— А этот обед, это роскошное пиршество, которым я наслаждался.., ты знаешь, что это было, Мигни? Ты знаешь, что лежало в этой треснувшей желтой миске с темной полоской по краю?
С его уст сорвался какой-то горький смех.
— В этой миске были объедки! Понимаешь, объедки со стола! Несколько корок, огрызок огурца, какие-то крошки и малюсенький кусочек хлеба. Кусочек настоящего хлеба, пахнувший мясом. Я съел собачий обед из собачьей миски, и это было мое роскошное пиршество!
Мигнариал наклонилась к стремени, отвернув лицо от Ганса, и притворилась, будто поправляет упряжь. При этом она постаралась незаметно стереть слезы с лица. Затем она медленно выпрямилась и сделала вид, что почесывает шею Инджи в особенно теплом и чувствительном месте под гривой.
Еще несколько минут прошло в молчании, затем Ганс произнес:
— Была еще одна женщина — самая добрая из всех людей, которых я встречал в своей жизни, и выглядела она совершенно иначе, чем та старуха. Голова — как арбуз, лицо — словно полная луна, туловище — как бочка, а.., ну, словом, все большое. Очень большая женщина. Но у нее было такое доброе лицо, все время, всю ее жизнь…
— Это была моя.., моя мать. Ганс кивнул.
— И теперь ты понимаешь, Мигни, насколько меня интересует, как выглядит тот или иной человек. Я очень рано узнал, насколько важен внешний вид человека. Каджет был… Каджет был безобразен. А мой нос напоминает клюв голодного ястреба — так мне кто-то сказал однажды; сам я думал, что он скорее похож на клюв канюка. И почему, во имя всех преисподних, я еду сейчас через пустыню в компании с хорошенькой девушкой.., это просто чудо, это какая-то невероятная тайна!
Ганс посмотрел на Мигнариал и улыбнулся. Несмотря на всю свою решимость, несмотря на все свои попытки удержаться от слез, девушка все-таки заплакала.
— О нет! — в ужасе промолвил Ганс. «Она знает, что ее слезы для меня — все равно что кинжал в бок. Но это не ее вина. И что бы мне, глупцу, стоило промолчать и не упоминать Лунный Цветок?»
Просто поразительно, как быстро наступает вечер в пустыне. Особенно с точки зрения тех, кто прожил всю свою жизнь в городе на берегу моря. Небо становится все более и более оранжевым, а затем солнце, которое днем напоминало ослепительную, негаснущую белую вспышку, превращается в огромный красный шар, лежащий там, где небо смыкается с пустыней. Солнце медленно угасает, умирает, заливая горизонт своей алой кровью. И почти сразу же на пустыню падает усыпанная искрами звезд темнота, окрашивая песок в пурпурный цвет.
Когда Ганс слезал с лошади, он стенал, кряхтел и жаловался, как дряхлый старик.
— Ox! — еще раз застонал он, ступив на землю и сделав первый шаг. — 0-ох! О боги отцов моих, мои ноги! Всего день в седле, и что стало с моими бедрами!
Мигнариал улыбнулась.
— Ну да, у меня тоже болит. Но натер ты отнюдь не бедра, милый!
— Тебе хорошо, у тебя нет.., хм-м. Боги позаботились о том, чтобы вам, женщинам, было удобнее сидеть верхом, — пробормотал Ганс. — Вы просто предназначены для этого. Во-первых, у вас шире бедра. И кроме того, женщины более пухлые.., я хочу сказать, то, на чем вы сидите, тоже устроено иначе, чем у мужчин.
Улыбка Мигнариал стала шире.
— И как я этого не заметила раньше!
Ганс слабо засмеялся и двинулся к ней, постанывая и волоча ноги. Он обнял ее, и они стояли так, пока Ганс не почувствовал, что у него перехватывает горло, что он хочет совлечь с нее все эти одежды, почувствовать под руками ее тело, уложить ее навзничь и… Осознав острое желание, он немедленно разомкнул объятия и начал стаскивать с себя длинный балахон с капюшоном, разминая затекшие плечи и продолжая поскуливать, когда ему приходилось двигать ногами.
