Страница:
Деревня Озерцы находится в трех километрах не доезжая районного города Толочина. Прямо у шоссе. Здесь еще в двадцатом году поселился Степан Павлович Пляц со своей семьей. «Семья крылатых», — называют ее теперь некоторые журналисты. Этот эпитет напрашивается сам собой: четыре сына и две невестки — авиаторы. Давно разлетелись сыновья из родной хаты, но Степан Павлович и Наталья Моисеевна ни за что не хотят менять место жительства. Погостить у того или иного сына — с удовольствием, но уезжать из Озерец… «Вросли мы уж тут», — говорит мать. А дед Степан убежден, что самый лучший климат на земле — белорусский, что здешний воздух очень «пользительный» для здоровья. И, судя по нашему деду, с этим можно согласиться. Он 1883 года рождения, но до сих пор не знает, где у него сердце.
Во время войны не захотел эвакуироваться. «Чего я кину свою хату? Немцы прийдут и уйдут, а нам с Масеевной на старости лет дуже тяжко бегать». Самый младший сын, пятнадцатилетний Толя, ушел в лес к партизанам. Дед же партизанил на легальном, так сказать, положении. Много навредил захватчикам, много вызволил людей из-за колючей проволоки — недалеко от их дома был лагерь для военнопленных. А вот своего старшего сына Тимофея не удалось сберечь… Тимофей регулярно сообщал партизанам секретные сведения из немецкого штаба, куда устроился писарем по заданию тех же партизан. Его схватили всего за несколько дней до освобождения Озерец.
И может быть, в то самое время, когда Тимофея вечером увозили на расстрел, другой сын, штурман Михаил, находился всего в каких-нибудь сорока километрах от Озерец. Он с волнением подбегал то к одному, то к другому взлетающему на задание экипажу и просил: «Братцы, осторожнее сегодня бросайте бомбы. Вот здесь — он показывал на карте — в двухстах метрах от шоссе, батькин дом. Смотрите, не трахните по нему…» В ту ночь полк майора Бочарова бил по отступающим немцам в районе города Толочина.
Буквально на другой же день, как только немцы ушли из Озерец, над деревней пролетел бреющим большой самолет и сбросил вымпел. Это самый старший из сыновей-авиаторов, Дмитрий, подал весточку о том, что все четверо живы-здоровы и воюют там-то и там-то.
А еще через несколько дней и Михаилу выдалась возможность побывать дома. Он как-то недавно рассказывал мне о том первом, после оккупации, приходе своем в отчий дом. И то ли потому, что Миша хороший рассказчик, то ли потому, что у меня было очень обостренное внимание, его слова нарисовали в памяти такую четкую картину, словно я видела все своими глазами.
…На попутной машине Михаил приехал в Озерцы после полудня. Вот и знакомая дорожка — прямо от Минского шоссе к дому родителей. Двести метров. Триста шагов. Сначала он бежал. Потом пошел шагом. А перед дверью ноги отказали. Миша и радовался предстоящей встрече с родными, и страшился, что может никого не увидеть в живых.
Собравшись духом, он открыл дверь. В избе была одна мать, она стояла около кухонного стола и мыла посуду.
— Здорово, хозяйка! — бодрым голосом поприветствовал Михаил.
— Здравствуй, соколик, — повернувшись к ному, спокойно ответила мать.
Она не узнавала сына!
Вглядываясь в дорогое, такое знакомое с самого раннего детства лицо, Михаил с болью отметил, что мать сильно постарела: совершенно седые волосы, в мелких морщинках лицо. И стала мать маленькой, худенькой… «Но почему же она не узнает меня? — в тревожной растерянности думал Михаил. — Мама, ведь это я, сын твой, пришел с войны»…
— Мама!!! — не выдержав, выкрикнул Миша в отчаянии.
Тарелка замерла на секунду в руке матери, потом раздался звон разбитой посуды.
— Миша, сыночек…
Михаил вовремя подхватил мать и усадил на стул.
— Ослепла я почти от слез-то… — прошептала она.
Подъезжаем к Озерцам. Теперь настала для Руфы очередь волноваться, как волновалась я перед Скадовском из-за своего Сашули. Дело в том, что, когда мы уезжали из Москвы, ее пятилетняя Маринка была с детским садом на даче. Но вот уже с неделю, как дачный сезон кончился. Родителям предложили забрать детей домой. Поэтому Михаил срочно вызвал старшего сына Володю из Озерец (они там вместе с нашим Толей гостили у деда), вручил ему Маринку и проводил опять в Белоруссию, а сам уехал в командировку. Обо всем атом мы узнали из телефонного разговора еще в Скадовске. С тех пор Руфа ничего не знала о дочери. Тут есть из-за чего волноваться, понятно. Я-то уверена, что с Маринкой все в порядке, там Нина (единственная дочь у Пляцев) сумеет за ней присмотреть. Но уговаривать Руфину сейчас бесполезно — по себе знаю. Материнские чувства неподвластны разуму.
17 августа
18 августа
Во время войны не захотел эвакуироваться. «Чего я кину свою хату? Немцы прийдут и уйдут, а нам с Масеевной на старости лет дуже тяжко бегать». Самый младший сын, пятнадцатилетний Толя, ушел в лес к партизанам. Дед же партизанил на легальном, так сказать, положении. Много навредил захватчикам, много вызволил людей из-за колючей проволоки — недалеко от их дома был лагерь для военнопленных. А вот своего старшего сына Тимофея не удалось сберечь… Тимофей регулярно сообщал партизанам секретные сведения из немецкого штаба, куда устроился писарем по заданию тех же партизан. Его схватили всего за несколько дней до освобождения Озерец.
И может быть, в то самое время, когда Тимофея вечером увозили на расстрел, другой сын, штурман Михаил, находился всего в каких-нибудь сорока километрах от Озерец. Он с волнением подбегал то к одному, то к другому взлетающему на задание экипажу и просил: «Братцы, осторожнее сегодня бросайте бомбы. Вот здесь — он показывал на карте — в двухстах метрах от шоссе, батькин дом. Смотрите, не трахните по нему…» В ту ночь полк майора Бочарова бил по отступающим немцам в районе города Толочина.
Буквально на другой же день, как только немцы ушли из Озерец, над деревней пролетел бреющим большой самолет и сбросил вымпел. Это самый старший из сыновей-авиаторов, Дмитрий, подал весточку о том, что все четверо живы-здоровы и воюют там-то и там-то.
