Аронова Раиса. Ночные ведьмы

   Началось стремительное наступление наших войск. Мы перелетели на площадку, которая находилась всего в шести километрах от линии фронта. Так близко к передовой полк еще никогда не стоял. Это было сделано в расчете на дальнейшее отступление немцев.
   Перебазирование не обошлось без происшествий. Некоторые самолеты попались на глаза немецким истребителям и прилетели с пробоинами. Особенно сильно пострадала машина Клавы Серебряковой, и ее штурман Лида Демешова была серьезно ранена в руку.
   Едва мы успели разгрузиться, как послышалась ежевечерняя команда:
   — Боевые экипажи, за получением задачи! Ставя задачу, майор Бершанская обратила наше внимание на изменение места и режима работы наших приводных маяков.
   — Ближайший к нам маяк, — сказала она, — в восьми километрах строго на север. Через каждые пять минут он будет делать лучом три оборота и затем три покачивания на запад. Прошу также учесть, что ввиду близости линия фронта светомаскировка на старте будет особо тщательной. Другие полки дивизии находятся…
   Минут через двадцать мы с Полиной Гельман взлетали. Ночь темная, видимость никудышная. На цель все же вышли хорошо. Отбомбились, пошли домой. Но прямо с маршрута выйти на аэродром не удалось.
   Вдали заработал световой маяк.
   — Давай к нему, а оттуда уже домой, — предложила Полина.
   — Пожалуй, — согласилась я, — нам ведь не так часто приходится пользоваться услугами светомаяков. Подошли. Взяли курс на юг.
   — Через пять минут будем на аэродроме, — уверенно проговорила Полина.
   Пять минут прошли, но, как ни таращили мы глаза, никаких признаков аэродрома под нами не было. Что за оказия? Подошли еще раз к маяку, опять взяли южный курс. Ни одного огонька!
   — Вот как замаскировались, что и свои не найдут, — говорю штурману. Вдруг слышу:
   — Смотри, вон стартовые огни!
   — Что-то не похожи на наши, — усомнилась я.
   — Значит, это «братский» аэродром. Пойдем туда. Сколько можно кружиться?
   — Не возражаю.
   Сели. Это действительно был бочаровский аэродром. И там уже находились три наших экипажа: тоже не нашли свой дом.
   — Слава богу, хоть не мы одни заблудились, — шепнула мне Поля.
   Нам подвесили бомбы, и мы опять полетели на задание. Но в ту ночь нас словно заколдовали. При возвращении от цели повторилась та же история, что и в первый вылет: опять несколько раз начинали «танцевать» от маяка, но все напрасно — наш аэродром как сквозь землю провалился!
   — Что за чертовщина! — выругалась я. — Где же нам садиться?
   — Не пойму что-то… Ведь от маяка до аэродрома рукой подать, — в растерянности бормотала штурман.
   Мы до того закружились, что, откровенно говоря, я стала сомневаться, на своей ли территории находимся.
   Но вот впереди слева обозначились три огонька. Они были точь-в-точь такими, как у «братиков». Не раздумывая, я направилась к ним. Мне было больше невмоготу вертеться в заколдованном круге.
   Штурман молчала. Очевидно, она была согласна с моим решением.
   Сели. Зарулили. Мне даже не хотелось вылезать из кабины и идти на КП с докладом. Неприятно все-таки признаваться в том, что опять не нашли свой старт.
   К самолету подошел мужчина и молча влез на трап, намереваясь, очевидно, что-то спросить у меня.
   — А мы опять к вам! — улыбаясь, проговорила я бодрым голосом.
   — Райка, — дернув меня за рукав, в испуге зашептала Полина, — Разве ты не поняла, что мы не у бочаровцев?
   — То есть как это «опять к вам»? — с удивлением спросил мужчина. — К нам сегодня никто не прилетал из женского полка. Так, так… «А мы опять к вам!»… Ясно! Значит, вы где-то уже побывали в гостях? Значит, вы уже долго блуждаете по ночному небу?
