Астуриас Мигель. Гватемала

выше старых деревьев, и храмы, где полет спящих птиц обратил в камень
облаченья богов. Настоящие стены, и храмы, и дома, где можно жить и
скончаться, а не отблески, не отраженья.
Потому и плясали люди пляску спокойствия -- пляску повседневной жизни.
Но когти росли у зверей, и снова пришли битвы. Люди гибли. Воины отринули
негу городской жизни и взяли оружие и тяжелые камни. А вернулись они
разбитые, утратившие смелость, и кинулись к жрецам, чтоб те отогнали зло и
не погиб снова под натиском зверей город, основанный там, где погиб Кактус.
В бой пошли женщины. Забыв о дыхании любви, мужчины познавали мужчин в
тихой сени деревьев, повыше расщелин, пониже высоких гор. Забыв о дыхании
любви, ожесточались женщины, и тени ложились на их лица, возвещая о мужских
склонностях. В схватках со зверем люди кончались от счастья, когда когти
рвали им спину, зубы впивались в шею. -- они и в битву шли. чтоб пострадать
от единственной силы, оставшейся рядом: от пум, ягуаров, тапиров или
койотов; шли в битву, где бились порой одни женщины, а мужчины спасались
бегством. И слышно было, как звери, сраженные ядовитым мраком, погружали
когти в смерть и рвали плоть зубами: и видно было, как золотые пумы убегали
в себя, в свою жизнь, в свою мудрость и кровь, в шелковую шкуру, в
Кукулькан -- Пернатый Змей
Первая желтая сцена
Желтый занавес цвета зари, волшебного утреннего цвета. Желтый Кукулькан
-- и голова, и руки, и волосы, и ходули, и обувь, и одежда, и маска, и
перья, и браслеты--у желтого занавеса цвета зари. Перед ним Гуакамайо--
разноцветная птица с человека величиной. Кукулькан очень высокий, потому что
стоит на ходулях.
Кукулькан. Я -- как солнце!
Гуакамайо. Квак?
Кукулькан. Я -- как солнце! Гуакамайо. Кваку-квак, квак?
Кукулькан. Я -- как солнце! Гуакамайо. Квак, квак, кваку-квак, квак?
Кукулькан. Я--как солнце!
Гуакамайо. Ты-- солнце, аку-квак. Твой круглый дворец, обитель солнца,
владеет землей, и небом, и морем, и садами, и поутру, и днем, и ночью.
(Медленно, торжественно.) Утром, днем, ночью...
Кукулькан. Я -- как солнце!
Гуакамайо. Аку-квак. ты -- солнце, и твой дворец трехцветен -- он
желтый, как зори, красный, как полдень, и черный, как ночь.
Кукулькан. Я -- как солнце!
Гуакамайо. Ты -- солнце, аку-квак, ты -- солнце! Как солнце, не в силах
вернуться, летишь ты от утра к полудню, от полудня -- к ночи, снова к
утру...
Кукулькан. Я -- как солнце!
Гуакамайо.... от утра к ночи, от ночи к утру, и к ночи, и к утру, и к
ночи, и к утру... (Порхает все быстрее, все легче, и детская его резвость не
вяжется с тяжелым телом.) От утра к ночи, от ночи к утру, и к ночи, и к
утру, и к ночи...
146
Кукулькан. Я -- как солнце! Я выхожу, словно сутки, в желтом платье,
когда заря еще жаждет, и, не считая золотых вшей в моей влажной, пламенной
гриве, ласкаю блестящие, словно тростник, когти попугаев, белые перья цапель
и клюв птицы Гуакамайо, мерцающий лунным светом...
Гуакамайо (он тихо, бессмысленно бормотал "и к утру, и к ночи", но,
услышав свое имя, заволновался). Квак, квак, квак, квак!
Кукулькан. ... и еще я ласкаю в своем саду, где цветут вулканы,
огненный зоб птицы чорча, рассыпающей налету золотой дождь, от которого
чихает изумрудами носатый пожиратель желтых нанес'...