А еще через несколько дней и Михаилу выдалась возможность побывать дома. Он как-то недавно рассказывал мне о том первом, после оккупации, приходе своем в отчий дом. И то ли потому, что Миша хороший рассказчик, то ли потому, что у меня было очень обостренное внимание, его слова нарисовали в памяти такую четкую картину, словно я видела все своими глазами.
…На попутной машине Михаил приехал в Озерцы после полудня. Вот и знакомая дорожка — прямо от Минского шоссе к дому родителей. Двести метров. Триста шагов. Сначала он бежал. Потом пошел шагом. А перед дверью ноги отказали. Миша и радовался предстоящей встрече с родными, и страшился, что может никого не увидеть в живых.
Собравшись духом, он открыл дверь. В избе была одна мать, она стояла около кухонного стола и мыла посуду.
— Здорово, хозяйка! — бодрым голосом поприветствовал Михаил.
— Здравствуй, соколик, — повернувшись к ному, спокойно ответила мать.
Она не узнавала сына!
Вглядываясь в дорогое, такое знакомое с самого раннего детства лицо, Михаил с болью отметил, что мать сильно постарела: совершенно седые волосы, в мелких морщинках лицо. И стала мать маленькой, худенькой… «Но почему же она не узнает меня? — в тревожной растерянности думал Михаил. — Мама, ведь это я, сын твой, пришел с войны»…
— Мама!!! — не выдержав, выкрикнул Миша в отчаянии.
Тарелка замерла на секунду в руке матери, потом раздался звон разбитой посуды.
— Миша, сыночек…
Михаил вовремя подхватил мать и усадил на стул.
— Ослепла я почти от слез-то… — прошептала она.
Подъезжаем к Озерцам. Теперь настала для Руфы очередь волноваться, как волновалась я перед Скадовском из-за своего Сашули. Дело в том, что, когда мы уезжали из Москвы, ее пятилетняя Маринка была с детским садом на даче. Но вот уже с неделю, как дачный сезон кончился. Родителям предложили забрать детей домой. Поэтому Михаил срочно вызвал старшего сына Володю из Озерец (они там вместе с нашим Толей гостили у деда), вручил ему Маринку и проводил опять в Белоруссию, а сам уехал в командировку. Обо всем атом мы узнали из телефонного разговора еще в Скадовске. С тех пор Руфа ничего не знала о дочери. Тут есть из-за чего волноваться, понятно. Я-то уверена, что с Маринкой все в порядке, там Нина (единственная дочь у Пляцев) сумеет за ней присмотреть. Но уговаривать Руфину сейчас бесполезно — по себе знаю. Материнские чувства неподвластны разуму.
17 августа
Вчера под вечер приехали в Озерцы. Все наши дети были живы-здоровы. Отпраздновали благополучный приезд и встречу с родителями. Дед, очевидно под впечатлением наших разговоров, тоже пустился в воспоминания. У него, конечно же, есть что рассказать о годах войны. Ребята лежали на печи, одни головы были видны, подпертые руками, и блестящие глаза — слушали деда, его партизанские «байки».
Руфа читала письмо от матери из Чкаловска. По лицу было видно, что она удивлена и встревожена.
— Что пишет Зоя Петровна? — спросила я.
— Представляешь, совсем недавно поднялась после инфаркта и уже опять продолжает репетиции в Доме культуры!
— И на каких же она ролях?
— Сейчас Кабаниху в «Грозе» готовит.
…Какие только роли не приходилось играть Зое Петровне! Не на сцене, а в жизни. Семнадцати лет осталась старшей среди шести осиротевших своих братьев и сестер. Потом стала женой, матерью и одновременно студенткой мединститута, отличницей. Но здоровье не выдержало — попала надолго в больницу. Выжила благодаря воле к жизни. Начала работать учительницей в сельской школе. Довелось быть и воспитательницей в трудовой колонии для беспризорных. Немало опасных моментов пришлось пережить, прежде чем колонисты полюбили энергичную, бесстрашную «тетю Зою». Жизнь будто нарочно придумывала для Зои Петровны всякие осложнения, иногда бросала ей сразу целую пригоршню бед. Но та только крепче сжимала в кулак свою волю и убеждала себя: «Не падай духом. Не унывай. Действуй!» К пятидесяти годам успела уже и внучат вынянчить. Потом уехала к себе на родину. Заскучала там после шумной и хлопотной московской жизни. Постепенно увлеклась самодеятельностью и вот теперь играет на сцене Дома культуры в Чкаловске.
Руфина убежденно говорит всегда, что характером она не в мать удалась. Но мне кажется, что тут Руфа ошибается.
Вчера же, на большом семейном совете решили; за примерное поведение и разумную инициативу в оказании помощи по хозяйству, старших сыновей — Володю и Толю — взять в дальнейшую поездку. Пусть посмотрят, послушают, запомнят. Очень полезно для 16-летних парней.
Собирались сегодня в дорогу что-то очень долго и лишь в три часа выехали. Держим путь на Минск.
Двадцать лет назад наши наступающие войска образовали под Минском огромный «котел».
За пять дней (с 29 июня по 3 июля) была блестяще осуществлена операция по окружению основных сил 4-й немецко-фашистской армии, оборонявшейся на Могилевском направлении. Силами двух фронтов (1-го и 3-го Белорусского) были созданы железные клещи, которые сомкнулись на западной окраине города Минска, «откусив» от фашистской армии 100 тысяч человек. Наш 2-й Белорусский фронт шел на противника в «лоб», поджимая его к Минску.
ПО-2 активно помогали пробивать брешь перед началом операции. А потом полку пришлось перепрыгивать через весь «котел». Робцы, Затишье, Красный Бор, Логи, Рассвет… — мы проскочили эти пункты дней за десять. Садились там все больше около леса. Сейчас не отыскать тех площадок… Но сколько же неожиданных ситуаций было, и тревожных и просто смешных!
— Перелетели мы как-то уже под вечер на зеленую лужайку, — рассказываю я, — С одной стороны — лес, с другой — дорога проходит. БАО не успел еще подъехать сюда, и мы пошли в лес на подножный корм, ягоды есть. Ходим по лесу, аукаем. Вдруг слышим команду: «К самолетам!» Выбежали, смотрим… У меня мурашки по спине забегали — по дороге ползут танки с белыми крестами. Немцы! «Сейчас они развернутся к нашим самолетам и раздавят их, как щепки!» — пронеслось в голове, наверно, у каждой летчицы. И все-таки бежим, может быть успеем взлететь. А железная колонна медленно приближается, грохочут и визжат гусеницы… Почему немцы не поворачивают? Неужели они слепые, не видят наших камуфлированных стрекоз? Но вот у передней машины открывается люк… Мы замерли. Оттуда показывается человек и… приветственно машет нам пилоткой. Наши?! Машут уже из второго, из третьего танка. Мы тоже изображаем радость, но получается не совсем искренне. Все еще не верится, что тревога была ложной. Успокоились только тогда, когда башня последней машины скрылась из виду.
