Аскеров Лев. Приговоренные

   После он рассказал о причине своего отсутствия. Оказывается ему пришлось дать бой разбойникам, наскочившим на их соседей. У него сработал сигнал тревоги. Когда он там появился, уже горели две лачуги и перепуганные до смерти поселяне, чуть ли не голыми, бежали в спасительные объятия леса. Мгновенно сориентировавшись, Верный одним небольшим усилием внушения повесил перед наступающими налетчиками экран с живой иллюзией грозной контратаки…
   На обалдевших разбойников, пришпорив коней, несся отряд могучих латников, которые им и в бредовом сне не виделись… Каждый из латников, в одной руке держал факел со зловеще сыплящимися во все стороны искрами, а в другой меч. Некоторые из них потрясали копьями, а некоторые, как-то чудно заткнув факелы на крупе лошадей, натягивали луки со стрелами. Впереди этого, никогда невиданного ими воинства, на белом иноходце скакал предводитель. В его деснице синим полумесяцем сверкал клинок кривой сабли.
   Предводителем, конечно же, был Верный. И в руке его, в форме сабли, сверкал парализующий электролуч. Он с ним врезался в самую гущу собравшихся по команде своего вожака грабителей и, искусно имитируя рубку, стал сечь их. Только искры летели, наводя ужас и панику в рядах разбойников. Разряд, исходящий от электролуча, Верный сделал слабым, но достаточным, чтобы лишить чувств тех, кто попадал ему под руку… В какую-то долю секунды кучка до зубов вооруженных налетчиков, вставших на пути Верного, была рассеяна.
   Налетчики с ужасом покидали поле боя, забыв о своем вожде, которому Верный с маху «отсек» голову и о своих товарищах, сраженных десницей грозного воина. Никто из нападавших, за исключением вождя, убит не был.
   «Слишком мерзким он мне показался», — признался Верный.
   Остальные из «павших», пребывали всего лишь в беспамятстве. Верный вернул к очагам перепуганных жителей поселения и приказал им не высовывать носа и своих лачуг.
   — А я за теми, — сказал он, — что бижали. Пока всех не уложу — не вернусь.
   Он рассказывал, а ребята слушая его, постановали от смеха.
   После того случая, поселенцы, видевшие в бою Верного, стали называть его Сердитым Воином.

4. «Багровый Бык»

   Еще потешней обстояло с кличкой Озаренного. До сих пор в ушах Строптивого стоял его безудержно бесшабашный крик.
   — Выходите! Помогите! — развалившись на кучевом облачке, звал он.
   Блаженно улыбаясь, он висел над самыми их головами, держа в руке необъятных размеров, пузатую амфору…
   Ребята только сели завтракать, недоумевая, куда на всю ночь исчез Озаренный. И услышав зов его они пулями повылетали из своего хитрого прибежища.
   — Где ты, Озаренный? — озираясь по сторонам, позвал Кроткий. — Да здесь я. Здесь! — кричал он.
   — Да будет вам известно, — осоловело глядя на друзей, сообщал он, — отныне я — Багровый Бык.
   — А почему не Хмельная Корова? — с невинным видом съехидничал Кроткий.
   — А вот почему, язва эдакая! — наклонив амфору Озаренный плеснул на головы друзей большую порцию бордовой жидкости.
   — Вино! — лизнув попавшую на губы влагу, воскликнул Верный.
   — Нет! То винный дождь! — куражился Озаренный.
   — Слушай! Как там тебя?… Козел Безрогий что ли?…, продолжал подтрунивать Кроткий. — Давай сюда свою баклажку.
   — Старшой, ты слышал? — играя в усмерть напившегося парня, обратился он к Строптивому. — Я за нанесенное оскорбление наказываю всех вас…
   И Озаренный, вытянув перед собой громадную амфору, выпустил ее.
   — Воздух! Винная бомба! — топча зыбкое облачко, ухохатывался Озаренный.
   И тогда все трое, не сговариваясь, молнией взмыли ввысь и подхватили брюхастую так, что из нее ни капельки не пролилось.
