Аскеров Лев. Приговоренные

   И был тем мальчиком он — Аттила. И любил он кровь. И любил охоту. И любил походы. И дружил он тогда с чужими смертями. И любили они его. И с безумным сладострастием брал он их. И гордился собой. И упивался восторгом побед.
   И поднялся вдруг ветер. И заметалась каленая пыль по кровной степи его предков. И поднялись дымы из кострищ. И шел он в черных клубах их. И пахло гарью. И пахло смертями и кровью… И расступились вдруг дымы. И увидел он сестру свою. И окликнул он ее. И она бросилась к нему. И он побежал к ней навстречу. И, с хрустом вонзившись в сухую землю, упали между ними оперенные огнем стрелы… И рыжие всполохи воспламененной травы бросили в него горящие снопы искр. И остановили его.
   И увидел он двух коней. И черного. И белого. И привязана была к ним сестра его, мать его, и единственный родовой стебелек его. И звала она его — Великого Аттилу. И просила пощады у убийц своих. И жаждой неутоленной жизни, и кровью сердца клокотали слова ее. И ударили убийцы по крупам лошадей. И по белой. И по черной. И понеслись кони в разные стороны…
   И горели раскосые глаза душегубов той же страстью, что некогда у того мальчика, припавшего губами к рассеченной гортани антилопы… И застыл в омертвевших глазах сестры, запавший в душу Аттилы, ломкий свет надежды, плывущий синим полумесяцем высоко в ночном небе. И донеслись до него слова сестры, что когда-то смывала с лица и рук его запекшуюся кровь газели.
   «Аттила, тебе не жалко убивать? Ведь она была такая красивая. Ей так хотелось жить».
   И услышал он ответ свой.
   «Жалко. Но потом…»
   И предстали перед взором его поля Побед его. И стаи жирных грачей, и скопище черных мух над трупами. И стоны раненых, и берущие за сердце вопли тех, кто находил в ослизлой крови остывшие тела родных своих.
   И видел он обезумевшую женщину, смеющуюся над пятью обезображенными телами мужчин. И были то ее сыны и муж.
   И мальчика он видел с непохожими на него глазами. И плакал он навзрыд, обнимая труп отца. И непохожие на него глаза с похожими муками и скорбью смотрели в небо. И просил тот мальчик вернуть его отца…
   И у пепелища одного из очагов, спаленного его воинами, он видел живой скелет девочки, умирающей от голода. И проехал он мимо нее. И, не спросясь хозяина своего — сына Железной скалы и Огня небесного — его сердце подобрало глаза девочки. И были они также красивы, как и глаза у той газели. И была она деткой ее…
   И были то поля побед его. И не стоили они и одной слезинки этого ребенка…
 
   Варвар застонал и открыл глаза. В прыгающем свете факелов сидел колдун Гунал. Он спал и бормотал заклинания. Колдун устал. Который день он с ним и день, и ночь.
   Аттила толкнул его и спросил:
   — Почему, колдун, я проехал мимо девочки?
   Гунал со сна ничего понять не мог. Да и что он мог ответить? Ведь тогда у Аттилы его не было. Царя Аттилу сопровождал другой Аттила. Тот, который со дня рождения жил в нем. И тот Аттила не был охотником. И не снедала его страсть к войнам. И равнодушен он был к бранным победам. И было у него другое сердце — мягкое, любящее, отзывчивое. И мыслил он по-другому. Он бы не проехал мимо заживо умирающего ребенка. А царь Аттила сделал это.
   — Хороший сон привиделся тебе, повелитель, — невпопад смошенничал Гунал. — Девочка — это к диву. Тебя ждет чудесное исцеление.
   Великий варвар ожег колдуна уничтожающим взглядом. Гунал съежился. Задрожал. Кто-кто, а он знал, что обычно следовало после такого хлыста. Всего лишь один жест. И все.
   — Плут! — тихо произнес царь. — И мальчика я видел.
   — А это — прибыль, Великий Аттила, — заюлил толкователь. — Большая добыча. Новая победа.