— И я вспомнила про одну ложную тревогу, — смеется Руфа. — Тоже где-то в минском «котле» было. Самолеты наши стояли на опушке леса. Так вот, утром один старичок из БАО пошел в лес заготовить дров для кухни. Рубит себе потихоньку и песенку мурлычит. К нему сзади неслышно подкрался другой дядька из батальона, шутник такой, и крикнул хрипло: «Хенде хох!» Дровосек даже не оглянулся, бросил топор и с криком: «Немцы!» — примчался в полк. Поднял тревогу. Нас разбудили (мы спали после боевой ночи), приказали бежать к самолетам. Ждем команду на взлет. А к этому времени «немец» вернулся из леса и начал расписывать, как он разыграл старика. Тревоге дали отбой.
Ребята хохочут.
— Но что досаднее всего, — продолжает Руфа, — в суматохе кто-то из рабочих поспешил вылить на землю тесто, приготовленное для оладьев на обед, и погрузить пустую кастрюлю на машину. Посуда была большой ценностью в то время, ее тоже спасали в первую очередь. Потом мы в обед шутили: «За вторым блюдом идите вон к той сосне, там оладьи пекутся на солнышке».
— Не война, а сплошные веселые приключения, — завидуют сыновья.
— Ишь, как поняли! — удивленно вскидывает бровь Руфина. — Рая, покажи-ка им летную книжку. Что мы делали в Белоруссии?
Достаю, листаю. Ищу июнь — июль 1944 года.
— Ну вот, смотрите. Бомбили войска противника в пункте Перелоги, потом по дороге Шклов — Черноручь. Били переправу на Днепре севернее Могилева. Сбрасывали бомбы по отступающим войскам на дорогах у Погоста, Белыничей, Копысь, Березина, Ольховки… Хватит? Пробили себе бомбами стокилометровый путь от Днепра до реки Березина. И это только в течение десяти дней — с 22 июня по 1 июля.
— А как подтверждалось ваше бомбометание? — хитро улыбаясь, спрашивают ребята. — Ведь у вас на самолетах не было фотоаппаратов. Ночью-то можно куда угодно швырнуть бомбы.
Такого рода вопросы нам задавали уже не раз, и не дети, а взрослые люди. Объяснение же здесь довольно простое. Наши экипажи вылетали один за другим с интервалом обычно в три-четыре минуты. Подходя к цели, мы со штурманом уже видели чьи-то разрывы. При докладе сообщалось точное время как своего бомбометания, так и наблюдаемого нами взрыва. Идущий за нами самолет также фиксировал наш удар. Начальнику штаба оставалось только сравнивать эти минуты и проставлять соответствующие фамилии.
— В летной книжке это выглядело так. Вот смотрите:
«Бомбили дорогу Белыничи — Погост. Наблюдался один сильный взрыв и пожар. Подтверждает Себрова». Дальше: «Разрывы подтверждает Макарова», «Взрыв подтверждает Дудина», «Подтверждает Серебрякова», «Подтверждает Юшина»… Так что, дорогие мои, тут не швырнешь куда попало. Кстати, ночью взрывы виднее, чем днем, и, куда бы ты ни бросил бомбы, вспышку обязательно кто-то зафиксирует. Главным же контролером в нашей боевой работе — и самым строгим — была собственная совесть. Кажется, убедила. Вопросов больше нет. Мальчишки интересуются маршрутом нашего пути.
— Сегодня заночуем в Минске, у дяди Вани, — отвечаем. — Завтра побываем в Мире, Новосадах, Новоельне и, пожалуй, доедем до Гродно. А там…
— А там и Брест недалеко, — замечают они будто мимоходом.
Но мы знаем, что Брест для них — основная цель путешествия. Что ж, посмотрим, как получится со временем. Нужно бы, конечно, побывать в крепости. Прочесть книгу — хорошо, а посмотреть своими глазами — еще лучше. Тем более юношам.
Въезжаем в город Борисов. Нельзя не остановиться у танка-памятника, поднятого на высокий гранитный пьедестал.
Слушая и читая рассказы о погибших Героях Отечественной войны, часто приходится встречаться с такими, ставшими уже штампом, словами: «Он был простой советский человек».
Совсем они были не «простые» (это слово от частого приложения к понятию «человек» воспринимается порою как «примитивный» или «простак»). Каждый по-своему был сложным в своей неповторимой индивидуальности. Задача искусства — будь то живопись, кино, поэзия — умело воплотить такие яркие образы. Но это, наверно, не легко. Ибо, по словам известного художника Нестерова, «искусство — это подвиг». А на подвиг не каждый способен.
Я же мечтаю пока о малом — чтобы люди знали хотя бы конкретные имена погибших моих однополчанок.
…Богата белорусская земля памятниками войны. Вот и опять, перед Минском, мы стоим у монументального гранитного обелиска. Высоко взметнулась в небо светлая пирамида с пятиконечной звездой вверху. У подножия лежат свежие цветы: пунцовые розы, нежные гладиолусы, скромные незабудки, полевые ромашки… Видно, не один человек принес их сюда.
Кому же воздвигнут памятник? Надпись сделана на белорусском языке. Леша переводит: «Тридцать тысяч лежит здесь в братских могилах. Это нельзя оплакать и нельзя забыть… Будьте бдительными, люди, объединяйте силы, чтобы впредь никто такое не мог повторить».
Тридцать тысяч имен не уместить на мраморной доске. Но сама цифра — 30 000 — производит потрясающее впечатление.
Мы не единственные, кто остановился у обелиска. С шоссе свернули еще три «Волги». Потом одна иностранная машина. Вышли и забыли выключить радио. Доносятся звуки веселой песенки. А нужно бы:
Руфа читала письмо от матери из Чкаловска. По лицу было видно, что она удивлена и встревожена.
— Что пишет Зоя Петровна? — спросила я.
— Представляешь, совсем недавно поднялась после инфаркта и уже опять продолжает репетиции в Доме культуры!
— И на каких же она ролях?
— Сейчас Кабаниху в «Грозе» готовит.