   Уже сидя за столом, Озаренный поведал, как он заработал это пятилетней выдержки вино.
   — Пролетаю, — рассказывал он, — слышу внизу, среди наших, гвалт стоит. Спускаюсь. Они выкорчевывают пни срубленных ими деревьев. Очищают место под виноградники. И кто-то поспорил с горбатым… Ты его знаешь, Верный.
   — Да. Он среди них считается самым сильным.
   — Вот-вот!.. А поспорил с ним чернявый и вертлявый мужичок, с хитрой рожей. Очень похожий на жучка. Он не переставая, почем зря, то и дело ехидно подкалывал горбуна по поводу его силы. А раззодорив сказал, что дескать, пока он, Жучок, неторопливым шагом сходит домой и обратно, Горбатый при всей своей хваленной силе не сможет вырвать небольшой пенечек, на который он укажет.
   В случае проигрыша Жучок обещал из закопанной им пять лет назад амфоры дать победителю кувшин вина.
   Ударили по рукам. И Жучок в сопровождении свидетеля направился к поселению.
   — Того Жучка я тоже знаю, — подхватил Верный. — Страшный жадюга.
   — Именно он! Молодец! — похвалил товарища Озаренный. — Бестия хитрил. Пень тот торчал на его участке, и хотя был неказист снаружи, но свеженький. Крепко держался за землю.
   Вобщем, как Горбун не корячился, пенек не поддавался. Подкопал. Все равно ни в какую. Жук с сопровождающим уже возвращались. Жалко мне стало простодушного Горбуна. Я знал, он такого вина не имел. И, чтобы расплатиться, ему пришлось бы покупать это вино у того же самого Жука. И тогда в дело вступил я. Приладив к руке пневмоимпульсатор, я присел, и сделав вид, что напрягся, включил его. Пень просто выбросило из земли…
   — И никто прибора не заметил? — с тревогой в голосе спросил Кроткий.
   — Мы же дело имеем с детишками, а не со зрелыми людьми из ВКМ, — успокоил товарища Верный.
   — Они в упор ничего не видели, — продолжал Озаренный. — Наивный ты все-таки субъект. Больше не перебивай. Попивай винцо да слушай…
   Мужики, одним словом, обомлели. Не ожидали от меня такой сноровочки. Я сказал Горбуну: выигранное пополам. Услышав от сына, как все произошло, Жук наотрез отказался отдавать принесенное вино. А мне говорит: «Я спорил с ним, а не с тобой. Он не смог — значит ничего не получит».
   Ну, думаю, Жук козявистый, накажу я тебя. И, как бы ненароком, спрашиваю, сколько у него такого вина. У него же, у шельмы скаредного, ушки на макушке. Мол, тебе что? — «Да ничего, говорю, было бы литров сто я бы с тобой тоже поспорил». Я не зря назвал такое количество. Я считал с него. У него как раз было две амфоры по пятьдесят литров каждая. Он даже «показал» мне место, где они зарыты.
   «Ишь ты, — промычал он, — за какой-то пенечек — двести литров!»
   А что, говорю, выбери три самых крупных пня и я, не прикасаясь к ним руками, только лбом, вытолкну их оттуда. И предлагаю все это заплетающимся языком. Внушаю ему, будто я во хмелю и хвастаю перед мужиками.
   «Хорошо, — после некоторого раздумья, произносит он, — я поставлю сто литров, а ты что взамен?…»
   Я стал мяться.
   «Ведь для тебя буду выкорчевывать. Не получится, так не получится».
   «Нет, так не пойдет!» — заявляет он, а сам внутри уже согласился со мной. И, в основном, с целью посрамить меня. И тут я его доканал, вспомнив, якобы, что у меня есть при себе две золотые монетки, которые я ставлю против его ста литров.
   «Давай их мне», — жадно прошипел он, протянув руку к монетам.
   Я пьяно хохотнул и сказал, что до окончания спора отдам их тому, на кого укажут мужики. На том и порешили. Жук выбрал три крупных пня. Дубовых да еще диаметром до полутора метров.
   «Даю время!» — объявил Жук и посмотрел на солнце.