   — Дядечка, — стараясь все обернуть в шутку, умоляющим голосом заговорила я, — дайте нам немного бензина, и теперь мы определенно долетим до своего дома!
   — Ну, нет! Я вас не выпущу. «Ах, попалась, птичка, стой!» — И уже сердито добавил: — Чего доброго, вы еще к немцам по ошибке сядете и тоже скажете: «А мы опять к вам!» Нет уж, сидите до рассвета, а я позвоню сейчас Бершанской, чтобы не волновалась. Утром, при ясном солнышке, перелетите к своим.
   Так и не выпустил.
   Мы с Полиной были в крайнем недоумении: почему никак не могли выйти к своему аэродрому от светового маяка?
   Наше недоумение рассеялось, когда прилетели утром домой. Оказывается, нам в полк передали неправильные координаты маяка, они расходились с действительными на шестьдесят градусов.
   А фронт быстро двигался все дальше на запад, оставляя позади себя много не ликвидированных до конца «котелков» с гитлеровцами. Одни из них разбредались по лесам, другие, напротив, выходили из лесов и сдавались в плен партиями и поодиночке. Обстановка была сложной, даже тревожной, но настроение было отличное: мы идем на запад!
   …Нещадно палит июльское солнце. В небе ни облачка. Над аэродромом дрожит горячее марево, в зыбких волнах которого далекие предметы приобретают причудливые формы. В поисках хоть какой-нибудь тени мы со штурманом Полиной Гельман залезли под крыло самолета. Сняли с себя гимнастерки и сапоги. Эти кирзовые сапоги, большие, тяжелые, были нам ненавистны. Да и надевать их нужно было с портянками, иначе они болтались и натирали ноги.
   Прошедшую ночь полк не работал: фронт ушел далеко вперед, и нам не хватало радиуса действия. Сегодня мы готовились к перебазированию. Маршрут на карте уже проложен, ждали только команду на взлет.
   Лежа на спине под крылом самолета, я от нечего делать рассматривала его боевые рубцы — аккуратно заклеенные пробоины от пуль и осколков снарядов. Сколько их! Я даже удивилась.
   — Бройко, почему это так много заплаток у нас на крыльях? — спросила я своего техника, которая что-то делала в кабинах.
   — Как раз столько, сколько вы привозили дыр, Я не ковыряла их нарочно, — ответила острая на язык Катя Бройко.
   Мне не хотелось больше заговаривать: жара.
   — Знаешь, Райка, о чем я подумала сейчас? — нарушила молчание Полина.
   — Не догадываюсь.
   — Наш экипаж мог бы служить примером единства противоположностей.
   Поля любила иногда пофилософствовать.
   — Давай, выкладывай свои доказательства.
   — Вот смотри, — она лукаво улыбнулась, — ты высокая, я маленькая, у тебя глаза черные, у меня — голубые, ты смуглолицая, я бледнолицая.
   — О моя бледнолицая сестра! Твои рассуждения столь оригинальны, что мне тоже захотелось испытать свои силы в умении раскрывать истины. Слушай, я продолжаю: ты спокойная, выдержанная, разум у тебя преобладает над эмоциями…
   — А ты беспокойная, невыдержанная, эмоции всегда лезут наперед. Согласна?
   — Пусть будет так. Продолжаю. Я непосредственная, неглупая, не…
   — Э, так не пойдет! Это нечестная игра.
   — Один-ноль в мою пользу, идет? Да, а в чем же у нас единство, по-твоему?
   — Мы составляем один экипаж.
   — Справедливо. Счет — один-один.
   Вдруг на аэродроме возникает заметное оживление. Кое-кто начинает запускать моторы. Мимо нас пробегает посыльная из штаба и на ходу передает распоряжение командира полка готовиться к вылету.