…Какие только роли не приходилось играть Зое Петровне! Не на сцене, а в жизни. Семнадцати лет осталась старшей среди шести осиротевших своих братьев и сестер. Потом стала женой, матерью и одновременно студенткой мединститута, отличницей. Но здоровье не выдержало — попала надолго в больницу. Выжила благодаря воле к жизни. Начала работать учительницей в сельской школе. Довелось быть и воспитательницей в трудовой колонии для беспризорных. Немало опасных моментов пришлось пережить, прежде чем колонисты полюбили энергичную, бесстрашную «тетю Зою». Жизнь будто нарочно придумывала для Зои Петровны всякие осложнения, иногда бросала ей сразу целую пригоршню бед. Но та только крепче сжимала в кулак свою волю и убеждала себя: «Не падай духом. Не унывай. Действуй!» К пятидесяти годам успела уже и внучат вынянчить. Потом уехала к себе на родину. Заскучала там после шумной и хлопотной московской жизни. Постепенно увлеклась самодеятельностью и вот теперь играет на сцене Дома культуры в Чкаловске.
Руфина убежденно говорит всегда, что характером она не в мать удалась. Но мне кажется, что тут Руфа ошибается.
Вчера же, на большом семейном совете решили; за примерное поведение и разумную инициативу в оказании помощи по хозяйству, старших сыновей — Володю и Толю — взять в дальнейшую поездку. Пусть посмотрят, послушают, запомнят. Очень полезно для 16-летних парней.
Собирались сегодня в дорогу что-то очень долго и лишь в три часа выехали. Держим путь на Минск.
Двадцать лет назад наши наступающие войска образовали под Минском огромный «котел».
За пять дней (с 29 июня по 3 июля) была блестяще осуществлена операция по окружению основных сил 4-й немецко-фашистской армии, оборонявшейся на Могилевском направлении. Силами двух фронтов (1-го и 3-го Белорусского) были созданы железные клещи, которые сомкнулись на западной окраине города Минска, «откусив» от фашистской армии 100 тысяч человек. Наш 2-й Белорусский фронт шел на противника в «лоб», поджимая его к Минску.
ПО-2 активно помогали пробивать брешь перед началом операции. А потом полку пришлось перепрыгивать через весь «котел». Робцы, Затишье, Красный Бор, Логи, Рассвет… — мы проскочили эти пункты дней за десять. Садились там все больше около леса. Сейчас не отыскать тех площадок… Но сколько же неожиданных ситуаций было, и тревожных и просто смешных!
— Перелетели мы как-то уже под вечер на зеленую лужайку, — рассказываю я, — С одной стороны — лес, с другой — дорога проходит. БАО не успел еще подъехать сюда, и мы пошли в лес на подножный корм, ягоды есть. Ходим по лесу, аукаем. Вдруг слышим команду: «К самолетам!» Выбежали, смотрим… У меня мурашки по спине забегали — по дороге ползут танки с белыми крестами. Немцы! «Сейчас они развернутся к нашим самолетам и раздавят их, как щепки!» — пронеслось в голове, наверно, у каждой летчицы. И все-таки бежим, может быть успеем взлететь. А железная колонна медленно приближается, грохочут и визжат гусеницы… Почему немцы не поворачивают? Неужели они слепые, не видят наших камуфлированных стрекоз? Но вот у передней машины открывается люк… Мы замерли. Оттуда показывается человек и… приветственно машет нам пилоткой. Наши?! Машут уже из второго, из третьего танка. Мы тоже изображаем радость, но получается не совсем искренне. Все еще не верится, что тревога была ложной. Успокоились только тогда, когда башня последней машины скрылась из виду.
— И я вспомнила про одну ложную тревогу, — смеется Руфа. — Тоже где-то в минском «котле» было. Самолеты наши стояли на опушке леса. Так вот, утром один старичок из БАО пошел в лес заготовить дров для кухни. Рубит себе потихоньку и песенку мурлычит. К нему сзади неслышно подкрался другой дядька из батальона, шутник такой, и крикнул хрипло: «Хенде хох!» Дровосек даже не оглянулся, бросил топор и с криком: «Немцы!» — примчался в полк. Поднял тревогу. Нас разбудили (мы спали после боевой ночи), приказали бежать к самолетам. Ждем команду на взлет. А к этому времени «немец» вернулся из леса и начал расписывать, как он разыграл старика. Тревоге дали отбой.
Ребята хохочут.
— Но что досаднее всего, — продолжает Руфа, — в суматохе кто-то из рабочих поспешил вылить на землю тесто, приготовленное для оладьев на обед, и погрузить пустую кастрюлю на машину. Посуда была большой ценностью в то время, ее тоже спасали в первую очередь. Потом мы в обед шутили: «За вторым блюдом идите вон к той сосне, там оладьи пекутся на солнышке».
— Не война, а сплошные веселые приключения, — завидуют сыновья.
— Ишь, как поняли! — удивленно вскидывает бровь Руфина. — Рая, покажи-ка им летную книжку. Что мы делали в Белоруссии?
Достаю, листаю. Ищу июнь — июль 1944 года.
— Ну вот, смотрите. Бомбили войска противника в пункте Перелоги, потом по дороге Шклов — Черноручь. Били переправу на Днепре севернее Могилева. Сбрасывали бомбы по отступающим войскам на дорогах у Погоста, Белыничей, Копысь, Березина, Ольховки… Хватит? Пробили себе бомбами стокилометровый путь от Днепра до реки Березина. И это только в течение десяти дней — с 22 июня по 1 июля.
— А как подтверждалось ваше бомбометание? — хитро улыбаясь, спрашивают ребята. — Ведь у вас на самолетах не было фотоаппаратов. Ночью-то можно куда угодно швырнуть бомбы.
Такого рода вопросы нам задавали уже не раз, и не дети, а взрослые люди. Объяснение же здесь довольно простое. Наши экипажи вылетали один за другим с интервалом обычно в три-четыре минуты. Подходя к цели, мы со штурманом уже видели чьи-то разрывы. При докладе сообщалось точное время как своего бомбометания, так и наблюдаемого нами взрыва. Идущий за нами самолет также фиксировал наш удар. Начальнику штаба оставалось только сравнивать эти минуты и проставлять соответствующие фамилии.
— В летной книжке это выглядело так. Вот смотрите:
«Бомбили дорогу Белыничи — Погост. Наблюдался один сильный взрыв и пожар. Подтверждает Себрова». Дальше: «Разрывы подтверждает Макарова», «Взрыв подтверждает Дудина», «Подтверждает Серебрякова», «Подтверждает Юшина»… Так что, дорогие мои, тут не швырнешь куда попало. Кстати, ночью взрывы виднее, чем днем, и, куда бы ты ни бросил бомбы, вспышку обязательно кто-то зафиксирует. Главным же контролером в нашей боевой работе — и самым строгим — была собственная совесть. Кажется, убедила. Вопросов больше нет. Мальчишки интересуются маршрутом нашего пути.