   — Да будет тебе известно: то и другое — моя больная совесть, — обдав Гунала презрением сказал царь, а потом, проскрежетав зубами, добавил:
   — Мошенник ты, а не чародей. У колдунов есть третий глаз. Он зрячий. Он видит то, что неподвластно и царям. А твой глаз — в бельме.
   Отвернувшись от него Аттила смежил веки.
 
   … Полыхнуло в груди. Кровь бросилась в голову. Но Аттила не оторвал губ от чаши, пока не осушил ее. И хотя напиток был студен и ломил зубы, жара в нем было поболее, чем в горниле кузнеца.
   Пирующие смотрели на царя разинув рты. Мало кому из них за раз удавалось опустошить ту чашу. Захлебывались кашлем, обливались слезами. А он — одолел. Опрокинув ее кверху дном и с хрустом надкусив необычную для себя закуску — моченое яблоко, Аттила весело провозгласил:
   — Этот напиток достоин моей победы!
   И пошла чаша по кругу. Разговаривая со своими соратниками, Аттила цепко следил за ней. Каменный взгляд его, однако, с каждой минутой становился все теплей и теплей. По жилам побежали огненные струи, сделавшие его беспричинно веселым и глумливым. Когда, завершив круг, кравчий вновь поставил ему под руки наполненную чашу, Аттила осушил и ее. Больше он не пил, но настаивал, чтобы пили другие. Аттила сразу сообразил, что это огненное заморское вино — опасная штука. Чрезмерно расслабляет и делает человека не таким, какой он есть на самом деле.
   Аттила поймал себя на том, что он из немногословного Великого Гунна превращается в бесшабашного говоруна. А его родственник, толстый Дагригилла, вызывавший в нем омерзение своими всегда засалеными губами, стал казаться ему славным парнем. Дагригилла приходился братом его жены. Она такая же жирная, тупая, да еше и безобразная. Это сестра заставила Аттилу жениться на ней, потому что она была дочерью вождя одного из могущественных родов их племени. Хотя Аттила происхождением был не ниже, но в богатстве и в многочисленности воинов их род уступал.
   — Это же не женщина, сестра. Настоящая верблюдица. Я же не скотоложец, — отказывался он от сватоства.
   Но та смотрела далеко. Она готовила славную судьбу своему брату, который на десять лет был младше ее и она, вместо матери, поднимала его на ноги.
   Аттила мать не помнил и не видел. Он вырос на руках сестры. А когда отец выдал ее замуж, а вскоре после этого его на охоте разорвал клыками вепрь, она взяла Аттилу к себе в семью…
   Не ослушался он сестры. И расчеты ее вскоре оправдались. Хитроумный Аттила, используя воинов своего тестя, подчинил себе все племена гуннов… И стал богаче и намного сильнее рода Дагригиллов… И хотя с женой Аттила вел себя достойно, детей у них не было. Не беременела она и все тут.
   «Быть может, что у вас не ладится?» — осторожно интересовалась у невестки сестра.
   «Нет, что ты?! — горячо разуверяла та. — Это во мне что-то».
   А потом Аттила ушел в поход. И забыл бы он о ней вовсе, если бы не этот слюнявый Дагригилла.
   Дагригилла жрал и пил, словно после месячной голодовки, и все тянулся к блюдам, что ставили перед царем. Аттила делал вид, что не замечает этого. Заморское вино напитало его благодушием. И окатило потоком приятных воспоминаний. И все они связаны были с женщинами. Много их было у него. Умные и глупые, сероглазые и кареокие, белолицые и смуглые, страстные и не очень, бестыжие и скромницы… И все как на подбор блистали красотой. И со всеми из них он проводил славные ночки. Hо ни одна из них не запала ему в душу. И любовь, о которой он слышал, будто она затмевает разум, казалась ему красивой выдумкой песенников и чувствительных мужчин.
   Аттила уже решил незаметно покинуть пирующих, когда предводитель его личной охраны, склонившись, прошептал:
   — Повелитель, у шатра ждут полонянки.
