовой. Перед вечером, еще задолго до наступления темноты, все боевые экипажи вышли на аэродром. Нужно было вытащить самолеты со стоянок на старт — дело далеко не легкое. Шасси глубоко увязали в липком черноземе. Вязли, конечно, и ноги в кирзовых сапогах. В мирное время никому бы и в голову не пришло летать с такой грязищи, но шла война, и нам нужно было летать.
Наш самолет безнадежно застрял на полпути. Мы с техником Лелей Евполовой стоим и вытираем пот со лба. Катя сидит в кабине, смотрит по сторонам: кого бы пригласить на помощь?
— Эй, дяденька, подсоби.
«Дяденька», боец из БАО, молча подходит.
— Становись под крыло! — командует летчица. Я лезу под другое крыло, Евполова идет к хвосту.
— Взяли, дружно! Эй, ухнем!..
Катя дает полный газ, я упираюсь руками в колени, а спиной подпираю крыло. Напрягаясь изо всех сил, стараюсь помочь самолету вытащить колеса из грязи. Леля держит хвост, чтобы самолет не скапотировал.
Мы ползли до старта не меньше полчаса. Авиация — это не только полеты в небе, но и труд на земле.
А в воздухе у меня начались новые неприятности. Температура ночью резко понизилась, и ноги, насквозь промокшие, начали мерзнуть. Стараясь разогреть их, я энергично притопывала по полу кабины.
— Чего ты там топаешь? — сердито спрашивает Катя.
— Греюсь. Ноги окоченели. Портянки смерзлись.
— Сочувствую, — уже другим тоном говорит летчица. Наша цель — переправа у хутора «Красный Октябрь» — затерялась среди бескрайних полей Кубани. Ориентироваться было очень сложно. Местами еще лежал снег, местами блестела талая вода, которую можно было легко принять за один из многочисленных притоков Кубани. Земля выглядела пестрой, как лоскутное одеяло.
Далеко впереди вспыхнула светлая точка — это кто-то из наших экипажей уже подвесил САБ над целью.
— Видишь, Катя, вон наши девчонки начали работать.
Мы зашли на цель по всем правилам бомбометания. Вдруг буквально перед самым нашим носом пронесся самолет, и тут же на переправе вспыхнул взрыв бомбы. Через секунду и наши бомбы легли рядом. Не успели мы отойти от цели, как там рванули еще две.
— Вот лупят! — восхищенно воскликнула я. — Прямо без передышки!
— По-гвардейски!
Зенитки открыли торопливый, нервный огонь. Они били наугад, так как в это время над целью одновременно находилось не меньше четырех самолетов и врагу трудно было по звуку определить точное направление: жужжало кругом.
Всю ночь ухали бомбы на переправе. К утру она перестала существовать.
В Джерелиевской полк простоял недолго. Наши войска упорно теснили оккупантов с кубанской земли, и в начале марта мы перелетели в Пашковскую, под Краснодар.
Как-то, возвращаясь ранним утром с полетов, командир полка шла вместе с летчицами по станице.
— Здравствуйте, Евдокия Давыдовна! — с глубоким уважением произнесла встречная пожилая женщина, поравнявшись с Бершанской. — С благополучным возвращением вас!
— Здравствуйте, дорогая Мария Петровна! — приветливо поздоровалась командир полка. — Как видите, я не одна вернулась.
— Слышали мы, слышали о вас, — внимательно рассматривая летчиц, сказала женщина.
И неожиданно вдруг добавила тихо, с легким поклоном:
— Спасибо, родные!
Мы были тронуты словами этой женщины. И одновременно горды нашим командиром полка. Все в полку знали, что Евдокия Давыдовна Бершанская до войны жила здесь, в Пашковской, была членом Пашковского райисполкома и депутатом Краснодарского городского Совета. Отлично работала командиром звена авиаотряда ГВФ. Была награждена орденом «Знак Почета». И вот теперь депутат Бершанская вернулась в родной край вместе с армией-освободительницей.
Вскоре и Пашковская оказалась слишком далеко от линии фронта. Мы начали работать с «подскока» — площадки, расположенной в сорока километрах к западу от Краснодара, около станицы Ивановской.