— Сегодня заночуем в Минске, у дяди Вани, — отвечаем. — Завтра побываем в Мире, Новосадах, Новоельне и, пожалуй, доедем до Гродно. А там…
— А там и Брест недалеко, — замечают они будто мимоходом.
Но мы знаем, что Брест для них — основная цель путешествия. Что ж, посмотрим, как получится со временем. Нужно бы, конечно, побывать в крепости. Прочесть книгу — хорошо, а посмотреть своими глазами — еще лучше. Тем более юношам.
Въезжаем в город Борисов. Нельзя не остановиться у танка-памятника, поднятого на высокий гранитный пьедестал.
«Экипажу танкаБорисовцы высоко чтут память погибших героев-освободителей, золотом пишут их имена. Мне пришла на память одна мысль, высказанная Женей Рудневой (кажется, в связи с гибелью наших подруг в Пашковской): «Кончится война, и над их могилами люди поставят красивый мраморный памятник. Это будет стройная девушка с задорно закинутой назад головой. А кругом — много цветов. И матери скажут своим детям: здесь похоронены летчицы. Они погибли, защищая нашу землю от врага»…
Героям Советского Союза гв. лейтенанту Раку,
гв. ст. сержанту А. А. Петряеву и гв. сержанту А. И. Данилову,
погибшим в боях с немецко-фашистскими захватчиками 30 июня 1944 года при освобождении г. Борисова».
Слушая и читая рассказы о погибших Героях Отечественной войны, часто приходится встречаться с такими, ставшими уже штампом, словами: «Он был простой советский человек».
Совсем они были не «простые» (это слово от частого приложения к понятию «человек» воспринимается порою как «примитивный» или «простак»). Каждый по-своему был сложным в своей неповторимой индивидуальности. Задача искусства — будь то живопись, кино, поэзия — умело воплотить такие яркие образы. Но это, наверно, не легко. Ибо, по словам известного художника Нестерова, «искусство — это подвиг». А на подвиг не каждый способен.
Я же мечтаю пока о малом — чтобы люди знали хотя бы конкретные имена погибших моих однополчанок.
…Богата белорусская земля памятниками войны. Вот и опять, перед Минском, мы стоим у монументального гранитного обелиска. Высоко взметнулась в небо светлая пирамида с пятиконечной звездой вверху. У подножия лежат свежие цветы: пунцовые розы, нежные гладиолусы, скромные незабудки, полевые ромашки… Видно, не один человек принес их сюда.
Кому же воздвигнут памятник? Надпись сделана на белорусском языке. Леша переводит: «Тридцать тысяч лежит здесь в братских могилах. Это нельзя оплакать и нельзя забыть… Будьте бдительными, люди, объединяйте силы, чтобы впредь никто такое не мог повторить».
«Здесь похоронено тридцать тысяч советских военнопленных, партизан и мирных граждан, расстрелянных и замученных немецко-фашистскими захватчиками в 1941–1943 гг.»С трудом дочитал мне муж до конца. Я знаю, какая горькая мысль спазмой давит ему горло: «Может быть, и мой брат Тимофей лежит тут»…
Тридцать тысяч имен не уместить на мраморной доске. Но сама цифра — 30 000 — производит потрясающее впечатление.
Мы не единственные, кто остановился у обелиска. С шоссе свернули еще три «Волги». Потом одна иностранная машина. Вышли и забыли выключить радио. Доносятся звуки веселой песенки. А нужно бы:
И вот тогда поймете вы,
Хотят ли русские войны…
18 августа
— С праздником! — просунув голову в дверь комнатушки, где мы спали с Руфой, произнес Леша вместо обычного: «Подъем!»
Сегодня же день авиации! Ваня, брат Леши, слышим, напевает: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» С кухни тянет вкусным запахом жареных грибов.
— Вставайте, девочки. Моя хозяйка уже приготовила завтрак, — сообщает Иван.
— Заспались мы с тобой сегодня, как барыни, — шепчет мне Руфа, — и Вере не помогли готовить.
За столом собрался целый колхоз — нас пятеро, семья Ивана Пляца (жена Вера и две забавные дочки, «матрешки», как мы их называем) и пришла жена самого младшего из братьев Пляцев — Нина. Запыхавшись, она тащила за собой маленького сынишку.
— Ой, боялась, что не застану вас! — торопливо обнимаясь со всеми, говорила она. — А Толя в лагерях… Жалеть теперь будет!
Большая семья Пляцев живет дружно, но видеться приходится не так часто — работа, служба, заботы. Хорошо вот, что боевой путь нашего полка прошел через избу деда Степана и квартиры двух братьев-минчан. А то бы в этом году и не встретились, наверно.
Завтракали в темпе, Иван спешил в аэропорт — готовить самолет к вылету. Тридцать лет работает он в авиации, прошел нелегкий путь от моториста до инженера. По секрету скажу, что я считаю его самым трудолюбивым из всех братьев, хотя и остальным никак нельзя отказать в этом качестве. Если можно сравнивать людей с самолетами, то Иван похож на уважаемого мной ПО-2. И такой же безотказный.
В десять часов приехали в аэропорт. Погода сегодня — как по спецзаказу авиаторов: небо празднично-умытое, солнце веселое, легкий ветерок игриво перебирает голубые флажки, которыми украшены здесь сегодня аллеи и здания.
Мы заехали в порт для того, чтобы уточнить, где находятся Новосады. На нашей карте этого села нет, думаем, что здешние штурманы помогут нам поставить нужную точку на реке Неман.
Новосады памятны самыми разнообразными и волнующими событиями, хотя полк пробыл там недолго, всего с неделю. Это село так же интересно для белорусского периода нашей фронтовой жизни, как Карловка — для крымского.
К сожалению, сколько мы ни ползали по Неману на картах разных масштабов и назначений, Новосад не нашли. Есть, правда, Новое Село, тоже на Немане. Может быть, это одно и то же? Порешили на том, что уточним в пути, как делали уже не раз.
Путь наш лежит по Брестскому шоссе. За деревней Столбцы, в 15 километрах в сторону от магистрали, находится село Мир. Около него была просторная ровная площадка. На ней мы просидели лишь два дня (7 и 8 июля 1944 года) и одну ночь. Но какую тревожную ночь!
В будний день и в большом поселке не сразу встретишь человека. Но наша покровительница — удача — продолжает благоволить к нам, ведет навстречу старую седую женщину. Она живет здесь, оказывается, больше полустолетия. Великолепно!
— И во время войны здесь жили? — уточняем на всякий случай.
