Аронова Раиса. Ночные ведьмы

   Сказано — сделано. Поснимала колпачки, уложила оголенные бомбы на сиденье и, довольная, уселась на них.
   Когда мы вернулись домой, первой, кто подошел к самолету, была Стрелкова. Она поинтересовалась, как я справилась с «зажигалками» и какой от них был эффект. Не без некоторой гордости я рассказала ей о своей рационализации.
   — Боже мой!.. — Она всплеснула руками. — Это просто чудо, что вы остались живы! Ведь ты оголила чувствительные мембраны, и достаточно было слабого удара, даже нажима, чтобы бомба загорелась под тобой! Как же ты не сообразила?!
   — Как-то не подумала о технике безопасности… — в растерянности пробормотала я, а у самой холодный пот выступил на лбу, когда представила себе, как взрываются подо мной бомбы, как весь самолет охватывает пламя.
   К утру черная стена дыма дошла до нашего аэродрома. С последнего боевого вылета мы возвращались в сплошном дыму. Меня поташнивало, порой даже туманилось сознание, С огромным трудом отыскали свой аэродром. Катю тоже мутило, гарь въедалась в слезившиеся глаза, летчица почти ничего не видела. Сажала самолет вслепую. Когда мы пришли на КП с докладом, псе в немом удивлении уставились на нас: наши лица были черны от копоти.
   На другую ночь, несмотря на неустойчивую погоду, полк должен был летать по максимуму, то есть сделать возможно больше боевых вылетов: наземные войска крайне нуждались в поддержке авиации.
   Свинцовые тучи заволокли весь горизонт на северо-западе. Чудовищными глыбами наплывали они одна за другой, беспрерывно меняя свои очертания. С наступлением темноты небо стало еще более страшным. Нагромождения туч приобрели угрожающий вид. Вспыхивающие время от времени ракеты придавали им что-то зловещее.
   — Только мрачная фантазия демона могла сотворить такую ночь, — сказала я Кате в полете.
   — Это верно, — согласилась она, зябко пожимая плечами.
   Цель нашли не сразу. Для достоверности подсветили САБом — светящейся авиабомбой. Потом сбросили фугасные и пошли домой. Вражеские прожекторы и зенитки почему-то молчали. А мне хотелось, чтобы они ожили сейчас! Среди такого гнетущего мрака даже огонь противника, казалось, принес бы некоторое облегчение.
   Слева медленно, но неумолимо надвигалась иссиня-черная лава. Справа едва различимой во мраке стеной высились горы. В узком пространстве между этими двумя громадами летел наш хрупкий самолетик, стараясь изо всех своих слабеньких сил поскорее добраться до аэродрома.
   Тучи приобрели фантастические очертания, как в кошмарном сне. В глазах у меня все странным образом перевернулось: стало казаться, что самолет неестественно накренился, что мы летим не по прямой, а лезем вверх, заваливаясь на левое крыло.
   «Чепуха какая-то». Я тряхнула головой и посмотрела на приборы. Они показывали правильный режим горизонтального полета. Но стоило мне бросить взгляд влево, на уродливо изогнутую тучу, как снова возникало ощущение неправильного положения самолета, и мне становилось жутко.
   «Лучше не смотреть в ту сторону», — решила я. Но как всегда бывает в подобных случаях, мой взгляд, точно магнитом, притягивало именно влево.
   — Закрою глаза, не буду никуда смотреть, — прошептала я.
   — Что ты там лепечешь? — спросила Катя.
   — Пискарь, я боюсь смотреть вон на ту кривую тучу: она все переворачивает у меня в голове!
   — Что это с тобой?
   — Не знаю, мне страшно… Голова кружится…
   Как я поняла позже, то были признаки потери пространственного положения. К счастью, такое со мной больше никогда не повторялось.