Возвращаясь на рассвете на базу, мы шли завтракать, а потом спать. Спустя полчаса приходили в столовую летчики-истребители. Их рабочий день только начинался. Но вскоре мы заметили, что парни стали приходить на завтрак слишком рано, вместе с нами. Сначала мы недоумевали, потом решили, что они хотят познакомиться с нами. Но оказалось, причина была не только в этом.
Как известно, на фронте летчикам после напряженных боевых вылетов давали по сто граммов водки. Нам тоже давали, правда, не водку, а сухое столовое вино. Мы пили его, чтобы покрепче уснуть часа на три-четыре и не слышать всех неизбежных аэродромных шумов.
Однажды, придя в столовую, мы увидели, что в стаканах вместо вина налита бурая, резко пахнущая жидкость.
— Фу, какая гадость! — понюхав и лизнув языком, сказала одна из летчиц.
Девушки осторожно подносили к губам стаканы в, убеждаясь, что это действительно гадость, с отвращением отставляли.
— Что это такое?
— Коньяк, — ответила официантка. О коньяке мы знали только понаслышке. Пришел повар и объяснил, извиняясь, что на складе ничего другого сейчас нет.
Когда мы встали из-за стола, коньяк остался нетронутым.
Эта новость быстро облетела всех летчиков-истребителей. На другое утро они пришли завтракать как раз тогда, когда мы допивали чай. Коньяк, конечно, опять стоял нетронутым. Истребители быстро его «реализовали» и потом с аппетитом поели. Но недолго они «кормились» возле нас. Слух об этом дошел до начальства, и поступила команда:
«Коньяк летчицам не выдавать!» Парней очень огорчило такое распоряжение.
Нас с Пискаревой считали в полку «везучим» экипажем. Даже из самых сложных переплетов мы выходили невредимыми и с небольшим числом пробоин в самолете. Мы и сами, кажется, уверовали в свое «везенье» и летали иногда безрассудно смело.
Но вот на Кубани летное счастье стало нам изменять. Да и не мудрено. Оборонительная «Голубая линия» противника, протянувшаяся от Новороссийска до Темрюка, была до предела насыщена средствами ПВО. О, эта линия совсем не была голубой! Она была огненной. Как некое мифическое чудовище изрыгала она на нас тонны смертоносного металла, беспрерывно шарила в ночном небе фантастическими щупальцами прожекторов, жадно выискивая себе жертвы.
Каждый раз, как только самолет перелетал линию фронта, поднималась такая свистопляска огня и света, что приходилось удивляться, как это мы протискивались сквозь такую плотную огненную преграду. Все чаще и чаще возвращались с задания с рваными плоскостями и с неуемной дрожью в коленях.
В летной книжке каждого летчика есть так называемый «листок происшествий». 17 марта 1943 года адъютант эскадрильи записала нам с Катей Пискаревой следующее:
«16.3.43 при выполнении боевого задания экипаж был обстрелян зенитной артиллерией противника. Самолет требует ремонта».
Произошло это вот как.
Всю ночь мы с Катей летали на бомбежку, а под утро получили задание разбрасывать листовки. Нашему экипажу, между прочим, довольно часто поручали агитировать немцев. Но многие штурманы, в том числе и я, не очень-то любили такие задания. Загрузят пачками всю кабину и вот маешься над целью — каждую пачку нужно развязать, а потом уж бросать за борт. А тут еще иногда нож, которым разрезаешь бечевки, выпадет из рук. Шаришь, шаришь по полу кабины. Не найдешь, плюнешь и разгрызаешь бечевки зубами.
Когда мы с Пискаревой летели с листовками, то не залезали на большую высоту. У меня почему-то было такое мнение, что немцы не должны по нас стрелять — ведь мы идем к ним с мирными намерениями.
С таким настроением летели и в тот раз. Без особых помех пересекли линию фронта. Вот и наша цель. Начинаю засучив рукава работать. Одна пачка, вторая… пятая… десятая. Ух, наконец-то все!
— Катюша, пошли, разбросала, — с облегчением сообщаю летчице.
— Молодец, сегодня быстро справилась.
Катя берет обратный курс. Я уже мысленно представляю себе, как будем сейчас докладывать комиссару полка Евдокии Яковлевне Рачкевич о том, что «листовки разбросаны в заданном районе», как она пожмет нам руки и скажет: «Молодцы, деточки».