— Да.
— Вам случайно не приходилось слышать, что летом 44-го года, здесь на короткое время садились на маленьких самолетах летчицы?
— Я сама видела. Вон на том поле они были.
— Мы из того полка, — говорим. — Потянуло вот проехать по местам, где летали в войну.
Женщина пристально вглядывается в наши лица. Уж не хочет ли она сказать, что признает нас?
— А я разговаривала тогда с вашей начальницей. Невысокая, полная. Дусей ее звали.
Феноменальная память! Запомнила нашего комиссара, Евдокию Яковлевну Рачкевич.
— Интересно, как в то время жители отзывались о нас? Что говорили по адресу летчиц? — задаем не просто ради женского любопытства вопрос. Может быть, и здесь гитлеровцы уже успели охаять нас?
— Удивлялись вашей смелости. Ведь кругом в лесах еще много немцев было.
В Мире действительно сложилась опасная для полка ситуация. Перелетели мы сюда днем, а ночью мимо аэродрома еще проходили отступающие немецкие части. Они не знали, что отступать-то им уже некуда — советские войска шли впереди их. Хорошо, что мы не работали в ту ночь, сидели тихо — бомбы не успели подвезти. А то неизвестно, чем кончилась бы для нас такая прыть.
Рассказали кое-что о своем полку. Пусть и в Мире знают про 46-й гвардейский!
Старушка, видно, спешит куда-то. Она взялась за сумку, которую при встрече с нами поставила на землю. Не будем задерживать.
Оглядываем еще раз бывшую нашу «точку» — отсюда хорошо видно большое поле — и, попрощавшись, садимся в машину.
В пути Руфа припомнила один случай из «мирского» периода. Здесь была захвачена в плен группа немцев, среди которых затесался власовец. Он упорно сопротивлялся. Когда же пленных привели в штаб нашей авиадивизии, предатель стал ползать на коленях, умоляя сохранить ему жизнь. Гадко было смотреть, как он пытался охватить ноги полковника Покоевого, командира дивизии, как все его тело дрожало в животном страхе перед неизбежной карой. Полковник с омерзением отстранялся, а рука невольно тянулась к пистолету — Покоевой недавно узнал, что власовцы замучили его родителей. «Ведите его на допрос», — поспешил приказать он.
Невеселый рассказ навел на некоторые размышления. Почему одни люди умирают мужественно, иные я бы сказала даже красиво, так, что их смерть дает другим новые силы для жизни, а иные делают последние шаги на четвереньках, жалобно скулят и теряют на краю гибели последние крохи человеческого? Причина, вероятно, не столько в твердости или слабости характера, сколько в целя борьбы. Не сможет, мне кажется, умереть человек с достоинством, если он вступил в борьбу с низменной, корыстной целью, если он не шибко верит в правоту своей борьбы. У него, думается, перед угрозой гибели должна всплыть и затмить все на свете одна мысль: «Моя жизнь мне дороже всего». И он пытается спасти ее любой ценой, чаще всего ценой отвратительных унижений.
Тот же, кто глубоко убежден в справедливости своей борьбы, тог не будет в предсмертный час лизать сапоги своего врага, он и на виселицу пойдет с поднятой головой.
Дорожные раздумья меняются быстро, подчиняясь темпу движения. Мир позади, и мы озабочены теперь, как найти Новосады.
— Доедем до Турца, там выясним, — уверяем друг Друга.
— А пока расскажите что-нибудь веселенькое, — просит Леша.
Он ужо привык к тому, что время от времени мы развлекаем его всякими забавными случаями из нашей фронтовой жизни. Скучно ехать молча, в сон клонит.
— «Веселенькая» история приключилась со мной где-то здесь, чуть ли не в том же Мире, — вспомнила я.
Как сейчас вижу ту сценку во всех деталях. Сидим со штурманом около самолета. Жара невыносимая, как в Сахаре. Мучит жажда. Видим, по краю аэродрома, в одном направлении, время от времени проходят солдаты с котелками. Туда — с пустыми, обратно — с полными. Вероятно, где-то недалеко есть источник воды. Полина пошла выяснить.
«Пить, пить!..» — стучит все время в висках. Идет мимо солдат, несет осторожно котелок. Я осмелилась попросить хоть глоточек.
— Солдатик, налей немного, — и протягиваю пустую консервную баночку.
Од как-то странно посмотрел на меня и аккуратно налил неполную банку. «Ну и жмот! Трясется над каждой каплей», — осуждающе подумала я. С жадностью сделала первый большой глоток… Я до сих пор содрогаюсь при воспоминании об этом моменте! Будто огонь вспыхнул внутри, дыхание перехватило, глаза полезли на лоб, сердце остановилось… В общем, то была не вода, а чистейший спирт. Солдат с перепугу стал объяснять мне, что там, недалеко, то ли из чана, то ли из цистерны вытекает эта… жидкость. Но мне было тогда не до того, чтобы уточнять, из какой емкости я хватила отравы. Чуть богу душу не отдала.
— Ой, уморила! — хохочет Леша. — Я бы и то, наверно, не выдержал без подготовки!
В Турце не удалось, к сожалению, установить, где находятся Новосады. Нам посоветовали заехать в Кореличи, обратиться в поселковый Совет. Проселочной дорогой отправляемся туда.
— А чем знаменита эта деревня, что вы так упорно ее ищете? — спрашивают ребята.
— Новосады?! — в один голос восклицаем с Руфой. — Во-первых…
Во-первых, садились мы там не куда-нибудь на поле или лужайку, а на широкую деревенскую улицу, прямую и ровную, не хуже иного аэродрома. Подруливали к домам, разворачивали самолеты и затаскивали их хвостами в палисадники или ворота. Если посмотришь с воздуха — и не заметишь наши камуфлированные ПО-2 на пестром фоне изб, деревьев, цветов. Это, пожалуй, уникальный фрагмент из жизни полка. А прижались мы к домам совсем не ради оригинальности. В лесу, за Неманом, как предупредили нас жители, было много немецких частей, потрепанных в боях под Минском. Они еще не успели, вероятно, осознать, что единственный безопасный для них способ выхода из окружения — плен.
Вечером из леса появились первые «ласточки»: несколько немецких солдат пришли сдаваться в плен. Они принесли нехорошую весть — ночью вооруженные гитлеровцы собирались напасть на село, их гнал голод.
В ту тревожную ночь никто не сомкнул глаз. Обстановка осложнялась еще тем, что начался дождь с грозой. В каждой подозрительной тени чудились крадущиеся фигуры врагов.
