Яи долго смотрит на спои руки. С Гуакамайо течет вода. Сзади выползают
Черепахи.
Бородатая черепаха. Шипы и страх ждут того, кто предался року!
Израненный, сонный, слабый, он слушает сквозь губку плача чириканье птиц,
упившихся черной бездной, которых прозвали птицами соленых слез.
Яи. Куда же, куда я дену ладони? Они горят, как обожженные! Я смотрюсь
в эту. смотрюсь в эту, и здесь я, и здесь, и здесь -- и здесь. Вижу себя, и
становится легче, а не вижу -- больно, печет!
Бахромчатая черепаха. Беда и праща ждут того, кто предался року! Я --
мать, я -- и отец, у меня увели ребенка! Я дала увести себя из дому, со
своей земли! Крокодил, речное дерево, вцепился в тину, чтобы его не оторвали
удара от злой тени!
Яи. Напеку маисовых лепешек зеркальными руками, слезами слез, и
накормлю тех, кто, как я, помогает лжи, игре зеркал.
Черепахи. Я -- мать, я -- и отец, у меня увели ребенка! Меня увели из
дому, из моей земли! Оторвали от собственной крови! Оторвали от корня, ибо я
преклоняю слух к обману! Я опьянела, чтоб сосчитать ножки золотой
сроконожки, и вот -- я плачу, не счесть моих слез!
Бородатая черепаха. Слух мой окроплен пеной наслажденья, как окроплен
зноем песок. Пеной с улитками-ушами. Где мой слух -- там его лоно с черным,
обрубленным концом, а где его лоно --твоя темно-золотистая грудь, а где твоя
грудь -- твое сердце, а где твое сердце -- мой сын. Мой сын сказал тебе: я
заполз червем в твое лоно, из-за меня раздастся твой стан, и груди повиснут,
как плоды, из-за меня ты будешь смеяться во сне, плакать наяву, витать в
небе, жить легко и нуждаться во мне одном!
Гуакамайо. Ты выбьешься из сил! Опусти руки, подыши на ладони...
Яи. Мне легко, когда я смотрюсь...
Гуакамайо. Да, ты как будто убегаешь.
Яи. Хоть один раз ты сказал правду, мокрый попугай!
Гуакамайо. Я тебе не попугай!
Яи. Я хотела сравнить тебя с деревом, зеленым и свежим, как праздник!
Гуакамайо. Тут у нас все праздник да праздник, а ночь -- не длиннее
ночи!
Яи. Да, я смотрюсь в ладони и как будто убегаю. Я ухожу в них от себя,
убегаю от себя, от настоящей, от моих чувств, от моих дум, от моих дел, и
множусь, дроблюсь на других, похожих, которые мой облик, но не я сама. Их
много! Их так много! (Глядится в зеркала ладоней.) Одна -- улыбается! Одна
-- танцует! Эта сейчас заплачет! Эта думает, а эта равнодушна, словно все ей
нипочем!
Гуакамайо. Смотри, с ума не сойди! Эти зеркала станут лучше, если ты
замутишь их рассветным туманом дыханья!
Ралабаль (его не видно). Я, Ралабаль, повелитель ветра, несусь к
берегу, не задевая туч, сгрудившихся утром над озерами! Я, Ралабаль,
я-а-а-а, я-ааааа! Земля с ума сойдет, если не замутит ладоней туманом
дыханья.
Яи. Кто же я сама -- гримаса смеха, гримаса плача, гримаса печали? Я --
это мои гримасы! Гримасы в зеркалах ладоней! Гримасы той, что жила в
радости, пока не научилась гримасам обмана и заблужденья! Твоя многоцветная
нить пронзила мне уши, вползла в меня, как слизь, из которой родятся
мотыльки.
Гуакамайо. Ночь -- не длиннее ночи. Прикрой зеркала ладоней шкурой
дыханья и узнай, пока не поздно, путь к спасенью. Если же ты не хочешь
слушать, предаешься безумству...
Яи. Говори со мной, как с призраком, ведь я -- наважденье, тень!
Хуваравиш (его не видно). Я, Хуваравиш, повелитель бессонных песен,
ступаю легко, чтоб не тронуть туч, сгрудившихся над слезами в доме камня.