— О-ох! Если бы боги создали мужчин для того, чтобы те ездили верхом, они должны были бы.., я не знаю. Они попросту создали нас не для этого, вот что я скажу!
— Попытайся представить, что было бы, если тебе пришлось пройти бы весь этот путь пешком. Ганс недовольно посмотрел на нее:
— Прекрати веселиться. Если мне хочется ныть и жаловаться, я буду ныть и жаловаться. Это мое священное право.
— Слушаюсь, господин мой жрец, — усмехнулась Мигнариал и тоже скинула балахон.
Оба они с радостью избавились от этих широченных складчатых одеяний, сшитых из белой ткани, потому что белая ткань защищает от солнечных лучей (и даже отражает их, если верить словам гуртовщика, который много знал о пустыне).
Ганс был одет в старую выцветшую тунику красновато-коричневого цвета, с кожаной шнуровкой на треугольном вырезе горловины и с рукавами, закрывавшими руки примерно до середины предплечья. Ноги его были обтянуты узкими кожаными штанами темного желтовато-коричневого цвета, а довершала наряд пара мягких сапог. Естественно, Шедоуспан носил при себе все свое оружие, хотя огромный ибарский «нож», длиной с руку Мигнариал, он приторочил к седлу. Вид у Ганса был довольно неприметный — он не казался ни особо опасным, ни особо богатым, и это его вполне устраивало. Мигнариал тоже не выглядела изысканно, но назвать ее неприметной вряд ли было возможно. Она была с'данзо и дочерью Лунного Цветка. На ней было столько одежды, что выглядела на две сотни фунтов весом. Однако это впечатление было обманчивым.
Она носила сейчас три кольца из, того несметного количества, что когда-то надевала ее мать. Возможно, одежда ее, была менее кричащей и многоцветной, нежели у Лунного Цветка. Наверное, на Мигнариал было не более одиннадцати предметов одежды, включая цветастую шаль и сине-зеленый платок, которым были повязаны ее откинутые назад волосы. Эти иссиня-черные волосы, цвета воронова крыла, были острижены только однажды, по достижении двенадцати лет — это составляло часть ритуала, знаменовавшего переход к зрелости. Помимо того, Мигнариал носила нижнюю рубашку, две кофточки, безрукавку, три юбки и два передника. Как ни странно, цвет одной из юбок совпадал с цветом головного платка. Ганс уже давно заметил это. Он подумывал было бросить замечание относительно того, что Мигнариал, дескать, становится слишком скромной в выборе одежды, но решил отложить это до более благоприятного времени. По крайней мере, до более подходящего.
— И как тебе не надоест таскать столько одежек? Мигнариал пожала плечами, и румянец на ее щеках стал немного ярче.
Они остановились на ночь в крошечном зеленом оазисе. Маленький колодец, облицованный камнем, давал жизнь нескольким квадратным ярдам жесткой травы и двум с половиной хлыстам, которые безуспешно изображали деревья. На каменной стенке красовалась надпись. Мигнариал прочла ее вслух: надпись гласила, что не следует бросать ничего в воду, а помет животных следует оставить для других путешественников, сложив его подальше от колодца.
— Хм, — произнесла Мигнариал, недоуменно хмурясь. — Зачем это нужно? И для чего нужна такая надпись? Они что, думают, что мы увезем навоз наших одров с собой?
Ганс хмыкнул и сказал:
— Ты никогда не знала, что такое бедность. Девушка резко обернулась к нему. Ее лицо выражало инстинктивный протест, который многие люди проявляют, услышав малейший намек на то, что им якобы живется не так уж плохо.
— Ты полагаешь, что мы купаемся в роскоши? У нас в семье девять человек!