— Во-вторых, — как по конспекту излагаем события, — там опять-таки был единственный случай, когда несколько экипажей летала бомбить среди бела дня.
Утром несколько храбрецов из БАО сунулись было в лес за пленными. Вскоре пришлось помогать им оторваться от противника. Как только наши солдаты благополучно вернулись на исходный рубеж, то пять или шесть самолетов взлетели с бомбами и сбросили груз на кишащий немцами лес. Этот внушительный удар сразу заставил их изменить свой прежний план, они нацепили на палки белые тряпочки и стали поспешно выходить из леса.
— Понимаете, возникло серьезное затруднение, — объясняет Руфа, пленных некому было охранять. Ведь в БАО мало народу, а немцев привалило сотни две. Обратились за помощью к местному населению. Мальчишки-подростки с удовольствием стали нести службу охраны с автоматами в руках. Но это была чистая формальность, пленные и не думали никуда бежать. Наевшись каши (наш повар сварил им огромный котел), они смирно сидели в тени сарая на краю села. Вот ведь наша добрая русская душа! Пленный — это уже не враг, а просто человек. Он голоден, значит, его нужно покормить.
Мне запомнился один пленный солдат, из тех, что пришли из леса. Он был тяжело ранен, лицо серое, нижняя челюсть отвисла, неумело прибинтованная. Привалившись к бревенчатой стене сарая, пленный сидел неподвижно и еле дышал. Было ясно, что жизнь его кончена. Угасающим взглядом смотрел он куда-то вдаль. И столько безнадежности и отчаяния дрожало в том взгляде, что в душе у меня шевельнулась жалость. Я не могла ее заглушить даже мыслью о том, что, может быть, именно этот немец стрелял в меня час назад, когда мы кружили над лесом. «Зачем ты шел в Россию, несчастный? Чтобы погибнуть вот так бесславно, под стеной чужого сарая?» — думала я, глядя на умирающего врага.
Сегодня же день авиации! Ваня, брат Леши, слышим, напевает: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» С кухни тянет вкусным запахом жареных грибов.
— Вставайте, девочки. Моя хозяйка уже приготовила завтрак, — сообщает Иван.
— Заспались мы с тобой сегодня, как барыни, — шепчет мне Руфа, — и Вере не помогли готовить.
За столом собрался целый колхоз — нас пятеро, семья Ивана Пляца (жена Вера и две забавные дочки, «матрешки», как мы их называем) и пришла жена самого младшего из братьев Пляцев — Нина. Запыхавшись, она тащила за собой маленького сынишку.
— Ой, боялась, что не застану вас! — торопливо обнимаясь со всеми, говорила она. — А Толя в лагерях… Жалеть теперь будет!
Большая семья Пляцев живет дружно, но видеться приходится не так часто — работа, служба, заботы. Хорошо вот, что боевой путь нашего полка прошел через избу деда Степана и квартиры двух братьев-минчан. А то бы в этом году и не встретились, наверно.
Завтракали в темпе, Иван спешил в аэропорт — готовить самолет к вылету. Тридцать лет работает он в авиации, прошел нелегкий путь от моториста до инженера. По секрету скажу, что я считаю его самым трудолюбивым из всех братьев, хотя и остальным никак нельзя отказать в этом качестве. Если можно сравнивать людей с самолетами, то Иван похож на уважаемого мной ПО-2. И такой же безотказный.
В десять часов приехали в аэропорт. Погода сегодня — как по спецзаказу авиаторов: небо празднично-умытое, солнце веселое, легкий ветерок игриво перебирает голубые флажки, которыми украшены здесь сегодня аллеи и здания.
Мы заехали в порт для того, чтобы уточнить, где находятся Новосады. На нашей карте этого села нет, думаем, что здешние штурманы помогут нам поставить нужную точку на реке Неман.
Новосады памятны самыми разнообразными и волнующими событиями, хотя полк пробыл там недолго, всего с неделю. Это село так же интересно для белорусского периода нашей фронтовой жизни, как Карловка — для крымского.
К сожалению, сколько мы ни ползали по Неману на картах разных масштабов и назначений, Новосад не нашли. Есть, правда, Новое Село, тоже на Немане. Может быть, это одно и то же? Порешили на том, что уточним в пути, как делали уже не раз.
Путь наш лежит по Брестскому шоссе. За деревней Столбцы, в 15 километрах в сторону от магистрали, находится село Мир. Около него была просторная ровная площадка. На ней мы просидели лишь два дня (7 и 8 июля 1944 года) и одну ночь. Но какую тревожную ночь!
В будний день и в большом поселке не сразу встретишь человека. Но наша покровительница — удача — продолжает благоволить к нам, ведет навстречу старую седую женщину. Она живет здесь, оказывается, больше полустолетия. Великолепно!
— И во время войны здесь жили? — уточняем на всякий случай.
— Да.
— Вам случайно не приходилось слышать, что летом 44-го года, здесь на короткое время садились на маленьких самолетах летчицы?
— Я сама видела. Вон на том поле они были.
— Мы из того полка, — говорим. — Потянуло вот проехать по местам, где летали в войну.
Женщина пристально вглядывается в наши лица. Уж не хочет ли она сказать, что признает нас?
— А я разговаривала тогда с вашей начальницей. Невысокая, полная. Дусей ее звали.
Феноменальная память! Запомнила нашего комиссара, Евдокию Яковлевну Рачкевич.
— Интересно, как в то время жители отзывались о нас? Что говорили по адресу летчиц? — задаем не просто ради женского любопытства вопрос. Может быть, и здесь гитлеровцы уже успели охаять нас?
— Удивлялись вашей смелости. Ведь кругом в лесах еще много немцев было.
В Мире действительно сложилась опасная для полка ситуация. Перелетели мы сюда днем, а ночью мимо аэродрома еще проходили отступающие немецкие части. Они не знали, что отступать-то им уже некуда — советские войска шли впереди их. Хорошо, что мы не работали в ту ночь, сидели тихо — бомбы не успели подвезти. А то неизвестно, чем кончилась бы для нас такая прыть.
Рассказали кое-что о своем полку. Пусть и в Мире знают про 46-й гвардейский!
Старушка, видно, спешит куда-то. Она взялась за сумку, которую при встрече с нами поставила на землю. Не будем задерживать.
Оглядываем еще раз бывшую нашу «точку» — отсюда хорошо видно большое поле — и, попрощавшись, садимся в машину.