Люди сойдут с ума, если не прикроют зеркал плача дымом жаровен!
Яи (к Гуакамайо). Говори со мной на своем наречье, слезы людских племен
сверкают в моих ладонях!
Гуакамайо. Земля зеркал, подуй на свои озера, чтобы они оделись
туманом.
Яи. Я дую, словно лижу их... (Дует на руки, они деревенеют.) Помогло! Я
подула, и случилось чудо! Злые зеркала исчезли! Облачко стало тканью,
тонкой, как луковичная шкурка.
Гуакамайо. Тончайшая пленка обмана вылетела из женских уст!
Яи. А ты все ж добрый...
повернулся спиной к матери и к сыну и, воздевая руки, спотыкаясь,
кинулся и келью.
Он ворвался туда и вышвырнул мяч.
-- Отойди от меня, сатана!
Мячик выскочил из окна резво, как ягненок на воле, и вдруг раскрылся
черным сомбреро на голове у мальчика -- черной шляпой беса.
Так родился Сомбрерон.
Легенда о сокровище Цветущего Края (местность около озера Атитлан)
Меж влажных городских камней угасал день, по капле, как гаснет огонь в
пепелище. Небо светилось шкуркой апельсина, кровь красных плодов питайи
сочилась из облаков то алых, то золотых, как борода маиса или пумья шкура.
Человек увидел с кровли храма, что одно облако прошло прямо над озером,
чуть не коснувшись воды, и легло к подножью Вулкана. Оно остановилось,
прикрыло глаза, а жрец кинулся вниз, не подобрав облаченья -- плащ тянулся
за ним по ступеням,-- и возвестил, что кончилась война. С каждым криком он
воздевал руки, а после ронял их, как птица роняет крылья. Он стоял лицом к
западу, и солнце отбрасывало на его бороду мертвящий свет.
Побежали гонцы в четыре края света, возвещая, что кончилась война на
землях владык Атитлана.
В тот вечер была ярмарка. Озеро сверкало огнями. Сновали лодки
торговцев, светясь, как звезды. Лодки с фруктами. Лодки с одеждой и обувью.
Лодки с нефритом, с изумрудами, с жемчугом, с золотым песком, с ароматной
водой в птичьих перьях, с браслетами из камыша. Лодки с медом и с перцем --
в стручках и толченым, с солью и с ценным копалом (растительная смола,
которую воскуряли богама). Лодки с красками и лодки с перьями. Лодки с
терпентиновой смолой, с целебными корнями и травами. Лодки с курами. Лодки с
веревками из агавы, с волокнами для циновок, с питой (веревка из волокн
агавы) для пращей, с сосновыми досками, с глиняной утварью, с выделанной
кожей и со шкурами, с мисками и с масками из тыквы. Лодки с попугаями,
косами, каучуком и плодами айоте. у которых мелкие семечки.
Дочери вельмож сидели под присмотром жрецов в пирогах, сверкающих, как
белый початок, а голоса вельмож, пенье и музыка переплетались с выкриками
торговцев.
сладкую слюну, капавшую сквозь клыки, белевшие на багреце десен. И
стекленел воздух, весь воздух земли, под взглядом раненных в пах зверей, и
злобно стонал кабан, потерявший глаз или ухо, а лес возвещал о боли жалобным
визгом обезьян.
Сквозь тьму и мрак возвращались победившие зверя женщины, и в рыжем
свете костров, зажженных в честь победы, сверкали золотом головы пум и шкуры
ягуаров.
В те времена женщины взяли власть. Мужчины лепили игрушки, прибирали в
доме, тихо стряпали диковинные кушанья, обильно их приправляя, и стирали
белье; а были и такие, кто пел и пил вино, чтоб из воздуха встали теплые
сады блаженства, и гадал у пенистых вод, и чесал отдыхающим воительницам
грудь, живот и пятки.
Медленно копились дни, и сотрясались камни, изъеденные оспой надписей,
как изъедает слюна зимы доску, хранящую летопись раскрашенных людей; и вот
люди забыли, что они -- пустое порожденье досужих богов, и сочли себя
богами.