— Нет, я хочу сказать, что вы не знали настоящей бедности. Глубокой нищеты, грязной нищеты, когда даже кусок козьего помета становится ценностью. Я узнал об этом довольно рано, когда был еще совсем мал. Самый лучший помет — козий, но говорят, что верблюжий — еще лучше. Любой навоз может служить неплохим топливом, если он как следует подсохнет. Он горит, и горит довольно долго. В Низовье полно людей, у которые нет дров даже для того, чтобы приготовить пищу, понимаешь, Мигни? Она молитвенно сложила ладони вместе.
— Ох, мне кажется, ты знаешь очень много такого, чего не знаю я.
— Я знаю, что значит быть бедным, — согласился он и начал обходить крошечный оазис, отыскивая место, где сложили навозные лепешки те, кто побывал здесь до них.
— Я люблю тебя, Ганс, — пробормотала Мигнариал. Для нее было счастьем просто наблюдать за ним, смотреть, как он ходит. Наступала ночь, а ночь была временем, принадлежавшим Гансу. Лучше всего он передвигался в ночном мраке.
«Эти улицы — мой родной дом», — сказал он однажды другой женщине, которая была более мудрой и более опытной. Как оказалось, достаточно опытной, чтобы использовать его. «Они родили и вскормили меня». С Мигнариал он никогда не был самоуверен и дерзок, потому что с нею этого не требовалось: с нею он чувствовал себя спокойно, он мог позволить себе быть почти самим собой. Это было нелегко для Ганса, прозванного Порождением Тени, вора из Санктуария, именуемого Миром Воров.
Замерев возле колодца, Мигнариал смотрела, как он идет, смотрела, как он движется. На протяжении многих лет она не упускала ни единого случая полюбоваться этим зрелищем. Она любила наблюдать за походкой Ганса — такой гибкой и ловкой, движениями — такими плавными, что казалось, будто он скользит, едва касаясь ногами земли.
«Ганс ходит, словно охотящийся кот», — говорили некоторые жители Санктуария, слегка вздрагивая при этом. Но на самом деле все было не так. Ганс скользил. При каждом шаге его мягкие сапоги отрывались от почвы всего лишь на ширину пальца. Он ступал не на пятку и не на всю ступню, а на подушечки пальцев. Некоторые подшучивали над этим (впрочем, только тогда, когда Шедоуспана не было поблизости), потому что эта скользящая, вихляющая походка выглядела довольно странной. Более высокородные персоны взирали на Ганса с восхищением, как на некое произведение искусства, и в то же время с некоторой робостью. У женщин — и высокородных, и не особо высокородных, в том числе и у Мигнариал — это восхищение нередко наслаивалось на интерес, хотя и подспудный. Мигнариал никогда не думала и не говорила того, что не преминули бы высказать вслух другие: просто противно, до чего все бабы липнут к этому животному, к этому Гансу. К этому Порождению Тени.
Мигнариал наблюдала за ним и сейчас и настолько увлеклась, что даже вздрогнула, когда он заговорил с ней.
— Хм-м. Ну что ж, такие вот дела, милая, — сказал он, скользя обратно к ней. — Или кто-то не обратил внимания на это наставление, или кто-то другой побывал здесь недавно и сжег все топливо. Нам не удастся развести костер. Придется поужинать финиками, сухарями и этой отвратительной вяленой рыбой. А я глотну пива, которое везет наш Тупица. Ах да, пусть он первым попьет из этого колодца, Мигни.
Вытянув наверх привязанную к веревке бадью, в которой плескалась и хлюпала вода, Мигнариал вопросительно уставилась на Ганса:
— Почему?
Он пояснил, глядя ей в глаза:
— На всякий случай. Из нас пятерых он наименее важен.
— Ox! — Мигнариал вздрогнула. Она с подозрением осмотрела воду в бадье, потом перевела взгляд на Ганса. — Но он несет всю нашу поклажу!