   Мы с Полиной вскакиваем, одеваемся и залезаем в кабины. Я умышленно не надеваю сапог: ногам так хочется отдохнуть от них!
   — Катя, брось мои сапоги в гаргрот, — прошу техника, с наслаждением притопывая босыми ногами по полу кабины.
   — Вот узнает Бершанская, она тебе задаст, — ворчит Поля. — Чего придумала!
   Мы вырулили на старт. Командир полка поднялась ко мне на трап. Я поспешно убрала босые ноги с педалей.
   — Деревня Новосады, на Немане, знаешь. Будешь садиться прямо на улицу. Там принимает майор Амосова. Повнимательнее, — закончила она своей обычной фразой и разрешила взлетать.
   Между прочим, при выборе площадок наш полк всегда тяготел к воде. То ли это была речка, то ли озеро. В теплую погоду мы все свободное время проводили у воды: купались, стирали, загорали. Женщинам присуще стремление к опрятности, чистоте. У нас же, летчиц, это стремление исходило еще и из чисто профессиональных, так сказать, соображений. Ведь каждая понимала, что любой боевой вылет мог оказаться последним в ее жизни. Не хочу сказать, что мы летали с чувством фатальной обреченности на смерть. Вовсе нет! Но мы хорошо знали, что иной раз и шальная пуля бывает роковой. Поэтому у нас существовал неписаный закон: летишь на боевое задание — надень все свежее, пришей чистый подворотничок к гимнастерке. В конце концов это стало для нас одним из элементов подготовки к боевой работе.
   Как только наши самолеты начали слетаться в Новосады, все население — в основном женщины и дети — высыпало на улицу. К их радости от встречи с советскими людьми, с воинами прибавилось откровенное удивление, когда они увидели, что из самолетов выпрыгивают девушки.
   Не успела я зарулить на указанное заместителем командира полка Амосовой место, как наш самолет облепил народ.
   «Э-э!.. — растерялась я. — Как же теперь вылезать-то? Ведь босая! Еще подумают, что у нас для армии сапог не хватает».
   — Полиночка, — шепчу штурману, — достань, пожалуйста; мои сапоги, а то…
   Полина смотрит на меня с укоризной. «Добаловалась?» — читаю в ее взгляде. Но разве могла я предположить, что нас встретит столько народу?
   Посыпались вопросы, на которые мы едва успевали отвечать. Ведь мы были первыми представителями Советской Армии, которых увидели жители этой деревни после трех лет оккупации.
   Несколько поодаль от всех сиротливо стоял мальчик лет девяти. Невольно обращали на себя внимание его грустные, не по-детски серьезные глаза.
   — Как тебя зовут? — желая вызвать мальчика на разговор, спросила я.
   — Дима, — опустив голову, тихо ответил он.
   — А где твои мать и отец?
   — Нэма их. Батьку убили, а мамку с сестренкой угнали в неметчину.
   У меня больно сжалось сердце. А когда мальчишка поднял на меня глаза, я почувствовала, как твердый комок подкатывает к горлу: в этих ясных детских глазах было столько затаенной недетской тоски!
   Чтобы хоть чем-нибудь порадовать беднягу, я взяла его за руку и подвела к самолету.
   — Хочешь залезть в кабину?
   Он посмотрел на меня с недоверием.
   — Я не шучу, полезай. Давай подсажу. Вот так! А ну-ка, надень мой шлем. Теперь ты настоящий летчик? Беря управление в свои руки.
   Каким восторгом засияли глаза мальчишки! Он осторожно покрутил ручкой, с удивлением наблюдая, как маленькие крылышки, элероны, послушно машут в такт его движениям. Собравшиеся у самолета сверстники Димы смотрели на него с явной завистью. Но я умышленно не предложила им тоже посидеть в кабине: пусть Дима хоть в этом окажется счастливее их!
   На прощание мы подарили ему карандаш с золотыми буквами «Пионер» и плитку шоколада из своего НЗ. Лицо мальчика просветлело улыбкой.