Боги встретили зарю, сидя на корточках, а жители нового города увидели
их раскрашенное тело и, оставив свои мысли в зеркале реки, расписали себе
лица, расцветили радугой перьев, желтых, красных, зеленых -- всех тех
цветов, какие нужно смешать, чтобы получилась белая слюна Гуакамайо.
В городе были теперь настоящие стены, и храмы, и дома -- из земли и
муравьиных мечтаний, но река стала их лизать и лизала, пока не осталось
следа от весомой жизни их амбаров, башен, пирамид, переулков и отливающих
солнцем площадей.
Сколько языков реки лизало город, пока он не размяк, как сон, и не
растворился в воде, подобно городам отраженья? Это был город Гуакамайо,
Великой Зеркальной Слюнки.
Оелень наступала незаметно. Горячо шуршали бобы и тыквенные плети,
ползли растенья по земле, тесня вереницы золотых букашек, черных муравьев и
кузнечиков с радужными крыльями. Зелень наступала. Задыхаясь в ее плотной
массе, звери прыгали с ветки на ветку, но не было просвета в зеленой,
горячей, клейкой тьме. Лили дожди, словно и небо заполонили кущи вод. Дожди
оглушали насмерть всех, кто еще жил, а брюхатые тучи спали на вершинах сейб,
как спят на земле тени.
Море пухл о от рыб. Дождь светил им в глаза. Вся кие твари были там --
с горячей бородой и с холодной, и расцвеченные кругами вращавшимися, как
узоры лихорадки, и недвижные, как пятна крови на глубоководных хрящах.
Всякие твари. Медузы и инфузории бились за жизнь ресничками. Растенья давили
на мокрую землю дна, опускались во тьму нежного ила, в холодное дыханье
наполовину окаменевших молочно-белых чудищ; голова их--древесный уголь, а
усики щупальцев сочат жидкую пыльцу.
Почти забылись преданья о древних городах. Зелень покрыла развалины, и
под листьями глухо звенела пустота, словно прогнивший ствол, словно овраг
или топь, словно скопище живых, тихо бормотавших клубней, которые захотели
оборвать волшебную связь с богами и окутали их древними лианами, как зелень
окутала землю, одежда -- женщину. Так люди оторвались от богов, а женщина --
от земли.
Черепахи.
Бородатая черепаха. Шипы и страх ждут того, кто предался року!
Израненный, сонный, слабый, он слушает сквозь губку плача чириканье птиц,
упившихся черной бездной, которых прозвали птицами соленых слез.
Яи. Куда же, куда я дену ладони? Они горят, как обожженные! Я смотрюсь
в эту. смотрюсь в эту, и здесь я, и здесь, и здесь -- и здесь. Вижу себя, и
становится легче, а не вижу -- больно, печет!
Бахромчатая черепаха. Беда и праща ждут того, кто предался року! Я --
мать, я -- и отец, у меня увели ребенка! Я дала увести себя из дому, со
своей земли! Крокодил, речное дерево, вцепился в тину, чтобы его не оторвали
удара от злой тени!
Яи. Напеку маисовых лепешек зеркальными руками, слезами слез, и
накормлю тех, кто, как я, помогает лжи, игре зеркал.
Черепахи. Я -- мать, я -- и отец, у меня увели ребенка! Меня увели из
дому, из моей земли! Оторвали от собственной крови! Оторвали от корня, ибо я
преклоняю слух к обману! Я опьянела, чтоб сосчитать ножки золотой
сроконожки, и вот -- я плачу, не счесть моих слез!
Бородатая черепаха. Слух мой окроплен пеной наслажденья, как окроплен
зноем песок. Пеной с улитками-ушами. Где мой слух -- там его лоно с черным,
обрубленным концом, а где его лоно --твоя темно-золотистая грудь, а где твоя
грудь -- твое сердце, а где твое сердце -- мой сын. Мой сын сказал тебе: я
заполз червем в твое лоно, из-за меня раздастся твой стан, и груди повиснут,
как плоды, из-за меня ты будешь смеяться во сне, плакать наяву, витать в
небе, жить легко и нуждаться во мне одном!
Гуакамайо. Ты выбьешься из сил! Опусти руки, подыши на ладони...
Яи. Мне легко, когда я смотрюсь...
Гуакамайо. Да, ты как будто убегаешь.