Ганс кивнул:
— Большую часть поклажи можно будет навьючить на лошадей. А мне противна одна мысль о том, что придется ехать верхом на этом тупом осле. Полагаю, мне нужно будет тянуть его за уши, чтобы хоть как-то править им. Так что остаемся ты да я. — Он ласково улыбнулся ей и распростер руки:
— Но если ты выпьешь первой, а с водой окажется что-то неладное, то к кому я буду прижиматься ночью, когда станет холодно?
— Ах, ты!.. — с улыбкой выговорила Мигнариал, вытаскивая из поклажи медный котелок. Висевший рядом с котелком кожаный мешок весело позвякивал. Девушка дала вьючному животному напиться. — Кстати, уже становится холодно. Я считаю, что Милашка тоже может прижаться к нам, чтобы поделиться своим теплом!
— Ииии-аааа! — отозвался Ганс, снимая со спины онагра приятно побулькивающие бурдюки из козлиной кожи. Услышав эту пародию на собственный вопль, онагр повел своими длинными ушами с нежно-розовыми кончиками, но даже глаз не скосил в сторону Ганса.
Мигнариал была права. Воздух уже сделался ощутимо прохладным, и оба путешественника знали, что вскоре станет еще холоднее. Хотя понять, как возможен такой резкий переход от невыносимой жары к жуткому холоду, было затруднительно.
Однако Ганс пока что не обращал внимания на холод. Сперва он с довольным видом похлопал по боку звенящий мешок, а затем открыл булькающий бурдюк, намереваясь глотнуть пива. Влажная ткань, обернутая вокруг бурдюка, давным-давно высохла на солнце, и пиво успело изрядно нагреться. Однако Гансу было все равно.
— Ах-х-х.
— Ну и как оно, Ганс?
— Теплое…
— Это плохо или хорошо?
Этот вопрос слегка насмешил Ганса. Улыбнувшись, он пожал плечами и отпил еще глоток.
— Ах-х. Хорошо бы не было таким горячим. Не стоило тратить воду на то, чтобы охладить пиво. Но завтра надо будет об этом позаботиться. И не забывай время от времени смачивать тряпку, которой обернут бурдюк. Мы можем к тому же обтирать ею лицо.
— Это будет замечательно, Ганс, — задумчиво произнесла девушка. — А что, если как следует затянуть горловину этого меха, привязать его к прочной веревке и опустить в колодец? Я думаю, тогда он немного охладится, ведь правда?
Ганс как раз делал очередной глоток пива, и над краем бурдюка виднелись только его глаза. Когда Мигнариал задала свой вопрос, эти глаза сделались большими и круглыми. Ганс медленно опустил мех и повернул голову, одарив девушку пристальным взглядом.
— Напомни мне как-нибудь, чтобы я рассказал тебе, почему я никогда ничего не стану опускать в колодец.
Несколько мгновений она смотрела на него, а затем рассмеялась.
— Ага! Все понятно! — Мигнариал повернулась, развевая краями своих широких юбок, и хлопнула по тому мешку, который звенел, а не булькал. — Ты говорил мне, что нашел все эти серебряные монеты в колодце в Орлином Гнезде. Как давно это было?
— Много лет назад, — вздохнул Ганс и глотнул еще пива.
— Шедоуспан собирается ограбить самого принца, — сказал несколько лет назад некий подонок ночному владельцу «Золотой Ящерицы», который в свою очередь передал эти слова Гелиции, хозяйке широко известного в Санктуарии веселого заведения. — И намеревается хорошенько поживиться.
Эти сведения Гелиция сообщила Кушарлейну, который тайно следил за Гансом, именуемым Шедоуспаном, Порождением Тени. Слежка велась для некоей группы высокопоставленных лиц. (На самом деле — для одной из наложниц принца, которая к тому же флиртовала с одним из церберов, личных телохранителей принца, и была себе на уме.).