Гуакамайо (гордо чистит клюв о крыло). Квак, квак, квак, квак, квак,
квак, квак!
Кукулькан. Рано утром, когда земля как закрытая почка и воды еще не
утихли, я, желтый, словно заря, умываюсь в светлых озерах. Словно зеленые
жабы в синих складках, озера трепещут у яшмы прибрежных скал, и в дыханье
воды и камня лучи мои дробятся, сверкающими осами летят к ульям, и я лечу
дальше, не замочив одежды в озере, не опалив ее в улье, и в мое желтое тело
впиваются, ласково и жадно, острые зубы маиса...
Гуакамайо (нетерпеливо и шумно бьет крыльями, мечется, пытается
прикрыть перьями уши, чтобы Кукулькан понял, как ему надоело слушать одно и
то же). Квак, квак!
Кукулькан. Початки и мыши щекочут мое отраженье, они хотят его съесть,
насытиться его блеском. Они, как все и вся на свете, живут только мною. У
них кровь -- внутри, у меня -- снаружи. Мое сверканье -- моя кровь, а
отраженье мое светится, как светлячок...
Гуакамайо.... и к ночи, и к утру, и от утра к полудню, и к ночи, и к
утру...
Кукулькан. Из садов я лечу во дворец, мимо диких зверей, окунающих
когти в желтизну рассвета, чтобы увидеть сумрак, и мимо людей, тихо
слагающих песни о любви и о битве, и ткущих перья, прядущих нити, считающих
тучи, гадающих о судьбе по красным зернам и предающихся досугу, словно
женщины, мимо певцов, живописцев, гадальщиков, ювелиров...
Гуакамайо (трясет правой лапой, будто кидает красные гадальные бобы).
Что ж, погадаю... (Скачет, словно его поразило то, о чем бобы говорят.)
Жребий, жребий! (Качает головой, играет бобами и передразнивает
предсказателей.)
Кукулькан. В утренних моих чертогах, под балдахином из летящих птиц, на
троне из самого чистого в мире золота, я занимаюсь делами. Казначеи,
садовники, ключники сообщают мне о моем
Нансе -- любимая пиша Вукуб-Какшла и. следовательно. Гуакамайо.
царстве: стелют ли постель облака, сменяют ли старые гнезда не гниет ли
маис в амбарах... Гуакамайо (гневно бьет крыльями). Та-та-та-та-та...
Кукулькан. Обернувшись ягуаром, я играю до полудня в мяч или состязаюсь
с воинами и стрельбе из лука и из пращи. Но приходит полдень -- глаза у
людей слепнут от пота,--и. переждав тот миг, когда взгляд белого колибри
встретится со взглядом золотой стоножки, я снимаю желтые одежды и облачаюсь
и красное. Я унизываю руки рубинами и крашу уста кровавым соком хищных
цветов. Под воркованье голубок, присевшихуводы, под сенью сосен я сплю, не
закрывая глаз, в гамаке из дырчатых туч, смазав голову мякотью питайи
(растение из семейства кактусов со съедобными плодами фиолетово-красного
цвета) и протянув когтистые руки к огненным жерлам гор...
Гуакамайо. Тьмы воинов, Кукулькан, попадают каждый день в твои капканы!
Тьмы воинов красят кровью закат под вечерней звездою.
Кукулькан. Я--как солнце! Как солнце! Как солнце!
Одним прыжком влетает Чинчибирин. Он очень легок. Он-- пламя, несомое
ветром. Весь в желтом, как Кукулькан, без маски, он держится подальше и от
желтого занавеса, и от пестрого Гуакамайо.
Чинчибирин (низко склонившись перед змием). Господин мой, великий
господин!
Кукулькан. В чем дело?
