Он медленно поднимался по лестнице – в первый раз в жизни он не тяготился однообразным, съедающим жизнь – без лифта на пятый этаж – подъемом… Неотвязной тяжестью за плечами висели на нем две вины: то, что он погубил человека, и то, что он об этом молчит. Второе можно было легко исправить; первое исправить было нельзя. Он не знал, чем можно искупить эту вину. Он не знал, что ему сделать, чтобы превратиться в прежнего человека.
   Сережка услышал, как он открывает дверь, – гулко запрыгал навстречу отдающими в лестничную площадку прыжками… Он открыл дверь, вошел в сумрачную глухую прихожую, безучастно похлопал сына по узкой спине, накрывая ладонью обе хрупкие стрельчатые лопатки. Сережка нетерпеливо топтался рядом, пока он снимал сапоги: он сконструировал трехслойный аквариумный фильтр – из песка, угля и какой-то пластмассовой ваты, – трещал об этом без умолку, хотел показать отцу… Повесив куртку, Николай покорно поплелся за ним. Аквариум светился изумрудным сиянием; Сережка включил компрессор – по стеклянной трубке побежали перламутровые пузыри, залопотали, выплескивая воду в трехцветную ванночку с фильтром… Он слушал Сережку, сделав озабоченное, как будто пытающееся разобраться (такое было сделать легче всего) лицо. Он сказал: «Молодец. Молодец. Ну, Сережка!…» – и с усилием мотнул головой. Сережка застенчиво притих, заложив руки за спину и склонив голову набок, – не в силах оторвать счастливого взгляда от бегущей иллюминации зыбких радужных пузырьков. Николай еще с минуту постоял у аквариума, бессмысленно глядя на хитросплетение трубок и проводов, – потом сказал возможно непринужденнее: «Что-то батя себя плохо чувствует, пойду полежу…» – оставил Сережку плескаться в аквариуме и лег на диван. Лежать просто так было тошно, но ни делать ничего, ни читать он не мог… включил телевизор – шел какой-то медленный, серый фильм, люди что-то говорили – он их не понимал: слова их сталкивались с его мыслями, как бильярдные шары, отскакивали друг от друга – полная каша образовывалась в голове… Он выключил телевизор, взял со стола газету – вчерашний «Труд», развернул, взглядом попал на какую-то статью, вдруг начал ее читать; он читал, не понимая в ней – ничего, – понимая только отдельные слова, то есть каждое слово в отдельности, никак не связанное с другими, – но это странно его успокаивало, не мог оторваться… Дочитал, вышел на лестницу покурить, потом выпил чаю, потом опять покурил, потом лег на диван… В девять с работы вернулась Светка.
   Она, наверное, почувствовала – с ним что-то не то, – но вида не подала, весело сказала: «Привет», – чмокнула его в лоб и убежала на кухню… В половине десятого Сережку отправили спать; Светка налила чаю и села напротив него – уложив мягкую, с тенистым разрезом грудь на полные белые руки и ласково – и едва уловимо тревожно – поглядывая на него. Она видела, что он опять не в себе, и конечно хотела его ободрить; он понимал это умом, и все равно ее деланно беззаботный, даже веселый взгляд вызывал у него раздражение.
   – Ну, что?
   Он опустил глаза на дымящийся в чашке темно-красный мениск крепкого чая. Он любил крепкий чай. Светка вдруг громко хлюпнула – выпила с ложечки. И вот этот звук – сытый, довольный, самоуверенный среди как будто насыщенной чужим горем и его тяжкими мыслями, придавившей его тишины – подействовал на него, как удар кнута: в душе его поднялось какое-то безжалостное, мстительное, неудержимо рвущееся наружу чувство – желание сделать больно и ей, и себе… Он медленно поднял глаза и тяжело посмотрел на ее круглощекое, яркое, наверное, красивое, глупо улыбающееся лицо.
   – Ни-че-го, – хрипло отчеканил он, с жестоким удовольствием глядя, как растерянность и страх расширяют ее карие с золотистым отливом глаза. – Ни-че-го… кроме того, что из-за меня человек превратился… в обугленную головешку, ребенок остался без отца, а баба – без мужа. – Он нарочно сказал – обугленная головешка; на самом деле ток после понижающих трансформаторов не мог сжечь человека и труп, конечно, остался неповрежденным. – Больше ничего… – и вдруг молоком вскипел: – Этого мало?!
   – Да что ты кричишь?! – тоже вспыхнула Светка. – Вчера уже обо всем поговорили. Ты-то здесь при чем?!
   Он помолчал. По натуре он был очень спокойный человек («как тюлень», – говорила в той жизни Светка), и эта вспышка надолго его разрядила.
   – Ладно, извини. – Он неуклюже поднялся – ему всегда тесно, неловко было в маленькой кухне, – вышел в прихожую и взял с подзеркальника сигареты. Дома он не курил – уже одиннадцать лет, с тех пор как родился Сережка, – но сейчас прежняя жизнь была кончена. Все же он показал Светке издалека сигареты, вопросительно взглянув на нее, – она кивнула, не сводя с него глаз. Он вернулся на кухню, сел, закурил, – с силой затянулся три раза подряд, съев сразу полсигареты.
   – Ладно, извини. Так вот. – Он почти не волновался – и сегодня не искал у нее поддержки. – Я виноват. – Лицо ее, не скрываясь, дрогнуло протестом и возмущением – он опять разозлился. – Да не в том дело, кто расписался первым или вторым, чья была смена и прочая хреновина! Что ты прицепилась к этому, как… Он видел, что рубильник был выключен, и поэтому полез в кабеля. А я включил ток, и его убило. Все!