Кушарлейн не поверил Гелиции и прямо заявил об этом:
— Этот юный петушок собирается ограбить дворец?
— Не смейся, Кушар, — сказала Гелиция, взмахнув пухлой рукой, унизанной многочисленными кольцами. — Шедоуспан это сделает. Ты слышал о том, как он выкрал перстень из-под подушки Корласа, торговца верблюдами, в то время как подушка находилась под головой у мирно спящего Корласа? А никто не рассказывал тебе, как наш милый Ганс влез на крышу казармы Третьего отряда и отодрал от нее орла — их штандарт? Просто так, в шутку. Какой-то богатей из Тванда предлагал ему за этого орла кругленькую сумму, и ты знаешь, что сделал Ганс? Он отказался. Сказал, что ему эта штуковина нравится. Что он каждое утро, вставая с постели, якобы мочится на нее.
Кушарлейн улыбнулся.
— А если это невозможно сделать? Я имею в виду — ограбить дворец.
— Ну что ж, тогда в Санктуарии будет одним тараканом, то есть вором, меньше, и никто не пожалеет об этом. — Гелиция пожала плечами, и ее обширный бюст всколыхнулся, словно горная гряда во время землетрясения.
После этого Кушарлейн продолжил свое тщательное и осторожное расследование, а вскоре Шедоуспан действительно пробрался в королевский дворец Санктуария и похитил Сэванх — скипетр владыки Ранканской Империи, символ его власти. На некоторое время он даже почти подружился с молодым принцем-губернатором, прибывшим из Империи Рэнке. Вместо того чтобы сделаться орудием в руках хитроумной наложницы и ее любовника-цербера, Ганс помог принцу положить конец планам любовной парочки, а заодно и их жизням.
Половина выкупа — в серебряных монетах, — полученного Гансом за Сэванх, приятно позванивала в объемистом вьюке, который Шедоуспан только что снял со спины весьма признательного ему Милашки-Тупицы. Вторую половину он оставил в Санктуарии, чтобы помочь мятежникам в борьбе против новых властителей. Это случилось в ту же самую ночь, когда Ганс пробрался во дворец в третий раз и унес оттуда символ власти нового правителя пучеглазых — или правительницы, то есть Бейсы. Именно в тот вечер Шедоуспан принял мудрое решение поскорее убраться из родного города.
И вместе с ним, последовав внезапному порыву, ушла Мигнариал — с'данзо, у которой были способности ясновидящей, девушка, выросшая под надежной защитой и охраной матери и недавно ее лишившаяся. А иногда Мигнариал становилась пророчицей благосклонных богов.
И сейчас Мигнариал смотрела на Ганса, смотрела, как натягивается туника на его мускулистой спине, когда он подносит ко рту мех, чтобы глотнуть пива. Лишь она одна во всем мире любила Ганса — никто другой не любил его, в том числе и он сам, несмотря на всю его заносчивость и манеру пускать пыль в глаза. Лишь Мигнариал — да еще некая богиня.
Девушка порадовалась легкому ветерку, задувшему с юга, с той стороны, откуда они приехали. Она не заметила, что их верховые животные подняли головы, почуяв какой-то запах, принесенный этим ленивым движением воздуха, насторожили уши и уставились в ночную темноту туда, откуда дул ветерок. Однако Ганс заметил это. Он нахмурился, сжал губы и решительно отложил в сторону бурдюк с пивом. Шедоуспан умел быть скрытным, и потому ему удалось незаметно проверить все свои ножи, ничуть не встревожив Мигнариал.
Повинуясь зову природы, он просто укрылся по другую сторону от расседланных лошадей, расстегнул штаны и окропил песок. Ганс не думал о том, как поступит Мигнариал, до тех пор пока ее ерзанье по песку не привлекло его внимания. Девушка беспокойно смотрела куда-то по сторонам. Ганс вопросительно произнес ее имя, и Мигнариал наконец-то призналась, в чем дело.