Вдруг (как ни ждешь, но это почти всегда бывает «вдруг») впереди разорвался зенитный снаряд, потом справа, слева… Настоящий махровый букет вспышек. А мы — в средине. Высота небольшая, силуэт самолета видно с земли, поэтому-то нас так быстро и схватили в горячие тиски. Не успели мы опомниться, как обшивка на крыльях затрещала во многих местах. Били нас не долго, но очень метко.
Когда на рассвете пришли на аэродром, сели и посмотрели со стороны на свою машину, то ужаснулись — как долетели? Перкаль на плоскостях висела клочьями, хвост разодран, из мотора текло масло. Вид у самолета был как у воробья, только что вышедшего из жестокой драки.
— Ну, что, доагитировались? — спросила подошедшая техник Леля Евполова.
Мы с Катей опустили головы.
Ровно через десять дней в моей летной книжке опять появилась запись: «Боевое повреждение, штурман ранен, самолет требует ремонта». Да и мне самой требовался основательный ремонт…
Случилось это над станицей Киевской. Там стоял очень «липкий» прожектор, который нужно было уничтожить. Уже на боевом курсе в вас вцепились с десяток прожекторов, в том числе и наш «подопечный». Остервенело набросились зенитки. И тут меня толкнуло в бедро чем-то острым, горячим. Я охнула от боли и ткнулась головой в приборную доску. Но в следующее же мгновение опять смотрела в прицел. Вот в правой плоскости блеснуло яркое зеркало. Рывок — и бомбы полетели вниз. Одним лучом стало меньше. Но остальные, как щупальца гигантского спрута, цепко держат наш истерзанный самолет в своих слепящих объятиях. Зенитки неистовствуют…
Утром в санчасти БАО хирург сделал мне операцию. Сначала он извлек из раны клочья от мехового комбинезона, брюк и на здоровенной своей ладони поднес вое эти мокрые лохмотья к моему лицу.
— Вот, отдашь начхозу. В обмундировании теперь нехватка, — пошутил он.
Но мне было не до шуток, противная тошнота подступила к горлу. Хирург начал вытаскивать осколки зенитного снаряда. Их было много. Когда он особенно глубоко залезал в рану, мне хотелось кричать, но я не осмеливалась: рядом, за фанерной перегородкой находилась мужская палата.
— Очень больно, — почти шепотом говорю хирургу.
— Врешь! — рявкнул он так, что я уж и рта больше не раскрывала, только еще крепче вцепилась в руку нашему полковому врачу Ольге Жуковской. Потом она показывала мне, какие следы остались на ее руке от моих пальцев.
А в то время за дверью стояла, оказывается, Евдокия Яковлевна Рачкевич, «мамочка», и, наблюдая сквозь щелку за операцией, потихоньку плакала…
На другой день в санитарном самолете меня отправили в госпиталь в Ессентуки. Рана ныла, голова горела, время от времени я впадала в забытье. В уме почему-то назойливо вертелись слова: «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?»
— Ну, нет! — спорила я с автором этих строк. — Хотя моя жизнь и является в некотором смысле случайным даром, но не скажу, что он напрасный. Мы еще повоюем!..
Опытные врачи и молодой организм справились с тяжелой травмой, и уже через две недели я могла, опираясь на палку, пройти от своей койки до соседней. На ней лежала штурман из нашего полка Катя Доспанова. Ее привезли недавно в госпиталь в тяжелейшем состоянии — переломы ног, сотрясение мозга, серьезные повреждения внутренних органов.
Уже потом, из ее рассказов и от наших девушек, прилетавших иногда в Ессентуки, я узнала о катастрофе, происшедшей в полку в апреле.
В то время вражеские самолеты стали очень часто проходить по ночам над нашим аэродромом. Наверное, они что-то пронюхали. В целях маскировки командир полка приказала свести до минимума световые сигналы, запретила пользоваться АНО (аэронавигационные огни). Это, конечно, очень осложняло посадку. Но такая крайняя мера была продиктована необходимостью уберечь полк от бомбежек.