   Поразмыслив, Аттила встал и, показав глазами на свое место во главе стола, велел Дагригилле занять его. Сам сел справа от него. И начальники возликовали. Раз Аттила занял место в их ряду это означало, что сейчас войдут женщины. И никто из присутствующих за время веселья не имел права обращаться к Аттиле, как к царю. Так требовал он сам. Ему хотелось покорять избранницу, а не брать как овцу, идущую на заклание. И никто не имел права выбирать себе жен щину до тех пор, пока этого не сделает Аттила.
   Масляные взгляды пьяных гунн, прославивших свои имена в смертельных баталиях, устремились на откинувшийся полог шатра. Они входили одна за другой, потупив головы. Их свежие и юные лица пылали стыдом. Умолк шумный пир. Глаза рубак, каждый день задиравших юбки смертям, разом очистились от хмельной замути. И заметалась в них робость…
   В шатер входил другой мир. Он не угрожал опасностью, но приводил в трепет. Как вести себя? Привычней наброситься, разорвать одежды, мять грудь, хватать лобок, всосаться в горло и до иступления трястись над стонущим телом… Hо это не поле брани, где одурев от страсти убивать, врываешься в жилище и по-зверски насилуешь чью-то девку…
   В шатер входила другая жизнь. В шатер входила женщина. Входила, как поцелуй. И от его нежнейшего прикосновения к закоростевшему сердцу, одиноко воющего в глухой ночи, в нем высыпали янтарные звезды. И у воина открывались глаза, которые и не были закрыты. И как бугай, получивший обухом по лбу, он приходил в себя из обморочного, кошмарного забытия…
   Аттила заметил ее сразу. Такого надменного взгляда, такой величественной осанки пропустить было нельзя. Словно не она, а они, все здесь собравшиеся, находились в ее шатре. Глаз она не опускала. Голову держала высоко. И в синих глазах ее стоял холод. И он поднял могучего варвара с места. Порывисто, словно боясь упустить, Аттила схватил ее за руку.
   — Как зовут тебя, красавица? — сорвавшимся вдруг голосом прохрипел он.
   — Мне больно, варвар, — сказала она на ломанном языке гуннов.
   И хотя избранница его на целую голову была ниже, Аттиле показалось, что сверху вниз, как с небес, по нему полоснула синяя молния. И медленным поворотом головы девушка показала на вцепившуюся выше ее запястья руку гунна. Царь отдернул ее. Hо на коже, цвета топленного молока, уже остались багровые отметины мощных пальцев Аттилы.
   — Я боялся потерять тебя, — вместо «прости» сказал он.
   — Нельзя потерять то, чего не имел, — спокойно возразила она.
   — Ты права, красавица, я хотел сказать «упустить», — поправился он.
   — Я еще должна пройти мимо царя твоего, — отстраняясь от Аттилы, напомнила она.
   Ошеломленный и красотой ее, и поступью, достойной царицы, и ломанной речью гунов, звучащей из уст ее волшебной мелодией, Аттила растерялся. Она уходила. Того требовал этикет. Сначала должен сделать выбор царь. Hа месте же повелителя восседал Дагригилла, отлично слышавший их диалог. Вымазывая его избраницу похотью заплывших жиром глазок, он вдруг зло рявкнул:
   — Дочь властелина этих краев будет принадлежать ему. Он принес победу. Сегодня его праздник. И он вождь могущественнейшего рода.
   Аттила бросил взгляд на девичью руку нервно теребившую тканную шаль. Сжатая в кулак ее кисть дрожала. Опытным глазом воина Аттила заприметил искусно спрятанное в бахроме жало тонкого клинка. Мягко, но твердо опустив руку на кулачок, сжимавший эфес, он ласково позвал:
   — Сядь со мной, красавица.
   Испуг парализовал прелестную полонянку. Поняв в чем дело, Аттила с легкостью оторвал ее от пола и усадил рядом с собой.
   — Чудной работы платок у тебя. Дай посмотрю…
   Заледеневшие пальцы на нем никак не разжимались.
   — Да не бойся, верну я его тебе, — разжав их, улыбнулся он.