   Оно шло на закат.
   «Как солнце сядет — все. Спор закончен».
   Мерзавец на все про все отводил мне минут двадцать. Представьте себе, двадцать минут местного времени! А если бы у меня не было прибора?
   — Ну тогда, надеюсь, у тебя хватило бы ума не спорить? — проговорил Верный.
   Друзья рассмеялись.
   — Короче, — продолжал Озаренный, — пристроив силяк к темени я сел на четвереньки возле одного из пней и… спектакль начался… Пободал. Снова встал. Обошел его. Опять опустился на четвереньки. Приложился лбом, вздул на шее до синевы вены, напустил багровой краски на лицо, набрал полную грудь воздуха и, придавив к комелю кнопку пуска, с резким кряком выдавил его. И пень, как ужаленный осьминог, подскочив кверху, встал на корни, как на ножки.
   Не верившие в мои возможности, но искренне болевшие за меня, мужики завопили от восторга. Держась за голову, я медленно поднялся и пошатываясь подошел к Горбуну.
   «Что тут у меня?» — спросил я, показывая на темя.
   Все присутствующие сбежались смотреть. «Кровь!». «Рана!». «Опасно!». «Он больше не выдержит!» Они галдели так, как мне хотелось. Как я им внушал.
   «Ничего!» — махнул рукой я и направился к другому пню. И… опять спектакль. С некотрыми, правда, нюансами. Я долго не поднимался. Сердобольные мужики ставили меня на ноги. И все в один голос отговаривали не приниматься за последний пень. Жук постоянно переводил взгляд с меня на солнце. Оно уже клюнуло горизонт. И тут Горбун, сжав кулаки, со страстью выпалил:
   «Багровый Бык, постарайся. Утри Жука!»
   Этого, кстати, ребята я не внушал ему. Это — он сам. И я ринулся на пень. И пень выскочил из-под земли, встав корявыми корневищами к небу…
   Мне вернули два золотых. И всю дорогу до поселения несли на руках.

5. Чаруша

   — Багровый Бык в ту ночь всех наших мужчин опоил. И сам много выпил. А как занятно плясал. Наши так не умеют, — сказала Ева.
   — Багровый Бык и красиво поет, — заметил Строптивый.
   — А ты?
   — Обо мне потом. Давай сначала о тебе. Скажи, этой ночью ты снова будешь таскать воду от родника?
   — А как же?! Не видишь, и лозы, и хлеба, и сады солнце прямо-таки выжигает. За столько времени ни капельки с небушка не упало… Так что всю ноченьку придется до ключа и обратно.
   — Не придется! — твердо сказал Строптивый.
   — Почему?
   — Сегодня ближе к вечеру выплывут на городище тучи, и дождик обильными струями напоит ваши жаждущие земли. До самой полуночи он не уйдет отсюда. И по высохшему руслу снова побежит ваша речушка… И дожди будут идти через каждые два дня до конца месяца.
   — Да будет так! — обрадованно воскликнула Чаруша и тут же сникла. — Ты не придумал это?
   Строптивый покачал головой.
   — Откуда тебе знать, что так оно и будет?
   — Ведь я же Ведун. И я это сделаю.
   — Ой ли, сладкоречивый господин мой! — сверкнув жемчужинками влажных зубок, пропела она.
   И не знала земляночка, что разговаривая с ней, Строптивый одновременно вел сеанс переговоров с Верным, которого здесь знали, как Сердитого Воина. И не знала, почему ей так хорошо с этим жгучим брюнетом. И не знала, почему ей так нравится ласкающий взгляд его карих глаз. И не знала она пока вдруг не заметила, что охватившие ее ликование и упоение счастьем идут от полета, совершаемого ими в поднебесьи.
   — Тебе не страшно, Чаруша? — спрашивал ее спутник.
   — Мне хорошо, — отвечала она, задыхаясь от встречного ветра.
   — Тебе всегда будет со мной хорошо, — шептал он.