Случилось так, что два самолета пришли одновременно с задания и при заходе на посадку столкнулись в воздухе. На одном была Юля Пашкова с Катей Доспановой, на другом — Полина Макогон с Лидой Свистуновой. Катя помнила только, как внезапно раздался треск я самолет начал падать… Очнулась она на земле под обломками. Кругом тишина. Катя хотела крикнуть, позвать на помощь, но из груди вырвался лишь стон. Сознание опять затуманилось. Но где-то в уголке мозга билась мысль: нужно дать о себе знать! Неимоверным усилием воли Кате удалось вытащить из кобуры пистолет, но, сделав несколько движений, она опять потеряла сознание.
Юле Пашковой, тоже полуживой, истекающей кровью, все же удалось несколько раз выстрелить. Вскоре к месту катастрофы подъехала санитарная машина. Макогон и Свистунова были мертвы. Доспанову и Пашкову доставили в полевей госпиталь.
Юля умерла на операционном столе. У Кати тоже не было никаких признаков жизни, и ее положили в мертвецкую рядом с подругой. Потом случайно заметили, что она не покрывается мертвенной бледностью. Срочно приняли все меры к спасению этой маленькой девушки, почти девочки, и — о чудо! — ее ресницы дрогнули, она приоткрыла глаза.
Несколько ночей и дней врачи боролись за ее жизнь. У Кати начиналась как будто гангрена, встал вопрос об ампутации ног. Но главный хирург госпиталя сказал:
— Нет, не могу я лишить ног эту девочку! Они так пригодятся ей, если она сумеет выжить!
И Катя сумела. Она буквально воскресла из мертвых. В Ессентуки ее привезли всю закованную в гипс.
— Ого! В нашем полку прибыло! — Я пыталась шутить.
Но Кате было не до шуток.
Через некоторое время рентген показал, что сращение у нее идет неправильно. Ломали гипс, правили кости… Бедная Катюша! На ее долю выпало столько страданий…
Однако воля к жизни победила. Месяца через три Катя Доспанова вернулась в полк и вскоре стала опять летать на боевые задания.
Однажды в госпиталь прилетела Катя Пискарева. Я могла уже передвигаться без палочки, и мы вышли во двор. Было начало мая, южное солнце грело землю, зеленела трава, цвела сирень.
— Скоро ты поправишься? — спросила Катя. — Мне уже надоело летать с чужими штурманами.
— Да вот рана никак не заживает.
— Смотри-ка, что я тебе привезла! Катя порылась у себя в планшете и достала небольшой сверточек.
— Вот, бери, это твое.
В свертке оказались новенький гвардейский значок и погоны младшего лейтенанта.
— Спасибо! — Я поцеловала Катю. — Ну, рассказывай, как там в полку.
Катя сообщила, что несколько штурманов — Женя Жигуленко, Наташа Меклин, Нина Ульяненко — начали переучиваться на летчиц. Моя собеседница и не подозревала, наверное, как встревожило меня это сообщение. Стать летчицей было моей мечтой. И вот теперь представляется удобный случай осуществить мечту, а я торчу в госпитале. Какое невезенье! Завтра же буду просить главврача, чтобы выписал. Ведь я совсем здорова, даже прибавлять в весе начала. «Если не выпишет — объявлю голодовку».
— Что еще нового?
Катя посерьезнела, опустила голову. Стало ясно, что в полку несчастье. Может быть, погиб кто-то из моих близких подруг?
— Кто, Катя? — в упор спросила я ее.
— Ты только… не плачь, Рая. Не хотела тебе говорить сейчас, но не могу умолчать. Все равно узнаешь, не от меня, так от других. Погибла Дуся Носаль.
— Дуся?!.
Боль, горе, отчаяние — все прокричало в одном этом слове. Нет, слез не было. Сердце окаменело.
— Летели с Кашириной на Новороссийск, — продолжала Катя. — Обстрелял вражеский самолет. Осколком в висок… Штурман привела сама и посадила… Фотография Грицко была забрызгана кровью… — доносились до меня слова Кати.
«Да, Грицко. У нее в кабине на приборной доске была прикреплена его фотография, — всплыло в памяти. — Она очень любила мужа».
Когда Катя Пискарева кончила свой печальный рассказ, я тихо сказала:
— Если и нам с тобой суждено погибнуть в этой войне, то пусть будет так, как у Дуси, — при выполнении задания, в кабине своего самолета.
Вскоре Дусе Носаль посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Она была первой в нашем полку, кто удостоился этой высшей награды. Штурмана Иру Каширину наградили за подвиг орденом Красного Знамени.