   К утру грозовые тучи ушли далеко за горизонт, в прозрачном воздухе разлилось спокойствие. Мы возвращались из последнего, шестого полета. На земле еще лежал темный покров ночи, а в небо уже чувствовалось приближение рассвета. На востоке стало сипе, потом синева начала как бы подниматься ввысь, уступая место более светлым тонам. И вдруг все преобразилось: первые лучи солнца заскользили но вершинам гор, снеговая шапка Казбека вспыхнула бело-розовым светом. Мне показалось, что в воздухе зазвучала музыка величественная, бодрая. Ночь быстро уходила, занималось ясное солнечное утро. Как зачарованная смотрела я на победное наступление света, на прекрасную картину рассвета в горах Кавказа.
   — Как красива наша земля! — услышала я голос летчицы.
   — Знаешь, Катя, ведь сколько уже раз встречали мы рассвет в горах, но сегодня я по особенному любуюсь им!
   По какой-то ассоциации мне припомнился рассвет после выпускного вечера и школе. Я шла среди веселых подруг и с удивлением, к которому чуть примешивалась легкая грусть, спрашивала себя: «Неужели я перешагнула тот рубеж, за которым у людей кончается беспечная пора детства и начинается зрелая юность?» На востоке, из-за Волги, поднималось солнце — могучее, яркое. Начинался новый день. Начинался и день моей жизни. Кто-то из подруг воскликнул тогда; «Девочки, мне хочется верить, что наша жизнь будет такой же светлой, как сегодняшнее утро!»
   Теперь подумалось: нет, жизнь не может быть сплошным светлым праздником. А чтобы ощутить, как прекрасен свет, нужно пройти через тьму. Как сегодня.
   Хотя мы и летали одиночными экипажами, но взаимовыручка, стремление помочь подруге в беде прочно укоренились в нашей боевой жизни. В огромном ночном небе, в цепких лучах прожекторов, под обстрелом зениток мы не чувствовали себя одинокими. Знали, что где-то рядом идет свой самолет и в трудную минуту окажет помощь.
   Однажды экипаж Распоповой — Радчиковой, подходя к цели, увидел, как прожекторы схватили ПО-2 и вражеские зенитчики открыли по нему яростный огонь. Самолет безуспешно пытался вырваться из огненного плена.
   — Леля, ведь это Санфирова с Гашевой! — закричала Распопова штурману. Они вылетали перед нами!
   — Скорее на помощь!
   Бомбы полетели на прожектор. Самолет Санфировой ушел в темноту. Но теперь под обстрелом оказался самолет-спаситель. Пробит бензобак, ранены обе девушки. Мотор замолчал. Задыхаясь от паров бензина, летчица Распопова направила самолет в Терек. «Лучше погибнуть в реке, чем попасть в руки к фашистам». Но смертельно раненный ПО-2 честно выполнил свой последний воинский долг: перенес девушек через воды бурного Терека и бережно опустил на своем берегу. Прошло две недели, и они слова вылетели на задание.
   Командир и комиссар дивизии частенько заезжали к нам, чутко и тактично прослушивая пульс полка. В меру бранили. В меру хвалили. Опытным глазом подмечали все: плохо замаскированный самолет, удачную карикатуру в боевом листке, темные круги у нас под глазами от бессонных летных ночей, ловкие движения девушек-вооруженцев при подвеске пятидесяти — и стокилограммовых бомб, веселую песню, книгу в руках.
   Как-то раз комиссар дивизии приехал к нам поздно вечером. Погода была нелетная, и он удивился, увидев, что все самолеты находятся на старте.
   Горбунов оставил свою машину на обочине, а сам направился к крайнему самолету. Приподнялся на трап. Летчица и штурман слали, склонив головы на борт кабины. Подошел к другому самолету, к третьему — везде та же картина. Горбунов пошел на КП.
   — Бершанская, ты знаешь, что твои летчицы превратились в спящих красавиц?
   — Как это понять, товарищ комиссар дивизии?