   И с неподдельным интересом рассматривая его, Аттила ловким движением левой руки, извлек спрятанный в шали кинжал и незаметно заткнул его себе за пояс.
   — Удивительно хорош, — сказал он, возвращая платок.
   Она сидела пунцовая, как степной мак. Стебелек, на котором трепетала ее гордая головка, был натянут до предела. Вот-вот надломится. Чтобы снять напряжение Аттила потребовал кравчего наполнить их пустые чаши… — Спасибо, — сказала она по-гунски.
   — Вино у нас отменное, — сделав вид, что не понял к чему относится ее благодарность, говорит он.
   — Вином меня не удивишь. В погребах наших лучшие из лучших томятся по двадцать лет. А вот шаль из такой ткани у меня у одной…
   — Ей цены нет. Рукоделье достойно всяческих похвал, — вкладывая в слова те же значения, что и она, произнес Аттила.
   — Правда?! — сказала она и по беспокойной бирюзе озерной стылости впервые пробежала веселая рябь из солнечных бликов.
   — Я тебе не скажу, правда или нет, пока ты мне не ответишь на самый первый мой вопрос.
   — Меня зовут Лепеста.
   — Как оно идет тебе! — искренне изумился он.
   — Это такая же правда, как о платке? — не без лукавинки спросила она.
   — Не такая, Лепеста. Не такая. Она — больше правды, — сказал он и, смакуя, словно подтверждая, как понравилось ему ее имя, повторил:
   — Лепеста…
   — А тебя как зовут?
   — Зови варваром.
   — Ты на меня обиделся? — с покаянными нотками в голосе поинтересовалась она.
   — Нисколько. Просто имя у меня трудное. А придумывать себе другое не хочу, — и пользуясь моментом, осторожно, как что-то очень хрупкое, взял ее ладонь в свою. И больше не отпускал ее. И она не убирала ее. Они говорили и говорили. Ни к яствам, сменяемым одно за другим, ни к чаркам наполненным вином, они не притрагивались.
   — Ты неплохо владеешь речью нашей… Каким образом? — полюбопытствовал Аттила.
   — Мы слишком долго ждали выхода пред очи вашего царя. Приставленная ко мне женщина, естественно, не знала языка моего народа. Вот я и выучилась.
   Говорила Лепеста неправильно. Но речь ее звучала мило и понятно. Мысль выражалась достаточно четко, чтобы уловить ее или догадаться о чем она хочет сказать.
   — Ты совсем не похож на них, тихо промолвила она, показав на его соратников.
   — Хочу надеяться, — усмехнулся он.
   — Нет, я о другом. То, что ты варвар, ты — варвар, — доверчиво пошутила она. — А вот чело твое светлое, высокое, кожа белая. Она не отдает желтизной. Ты широк, статен и ростом выше их. Они же низкорослы. И глаза у тебя не такие…
   — А какие?
   — Не узкие и не карие. Они у тебя крупные, как две зеленые миндалины.
   Немного еще поразмыслив, видимо подбирая и складывая в уме слова чужого наречия, она добавила:
   — Мне кажется, в тебе течет другая кровь.
   — Ты угадала, Лепеста. Я — сын полонянки. Очень возможно, мать моя из этих краев.
   И Аттила стал рассказывать о себе. Чего на удивление самому себе никогда не делал. И о матери, которую не видел с рождения, зато много раз видел во сне, и о сестре, заменившей ему мать, которую очень любил и которую растерзали.
   — Не звери, Лепеста. Ее растерзали люди…
   Hа глаза полонянки навернулись слезы. Положив ладонь на тыльную сторону его руки, мягко сжимавшей ее запястье, она прошептала:
   — Отдай мне боль свою…
   — Как хорошо ты сказала… Мне никто так не говорил.
   Лепеста покраснела от вырвавшихся независимо от нее слов и отдернула руку.
   Аттила опять сделал вид, что не заметил этого и, широко улыбнувшись, принялся живописать, как сестра женила его.
   — Умная женщина была сестра твоя, Варвар, — заметила она.