   — Спасибо!
   Мы с Полиной были рады, что подарили этому ребенку с нелегкой судьбой несколько светлых минут.
   После знойного, душного дня к ночи разразилась гроза. О полетах, конечно, нечего было и думать. Мы на вое лады проклинали «небесную канцелярию».
   По словам местных жителей, еще вчера в близлежащих лесах бродило много немцев, и нам приказали не отходить от самолетов, спать по очереди, быть начеку.
   Я сидела в самолете одна. (Полину назначили дежурной по части.) Где там спать! Небо почти беспрерывно грохотало, ослепительно яркие молнии кромсали ночную тьму, озаряя на миг причудливым светом какие-то странные предметы, которых днем, кажется, вовсе и не было: необычной формы куст, будто это плащ-накидка на присевшем человеке; край поломанной изгороди — почему она так неестественно наклонилась?; огромный лопух, похожий на немецкую каску; угол хаты, из-за которого торчало что-то подозрительное, может быть ствол автомата.
   Из-за раскатов грома и шума дождя нельзя было распознать шорохи, которые, казалось, возникали то тут, то там. В голову лезла всякая чепуха, вспоминались разные страшные истории, и я чувствовала, как мной начинает овладевать страх перед темнотой, памятный мне с детских лет. И ведь что удивительно — в воздухе у меня никогда не возникало этого глупого страха, а вот на земле иногда становилось жутко от мрака ночи.
   К утру гроза утихла, и я, устроившись поудобнее в кабине, крепко заснула, измученная ночными переживаниями.
   Между прочим, за время пребывания на фронте мы, летчицы, научились отлично спать, сидя в кабине самолета. Мне даже казалось, что я сплю лучше именно в сидячем положении, особенно если положить под голову, на борт кабины, что-нибудь мягкое.
   Мы ухитрялись спать даже в воздухе. Когда я была штурманом, моя летчица Катя Пискарева частенько на обратном пути от цели говорила:
   — Бери управление, Рая, а я немного отдохну.
   Я с удовольствием забирала бразды правления в свои руки, а Катя засыпала коротким, чутким сном. Однажды, увидев, что она склонила голову и притихла — явно спит! — я решила подшутить над ней. Недалеко от нашего аэродрома стоял приводной прожектор, и я взяла курс прямо на него. Выждав, когда прожектор включится, направила самолет в луч и с веселым озорством ожидала, как же будет вести себя Катя. Она мгновенно проснулась, схватила управление и начала энергично маневрировать, полагая, что нас поймал вражеский прожектор. Смех так и душил меня. Вдруг Катя резко бросила самолет в сторону вниз, применив свой излюбленный прием — скольжение на крыло. Я не выдержала и рассмеялась. Катя вздрогнула, но тут же до нее все «дошло». Она тоже засмеялась и перестала маневрировать.
   Случалось и так, что летчица и штурман засыпали вместе. Такое происходило обычно на рассвете, когда смертельно хотелось спать. В подобные мгновенья — а это действительно были мгновения — самолет, почуяв свободу, задирал нос и норовил свалиться на крыло, будто и ему тоже хотелось прилечь отдохнуть. Но какой-то нервный центр в мозгу начинал бить тревогу, и руки сами хватались за управление.
   Солнце стояло высоко в небе, когда начальник штаба Ракобольская, проходя по стоянкам самолетов, бросила мне:
   — Аронова, иди в штаб, там есть для тебя задание. В штабе у окна стояли Бершанская, Рачкевич и командир батальона аэродромного обслуживания.
   — Сейчас тебе со штурманом придется выполнить необычное задание, сказала командир полка. — Нужно выручить бойцов из БАО. Они пошли в лес вон в тот, за рекой, — чтобы взять в плен группу немецких солдат и офицеров. Но немцев там оказалось очень много, и получилась обратная картина: наши бойцы сами как бы попали в окружение. Твоя задача: поднимешься в воздух и пройдешь над лесом. Когда увидите наших бойцов, сделайте им знак, чтобы отходили в сторону реки, а штурман пулеметным огнем прикроет их отход. Ясно?