Яи. Хоть один раз ты сказал правду, мокрый попугай!
Гуакамайо. Я тебе не попугай!
Яи. Я хотела сравнить тебя с деревом, зеленым и свежим, как праздник!
Гуакамайо. Тут у нас все праздник да праздник, а ночь -- не длиннее
ночи!
Яи. Да, я смотрюсь в ладони и как будто убегаю. Я ухожу в них от себя,
убегаю от себя, от настоящей, от моих чувств, от моих дум, от моих дел, и
множусь, дроблюсь на других, похожих, которые мой облик, но не я сама. Их
много! Их так много! (Глядится в зеркала ладоней.) Одна -- улыбается! Одна
-- танцует! Эта сейчас заплачет! Эта думает, а эта равнодушна, словно все ей
нипочем!
Гуакамайо. Смотри, с ума не сойди! Эти зеркала станут лучше, если ты
замутишь их рассветным туманом дыханья!
Ралабаль (его не видно). Я, Ралабаль, повелитель ветра, несусь к
берегу, не задевая туч, сгрудившихся утром над озерами! Я, Ралабаль,
я-а-а-а, я-ааааа! Земля с ума сойдет, если не замутит ладоней туманом
дыханья.
Яи. Кто же я сама -- гримаса смеха, гримаса плача, гримаса печали? Я --
это мои гримасы! Гримасы в зеркалах ладоней! Гримасы той, что жила в
радости, пока не научилась гримасам обмана и заблужденья! Твоя многоцветная
нить пронзила мне уши, вползла в меня, как слизь, из которой родятся
мотыльки.
Гуакамайо. Ночь -- не длиннее ночи. Прикрой зеркала ладоней шкурой
дыханья и узнай, пока не поздно, путь к спасенью. Если же ты не хочешь
слушать, предаешься безумству...
Яи. Говори со мной, как с призраком, ведь я -- наважденье, тень!
Хуваравиш (его не видно). Я, Хуваравиш, повелитель бессонных песен,
ступаю легко, чтоб не тронуть туч, сгрудившихся над слезами в доме камня.
Люди сойдут с ума, если не прикроют зеркал плача дымом жаровен!
Яи (к Гуакамайо). Говори со мной на своем наречье, слезы людских племен
сверкают в моих ладонях!
Гуакамайо. Земля зеркал, подуй на свои озера, чтобы они оделись
туманом.
Яи. Я дую, словно лижу их... (Дует на руки, они деревенеют.) Помогло! Я
подула, и случилось чудо! Злые зеркала исчезли! Облачко стало тканью,
тонкой, как луковичная шкурка.
Гуакамайо. Тончайшая пленка обмана вылетела из женских уст!
Яи. А ты все ж добрый...
повернулся спиной к матери и к сыну и, воздевая руки, спотыкаясь,
кинулся и келью.
Он ворвался туда и вышвырнул мяч.
-- Отойди от меня, сатана!
Мячик выскочил из окна резво, как ягненок на воле, и вдруг раскрылся
черным сомбреро на голове у мальчика -- черной шляпой беса.
Так родился Сомбрерон.
Легенда о сокровище Цветущего Края (местность около озера Атитлан)
Меж влажных городских камней угасал день, по капле, как гаснет огонь в
пепелище. Небо светилось шкуркой апельсина, кровь красных плодов питайи
сочилась из облаков то алых, то золотых, как борода маиса или пумья шкура.
Человек увидел с кровли храма, что одно облако прошло прямо над озером,
чуть не коснувшись воды, и легло к подножью Вулкана. Оно остановилось,
прикрыло глаза, а жрец кинулся вниз, не подобрав облаченья -- плащ тянулся
за ним по ступеням,-- и возвестил, что кончилась война. С каждым криком он
воздевал руки, а после ронял их, как птица роняет крылья. Он стоял лицом к
западу, и солнце отбрасывало на его бороду мертвящий свет.
Побежали гонцы в четыре края света, возвещая, что кончилась война на
землях владык Атитлана.
В тот вечер была ярмарка. Озеро сверкало огнями. Сновали лодки
торговцев, светясь, как звезды. Лодки с фруктами. Лодки с одеждой и обувью.