   Девушка смотрит себе под ноги. Ей кажется, что ее ступни, затянутые в кожанные ремешки сандалий, все-таки теребят пожухлую траву тропинки и, вместе с тем, она все видит с высоты. И темный лес, и родничок, а вот и их поле…
   «Да что это такое?!» — возмущается она. На нем, на их поле, чьи-то овцы. Чаруша подбирает хворостинку и с криком: «А ну, паршивцы, вон отсюда! Вон!» — гонит их. И смеется…
   И тут видит дворик родного дома. Зарывшись в пыль, под навесом дремлят куры. Они лениво и равнодушно наблюдают за схваткой двух соперников — белого и красного петухов…
   Мать вешает белье…
   Адам похрапывает за домом в копне свежего сена. Чаруша бросает в него хворостинку. Он с перепугу вскакивает, озирается и, сплюнув от досады, опять плюхается в шуршащую перину пахучих трав и цветов…
   В открытых дверях мастерской — отец. Чаруша видит его спину и широкие взмахи руки. «Набрасывает эскиз», — догадывается она. И вспоминает, что ей надо быть рядом с ним. У него важный заказ от повелителя Вавилонии Навуходоносора. Наказано сделать обеденный сервиз. И ей пришла идея формы супницы. В ее основании следует изобразить поленья, которые надо будет окрасить в цвет горящих углей. И всем со стороны должно казаться, что супница стоит на огне.
   — Это будет красиво, — говорит она.
   — Что красиво? — переспрашивает Строптивый.
   Чаруша в растерянности и в крайнем недоумении смотрит себе под ноги, на своего спутника, оглядывается по сторонам. Они почти пришли. Оставалось обойти соседскую овчарню и она у себя дома. Чаруша вдруг как очнулась. Провела ладонями по глазам. «Наваждение какое-то» — подумала она и, выхватив из рук провожатого кувшин, побежала домой.
   — До свидания, Чаруша, — крикнул ей вслед Строптивый.
   Она остановилась. Строптивый не мог оторвать от нее глаз. Испуганное, растерянное и объятое пожаром радости лицо ее показалось ему до боли родным. Ему не хотелось отпускать ее. Но он спешил. И он выпустил ее из колдовского поля своего нимба.
   — До свидания, Ведун, — зардевшись ответила девушка и юркнула за овчарню.
   — Наконец-таки! Отец тебя заждался, — завидев ее кричит мать.
   Она вешает белье.
   Под навесом, зарывшись в пыль, равнодушно наблюдали за дракой петухов, куры.
   В проеме дверей, ведущей в мастерскую, — спина отца. В руках у него уголь. Он рассматривает сделанные им наброски сервиза.
   Чаруша в недоумении. Она только что это все видела…
   Поставив кувшин, она несется за дом. В копне сена, похрапывая, спит Адам. Рядом валяется хворостинка. Та самая, которой она гоняла с их поля овец, и которую бросила в него.
   «Боги! Что со мной?» — пятясь от брата, бормочет она.
   И тут, выглянувший из мастерской отец басовито прогудел:
   — Чарушка-копушка, я заждался.
   — Я сейчас, папа, — массируя лоб, отзывается она.
   — Что с тобой, дочка? На тебе лица нет, — озабоченно спрашивает Авраам.
   — Наяву привиделось что-то… Из-за бессония, наверное, — сказала она и, взяв со стола уголек, подошла к стене.
   Эскиз супницы, с пылающим под ней костерком, отцу понравился. Таких супниц нужно было три. И они с отцом принялись за дело. Авраам тер краски и месил глину, а она из тонких ивовых прутиков плела форму. И думала о Ведуне. К трем часам пополудни стало темно. Над городищем нависла грозовая туча. И хлынул ливень. И люди визжа, хохоча и приплясывая, бегали под его живительными струями и славили богов.
   — Так будет каждый третий день до конца месяца, — не отрываясь от работы, сказала Ева.
   И так оно и было.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1. Горячий мед холодных губ

   Минуло трое суток. Всего трое. Но по ВКМ. А на Земле их прошло сто девяносто. В какие-то минуты Земля скинула с себя легкое платьице летнего ситчика и принарядилась в золотую парчу осени. Еще несколько скоротечных минут и Земля накинула на себя ослепительной белизны горностаеву шубу…
   Вавилония лежала в снегах. Поскрипывал острыми зубками морозец. На сталистом небе стояло неяркое и не греющее солнце.