   — Да так, спят, сидя в самолетах. Будь я злым волшебником или диверсантом, умертвил бы их всех без малейшего шума и скрылся бы так же незаметно, как появился.
   — У нас было подряд несколько напряженных боевых ночей, девушки очень устали.
   — Нужно быть бдительными, выставлять в таких случаях охрану. А то ведь действительно вас можно перебить, как цыплят.
   — Учтем, товарищ бригадный комиссар, — .заверила Бершанская.
   — Но почему бы не отправить всех спать домой?
   — А вдруг облачность поднимется? Пока приедем на аэродром, потеряем не меньше часа.
   — Ишь, какие хитрые!
   Горбунов присел около столика. Помолчали.
   — Молодцы твои девчата, — заговорил он тепло, задушевно — Прошло только три месяца, как ваш полк прибыл на фронт, а он уже выходит в первые ряды дивизии. О ваших боевых делах пишут в газетах, хорошо отзывается о вас пехота. Но самое показательное — вас знает и ненавидит враг.
   Командир полка удивилась:
   — Неужели мы стали такими популярными?
   — Мне недавно рассказывал один пехотный командир, он присутствовал на допросе пленного немца. Этот пленный показал что ночные бомбардировщики причиняют им много неприятностей. Главное, не дают спать по ночам, изматывают физически и морально. А однажды, говорит, произошел такой случай. — Комиссар улыбнулся. — Только они истопили баню чтобы помыться перед сном, как прилетел «руссфанер» сбросил бомбы, и от бани осталось одно мокрое место.
   Бершанская рассмеялась.
   — Пленный уверенно заявил, — продолжал комиссар, — что это сделали «ночные ведьмы».
   — Кто-о?
   — Вы, «ночные ведьмы». Так вас прозвали фрицы.
   — Лестное прозвище, нечего сказать!
   — Так это ведь только для меня вы спящие красавицы, а для врага, оказывается, ведьмы!
   С наступлением осени погода становилась все изменчивее и капризнее. То вдруг навалится невесть откуда мощная кучевая облачность, то с гор ползет по ущельям плотный туман. Нередко случалось и так: над аэродромом чистое небо, мерцают яркие мохнатые звезды, а подходишь к цели — все безнадежно закрыто тучами. Приходилось возвращаться. Садиться же с бомбами далеко не безопасно. Тогда стали высылать сначала один самолет — на разводку погоды. Но и это было не очень удобно: жди, когда он вернется!
   Инженер по оборудованию Илюшина предложила поставить на какой-нибудь самолет рацию, чтобы сведения о погоде получать прямо из района цели. Выбор пал на наш самолет. В спешном порядке я прошла однодневные «курсы» радистов, и в первую же боевую ночь мы с Пискаревой вылетели в почетной роли разведчиков погоды.
   Полная луна освещала неярким светом горы и долины. Кое-где по ущельям лежал туман. Слева впереди, над зубцами Главного Кавказского хребта, возвышался Казбек, покрытый вечными снегами. Погода, кажется, была приличной.
   Перед самой линией фронта я включила рацию и, волнуясь, передала, что можно выпускать самолеты на задание.
   — Пересекаем линию фронта, — закончила я свою передачу.
   Тут ожили вражеские зенитки и отвлекли меня от радио. Я забыла выключить тумблер передатчика. Теперь все, что бы я ни произнесла, было слышно на старте. Если бы я знала это!
   Под нами еле приметно вьется горная дорога. На ней мелькнул огонек и тут же погас. «Ага, ясно! Опасно, голубчики, ехать в горах без освещения? Вот мы вам сейчас подсветим!..»
   Прокатился гул взрыва от наших бомб. Тут же, как по команде, с разных сторон включились четыре прожектора и начали прощупывать небо. Вот их кинжальные лучи все ближе, ближе… Спохватились зенитки и открыли неточную пальбу. Мы уже порядочно отошли от цели, как вдруг один прожектор мазнул лучом по хвосту самолета. К нему метнулись остальные.