Лодки с нефритом, с изумрудами, с жемчугом, с золотым песком, с ароматной
водой в птичьих перьях, с браслетами из камыша. Лодки с медом и с перцем --
в стручках и толченым, с солью и с ценным копалом (растительная смола,
которую воскуряли богама). Лодки с красками и лодки с перьями. Лодки с
терпентиновой смолой, с целебными корнями и травами. Лодки с курами. Лодки с
веревками из агавы, с волокнами для циновок, с питой (веревка из волокн
агавы) для пращей, с сосновыми досками, с глиняной утварью, с выделанной
кожей и со шкурами, с мисками и с масками из тыквы. Лодки с попугаями,
косами, каучуком и плодами айоте. у которых мелкие семечки.
Дочери вельмож сидели под присмотром жрецов в пирогах, сверкающих, как
белый початок, а голоса вельмож, пенье и музыка переплетались с выкриками
торговцев.
сладкую слюну, капавшую сквозь клыки, белевшие на багреце десен. И
стекленел воздух, весь воздух земли, под взглядом раненных в пах зверей, и
злобно стонал кабан, потерявший глаз или ухо, а лес возвещал о боли жалобным
визгом обезьян.
Сквозь тьму и мрак возвращались победившие зверя женщины, и в рыжем
свете костров, зажженных в честь победы, сверкали золотом головы пум и шкуры
ягуаров.
В те времена женщины взяли власть. Мужчины лепили игрушки, прибирали в
доме, тихо стряпали диковинные кушанья, обильно их приправляя, и стирали
белье; а были и такие, кто пел и пил вино, чтоб из воздуха встали теплые
сады блаженства, и гадал у пенистых вод, и чесал отдыхающим воительницам
грудь, живот и пятки.
Медленно копились дни, и сотрясались камни, изъеденные оспой надписей,
как изъедает слюна зимы доску, хранящую летопись раскрашенных людей; и вот
люди забыли, что они -- пустое порожденье досужих богов, и сочли себя
богами.
Боги встретили зарю, сидя на корточках, а жители нового города увидели
их раскрашенное тело и, оставив свои мысли в зеркале реки, расписали себе
лица, расцветили радугой перьев, желтых, красных, зеленых -- всех тех
цветов, какие нужно смешать, чтобы получилась белая слюна Гуакамайо.
В городе были теперь настоящие стены, и храмы, и дома -- из земли и
муравьиных мечтаний, но река стала их лизать и лизала, пока не осталось
следа от весомой жизни их амбаров, башен, пирамид, переулков и отливающих
солнцем площадей.
Сколько языков реки лизало город, пока он не размяк, как сон, и не
растворился в воде, подобно городам отраженья? Это был город Гуакамайо,
Великой Зеркальной Слюнки.
Оелень наступала незаметно. Горячо шуршали бобы и тыквенные плети,
ползли растенья по земле, тесня вереницы золотых букашек, черных муравьев и
кузнечиков с радужными крыльями. Зелень наступала. Задыхаясь в ее плотной
массе, звери прыгали с ветки на ветку, но не было просвета в зеленой,
горячей, клейкой тьме. Лили дожди, словно и небо заполонили кущи вод. Дожди
оглушали насмерть всех, кто еще жил, а брюхатые тучи спали на вершинах сейб,
как спят на земле тени.
Море пухл о от рыб. Дождь светил им в глаза. Вся кие твари были там --
с горячей бородой и с холодной, и расцвеченные кругами вращавшимися, как
узоры лихорадки, и недвижные, как пятна крови на глубоководных хрящах.
Всякие твари. Медузы и инфузории бились за жизнь ресничками. Растенья давили
на мокрую землю дна, опускались во тьму нежного ила, в холодное дыханье
наполовину окаменевших молочно-белых чудищ; голова их--древесный уголь, а
усики щупальцев сочат жидкую пыльцу.
Почти забылись преданья о древних городах. Зелень покрыла развалины, и
под листьями глухо звенела пустота, словно прогнивший ствол, словно овраг
или топь, словно скопище живых, тихо бормотавших клубней, которые захотели
оборвать волшебную связь с богами и окутали их древними лианами, как зелень
окутала землю, одежда -- женщину. Так люди оторвались от богов, а женщина --
от земли.