Чинчибирин (не выпрямляясь). Господин мой и повелитель, с тобой желает
говорить хранитель леса. Он отдыхал там, где кролики и папайя (дынное
дерево), и увидел, что все изменилось: плоды бегут, словно кролики, а
кролики сосут ствол и ветви. Теперь он повествует о диковинных делах. Семя
колибри посеяно на нашей земле.
Кукулькан, на ходулях, уходит направо. Господин мой,господин!
Кукулькан ушел. Чинчибирин поднимает голову и входит в волшебный
желтый круг, чтобы спастись от Гуакамайо; тот неподвижен,
словно спит.
Кукулькан -- как солнце, как солнце, как солнце! Гуакамайо (шумно и
гневно бьет крыльями). Квак аку-квак, квак? Аку-квак?
Чинчибирин. Как солнце!
Гуакамайо. А что с того, если в его дворце все -- обман и марево, как
во дворце Солнца? Все зыбко там, все мерцает и все неверно. А мы,
Чинчибирин, мы -- звери, певцы, жрецы, живописцы, чародеи, женщины, тучи,
листья, и воды, и жабы, и цветы, и ласточки...
Ласточки (вдалеке). Пи-у, пиу, пи-иу!
Гуакамайо. Кузнечики...
Кузнечики (вдалеке). Кри-кри! Кри-кри! Кри-кри!
Гуакамайо. Горл и н ки...
Горлинки (вдалеке). Гуль-гуль! Гуль-Гуль! Гуль-гуль!
Гуакамайо. Кабаны...
Кабаны (вдалеке). Хрр-хрр-хрр! Хрю!...
Гуакамайо. Петухи...
Петухи (вдалеке). Ку-ка-ре-ку!
Гуакамайо. Койоты...
Койоты (вдалеке). У-у-у-у! У-у-у! У! У-у-у!..
Лают псы, кудахчут куры, грохочет гром, свистят змеи, поют и щебечут
птицы, когда их называет Гуакамайо, плачут дети, смеются женщины, и
в довершение картины шумят, суетятся, судачат люди в толпе.
Гуакамайо. Нет ничего, Чинчибирин, все -- марево и порок, только
сменяется свет, когда Кукулькан идет от утра к ночи, от ночи к утру, и
потому нам кажется, что мы живы. Жизнь -- такой серьезный обман, что тебе,
Чинчибирин, этого не понять.
Чинчибирин (приближаясь к нему). Расскажи мне о мраке...
Гуакамайо. Квак? Кваку-квак?
Чинчибирин. Да, расскажи о мраке! Ты ведь не злой! Ты не обидишь
Чинчибирина!
Гуакамайо. Вечер и ночь созданы для женщин. Когда восходит вечерняя
звезда, прекрасная, как плод нанес, звезда, которой жаждет и алчет небо,
Кукулькан уходит от мужчин в жаркие, влажные земли, пристанище любви. Мрак
создан для женщин. Женщина -- это безумье, Чинчибирин. Это -- укус
тарантула.
Чинчибирин. Говори, говори!
Гуакамайо. Покорные служанки приходят к Кукулькану, и руки его пахнут
их грудью, а женская грудь, Чинчибирин, как птичье гнездо. Они снимают с
него одежды, обагренные кровью воинов, и укрывают его огромным черным
плащом, а рубиновые кольца и браслеты заменяют обсидианом.
Чинчибирин. Говори, говори, аку-квак, говори дальше...
Гуакамайо. Желтые, как воск, старухи несут ему на черных подносах,
тронутых лунным светом, сласти, табак, маисовую кашу и горячее фруктовое
вино. И, наконец, женщины, подобные морским растеньям -- то ли рыбы, то ли
звезды, готовят его к свадьбе, натирают его тело так нежно, словно его
касается паутина. (Умолкает на миг, подносит лапу к клюву.) Ах ты, зуб
разболелся! (Топает лапами от боли.) Все зубы болят!
Чинчибирин. А что такое женщины?
Гуакамайо. Женщины. Чинчибирин,-- это растенья.