   — Нет уж, опоздали, за хвост вы нас не удержите! — торжествующе проговорила я и высунула язык.
   — А ты еще плюнь на них, как над Моздоком, — посоветовала Катя.
   — Какая наблюдательная, даже затылком видишь!
   Действительно, был такой случай над Моздоком. Только мы отбомбились, как вдруг под нами вспыхнул прожектор. Он, будто на шпагу, наколол наш самолет на свой луч. «Вот отличный момент разбомбить его!» — подумала я. Но бомб у нас больше не было. Тогда я высунулась по пояс за борт и с досады плюнула, как мне показалось, прямо на зеркало прожектора. Он почему-то в тот же момент погас.
   — Ай да штурман у меня! — восхитилась Катя. — Плюнула — и прожектора как не бывало!
   Об этом случае она и напомнила мне сейчас. Мы благополучно прошли линию фронта. У меня было отличное настроение. Погода хорошая, бомбометание удачное, от прожекторов ушли — чего же больше может желать штурман?
   — Пискарь, хочешь я тебе спою?
   — Давай!
   В это время на старте у приемника собралось несколько человек и с интересом слушали мой репортаж. Ведь я так и не выключила передатчик!
   — Послушаем, как она поет, — пододвигаясь к приемнику, сказала начштаба Ракобольская. Я спела Кате песенку.
   — А какой забавный анекдот рассказала мне сегодня Дуся Носаль! — беспечно бросала я в эфир.
   Катя рассмеялась, прослушав довольно пикантный анекдот. На старте, около приемника, как я потом узнала, стоял хохот.
   — Вот болтушки! — усмехнулась командир полка.
   — Любопытно, у них всегда такая художественная самодеятельность в воздухе? — удивленно спрашивала «мамочка» — комиссар Рачкевич.
   Свою оплошность я заметила лишь тогда, когда мы подошли к аэродрому.
   — Ты должна обязательно спеть что-нибудь на нашем праздничном концерте 7 ноября, — сказала мне на КП Рачкевич. — У тебя, право, неплохо получается.
   Я переминалась с ноги на ногу…
   Евдокия Яковлевна Рачкевич до войны окончила Военно-политическую академию имени В. И. Ленина. У нее был богатый жизненный опыт и большое, доброе сердце. Чуткая, заботливая, она быстро нашла дорогу и к нашим сердцам. «Деточка», — зачастую обращалась комиссар к кому-либо из нас, пренебрегая уставными требованиями. Вначале мы между собой добродушно подшучивали над таким неуставным обращением, но в душе каждая была рада этому слову: в суровой фронтовой обстановке нам так не хватало материнской теплоты и ласки.
   Евдокия Яковлевна внимательно следила не только за боевой работой девушек. Немало сил и времени отдавала она и бытовым делам, а их было много.
   Ходили слухи, что как-то в дивизии она вела приблизительно такой разговор с одним из штабных работников.
   — Моим девушкам нужно хорошенько помыться.
   — Ну и пусть моются на здоровье, — согласился офицер, который имел весьма косвенное отношение к санитарной службе.
   — А где? Бани нет.
   — Сейчас можно в реке искупаться. Еще тепло.
   — А вы знаете, какое там дно?
   — Нет… А что?
   — И я не знаю. Поэтому очень прошу вас искупаться первым и проверить глубину.
   — Я?! — удивился такому обороту ее собеседник.
   — Вы же мужчина!
   Чтобы не вызывать никаких сомнений, ему пришлось лезть в воду.
   Только после такой разведки нам было разрешено купаться.
   Туманы и облачность все чаще заставляли нас сидеть на аэродроме в томительном ожидании хоть малейшего просвета. В такие ночи мы любили, собравшись в кружок, петь песни. Песня всегда была нашим верным спутником на фронтовых дорогах. Ну и что ж, что война? Разве мы перестали быть людьми? Мы любили жизнь, воевали ради жизни, а жизнь без песни — что пища без соли.