   — Ясно, товарищ майор!
   — Тогда идите быстрее, выруливайте.
   Вот и лес под нами. Идем на бреющем, чуть ли не касаясь верхушек деревьев: иначе бойцов в лесу не увидишь. Проходим над продолговатой поляной. В западной ее части замечаем группку людей. Они машут пилотками. Наши! Веду самолет вдоль поляны, а Полина показывает рукой в сторону реки. Этот маневр повторяем. Нас, кажется, поняли — бойцы начинают уходить через лес к реке. И вдруг обнаруживаем какое-то движение на противоположной стороне поляны. Да это немцы! Ого, сколько их! Опять иду вдоль поляны, а штурман открывает огонь из пулемета. Немцы шарахнулись в глубь леса. Вижу, как несколько человек плотно прижались к деревьям. Вдруг мимо моего уха что-то просвистело и от стойки центроплана отлетела щепка.
   — Смотри-ка, стреляют! — с удивлением говорю штурману.
   — А что ж, по-твоему, должны они делать? Кричать «ура!» и в воздух чепчики бросать? — острит Полина.
   Продолжаем утюжить воздух. Вражеские пули время от времени жужжат вокруг. Мы зорко следим за продвижением наших бойцов. Вот они уже вышли из леса и во весь дух бегут к реке. Немцы не стремятся их преследовать: наш пулеметный огонь убедительно говорит им, что этого делать нельзя. Наконец видим: бойцы сели в лодку и поплыли.
   Операция закончилась. Мы пошли на посадку.
   — Поздравляю вас с успешным дневным боевым вылетом! — пожала нам руки командир полка.
   — Служим Советскому Союзу! — как положено по уставу ответили мы со штурманом.
   Отгремели жаркие летние бои в Белоруссии. У нас в планшетах лежала карта Польши. Пролетая над западной границей Советского Союза, мы с Полиной Гельман троекратно прокричали «ура!». Война ушла с нашей земли. Но фашизм не уничтожен. И мы, легкокрылая гвардия, должны помочь нашей армии-освободительнице довести войну до победного конца.
   Сколько еще будем платить мы за эту долгожданную победу? Смерть опять забрела в наш полк и унесла две жизни.
   В одну из августовских ночей экипаж Тани Макаровой и Веры Белик возвращался с задания из района Остроленки. Они уже перелетели линию фронта, когда черным коршуном свалился на них вражеский истребитель и резанул пушечным огнем. В небе вспыхнул яркий факел.
   — Смотри и запомни: вот так горят самолеты! — с болью сказала я штурману Ане Волосюк, которую вывозила в ее первый ознакомительный боевой вылет.
   Штурман-новичок оторвала взгляд от огромной пробоины в нижней плоскости нашего самолета.
   — Это кто же? Неужели?.. Они вылетали впереди нас.
   Я понимала, какое смятение творилось в ее душе. Ведь по первоначальному плану Волосюк должна была лететь с Макаровой, но Таня и Вера, две неразлучные подруги, попросили не разбивать их экипаж в ту ночь.
   Обгоревшие тела девушек привезли в полк. Их опознали только по орденам. А на другой день рядом с нашим домом в поместье Курово появилась свежая могила.
   Не вернулись подруги с войны. Их прах покоится теперь в польской земле, на кладбище советских воинов в городе Остроленка. Но их посмертная слава вернулась на Родину. В Керчи есть большое, светлое здание, у входа надпись: «Школа № 17 имени Героя Советского Союза Веры Белик». А в Москве одна из улиц названа именем Героя Советского Союза Тани Макаровой.