Чинчибирин. Такты говоришь, они готовят к свадьбе моего повелителя,
великого господина, и натирают тело нежно, как будто его касается паутина...
Гуакамайо. Да. А когда приготовят, ведут в покои, и там его ждет дева,
которая будет ему женой до самой зари.
Чинчибирин. Почему до зари?
Гуакамайо. Каждую ночь из глубокого озера высовываются руки, хватают с
ложа супругу повелителя и низвергают в бездну, разбивают зеркало жизни,
чтобы у Кукулькана не было детей.
Чинчибирин. Молчи! Ты -- обманщик.

Первая красная сцена
Красны!! занавес цвета заката, волшебного цвета заката. Кукулькан --
весь красны, без ходуль, в красных сандалиях, красной одежде воина, красном
маске с красными усами, красных перьях, стоит на одном колене и целится из
лука. Немного позади Чинчибирин, тоже в красном, без маски, тоже целится из
лука. Наконец они стреляют в красный занавес, и всякий раз, как стрела
попадает в цель, слышится стон. Тимпаны и барабаны отбивают ритм боевой
пляски. Кукулькан и Чинчибирин пляшут, стреляя. Занавес стонет, словно
раненный насмерть. Все гулче удары о полое дерево, все ближе звон металла,
все громче треск коры, борьба отчаянней, и разрывается от крика занавес
заката. Глухо бьют барабаны. Красный занавес падает. Кукулькан исчезает.
Чинчибирин склоняется долу; у него осталась одна стрела.
Чинчибирин. Господин, мой господин, великий господин! (Поднимает
голову. На лбу его, словно светлый плод, сверкает вечерняя звезда.)
Гуакамайо (за сиеной). Квак, квак, квак, квак, квак, квак!
Чинчибирин (оборачивается на голос и кладет стрелу). Лучше встретить
тебя на тропе исчезновенья, предвестник беды!
Гуакамайо (входит, волоча крылья, словно пьяный). Я выпил, чтоб унять
зубную боль, и вот веселюсь!
Чинчибирин (встает перед ним и целится). Как ты хочешь меня обмануть?
Гуакамайо (испуганно отшатывается). Аку-квак, я ничего не хочу. Когда
Гуакамайо пьян, он видит правду, и если ты послушаешь его. в бездонные сумы
твоих ушей упадут изумруды слов.
Чинчибирин. Почему-то от твоего голоса у меня знобит душу. Расскажи мне
о мраке...
Гуакамайо. Нет, я скажу тебе о свете.
Чинчибирин. Помни, эта стрела -- для тебя.
Гуакамайо. День -- тропа солнца, но Владыка Неба и Земли движется не
так, как мы видим. Аку-квак! Нарисуй стрелой на песке, как движется солнце.
Чинчибирин. Ты пьян!
Гуакамайо. Да, я пьян, ноя могу начертать путь солнца. Не бери в руку
стрелы, тут довольно и лука.
Чинчибирин. Ты хочешь меня обезоружить...
Гуакамайо. Держи его сам, только подними повыше, и ты увидишь, как
движется солнце.
Чинчибирин. По дуге. Выходит отсюда, поднимается к глазу белого
колибри, спускается вот так и прячется тут.
Гуакамайо. Так мы видим, аку-квак. но движется оно иначе.
Оно выходит отсюда, поднимается в полдень туда, где сверкает глаз
колибри, маисовый зуб, -- к середине неба, а после спускается по прежней
дороге и прячется там, откуда вышло. Оно проходит полови ну дуги -- и не
больше.
Чинчибирин. Пьяное безумство хуже зубной боли. Кто, как не пьяный,
скажет такие слова? Ты сам твердишь без конца, что солнце идет от утра к
ночи, от ночи к утру, и к полудню к ночи, и к утру... Ты твердишь, что все
зыбко в недвижных бликах мира и мы кажемся себе живыми только потому, что
меняется свет, когда Кукулькан идет по небу. Это знают ласточки, горлицы,
кузнечики, петухи...