   И все это время Строптивый не видел Евы. Он заставлял себя забыть ее. И не мог. Та неведомая сила, что тянула к ней, была выше его. И он решился…
   Поселок по уши увяз в сугробах. Над крышами поднимались кудрявые столбики дымов. Молодежь была на улице. Лепила несуразные фигурки, бросалась снежками, скатывалась на дощечках с горок. На такой-то дощечке он и увидел Чарушу. Держась за плечи какого-то парня, она катились под гору к изгороди той самой овчарни, где Строптивый с ней расстался. Потеряв равновесие, они повалились в сугроб. И парень вдруг бросился на нее и стал натирать ей снегом щеки. И кажется пытался поцеловать.
   — Ева! — раздался недовольный голос матери. — Живо! Ты мне нужна!
   Оттолкнув от себя навязчивого парня, Чаруша побежала домой… Строптивый знал — она сейчас вернется. Ведь мать ее не звала. Это он, Строптивый, с имитировал ее зов.
   — Ну коль пришла, — сказала Руфь, — сбегай к Феодоре. Узнай, как она? Не нужно ли что?
   — Да, сбегай, дочка, — поддержал Авраам. — Кровь стынет от ее криков. Умирает, бедняга…
   И краснощекая, пылающая жаром, в распахнутом полушубке, она выбежала прямо на него. И не заметила. Проскочила мимо. Строптивый опешил. И само собой, как сгусток невыразимо болючей тоски, не с губ, а из самой груди вырвалось:
   — Чаруша…
   И Ева поскользнулась. И, не удержавшись, бочком повалилась в сугроб. Он бросился к ней. И огнем полыхнули в него и вылетевшие из-под шали волосы, и заснеженное лицо, и подернутые поволокой глаза, и полураскрытые губы.
   — Ведун… Где ты был? — прошептала она.
   И в горячем шопоте он услышал ту же самую отчаянную тоску. И он робко пригубил обжигающий мед ее холодных губ. И руки ее мягко и доверчиво легли ему на плечи. И взял в ладони он ее лицо. И с нежной дрожью поцеловал ее глаза.
   — Я скучал по тебе, — сказал он.
   — Где ты пропадал? — спросила она.
   — Улетал, — сказал он.
   — Я знаю, ты можешь летать, — сказала она.
   — Полетели со мной, — позвал он. — Я покажу тебе страны, где люди в это время ходят полуголыми. И покажу края вечных снегов и льдов. Ты увидишь диковинных зверей. Мы прогуляемся по дну моря и сам Посейдон станет прислуживать тебе… Ты увидишь всю Землю. Она божественно прекрасна…
   — У меня кружится голова, — сказала она.
   — И у меня, — прошептал он.
   — А с самого краешка Земли что видно? — полюбопытствовала она.
   — Твои глаза, девочка моя, — ответил он. — Черное-черное бездонье. Страшно манящее и усыпанное звездами.
   — Знаю, придумываешь. Но мне приятно, — лепечет она.
   Он тихо смеется, теребя губами мочку ее уха.
   — Придумываю, милая… Нет края у Земли и нет конца. Она круглая.
   — Правда?
   — Полетим покажу, — звал он.
   И она увидела под собой заиндевелые жилища своего поселения. И кудрявые дымки над ним.
   — Не надо, Ведун. Я тебе и так верю, — тихо сказала она.
   — Боишься?
   — С тобой — нисколечко. Папа с мамой будут серчать.
   — Они даже не заметят, — успокоил он ее.
   — Мне нужно к Феодоре. Соседке нашей. Умирает она.
   — Да, Феодоре тяжело, — соглашается он, — но она не умрет. У ней почечные колики.
   — Что это такое?
   — Камни в почках. Один из них хочет выйти и причиняет ей ужасную боль, — объясняет Строптивый.
   — Помоги ей, Ведун, — просит она.