   После этой тяжелой потери мы стали брать в полет парашюты. Не очень-то охотно согласились летчицы с нововведением. Парашют сковывал движения, к утру от лямок ныли плечи и спина. Да и лишние килограммы нашему маломощному самолету были совсем ни к чему. Но участившиеся случаи нападения вражеских истребителей заставили нас подружиться с белым куполом.
   Осень в том году в Польше была неустойчивая. Теплая, солнечная погода сменялась затяжным ненастьем. Но мы не бездельничали. Наши «теоретики» комсорг полка Саша Хорошилова, штурман эскадрильи Саша Акимова и парторг эскадрильи штурман Полина Гельман — устраивали конференции и диспуты по истории и философии. Спорили иногда до хрипоты. Любители вышивать с поразительным терпением сидели над «болгарским крестом». А полковые литераторы и художники уединялись куда-то и готовили очередной номер стенгазеты и любимого всеми «Крокодила».
   И все же нудные осенние дожди навевали грусть и тоску по России. Это было новое, совершенно не изведанное до сих пор чувство. И хотя мы находились в дружественной нам стране, все-таки это была не своя земля. Все не такое, как на Родине: и поля, и леса, и небо. Пусть они будут даже красивее наших, но сердце не теплеет от чужой красоты. Письма из дома еще больше усиливали тоску. Мама писала, что у нас золотая осень, что она ездила в Заволжье на уборку урожая. Мама… Какая она стала? Говорит, что поседела. Нелегко, наверное, матерям, когда их дети воюют на фронте.
   Только здесь, вдали от Родины и матери, я по-настоящему прочувствовала, что значат для человека эти два слова. «Большое видится на расстояньи…» А ведь я жила в своем, близком мне коллективе — что, если бы оказалась одна? Да не на время — на всю жизнь?
   Легко понять несчастье людей, которые в силу тех или иных обстоятельств остаются за пределами Отчизны и уж никогда не вернутся в родные края. Трудно понять тех, кто добровольно расстается с Родиной, покидает ее навсегда ради призрачного счастья. Совсем невозможно понять того, кто предает и продает Родину. Ведь даже те, которые заплатили ему за предательство, всегда будут презирать его. Жить презренным, проклятым Родиной — неужели возможно?
   Однажды вечером, когда налитые дождем облака висели совсем низко над землей, всех удивила команда:
   — Боевые экипажи, на аэродром!
   — Что будем делать-то? — спрашивала по дороге Ира Себрова.
   — На себе таскать бомбы до передовой и швырять их в противника! — отвечал кто-то в шутку.
   Летный состав выстроился по экипажам. Заместитель командира полка коротко ввела в курс дела:
   — Нужно во что бы то ни стало сделать несколько боевых вылетов и поразить цель в пункте Н. Погода совершенно не летная, при такой облачности я никому не могу приказать лететь на задание. Но его нужно обязательно выполнить. — Амосова помолчала немного и закончила: — Кто согласен лететь добровольно, прошу сделать шаг вперед.
   Чтобы сделать этот шаг, нужна была не только смелость. Необходимо было в первую очередь мастерство, большой опыт полетов ночью, в сложных метеорологических условиях. Почти все шагнули вперед. Остались стоять только две-три девушки, еще малоопытные, недавно прибывшие в наш полк. Для них шаг вперед был бы неуместным бахвальством.
   До линии фронта мы с Полиной шли под нижней кромкой облачности. Проверили ветер и угол сноса, вычислили путевую скорость. За Наревом вошли в облака. Нам нужно было набрать хотя бы метров триста высоты, чтобы не пострадать от осколков своих бомб.
   Нас окутала мутная сырость. Я не спускала глаз с приборов: слепой полет. Минуты — как часы. Наконец услышала:
   — Бросаю!
   Самолет слегка качнуло. Аккуратно разворачиваюсь. Облака озаряются вспышкой, доносится близкий разрыв бомб. Меня мучает сомнение: точно ли под нами цель? Не выдерживаю, вываливаюсь из облачности: она!
   — Чистейшее женское любопытство, — ворчит штурман.