   Сегодня опять нелетная погода. Но метеослужба обещала прояснение. Мы собрались у самолета Дуси Носаль — черноглазой энергичной украинки, одной из лучших летчиц полка. Кто сидит, кто лежит на пожелтевшей примятой граве. Над ночным полем льется задумчивая, немного грустная русская «Рябинушка». Потом поем полюбившуюся нам «Летят утки».
   — Доспаньчик, спой какую-нибудь казахскую песню, — просит Ира Себрова.
   — Что вы, девчонки, у меня и голоса-то нет, — отнекивается Катя Доспанова.
   — Спой, светик, не стыдись. У Утесова вон тоже нет голоса, а как поет! — шутит Полина Белкина, ее летчица.
   — Ну, коли командир экипажа приказывает, придется петь.
   И Катя Доспанова приятным голоском исполняет мелодичную казахскую песню. Все шумно аплодируют.
   — Дуся, теперь твоя очередь!
   Носаль тихо запевает:
   «Дывлюсь я на небо та и думку гадаю…»
   Дусю Носаль нельзя было назвать ни красавицей, ни дурнушкой. Все в ней выглядело довольно обычным. Среднего роста, темноволосая, с бледноватым лицом, она не производила с первого взгляда особого впечатления. Не совсем обычными, пожалуй, были только глаза. Дусины глаза редко бывали веселыми. Даже когда она смеялась, ее глаза часто оставались серьезными. В них постоянно проглядывали затаенные думы, напряженная мысль. Острый блеск их говорил о большой внутренней силе.
   Дуся любила песни, особенно украинские, которые пела с чувством, задушевно. Живо представлялось то, о чем она поет: зеленый гай, широкий Днепр, яркие ленты в косах девушки. С чисто украинским юмором Дуся умела иногда пошутить остроумно, но не зло над какой-нибудь оплошностью подруги.
   Летала Носаль очень хорошо: грамотно, чисто, смело. И с какой-то непонятной жадностью. По числу боевых вылетов она занимала одно из первых мест.
   — Куда ты торопишься? — спрашивала я ее иногда.
   — Под Запорожье, в село Бурчай. Хочется сказать землякам после войны: я сделала тысячу боевых вылетов.
   — Куда хватила! И почему именно тысячу?
   — Так… — уклонялась она.
   Мы с ней были близкими подругами. Из рассказов Дуси я знала, что до войны она работала учительницей в начальных классах и одновременно занималась в аэроклубе в Николаеве. Окончив аэроклуб, стала инструктором-летчиком.
   У Дуси был муж, Грицко, как она его называла. Как-то в минуту откровенности она рассказала необычную историю своего замужества. Ее прочили в жены одному парню, с которым дружила с детских лет, и Дуся привыкла к мысли, что им суждено и дальше идти вместе по жизни. Родители уже готовились к свадьбе. Но вот однажды в клуб на вечер пришел летчик, и, как говорила Дуся, они полюбили друг друга с первого взгляда. Через неделю молодые супруги выходили из загса.
   Когда Дуся рассказывала о своей «дополковой» жизни, она всегда вспоминала что-нибудь светлое, радостное, веселое. Но один раз открыла передо мной и трагическую страницу.
   Война застала их с мужем в Бресте. Григорий в первые же часы улетел на боевое задание, а Дусе помог эвакуироваться к ее отцу, под Запорожье: она ждала ребенка. Но сын появился раньше, чем Дуся доехала до родного села, А через сутки они оба лежали под обломками роддома, в который попала немецкая бомба. Дусю в бессознательном состоянии нашли среди развалин. Ребенок был мертв…
   Много увидела она слез, страданий, смертей. По дороге к отцовскому дому попала под жестокий огонь фашистских стервятников, из всех женщин, которые сидели с ней вместе в машине, в живых осталась только она одна — судьба еще раз отвела от нее руку смерти.