— Проклятье! Прости, но я просто не подумал, что женщины… Отойди в другую сторону от лошадей, всего на несколько шагов. Там ты сможешь…
— Угу, — произнесла Мигнариал. Вид у нее был ужасно смущенный, и усугублялось это тем, что она всячески старалась скрыть свое смущение. Девушка прошла мимо Ганса, шелестя юбками.
— Мигни… — сказал он ей вслед. — Стань так, чтобы я тебя видел.
— Что?! — Девушка резко обернулась к нему.
— Ой, прости. Извини меня, Я хочу сказать.., э-э.., не отходи далеко, хорошо?
— Конечно, Ганс. Я не ребенок. Тебе не нужно говорить об этом. Я Мигни, ты не забыл? Твоя женщина.
— Да, конечно. Все правильно. Извини, Мигни.
— И не смей подглядывать!
Ганс отвернулся, чтобы Мигнариал не увидела, как он закатывает глаза, призывая богов ниспослать ему терпение.
Они сидели прямо на земле, скрестив ноги, и ели финики, хлеб и вяленую рыбу. После ужина они немного поговорили и несколько раз поцеловались. Ганс с огромным трудом воздержался от дальнейшей любовной игры, но он принял решение сдерживать себя и следовал этому решению. Он также не стал больше пить пива и уселся лицом на юг так, чтобы видеть лошадей и онагра. Этот маневр Ганс проделал очень ловко, Мигнариал ничего не заподозрила.
Гансу больше не хотелось пива. Он был начеку. К тому же он и раньше никогда не напивался допьяна. Исключением из этого правила была та ночь, когда по дороге в «Кабак Хитреца», на встречу с Зипом, Шедоуспан убил бейсибца-стража, носившего звание Пучеглазый. В ту ночь он осушил несколько кружек пива за короткое время. Но, даже будучи в приподнятом настроении и изрядно навеселе, Ганс не поддался на доводы Зипа, который уговаривал его присоединиться к общему делу и освободить Санктуарий от пучеглазых. Лишь гибель Лунного Цветка от рук бейсибцев убедила Ганса, и это необратимо изменило его самого и весь ход его жизни. Не стоит упоминать также тот случай, когда Ганс спас Темпуса от чудовищного живодера Керда; после той ночи ужаса Ганс был беспробудно пьян целую неделю или даже дольше. А уж потом в течение долгого, долгого времени не выпил ни капли.
Прошло больше часа, и ни Ганс, ни животные не услышали ничего необычного.
Да и вообще, животные вели себя совершенно спокойно — они не учуяли ничего, что заинтересовало или встревожило бы их. И обе лошади, и онагр дремали стоя, и Ганс наконец-то позволил себе расслабиться и откликнуться на просьбу Мигнариал еще раз рассказать о том, как они заполучили такое богатство — мешок серебряных монет.
Ганс устроился поудобнее и, прислонившись спиной к узловатому стволу дерева и освободившись от трех своих ножей, начал рассказ. Скрестив вытянутые ноги, он обнял одной рукой Мигнариал. Девушка сидела рядом с Гансом, положив ладонь ему на грудь поверх туники и припав головой к его плечу. Шедоуспан предусмотрительно усадил Мигнариал справа от себя, так, чтобы его левая рука была свободна.
Естественно, Ганс кое-что слегка приукрашивал, а кое о чем умалчивал. Однако он честно признался, что в первый раз пробрался во дворец не без посторонней помощи.
В общем-то, все произошло гораздо проще, чем описывал Ганс. Он нашел и забрал Сэванх, благополучно выбрался из дворца, а затем потребовал выкуп: несколько золотых монет и кучу серебра. Обмен должен был произойти возле колодца в развалинах Орлиного Гнезда, заброшенного особняка, что стоял на холме за стенами Санктуария. Однако не обошлось без непредвиденных осложнений. Выкуп — два тяжелых вьюка, полных блестящей звонкой монеты, — принес некий цербер по имени Борн, имевший свои соображения относительно того, кому в конечном итоге должен был достаться выкуп, а также относительно ближайшей и дальнейшей участи вора. К счастью, церберу не удалось претворить в жизнь свой план, отдельными деталями коего были его собственный меч и голова Ганса.