   — И очень красивая, — сказал он, отпив вина.
   И тут только заметил, что стоявшие перед ними блюда не тронуты, чаши полны и ни к одному из плодов, аппетитно лежащих в вазах, они не прикоснулись.
   — Ой, я заговорил тебя, Лепеста. А ты голодная, наверное.
   — Ни капельки. Мне приятно слушать тебя.
   — А я не могу оторвать глаз от тебя, — прошептал он.
   — Мне никто так не говорил, — повторила она недавно произнесенную им фразу.
   — Не может быть такого! — не поверил Аттила.
   — Говорили, но не так… Из-за высокого положения моего.
   — Кто говорил? — и царь спохватился. — Расскажи мне о себе. Я о тебе ничего не знаю.
   — А что я прожила, Варвар? И что я могла видеть за свои двадцать лет? Ты — другое дело. Ты мужчина. За тобой громкая слава воина. И тебе уже сорок.
   — Не прибавляй. Всего тридцать восемь…. Это так мало и, не поверишь, как много на одного человека. В двадцать лет я самому себе, да и другим со стороны казался зрелым мужчиной.
   Аттила умолк. И задумчиво глядя на тяжелые пряди ее золотых волос, проговорил:
   — Я опять о себе. А я хочу слушать тебя.
   — Это оттого, Варвар, что ты был всегда одинок. Одиночество делает разум изощренным, сердце жестким, а человека потеряным.
   — Потеряным, говоришь?… А не кажется ли тебе, что мы все потеряны. И все ищем. То ли кого-то, то ли себя.
   — Нет… То есть, да… Впрочем, это тоже от одиночества. Сердце переполнено, кровоточит… А излиться ему не позволяет разум…
   — Какая же ты умница, Лепеста. Но ты отвлекаешься.
   Судьбы их оказались во многом схожие. Она тоже рано потеряла мать и ее воспитывало много нянек. И очень-очень любила отца. Все его боялись, только не она. Какой бы злой он не был, стоило появиться Лепесте, он отходил… Брата тоже любила, но он был постарше и увлекался охотой, которой она терпеть не могла. Вскоре же, обучившись ремеслу воина, он стал уходить в набеги. А потом женился. Обзавелся детьми.
   К ней тоже много раз сватались. Но ничего не получалось. То из захудалого рода жених, то сам жених не нравился Лепесте, то отец возражал… Вобщем, те или иные причины находились всегда…
   — И вот совсем недавно, — сказала она, — меня все-таки выдали замуж. За мужчину, который был ровесником отца. Он жил через две земли от нас. Владел неоглядным краем и имел многочисленную рать. Свадьба состоялась за две недели до вашего прихода. Отец торопился. Из-за вас. Мы бы одни не могли отогнать гуннов. И Совет рода, и отец решили заключить с ним союз, чтобы объединиться и сокрушить вас. Вот так я и стала его женой…
   — Где теперь он? — мрачно спросил Аттила.
   — Убит… В битве с вами. Здесь, неподалеку. Стрела угодила ему прямо в глаз и вышла из шеи. И стрела, как сказали мне ратники, была выпущена из лука царя вашего, — она кивнула на отрыгивающего Дагригилла. — На ней его клеймо.
   — Ты любила его?
   — Нет, конечно, Варвар… Едва терпела. У него были гнилые зубы и липкие руки…
   С ненавистью посмотрев на разикавшегося Дагригилла, царь сказал, что ему душно и предложил выйти на воздух.
   — С удовольствием, — поддержала Лепеста, вставая из-за стола.
   Она совсем забыла, что находится не в своем доме, а на пиру у разорителей ее владений. У варваров. И надо было, чтобы ее мужчина испросил разрешения у царя. А он даже не глянул в его сторону. Он положил ей руку на плечо и они пошли к выходу.
   — Как же?… — хотела было спросить она, но Аттила, угадав ее мысли, сказал, что они пьяны и их исчезновение никто не заметит.