   — Почему ты мне раньше никогда не говорила об этом? — потрясенная ее рассказом, спросила я.
   — Не легко вспоминать…
   Вот тогда я поняла, почему Дуся Носаль хочет сделать не меньше тысячи вылетов и почему при заходе на боевой курс всякий раз просит штурмана «хорошенько прицелиться».
   Мария Ивановна Рунт, парторг полка, воспользовавшись небольшой передышкой в боевой работе — вторые сутки над нами висела низкая облачность и моросил дождь, — назначила партийное собрание. И вдруг перед самым собранием в полк приехал командующий воздушной армией генерал Вершинин. Приехал без предварительного уведомления.
   — Хотел застать вас врасплох, — пошутил он, — да вот, оказывается, не вышло — вы уже в сборе.
   Сначала девушки чувствовали себя при нем как-то неловко, но две-три реплики командующего создали атмосферу непринужденности, и собрание пошло своим обычным порядком — деловые выступления, жаркие споры.
   Первым вопросом был прием в партию. Рунт огласила заявление летчицы Себровой.
   — Расскажи коротко о себе, — предложила парторг. Ира подошла к столу. Всю свою довоенную биографию она уложила в две-три фразы: работала слесарем, училась в аэроклубе, потом стала инструктором-летчиком в том же аэроклубе. На фронт пошла добровольно.
   — Вот и все.
   — Скажи-ка, Себрова, не твой ли портрет был помещен на днях во фронтовой газете? — спросил командующий.
   — Да, вместе со штурманом Наташей Меклин…
   — Это за какие же заслуги? — допытывался Вершинин.
   — Мы недавно склад горючего разбомбили, — смущаясь от всеобщего внимания, ответила Ира.
   На собрании обсуждались тактические проблемы и вопрос об эффективности бомбометания.
   В первые месяцы войны противник никак не мог понять, что за самолет у русских: встанет над целью, будто на якорь, и капает, капает бомбочками. Ни зенитки, ни прожекторы не были рассчитаны на такой «тихоход», и ПО-2 благополучно ускользал от них. Но потом враг раскусил секрет. Нашим техникам приходилось все чаще и чаще латать дыры. Нужно было менять тактику.
   Начали практиковать полет парами. Первый самолет подходит к цели, отвлекает на себя огонь, а второй экипаж в это время спокойно и без помех бьет по основному объекту. Первый же сбрасывает бомбы на прожекторные и зенитные установки.
   Но не всегда можно было лететь парой. Тогда прибегали к такой хитрости. Подходишь к цели на гораздо большей высоте, чем нужно для бомбометания. Убираешь газ, самолет бесшумно планирует, так же бесшумно уходит от цели. Только отойдя на более или менее безопасное расстояние, прибавляешь обороты мотору. Этот тактический прием очень полюбился всему летному составу и справедливо считался одним из самых надежных и эффективных.
   Когда собрание подходило к концу, командующий попросил разрешения сказать несколько слов. Все притихли.
   — Сейчас ругать будет, — шепнула мне Дуся Носаль.
   — Вы самые красивые девушки в мире, — начал Вершинин.
   По рядам пронесся легкий гул.
   — Да-да, не удивляйтесь! Красота зависит не от того, сколько помады и пудры на лице. Кстати говоря, мне очень приятно отметить, что ни на одной из вас я не вижу этого камуфляжа. Человек красив своими делами, целью своей жизни. А вы участвуете сейчас в большом, благородном деле — в изгнании фашистов с нашей земли. Все вы пошли на фронт добровольно, по велению ваших горячих сердец, по зову комсомольской совести. Вы считаете — и совершенно правильно, — что судьба нашей Родины — это ваша судьба, и поэтому в тяжелый и грозный для Родины час вы без колебаний встали с оружием в руках на ее защиту. В этом и есть ваша красота. И не беда, что некоторые курносые носы облупились от ветра и солнца, что на голове нет локонов. После войны все будет, как прежде. Мой призыв к вам — повышайте еще больше свое мастерство, ибо чем точнее и крепче будем бить по врагу, тем ближе час нашей победы!