   — Мой брат — лекарь. Он сейчас появится здесь. И ты проводи его к Феодоре. А потом выходи ко мне.
   — Какой из них?
   — Младший. Ты его не знаешь.
   И Строптивый пропал. Словно его здесь и не было. Не оставил даже следов от ног. И показалось Чаруше, что он снова надолго исчез. Ей стало не по себе. Она уже собиралась крикнуть его, как чуть ли не из сугроба вышел к ней ничем из себя не видный мужчина. Только томные и печальные глаза его светились необычайным синим-синим цветом.
   — Красавица…, - задержав на ней взгляд, скорее отметил, нежели обратился он к Чаруше. А затем представился:
   — Я — лекарь.
   — Пойдем, — пригласила она, и почти бегом направилась к дому больной женщины.
   Представив домочадцам Феодоры лекаря с томными глазами она тут же выскочила вон, сказав, что сейчас вернется.

2. Подарок Ведуна

   Ведуна нигде не было. Ни у овчарни, ни у ворот дома… Опять улетел, горестно вздохнула она. И на глаза накатились слезы.
   — Тебе грустно, милая? — обдав ее ушко теплым дыханием спросил он.
   — О, Боги! Ты — здесь?…
   — А как же?
   — Колдун несносный! Куда ты исчез? — залившись счастливым смехом прозвенела она.
   — Я не хотел, чтобы брат видел мою слабость. Мою любовь… Он бы догадался.
   — Ну и пусть, — сказала она.
   Строптивый промолчал.
   — Смотри, Чаруша — под нами город. Вот дворец Навуходоносора. А вот в инее знаменитые висячие сады.
   — Я — лечу! Я лечу! — восторженно кричит она.
   — Куда хочешь, Чаруша?
   — Хочу увидеть все-все. Всю Землю.
   — Значит на Луну, — говорит он.
   — На Луну? — переспрашивает она.
   — Лучше всего она видна именно оттуда.
   — А страны… А чудеса…
   Это — потом. Я все тебе покажу. Ты как страницы книги перелистаешь всю планету…
   Она не спросила, что такое «книга». И что означает слово «планета» — тоже не спросила. Неизвестно откуда, но она знала их значения.
   Находясь рядом с ним, она все понимала. И все вспоминала. Только откуда?… Впрочем, этим вопросом она не задавалась.
   — Землю надо смотреть пядь за пядью. Смакуя. Наслаждаясь.
   И Чаруша первая из людей увидела Землю. Всю. Целиком. Голубой, красивый шарик. И, завороженная, она любовалась им с Луны. А на Луне — ни деревца, ни живой твари, ни ветерка. Ямы, косые желтые скалы. Но как легко было там. И как было чудно…
   А когда они возвращались, Ведун сделал ветер. И ветер задул их следы. Он сказал, что если этого не сделать, то через много тысяч лет, когда земляне научатся летать и прилетят на Луну, они удивятся, обнаружив здесь их следы.
   … Опустились, когда солнце пошло на закат.
   — Чаруша, я хочу сделать тебе подарок. Платье, — сказал он.
   — Ты что?! — замахала она руками. — Родители как увидят вместе с ним прогонят меня со двора. У меня их достаточно. Правда, милый.
   — Они на него даже не обратят внимания, — настаивал Ведун. — Оно точь в точь такое, какие ты носишь. Но оно не простое. Ты всегда будь в нем. Даже когда спишь.
   — Зачем? — спросила девушка.
   Привлекая ее к себе, Строптивый сказал:
   — Чаруша, я не хочу, чтобы ты постарела… Это долго объяснять. Но поверь мне. Так нужно… Если ты не станешь его носить, то через полгода, наших полгода, — он показал в небо, — я останусь таким, какой я есть, а ты превратишься в шестидесятипятилетнюю старушку… Возможно на первых порах тебе в нем будет неуютно… Но ты привыкнешь. У тебя на глазах твои сверстники превратятся в старые развалины, а ты будешь все также свежа, красива и любима мной.
   — Нет! Нет! Так несправедливо. Не по-людски, — отпрянула она от подарка.