   Но их заметили. У самого выхода перед ними, как из под земли вырос здоровенный детина с узким лбом и жуткими глазами голодного зверя. Низко склонив голову, он доложил, что послал за толмачем и тот будет их сопровождать.
   — Он нам не нужен. Мы понимаем друг друга без толмача, — сказал Варвар.
   — Как ни странно, — тихо добавила она.
   И узколобый исчез, как провалился сквозь землю.
   — Ты посмотри, как подобострастен он с тобой, — удивилась Лепеста.
   — Что тут удивительного? Я же военоначальник и родственник царю.
   — Так то оно так… А он начальник этого мерзкого Аттилы. — Они с ним часто наведывались к нам. В наш дом, где содержались мы, ни в чем неповинные пленницы.
   — Часто говоришь? — как бы мимоходом спросил Аттила. — И вели себя безобразно?
   — Со мной, во всяком случае, как могли — вежливо, — уклончиво ответила она.
   По обе стороны от них, освещая дорогу, шли факельщики.
   — Тебя сопровождают, как царя, — заметила она.
   — Лепеста, ведь я одержал победу… И сегодня меня чествуют, — напомнил он.
   — И ночь, Варвар, в твою честь. Праздничная. Светлая. Нужны ли нам факельщики?
   И Аттила властным жестом руки отогнал сопровождающих.
   И стало тихо. И очень темно. И только внизу, до самого окаема, горели костры Аттилова воинства. И легкий ветерок доносил надрывную песню тоскующего гунна. И принес еще ветерок запах поспевшей малины. И пахнул еще душистым тмином, и неверной мятой. И от песни той, и от растворенных в воздухе ароматов, и от женщины, светящейся в ночи сладко ныло сердце и хотелось жить. И очень жалко было плачущего гунна. И очень жалко было потеряно блуждающих во тьме людей. Над миром стояло великое чудо.
   Над миром стояла жизнь. И шла она сверху. С загадочных небес.
   Ночь обнимала планету, как мать свое беспокойное дитя. И лунным золотом, и серебром мерцающих звезд, она покрывала свое дитя поцелуями. И два очарованных чада ее, прижавшись друг к другу, с восторгом смотрели в ее родное, любящее лицо. Аттила будто пробуждался.
   — Еще недавно я не хотела жить, — сказал она.
   — Еще недавно я понятия не имел, как прекрасна эта жизнь, — сказал он.
   — Пойдем ко мне домой, — сказала она.
   — Шатер мой ближе, — сказал он.
   И потерял Аттила поводья. И нес его конь против ветра. Упругого, теплого, страстного. И азартно кричал он, понукая и шпоря ошалелого скакуна. И сердце рвалось алыми лоскутами полыхнувшего до небес костра. И в разгоряченной ночи несло его к порогу забытого им и затерявшегося в звездах родного очага. И вот он найден, наконец, и, возвращается домой, переполненный восторгом счастья. И найден он человеком, чей облик и имя, стертые в памяти разума, смутными, но узнаваемыми чертами, оставались в памяти сердца. И летели они вместе по необъятным просторам степей. И покатились зеленые миндалины глаз его то ли по золоту колосившихся хлебов, то ли по прядям роскошных волос Лепесты.
   И изнемогая и млея стонала степь. И что-то она шептала. И что-то просила. И куда-то звала…
   Но слишком могуч был небесный скакун. Он вырвался из-под них, растворившись в малиновых далях космоса. И сбросил он их. И крича, и барахтаясь, и смеясь они падали вниз. Снова на Землю.
   Обводя пальцами черные дуги ее бровей, Аттила сказал:
   — Я никогда такого не испытывал… Никогда.
   — И я была счастлива, — зарделась Лепеста.
   Они снова были на Земле. За шатром ржали боевые лошади. Звенели сабли. Слышалась грязная брань. Воняло навозом.
   Стояла все та же ночь. И текла все та же жизнь. И ночью она казалась страшней. Лепеста прижалась к Аттиле и, глядя в замутненные дремой и усталостью глаза его, сказала:
   — Варвар, я прошу тебя об одном. Не отдавай меня на круг своим товарищам. Не отдавай в руки мерзкого Аттилы.