   Слова командующего глубоко взволновали нас, побудили посмотреть на себя со стороны, полнее осмыслить то, что мы делаем. Мы даже вроде бы поднялись в собственных глазах…
   Ночи становились все длиннее. Экипажам удавалось делать по шесть-восемь боевых вылетов. Нас теперь и погода перестала сдерживать. Летали при облачности, терпеливо выискивая «окна» и «форточки», в которые можно было бы нырнуть, чтобы увидеть цель и точно отбомбиться. Затаив дыхание, опускались в туман, когда он неожиданно закрывал аэродром, пока мы ходили на задание. Мы уже хорошо изучили рельеф своего района, и наши фанерные самолетики по-деловому шныряли между горами Сунженского и Терского хребтов, по ущельям, вдоль русел горных рек.
   За полгода напряженной боевой работы наша маломощная техника поизносилась, и по всем законам инженерного дела некоторым самолетам нужно было отправляться в авиационные мастерские. Первыми улетели Ира Себрова с Наташей Меклин и Леля Санфирова с Руфой Гашевой. Улететь на ремонт — это значит просидеть в мастерских не меньше месяца. Девушки возвратились на новеньких, отливавших свежим лаком самолетах через десять дней. Коллектив ПАМа — передвижных авиационных мастерских — с большим вниманием и любовью отнесся к выполнению первого заказа женского полка. Но не только коллективная любовь помогла быстрому ремонту самолетов. Я поняла это, когда мы с Катей Пискаревой тоже прилетели в ПАМ и я передала технику Саше Хоменко привет от Иры Себровой. «А парень-то, видать, очень ждал!» — отметила я про себя, наблюдая, с каким волнением он закуривает.
   Мы тоже не много пробыли в мастерских, но на обратном пути судьба приготовила нам большие неприятности: вынужденная посадка, авария — у меня подбит глаз и сотрясение мозга… Пришлось надолго задержаться в Грозном.
   Полк тем временем покинул обжитую станицу Ассиновскую. После блестящей победы советских войск на Волге создались благоприятные условия для наступления на нашем фронте. В начале января Северо-Кавказский фронт догнал фашистов с такой скоростью, что полк едва успевал перебазироваться с одного аэродрома на другой. Несмотря на очень плохую погоду — туманы, снегопады, метели, — боевая работа ночных бомбардировщиков не прекращалась, и они, как пчелы, жалили стремительно отступавших немцев.
   Мы с Катей догнали свой полк уже в Джерелиевской, кубанская станица буквально утопала в раскисшем жирном черноземе.
   — Ну, Дуся, рассказывай, какие новости, — с нетерпением тормошила я Дусю Носаль на аэродроме.
   — Подожди, дай сначала посмотрю на тебя. У нас прошел слух, что ты лишилась глаза!
   — Пыталась, но, как видишь, безуспешно.
   — Слава богу! А я так переживала! Ведь штурман без глаза, да еще без левого, — уже не штурман. Ему часто и двух мало, правда?
   — Ты скажи, у нас все в порядке? Все живы, здоровы?
   — Все нормально. Да! Ведь вы, наверное, еще не знаете, что мы гвардейцы?!
   — Неужели? Вот здорово! Дай расцелую тебя за такую новость!
   На аэродроме царило необычное для дневного времени оживление. Одни самолеты садились, другие взлетали.
   — Дуся, что это наши стрекозы разлетались?
   — А! Это тоже новость для вас… — Она щурилась от весеннего солнца. Понимаете, мы тут как на необитаемом острове. Дороги до того раскисли, что к нам ни одна машина не может проохать. А бензин кончился. Вот мы и возим горючее на самолетах. Не прекращать же из-за распутицы боевую работу!