— Я бросил вьюки в колодец и.., скажем так, нырнул туда за ними, — сказал Ганс. Произнеся эти слова, он на некоторое время умолк и уставился на свою ногу. Нога словно жила своей, отдельной жизнью — ступня подергивалась, а мышцы, натертые днем о седло, натягивались, словно тетива лука. Ганс переменил положение ног — теперь та нога, что была сверху, оказалась внизу.
Последние его слова тоже не соответствовали истине. На самом деле Ганс упал в колодец совершенно случайно. Довольно много времени он просидел там, в сырости и темноте, пока его не «спас» сам правитель, принц-губернатор Кадакитис. Ганс, мокрый и жалкий, вылез из колодца, оставив свои сокровища на дне, и вскоре непосредственно на своей шкуре понял, что означает слово «пытка». Однако ему пришлось лучше, чем Борну, который получил высшую меру наказания.
— Значит, это правда, — промолвила Мигнариал, теснее прижимаясь к Гансу. — Ты действительно видел принца Кати-Кэта?
Ганс кивнул, коснувшись подбородком ее макушки.
— Ну да. И не только видел. Мы с ним говорили целых три раза. Один на один. Мы…
— Ох, Ганс!
— У-ух! Поспокойнее, ладно? Труднее всего было осознать, что я больше не могу ненавидеть его. Я знаю о принце Кадакитисе достаточно, и ты тоже зови его так.
— Я постараюсь запомнить, Ганс, — ответила Мигнариал. Ее голос все еще был полон возбуждения. — Но мне просто трудно поверить в это! Чтобы ты и Кат.., и он! Вы с ним разговаривали! О чем, милый?
— Ну, на самом деле во второй раз мы говорили с ним потому, что он сам вызвал меня. Ему нужна была моя помощь.
— Что?!
Ганс крепко сжал ее правое плечо.
— Каждый раз, когда я говорю что-нибудь и ты издаешь эти удивленные вопли, ты подскакиваешь и толкаешь меня, ты разве этого не замечаешь? Это дерево позади меня ужасно твердое, и к тому же оно, кажется, колючее!
Мигнариал чуть склонила голову и поцеловала грудь Ганса — а точнее, его тунику. Ганс в ответ коснулся губами темени девушки.
— Как бы то ни было, в тот раз я пробрался во дворец тайком, потому что не хотел, чтобы увидели, как меня впускают внутрь. Кто бы в Низовье или в Лабиринте поверил мне после этого? В тот раз, когда я помогал принцу, я попал в большую неприятность.., снова. Но это уже другая история. В первый раз — когда я выбрался из темницы, подальше от этого здоровенного кузнеца, ставшего палачом, — в общем, тогда он подписал бумагу о полном прощении за все, что я сделал до тех пор. Я хочу сказать, Кадакитис подписал бумагу, а не кузнец-палач и не эта свинья Зэлбар. Ну, ты это знаешь — ты же видела ту бумагу с подписью принца и его печатью! Я принес ее твоей матери…
— Ой, да, я помню! Это было так много лет назад. Я тогда была еще совсем девчонкой. Ты принес ту бумагу м-маме.., потому что она умела читать, а ты хотел убедиться, что это действительно указ о помиловании. — Голос Мигнариал задрожал, но ей удалось сдержать слезы, которые были готовы вновь покатиться из глаз.
— Хм-м, — пробормотал Ганс, внезапно задумавшись над тем, научила ли Лунный Цветок свою дочь читать. Он надеялся, что научила. Если они собираются создать семью, то будет неплохо — точнее, великолепно, — если один из них будет грамотным и сможет читать.