   Он, как ужаленный, сел на тахту и дико посмотрел на Лепесту.
   — С чего ты взяла, что я такое сделаю?
   — Я слышала, что у вас так поступают с дочерьми побежденных мужчин, — гладя его по широкой спине, говорила она.
   — Ах, ты вот о чем?… С тобой, Лепеста, этого не произойдет…
   — Милый, ты человек подневольный. Тебя могут заставить… Верни тогда мой кинжал. И я все пойму. Или убей меня сам.
   — Убить тебя?! — засмеялся он и, поцеловав ее в полураскрытые губы, добавил:
   — Да это, что убивать себя.
   Аттила мягко положил голову на ее обнаженную грудь и указательным пальцем стал дергать ее за вытянутую, как у обиженного ребенка, губу. Лепеста неожиданно куснула его за палец. И они засмеялись.
   — Ты хотела убить Аттилу? — неожиданно спросил он.
   — Да Варвар.
   Зарывшись лицом в ее волосы, он сказал:
   — Только ради этого я верну тебе кинжал. И, если у тебя не пропадет охота, ты сделаешь это.
   И он уснул. Так долго Аттила никогда не спал. Разбудил его назойливый солнечный луч полуденного солнца. Только в полдень, когда солнце стояло в зените, этот луч мог ударить ему по глазам. Блаженно улыбаясь и жмурясь, он потянулся к Лепесте. Сначала осторожно, а затем все беспокойней его руки шарили по ложу. Он открыл глаза и, озираясь вокруг, дико закричал:
   — Где Лепеста?!
   Вбежал начальник стражи.
   — Я здесь, мой повелитель, — прохрипел он.
   — Мне плевать на тебя! Где Лепеста?! Где моя женщина?!
   Начальник стражи сбивчиво, но толково сообщил, что она ушла. И не так давно. Она столкнулась с ним нос к носу сразу за порогом шатра.
   — Хмель ночи кончился, стражник, — сказала она. — Проводи меня к себе.
   Он подумал, что это слова царя и, выделив сопровождавших, отправил ее к себе.
   — С ее головы не упадет и волосок, — поспешил заверить начальник стражи.
   — Вернуть! — тихо, но жестко бросил Аттила.
   Тот опрометью кинулся выполнять приказ. Но у самого выхода его остановил новый окрик царя.
   — Не надо! Я сам… Распорядись, чтобы у дальнего родника нам накрыли завтрак. На двоих. Никаких музыкантов. Никаких плясунов и шутов… Чтобы ни одна зверушка не мешала нам. Голову смахну…
   Наставница Лепесты, завидев царя, бросилась на колени.
   — Великий царь! — в голос выкрикнула она.
   Тяжелая рука Аттилы с быстротой молнии легла ей на рот.
   — Здесь нет царя, — прошептал он. — Ты поняла?!
   И подняв на ноги опешившую и ничего не понимавшую женщину спросил:
   — С ней все в порядке? Где она?…
   — Все в порядке, мой повелитель. Она спит.
   Аттила бросил на нее недовольный взгляд.
   — Я ж тебе сказал, женщина, здесь нет царя. Здесь нет твоего повелителя. Она не знает, кто я… И никто, кроме меня, ей не скажет об этом.
   — Она спит. Пришла грустная. Долго ходила и плакала… И, наконец, уснула.
   Сон ее был беспокойным. Она то металась из стороны в сторону, то затихала, сжавшись в комочек, то всхлипывала, то улыбалась. Аттила, присев к ней на ложе, долго смотрел в ее горящее розовым огнем лицо.
   — Лепеста, — наконец позвал он.
   И открылись, подернутые туманом сна, два синих озерца. И улыбка тронула их. И веки с длинными и загнутыми ресницами снова сомкнулись. И со всхлипом вздохнув она повернулась на другой бок.
   — Лепеста, — снова позвал он.
   И вдруг, взвившись, она села и… И над озерками уже не было тумана. Они светились солнцем.
   — Варвар! — шопотом выдохнула она.