   — Может быть, — не стал спорить он. — Но я люблю тебя. Такой Чаруши в моем мире — нет… А ты… — он запнулся, — Ты, любишь меня?
   — Не знаю… Наверное… Ты для меня такой родной…
   — Я хочу тебя в жены, — сказал он.
   — Прямо так сразу, — невпопад пролепетала она.
   — Можно не сразу, — засмеялся Ведун. — Но, пока ты не решишь, одевайся в мои платья.
   — О, Ведун, — застонала Чаруша. — Ты мне даришь молодость… А во мне — нет радости.
   — Почему?
   — А буду ли я счастлива?
   — Будешь. Я все сделаю для этого, — самоуверенно заявил Строптивый.
   — Ты всего лишь Ведун, мой милый, — сказала она и побежала домой.
   Как он был самонадеян! И как была права она, непостижимым чутьем проникнув в свое и его недалекое будущее, думал он, вспоминая день за днем их шальной и безбрежной любви. Но Бог свидетель, он делал все, чтобы она была счастлива. Он показал ей мир. И как он был горд собой, когда в радуге брызг зависнув над Великим водопадом Земли, Чаруша сквозь вселенский грохот воды, прокричала:
   — Я счастлива, Ведун.
   Она любила Ведуна до беспамятства. И потому слушала его. И одевала его платья. И настало время, оно спасло ее.

3. Слоны подземелья

   … Третий день в недрах что-то гудело, топталось и недовольно ворчало. Земля покачивалась, как вода в до краев наполненном ведре. С ней вместе покачивалась их лачуга и все их небольшое поселение, состоящее из ста сорока дворов.
   «У слонов спины чешутся, — объяснял ей брат, — Немного потрутся и успокоятся. Все будет хорошо. Не бойся».
   «Я не боюсь», — выдавив из себя бодрую улыбку сказала Ева.
   И хотя она знала, что слоны, на которых держится Земля в конце концов утихомирятся, на душе все равно было тревожно. И жутко было. Наверное не от этого зловещего покачивания, а потому что до сих пор нет родителей. Без них ей так неуютно. Адаму тоже страшно. Он делает вид, что ему все нипочем. Он тоже ждет их…
   Пошла двенадцатая ночь, как родители уехали в Вавилон, на ярмарку. Нагрузили повозку горшками, амфорами и кувшинами, что сделали за последний месяц, и укатили. Обещали вернуться через семь ночей, а их все нет да нет. Брат уверял, что сегодня они приедут обязательно. И Ева то и дело выбегала за ворота. Выглядывала их.
   Дорога едва виднеется. На ней — никого. По пустырю ветер мечет странные тени. Воют сбежавшие от людских жилищ собаки. Вздыбив шерсть, несутся, жутко мяукая, кошки. В стойлах бьют копытами и дико ржут лошади. По швам трещит сарай, где, бодая стены мычат коровы. Отчаянно, пытаясь вырваться из загонов, верещат овцы, да козы. В курятнике невообразимый гвалт… Вся живность словно взбесилась. Кругом истошный визг, выворачивающий душу вой и вопли… Еву охватывает жуткий страх. Она забивается в угол. Ей холодно. Кожа покрывается пупырышками…
   Ева снова выглядывает наружу. По мглистому проселку ковыляет повозка. В силуэтах людских фигурок она узнает отца с матерью. Выбиваясь из сил, они тащат под уздцы упирающихся и взбрыкивающих лошадей. Она бросается в дом, чтобы сообщить об этом Адаму. Брата в комнате нет. По открытому люку, ведущему в подвал, она догадывается — спустился за вином.
   «Адам, наши едут. Надо помочь», — кричит она в проем погреба и снова стремглав выбегает наружу.
   Ева вприпрыжку бежит на дорогу. Навстечу родителям. Помочь им. Резкий порыв ветра, по-разбойничьи гикнув, бросает в нее, вперемешку с песком и мелкими камушками, связку веток с растерзанных им деревьев. Ева падает. В плече резкая боль. Стальной обруч давит грудь и горло. Из широко открытого рта вместо крика вырывается жалкий писк. Превозмогая боль, она поднимается.