Гуакамайо. Когда мы думаем, что мы -- это мы, мы просто вспоминаем. Ты
помнишь мои слова и. не желая слушать, защищаешь их из самолюбия, словно они
-- часть твоих сокровищ.
Чинчибирин. Что ж мне, забыть их, когда ты внушаешь, что солнце
проходит половину трехцветного пути? Нет, аку-квак!
Гуакамайо. Я объяснил бы тебе все, если бы ты схватил свою память и
свернул ей шею, как цыпленку.
Чинчибирин. Индюкам сворачивают шею, пока они пьяны. Есть тут один
пестрый индюк...
Гуакамайо. Жизнь -- слишком серьезный обман...Тебе того не понять,
чересчур молод, аку-квак...
Чинчибирин. А эта стрела -- слишком острая.
Ралабаль (его не видно). Кто знает ветер, как я, Ралабаль, я-а-а-а?.. Я
расчесываю струи водопадов, изогнувшихся стеклянными стволами, корни -- в
небе, ветви -- снизу, и стеклянную пену листьев, и радугу цветов. Я,
Ралабаль, поставил стражу у острия твоей стрелы, чтобы она не попала в
изумрудное сердце Гуакамайо.
Чинчибирин. Да, поговорка не лжет! Люди говорят, что пьяных берегут
боги, чтоб они не свалились в канаву, и не заспали своих детей, и не
отвечали за то, что натворят, когда и говорить не могут, только плюются.
Ралабаль (его не видно). Я, Ралабаль, я-а-а... Я посылаю ветер, я
опьяняю зельем, зеленым зельем зимнего сердца, больного гнилого ствола, где
кишат муравьи, пауки, ящерицы, черви, гусеницы жесткой тьмы и гусеницы тьмы
мягкой... Но раньше, чем небо покроют блохи блаженного мрака, я должен
вернуться на свой сторожевой пост. И еше -- я скажу, что идут пастухи со
стадом, я. Ралабаль, я-а-а-а-а!..
Чинчибирин. Подожди, Ралабаль, знаток ветра! Взберемся на дерево,
продолжим беседу, и рассуди нас с Гуакамайо. Ты слышал наш спор.
Гуакамайо. Никуда я не полезу, я пьяный, и зубы у меня болят.
Ралабаль (его не видно). Без лишних слов влезем ни деревья, то пастухи
испугаются такой большой пестрой птицы и воина об одной стреле.
Чинчибирин. Лезем! Листья опадают от дыханья Ралабаля. Мы не слышим
друг друга, только ветер гудит. (Подталкивает Гуакамайо.) Иди,я помогу! Лезь
первым... Осторожно... Сломаешь кость, придется вставлять початок.

Гуакамайо хнычет и всхлипывает, пытаясь влезть на дерево.
Гуакамайо. Хнык!
Чинчибирин. Вверх!
Гуакамайо. Хнык!
Чинчибирин. Вверх!
Гуакамайо. Хнык!
Хуваравиш (его не видно). Быть не может! Быть не может! Так говорит
пастухам сердце, одолевая туман, густой, тяжелый и мокрый, мокрей дождя.
Ралабаль (его не видно). Молчи, Хуваравиш, повелитель бессонных песен!
Это не пастушье сердце. Это топорщится ворс их грубых рубах, промокших, как
губка, от тумана, подобного млечному соку трав.
Чинчибирин. Вверх!
Гуакамайо. Хнык!
Хуваравиш (его не видно). Что знаешь ты, Ралабаль? Ты шатаешься, как
пьяный. Ты врываешься, куда хочешь, льешь воду, калечишь деревья, сносишь
дома...
Ралабаль (егоне видно). Я, Ралабаль, я-а-а... ветер... свободный...
дикий. Не будем препираться, хоть и хочется нам укусить друг друга! Верни
пастухов -- тут сводят счеты Чинчибирин и Зеркальная Слюнка.
Чинчибирин. Вверх!