В пути Руфа припомнила один случай из «мирского» периода. Здесь была захвачена в плен группа немцев, среди которых затесался власовец. Он упорно сопротивлялся. Когда же пленных привели в штаб нашей авиадивизии, предатель стал ползать на коленях, умоляя сохранить ему жизнь. Гадко было смотреть, как он пытался охватить ноги полковника Покоевого, командира дивизии, как все его тело дрожало в животном страхе перед неизбежной карой. Полковник с омерзением отстранялся, а рука невольно тянулась к пистолету — Покоевой недавно узнал, что власовцы замучили его родителей. «Ведите его на допрос», — поспешил приказать он.
Невеселый рассказ навел на некоторые размышления. Почему одни люди умирают мужественно, иные я бы сказала даже красиво, так, что их смерть дает другим новые силы для жизни, а иные делают последние шаги на четвереньках, жалобно скулят и теряют на краю гибели последние крохи человеческого? Причина, вероятно, не столько в твердости или слабости характера, сколько в целя борьбы. Не сможет, мне кажется, умереть человек с достоинством, если он вступил в борьбу с низменной, корыстной целью, если он не шибко верит в правоту своей борьбы. У него, думается, перед угрозой гибели должна всплыть и затмить все на свете одна мысль: «Моя жизнь мне дороже всего». И он пытается спасти ее любой ценой, чаще всего ценой отвратительных унижений.
Тот же, кто глубоко убежден в справедливости своей борьбы, тог не будет в предсмертный час лизать сапоги своего врага, он и на виселицу пойдет с поднятой головой.
Дорожные раздумья меняются быстро, подчиняясь темпу движения. Мир позади, и мы озабочены теперь, как найти Новосады.
— Доедем до Турца, там выясним, — уверяем друг Друга.
— А пока расскажите что-нибудь веселенькое, — просит Леша.
Он ужо привык к тому, что время от времени мы развлекаем его всякими забавными случаями из нашей фронтовой жизни. Скучно ехать молча, в сон клонит.
— «Веселенькая» история приключилась со мной где-то здесь, чуть ли не в том же Мире, — вспомнила я.
Как сейчас вижу ту сценку во всех деталях. Сидим со штурманом около самолета. Жара невыносимая, как в Сахаре. Мучит жажда. Видим, по краю аэродрома, в одном направлении, время от времени проходят солдаты с котелками. Туда — с пустыми, обратно — с полными. Вероятно, где-то недалеко есть источник воды. Полина пошла выяснить.
«Пить, пить!..» — стучит все время в висках. Идет мимо солдат, несет осторожно котелок. Я осмелилась попросить хоть глоточек.
— Солдатик, налей немного, — и протягиваю пустую консервную баночку.
Од как-то странно посмотрел на меня и аккуратно налил неполную банку. «Ну и жмот! Трясется над каждой каплей», — осуждающе подумала я. С жадностью сделала первый большой глоток… Я до сих пор содрогаюсь при воспоминании об этом моменте! Будто огонь вспыхнул внутри, дыхание перехватило, глаза полезли на лоб, сердце остановилось… В общем, то была не вода, а чистейший спирт. Солдат с перепугу стал объяснять мне, что там, недалеко, то ли из чана, то ли из цистерны вытекает эта… жидкость. Но мне было тогда не до того, чтобы уточнять, из какой емкости я хватила отравы. Чуть богу душу не отдала.
— Ой, уморила! — хохочет Леша. — Я бы и то, наверно, не выдержал без подготовки!
В Турце не удалось, к сожалению, установить, где находятся Новосады. Нам посоветовали заехать в Кореличи, обратиться в поселковый Совет. Проселочной дорогой отправляемся туда.
— А чем знаменита эта деревня, что вы так упорно ее ищете? — спрашивают ребята.
— Новосады?! — в один голос восклицаем с Руфой. — Во-первых…
Во-первых, садились мы там не куда-нибудь на поле или лужайку, а на широкую деревенскую улицу, прямую и ровную, не хуже иного аэродрома. Подруливали к домам, разворачивали самолеты и затаскивали их хвостами в палисадники или ворота. Если посмотришь с воздуха — и не заметишь наши камуфлированные ПО-2 на пестром фоне изб, деревьев, цветов. Это, пожалуй, уникальный фрагмент из жизни полка. А прижались мы к домам совсем не ради оригинальности. В лесу, за Неманом, как предупредили нас жители, было много немецких частей, потрепанных в боях под Минском. Они еще не успели, вероятно, осознать, что единственный безопасный для них способ выхода из окружения — плен.
Вечером из леса появились первые «ласточки»: несколько немецких солдат пришли сдаваться в плен. Они принесли нехорошую весть — ночью вооруженные гитлеровцы собирались напасть на село, их гнал голод.
В ту тревожную ночь никто не сомкнул глаз. Обстановка осложнялась еще тем, что начался дождь с грозой. В каждой подозрительной тени чудились крадущиеся фигуры врагов.
— Во-вторых, — как по конспекту излагаем события, — там опять-таки был единственный случай, когда несколько экипажей летала бомбить среди бела дня.
Утром несколько храбрецов из БАО сунулись было в лес за пленными. Вскоре пришлось помогать им оторваться от противника. Как только наши солдаты благополучно вернулись на исходный рубеж, то пять или шесть самолетов взлетели с бомбами и сбросили груз на кишащий немцами лес. Этот внушительный удар сразу заставил их изменить свой прежний план, они нацепили на палки белые тряпочки и стали поспешно выходить из леса.
— Понимаете, возникло серьезное затруднение, — объясняет Руфа, пленных некому было охранять. Ведь в БАО мало народу, а немцев привалило сотни две. Обратились за помощью к местному населению. Мальчишки-подростки с удовольствием стали нести службу охраны с автоматами в руках. Но это была чистая формальность, пленные и не думали никуда бежать. Наевшись каши (наш повар сварил им огромный котел), они смирно сидели в тени сарая на краю села. Вот ведь наша добрая русская душа! Пленный — это уже не враг, а просто человек. Он голоден, значит, его нужно покормить.
Мне запомнился один пленный солдат, из тех, что пришли из леса. Он был тяжело ранен, лицо серое, нижняя челюсть отвисла, неумело прибинтованная. Привалившись к бревенчатой стене сарая, пленный сидел неподвижно и еле дышал. Было ясно, что жизнь его кончена. Угасающим взглядом смотрел он куда-то вдаль. И столько безнадежности и отчаяния дрожало в том взгляде, что в душе у меня шевельнулась жалость. Я не могла ее заглушить даже мыслью о том, что, может быть, именно этот немец стрелял в меня час назад, когда мы кружили над лесом. «Зачем ты шел в Россию, несчастный? Чтобы погибнуть вот так бесславно, под стеной чужого сарая?» — думала я, глядя на умирающего врага.