А я через несколько дней со скандалом вырвалась из госпиталя и на попутных машинах помчалась в полк. Без отрыва от боевой работы начала переучиваться на летчика-ночника.
Враг яростно сопротивлялся на своем последнем укрепленном рубеже на Кубани, мертвой хваткой держался за пресловутую «Голубую линию». Она щетинилась против нас великим множеством прожекторов, огрызалась разноголосым лаем зениток.
Потери в полку участились. Погибли Полина Белкина и Тамара Фролова. Загорелся над целью самолет моего командира эскадрильи Дины Никулиной с Лелей Радчиковой. И только находчивость, изумительное хладнокровие позволили тяжело раненной летчице удачным маневром сбить пламя и, едва перетянув через линию фронта, посадить обгоревшую машину прямо на дорогу.
Трагической страницей вошла в историю полка ночь с 31 июля на 1 августа 1943 года. За какие-нибудь полчаса сгорели сразу четыре экипажа. И без единого выстрела с земли. Вот как ото произошло.
Наши легкие ночные бомбардировщики, очевидно, сильно досадили врагу, и он решил бросить против ПО-2 ночных истребителей. Была разработала коварная тактика: прожекторы ловят наш самолет, а истребитель подходит к нему на короткую дистанцию и расстреливает в упор.
В ту ночь сгорела Галя Докутович.
Никому не дано знать, о чем думает, что переживает человек в свои последние мгновения. Полагают, что в этот момент перед его глазами проходит вся жизнь. Что ж, может быть.
Может быть, уже объятая пламенем, Галя и вспомнила родной Гомель, школу, аэроклуб, первый взлет в небо и первый прыжок с парашютом. Может быть, пожалела о том, что на ней теперь не было парашюта. Промелькнули, может быть, в памяти три студенческих года в МАИ. Но самолет из фанеры и полотна горит быстро, как порох…
Я помню Галю с первых дней формирования нашей авиачасти — высокую, смуглолицую, с густым румянцем и темными бархатными глазами. Сразу подумалось: умная девушка, но уж очень сдержанная.
Во время учебы в Энгельсе ее назначили старшиной штурманской группы. Старшина была требовательной до педантизма ко всем, в том числе к себе и к своей подруге Полине Гельман, с которой они дружили еще в школе, с четвертого класса. Галя была отличным штурманом, но в полку оказалась в должности адъютанта. Только Полина Гельман знала, что пережила Галя из-за этого назначения: ведь ей страстно хотелось летать! Позже, когда полк начал боевую работу на фронте, Галя добилась разрешения летать на задания.
Потом с ней случилось несчастье. Ночью в перерыве между вылетами она прилегла в сторонке отдохнуть. Спешившая на старт машина-бензозаправщик наехала на лежавшую в траве девушку. У Гали оказался сломанным позвоночник.
Но семь месяцев в тыловом госпитале не сломили ее волю, не погасили мечту о небе. Ради этой мечты она впервые в жизни пошла на обман: убедила медицинскую комиссию, что совершенно здорова, проделав перед врачами несколько сложных гимнастических упражнений. Одному богу известно, чего это ей стоило.
Докутович вернулась в полк с отпускным удостоверением — врачи все-таки предписали ей отдохнуть полгода. Но бумажка так и осталась лежать в кармане. Никому, кроме Полины, да и то под большим секретом, Галя не показала ее.
Докутович упросила начальника штаба Ирину Ракобольскую выполнить обещание, которое та дала ей перед отправкой в госпиталь. Когда Галя без кровинки в лице лежала на носилках, Ракобольская и не думала, конечно, что Докутович вернется к летной работе. Она сомневалась даже, вернется ли Галя к жизни. И поэтому на настойчивую просьбу Гали: «Дайте мне слово, что, когда вернусь в полк, буду не адъютантом, а штурманом», — Ракобольская ответила: «Даю».
Теперь пришлось сдержать это слово. Галя стала летать.
Каждый боевой вылет приносил ей радость и страдание. Утром после рабочей ночи Галя не могла заснуть из-за ноющей боли в позвоночнике. Но она ничем не выдавала себя. Ее подруга лишь по выражению глаз определяла, как Гале трудно.
— Пойду и доложу о тебе командиру, — не выдержала как-то Полина.