Гуакамайо. Хнык!
Они так и не лезут на деревья.
Хуваравиш (за сценой). Я, Хуваравиш, повелитель бессонных песен, верну
пастухов в надвинутых на уши сомбреро, в деревянных сомбреро-ведрах,
пропахших молоком и козьей шерстью. Я верну пастухов, обутых глиной, чьи
пальцы, словно ложки, черпают землю, а старые штаны пестры, как здешний
край! У этого -- туча на заду, у того -- мотылек на ноге, у третьего -- на
спине цветок. Бабка Заплатница разрисовала их одежду...
Чинчибирин. Повелитель бессонных песен, верни пастухов, стрела моя ждет
не дождется пестрой крови обманщика!
Гуакамайо. Верни их, но раньше спроси -- пастухи знают средства от
зубной боли. Где мои прекрасные зубы -- кости рта? Проклятые колдуны
насовали имеете них маисовые зерна.
Ралабаль (за сценой}. Они остановились, они идут назад, им не
понравился этот путь. Спасибо тебе. Хувараниш! А теперь, хотьма миг,
посыплем ноги землею и послушаем спор Чинчибирина с Зеркальной Слюнкой!
Хуваравиш (ш сценой). Я дам Великой Слюнке то. что пьют пастухи, когда
холодным утром у них но рту горят гнилые зерна маиса, которых не выплюнешь.
Я, повелитель бессонных песен, знаю, как страшна зубная боль.
Ралабаль (за сценой). Я. Ралабаль, я-а-а-а... Я принесу питье и стану
видимым, чтобы дать его выпить... Страшна зубная боль...
Становится видимым.
Отпей из праздничной чаши, и боль пройдет. Ты перетер зубами слишком
много лжи.
Гуакамайо. Квак, квак, квак! Квак, квак, квак! (Опускает клюв в чашу и
жадно тянет снадобье.) Где мы? Зубы не болят, ты -- чародей, Ралабаль. Когда
проходит такая боль, -- а моя прошла, как не бывало. -- кажется, что ты на
другом свете. Вот я и спросил: "Где мы?" Я был себе гадок, а теперь я опять
себе нравлюсь.
Хуваравиш (за сценой). Ралабаль дал тебе питье, сменяющее боль на
радость. Стрела смерти поражает, как надо, только тех, кто доволен. Кто
умирает довольным -- не умирает. Если б я готовился к смерти, я попросил бы
у Ралабаля его питья.
Чинчибирин. Ну, аку-квак, продолжим спор. Я хочу переспорить тебя, пока
ты весел.
Гуакамайо (хохочет). Квак-квик, квак-квик, квак-квик, квик-квак,
Квак-аку-квак, аку-квак, кви-ква-квак!
Чинчибирин. Если я переспорю, я застрелю тебя и. покаты не остыл,
обмету тобой, как метелкой, озера и реки, посеревшие от твоей лжи.
Хуваравиш (за сценой). Я обратился вслух. Каждый листик этих деревьев
-- мое ухо. Я не упущу ни слова.
Ралабаль. Мы знали, что у повелителя песен зеленые уши. Он -- Пастух
Зеленое Ухо.
Чинчибирин. Ты говоришь, аку-квак, что солнце доходит до глаза колибри
и возвращается назад. Почему же я вижу, как оно падает не туда, откуда
вышло, а в другом краю неба?
Гуакамайо. Так оно и есть. Солнце доходит до глаза колибри и
возвращается. Вечерний путь, другая половинка лука.--олпн обман (хрипи),
настойчиво), обман, обман, аку-квак...
154,
Хуваравиш (его не видно). Пойду поищу Бабку Заплатницу! Она возьмет
иголку с ниткой и пришьет к моим ушам эти бредни. Ралабаль. Помолчим, пусть
говорят.
Чинчибирин (резко). Что я вижу, то вижу, и это не обман! Я вижу, как
прячется солнце, описав дугу в трехцветном чертоге, и прячется оно не там.