   Поднимается стрельба, мы поспешно прячемся в облака.
   Эта ночь у всех экипажей прошла удачно. В уже солидном багаже боевого опыта полка прибавилась еще одна золотая крупица.
   При нашей воздушной армии существовал дом отдыха, иди санаторий, как громко именовали его врачи. Здесь летчики могли на некоторое время отвлечься от боевой работы, отоспаться и, если нужно, подлечиться. В декабре я приехала сюда с разукрашенной волдырями физиономией: заболела крапивной лихорадкой. Выходить «в свет» с таким лицом стеснялась, поэтому сидела все время в своей комнате и читала.
   Как-то вечером в дверь вежливо постучали. Вошел Миша Пляц, известный всему нашему полку штурман из «братского» полка майора Бочарова.
   — А я узнал от девушек, что ты не пошла в кино. Решил заглянуть. Скучно, думаю, одной-то. Читаешь?
   — «Войну и мир» перечитываю.
   — Актуальная книга… А что, по-твоему, делает сейчас Гашева? — неожиданно повернул разговор Миша.
   — Не знаю, — я пожала плечами, — или летает, или спит.
   Миша поговорил о том о сем. «А Пляц сегодня что-то не такой, как всегда», — отметила я. Весельчак и балагур, «мастер художественного слова» с трудом поддерживал разговор. И вдруг опять спросил:
   — А как ты думаешь, что сейчас делает Гашева? «Скучает по Руфине», поняла я наконец. Тайна Мишиного сердца уже давно была известна всем девушкам нашего полка. Но не успела я сказать что-нибудь в ответ, как он вдруг заговорил о своей семье. Он заметно волновался.
   — У меня сестра и пять братьев, — рассказывал Миша, — трое из них тоже служат в авиации, воюют сейчас на разных фронтах.
   Думала ли я, что один из этих авиаторов, Леонид, станет моим мужем! Родители Миши вместе с его сестрой и двумя другими братьями оказались на оккупированной территории. И вот недавно, когда освободили Белоруссию, Михаилу удалось побывать дома, в родной деревне Озерцы.
   — Старший брат… Фашисты расстреляли его за связь с партизанами.
   Миша подошел к окну, закурил. Заглянул в черноту ветреной, ненастной декабрьской ночи. Голая ветка тревожно била в оконное стекло, по которому сползали скупые струйки то ли дождя, то ли мокрого снега. Потом поднял голову и долго смотрел на лохматые тучи, надвигавшиеся беспрерывной чередой с запада. Он явно был во власти неосознанного, тревожного беспокойства и, будто одолеваемый тяжелым предчувствием, в который уже раз спросил:
   — А все-таки что, по-твоему, сейчас делает Гашева?
   Штурман Руфа Гашева стояла на плоскости горящего самолета. Она приготовилась к прыжку с парашютом. Пламя жадно подбиралось к ее ногам. Летчица Оля Санфирова выбралась на другое крыло.
   — Ну, пошли!
   Торопливое пожатие рук, и обе девушки полетели в бездонную, черную пропасть.
   В ту ночь они бомбили станцию Носельск, севернее Варшавы. Попали в жестокий зенитный огонь. С трудом вырвались из цепких лап прожекторов. И когда, казалось, опасность была уже позади, Руфа вдруг увидела, что по правому крылу бегут зловещие язычки пламени. Летчица пыталась энергичным скольжением сбить пламя, но оно разгоралось все сильнее и сильнее.
   «Хоть бы дотянуть до линии фронта», — с надеждой думали девушки.
   А пламя переметнулось уже на верхнюю плоскость, подбиралось к кабинам…
   Наши бойцы на переднем крае видели, как с территории противника летел пылающий самолет. Вот он над линией фронта. Вот под ним забелели два парашюта. Они опустились на нейтральной полосе. Самолет, рассыпаясь на части, рухнул по ту сторону реки Нарев.