— Ты не посмеешь! — Галя гневно блеснула глазами. И Полина, конечно, не посмела лишить подругу самой большой для нее радости.
Когда теперь говорят о подвигах, мне часто вспоминается Галя Докутович.
Подвиг… Как много вобрало в себя это слово! Бывает так, что у человека в какой-то момент его жизни под влиянием сложившихся обстоятельств вдруг поднимается непреодолимо великое чувство долга; это чувство ведет его иногда на верную гибель ради высокой, благородной цели. Так было, например, у Гастелло, Матросова. А иногда про человека говорят: вся жизнь его была подвигом. Это, пожалуй, самый трудный подвиг. Но чаще всего подвиг складывается из многих поступков человека в течение какого-то периода его жизни. Каждый поступок сам по себе, может быть, и не столь уж велик, но вкупе с другими, ему подобными, позволяет говорить о подвиге. В качестве примера можно назвать имя, известное всему миру: Маресьев.
Как слагался подвиг Настоящего Человека? Его сбили — он сумел выжить. Лишился ног — сумел побороть отчаяние. Потом встал на протезы. Мог бы пойти на них в пенсионный отдел, и никто не осудил бы его за это. Но мечта снова летать, сражаться привела его на аэродром. Мечта дерзкая, почти несбыточная, однако, как сказал поэт Кайсын Кулиев, «…о невозможном если не мечтать, то вряд ли и возможное свершится!..»
Не всякий на месте Маресьева убедил бы командира в том, что может летать на истребителе. А он убедил. И вот опять в воздухе, опять идет на боевое задание. Мог бы слетать разок-другой — и хватит. Он уже пришел к подвигу. Но в том-то и дело, что человек, совершая подвиг, никогда но думает и даже не догадывается об этом! Иначе, вероятно, это уже не было бы подвигом.
Не всегда подвиг венчается Золотой Звездой Героя. Думается, однако, что светлая память в сердцах людей — награда не меньшая.
Галя Докутович не успела сделать еще чего-то, чтобы в наградном листе было написано: «Достойна присвоения звания Героя Советского Союза». Она успела только отдать свою жизнь за Родину. Совсем короткую жизнь — двадцать три года. А ведь некоторые за всю свою долгую жизнь так и не успевают хоть что-нибудь дать Родине. Они успевают только взять.
Полк нуждался в пополнении летного состава. Штурманов начали готовить из своей среды — из техников и вооруженцев. Летчицы, в основном инструкторы аэроклубов, прибывали из разных мест. Командующий воздушной армией беседовал почти с каждой вновь прибывшей летчицей.
Когда Лера Рыльская робко вошла в кабинет Вершинина и представилась, он строго спросил:
— Почему такой неряшливый вид?
— Я прямо с поезда… — в смущении глядя на свой помятый костюм, пролепетала девушка.
Командующий спрашивал не только о том, где и сколько летала Рыльская. Его интересовали и многие другие стороны ее биографии. Задавал вдруг такие вопросы, от которых девушку бросало в жар:
— Куришь? Пьешь?
— Н-н-ет… — заикаясь, ответила Рыльская. «Господи, неужели я похожа на пьющую?» — с ужасом подумала Лера.
— Ну, это я так, на всякий случай спросил. Не обижайся.
В конце беседы командующий предупредил:
— Смотри, веди себя достойно. Не наложи каким-нибудь опрометчивым поступком пятно на боевую славу полка.
И уже вслед уходившей летчице бросил:
— А костюмчик-то приведи в порядок. Неловко себя почувствуешь, если в таком виде явишься в полк. Там девушки аккуратные.
…Рая Юшина, белокурая симпатичная летчица, давно рвалась на фронт, но, когда ей предложили поехать в женский полк, заколебалась: «Целый полк женщин? Вот уж где шуму-то, наверное…»
— Не сомневайтесь, полк отличный, — заверили ее.
И все-таки Юшина ехала с неспокойным сердцем.
«Может быть, они там просто играют в войну?»
А она хотела воевать по-настоящему.
Рая Юшина в мае 1940 года окончила Херсонскую школу и была направлена на работу в Минский аэроклуб. За год успела сдать три группы. Перед самой войной заболела плевритом, попала в больницу. 22 июня на Минск обрушились бомбы. Развалины, пожары…