откуда вышло! Что я вижу, то вижу! Гуакамайо. Мы попусту тратим слова!
Чинчибирин. Нет!
Гуакамайо. Аку-квак? Ты. наверное, отпил из чаши. Глаз колибри --
маисовый зуб Солнца.
Чинчибирин. Ты говоришь, ему больно... у него болят зубы, оно не идет
по вечерней дороге, а возвращается по утренней назад.
Гуакамайо. Вечера нет. он -- наважденье... Чинчибирин. Вот ты и
запутался! Если солнце идет назад, кто же справляет свадьбу ночью? Ночь
создана для женщин. Женская грудь-- как птичье гнездо. Кого же переодевают,
чьи вечерние одежды сменяют на одежды мрака и красные рубины на черные камни
тьмы? Ты говорил так сам! Я тебя поймал на слове, победил твоим же оружьем!
А та, кто делит с ним ложе до зари...
Гуакамайо. Покровители наши ушли. Где Хуваравиш? Ралабаль. Я не ушел, и
я не здесь.
Гуакамайо. Я все объясню. Слушай, Чинчибирин, и запомни крепко, словно
Бабка Заплатница вдела в иглу волос своей слюны и пришила мои слова к твоему
сердцу!
Чинчибирин. Я слушаю, я жду твоих слов, Зеркальная Слюна. Гуакамайо
(торжественно). Солнце восходит, достигает глаза колибри в середине неба и
движется назад, отражаясь в другой половине небосвода, в огромном зеркале.
Потому меня и зовут Великой Слюнкой Обманного Зеркала! Это мы, слюнки
зеркала, создаем мир. Ночь, созданная для женщин, -- обман. Солнце не
достигает ночи. Туда является его отражение. Женщина получает выдумку, а не
правду. Кукулькан не спит с ней, и любит она только его образ.
Чинчибирин. Ты играешь словами! Камень из моей пращи разобьет это
зеркало, и Кукулькан, мой великий господин, будет любить ту, кто осталась с
ним до зари.
Гуакамайо (удивленно). Чинчибирин, убей меня, пусти стрелу -- но не
мечи камня!
Чинчибирин (целится). Я убью тебя алой стрелой! Гуакамайо. Нет! Возьми
ту, что подобрал в Краю Изобилья! Чинчибирин (удивлен, что тот знает его
тайну). Желтую? Гуакамайо. Квак! Когда ты се подобрал, она не была стрелой!
Чинчибирин. Она была цветком... Желтым цветком яй...
Гуакамайо. Желтая стрела -- невеста Кукулькана. Она будет с ним до
зари!
Чинчибирин (стиснув зубы, отступает медленно, закрыв лицо рукой; другая
рука беспомощно повисла, в пальцах -- уже бесполезный лук и алая стрела).
Яи, желтая стрела... стрела... моя стрела... Яи...Яи...
Гуакамайо. Ты --лучник! Лучник! Яи -- стрела! Я -- радуга, аку-квак!
Жребий Солнца брошен!

Первая черная сцена
Черный занавес цвета ночи, волшебного цвета ночи. Кукулькан
раздевается. Падают на пол и маска, и колчан, и украшенья, и одежды. Ма
ногах проступают пятна крови, брызги заката. Женщины, чьи руки колышатся,
как пламя, под звуки далеких дудок и окарин облачают его в черное, кланяясь
и танцуя. Другие женщины вползают на коленях, поднимаются, разрисовывают
черточками и точками его лицо, грудь, руки, ноги, пока он не становится
похожим на расписной кувшин. Третьи, с ночными звездами в распущенных косах,
украшают его камнями цвета тьмы, обувают в темную кожу, надевают на голову
обруч с черными перьями. Музыка умолкает. Все женщины уходят, танцуя и
передавая друг другу красные одежды, упавшие к ногам Кукулькана. Они ушли, и
Кукулькан ложится у черного занавеса ночи на ложе тихих теней.
Кукулькан (в нос, сквозь зубы, во сне). Тень, ночная трава, зелень без
шипов. Черные черепахи, круглые, как сердце, играют невдалеке. Они играли
так много, что уже забыли, как играть и во что...
Бородатая черепаха. Как играть, сестрицы? Черепахи. Играть, как
играется. Бородатая Барбара спрашивает нас, а сама не играет. А мы,
сестрицы, играем, и чавкает вода, и глухо звенят наши панцири, стукаясь друг
о друга.
Бахромчатая черепаха. Разве ты забыла, сестрица, какие у нас игры...
Черепахи. А-ха-ха, Бородатая Барбара! Бахромчатая черепаха,... если
спрашиваешь, как нам играть?
Бородатая черепаха. А во что мы играем, сестрица? Зачем ночью игры? Не
знаю, как вы можете так жить! Ночью -- игры, днем -- спите...
Бахромчатая черепаха. Знаешь, только забыла. Черепахи. А-ха-ха,
Бородатая Барбара!
Бородатая черепаха. На том берегу тихо!
Бахромчатая черепаха. А-ха-ха, Бородатая Барбара!
Черепахи. А-ха-ха...
Бахромчатая черепаха. Играть -- наш долг. Все достойные черепахи
обязаны играть.
Черепахи. А-ха-ха!
Бахромчатая черепаха. Нет, вы лучше послушайте. И фа -- наш бунт. Когда
нам, черепахам, надоедает таскать свой панцирь изчаса в час, изо дня в день,
таскать и таскать и терпеть, мы ищем труда повеселей, и вот играем.
Бородатая черепаха. Что ж, твоя взяла. Бахромчатая сестрица, звенящая
пузырьками вод! Давайте играть!
Черепахи. А. Бородатая, теперь -- играть, а раньше нагло спрашивала,
зачем мы играем!..
Снова слышатся звуки окарин и тростниковых дудок, потом -- праздничные
крики. Босые старухи в черном мелкими шажками несут Ку-кулькану на черных
подносах маисовую кашу с медом и без меда, дымящийся черный тамаль (лепешка
из маисовой муки с начинкой из перца (ацтеке.)). круто посоленное мясо,
приправленное перцем, и плодовое пино. Другие, еше старше, несут жаровни из
об-лииной глины, на которых трепещет пламя,-- они будут курить благовония.
Одна из старух подносит к губам Кукулькана тростниковый стебель, набитый
табаком. Старухи исчезают в бездонных йодах времени. Вверх поднимаются белые
облака жертвенного курения и синий дым табака. Музыка громче. С обеих сторон
выходят по пять девушек; у ног, внизу, над ступнями, они держат тростниковые
плетенки, и ряд их похож на изгородь, украшенную зеленью, желтыми цветами и
чучелами красных птичек. Ступая взад и вперед, в такт музыке, звенящей у их
ног, девушки приближаются к ложу. Подойдя вплотную, они бросают цветущие
плетенки и кидаются врассыпную.
Полная тьма. Смолкают тихие звуки дудок и окарин. В тишине стучат друг
о друга черепашьи панцири, но их перекрывает голос Хувара-виша.
Хуваравиш (его не видно). Я, Хуваравиш, повелитель бессонных песен,
слышу и молчанье берега стук черепашьих щитов, прибой игры. Бахромчатая
черепаха уходит от сестер, собравшихся вокруг Барбары, к другим своим
сестрам. Бахрома ее -- лучи. От ее золотого щита -- а золото бродит во сне
-- отскакивают в море искры, становятся рыбами. Вода вытягивает губы
пролива, пробует землю. Черепаха, золотая и важная, как жрец, смотрит на
игры сестер, маленьких, больших и огромных. Они стучат, и стучат, и стучат
друг о друга, вереницы черепах. Весь берег волнуется и ходит ходуном, словно
грудь.
Черепахи. А-ха-ха, Бородатая Барбара, полунощная жалобщица!