   – Так, – вздохнула Светка и коротко прикрыла глаза-а когда открыла, глаза у нее уже были усталые, но со злинкой. – Хорошо. А что ты должен был сделать?
   – Я должен был… должен был пойти и предупредить его, что я запитал линию. Как человек должен был – не по инструкции, а как человек, понимаешь?! А я – не человек, я г…, потому что я не подумал об этом, я наплевал… наплевал на жизнь человеческую!
   Она молчала, исподлобья глядя на него. Потом снова вздохнула и с усилием – видно было – смягчила лицо.
   – Ну, Коленька… ну послушай, ну так же нельзя! Ну что ты мучаешься? Ты ведь не хотел… его убивать!
   Николай со стоном вздохнул.
   – Еще бы я хотел… В общем, все паршиво. Понимаешь, вся сволочь сейчас на заводе… да и не только сволочь, сволочь-то – хрен с ней, – вообще на заводе только и слышно: пьяный был, напился, вот что с людьми водка делает… я сегодня в столовой слышал, одна баба другой говорит: бутылка водки, говорит, за четыре рубля, и дочка на всю жизнь сиротою осталась… Ну что ты, не понимаешь?! Да забудь ты об этих инструкциях, мать их ети! ты смотри сюда: он мог выпить и ящик, но если бы я не врубил ток, ничего бы не было! Ты… ты что? – поразился он неожиданно пришедшей в голову мысли. – Ты подумала вчера, что я испугался? что я боюсь, что на меня эту смерть повесят? – Она опустила глаза. Он вспомнил, как сегодня именно этого он испугался у проходной, ему на мгновение стало стыдно – и перед Светкой, и перед собой, что он врет, но потом он вспомнил, что нет, не врет – вчера он действительно не боялся… и сейчас ничего не боится! – Да ни хрена я не боюсь! Если… если я виноват, то пускай сажают! Я вчера не от страха пришел такой. Ты понимаешь, что такое… что такое…
   Он не сказал: убить человека.
   – Не по-ни-ма-ю, – отчеканила жена, и глаза ее загорелись холодными зелеными огоньками. – Не понимаю. Дура я! Да хоть режь ты меня: если бы он не был пьян, он проверил бы этот чертов рубильник?
   – Не знаю! – отрубил он.
   – Ах, уже и не знаешь?!
   – Ла-адно… проверил бы!
   – Ну?
   – Что – ну?!
   – Ты виноват, что он напился?
   – Я виноват в том, – медленно начал Николай, – что я, сука такая…
   – Да перестань ты сучить! – взорвалась Светка. – Хватит с меня того, что я каждый день в магазине слышу!
   – …виноват в том, что я врубил ток и не предупредил его. Я не подумал о человеке, мне было – наплевать на него… я думал о какой-то херне, моя жизнь была в безопасности – моя! – а до чужой мне и дела не было… Ну, я не знаю, что тут понимать. Я дома, когда проводка открыта, пробки выбиваю – мало ли что, вы с Сережкой крутитесь тут, – дома, где говенные двести двадцать и под ногами паркет! А на работе, где триста восемьдесят и на каждом шагу земля, я врубил ток и ничего не сказал. Я думал… о птичьем рынке!
   На мгновенье – кольнуло – стало жалко Сережку… Света прошлась по лицу руками – незнакомым, порывистым жестом.
   – Ну ладно, хватит. Оставайся при своем мнении. Этого вашего… Бирюкова все равно не воскресишь. Что теперь делать?
   – Не знаю, – помолчав, сказал Николай. Ему пришла в голову одна мысль – все-таки жена действовала на него отрезвляюще. – Вообще-то надо узнать… зависит пенсия от того, был он трезв или пьян.
   – Так. – Света смотрела твердо и холодно. – А если зависит?
   – Ну… тогда я пойду и расскажу, как было дело. Может, это чего изменит.
   Он взглянул на нее – до этого крошку гонял на столе – и поразился враждебному, отталкивающему выражению ее как будто подтянувшегося лица.
   – Посидеть захотелось?
   И голос, и слова, и интонация, с которой они были сказаны, – все было ему незнакомо. Он равнодушно-обреченно – как на чужую – посмотрел на нее.
   – Если посадят – сяду.
   – Псих!… – взвизгнула она; лицо ее искривила злая, презрительная гримаса. – Пьяницу пожалел… а сына – не жалко?!
   Он несколько секунд помолчал – его оглушила эта незнакомая женщина.
   – Я его бабу и дочку без куска хлеба не оставлю.
   – Все ясно, – сказала Света, кусая губы. – Молодец. Герой. Александр Матросов! Ну, и когда же ты собрался на амбразуру?
   Он опять закурил. Все вокруг него рушилось.
   – Не знаю.
   Вдруг у нее мелко задрожала вся нижняя половина лица, лоб собрался густыми морщинками – от неожиданности он растерялся… – она закусила ярко-белыми, влажно поблескивающими зубами нижнюю губу и горько, с закрытыми глазами заплакала… Он стиснул челюсти так, что скрежетнуло в ушах, – вскочил, побежал вкруг стола, – она тоже вскочила, прижалась к его груди, плечи ее тряслись, от волос пахло теплым, родным, любимым… Он страшно мучился, ему стало безумно жалко ее… но что же делать?!!
   – Ну… не плачь, не плачь, – морщась повторял он, безостановочно гладя ее по крупно вздрагивающему, ускользающему плечу. – Ну ладно… – Он сам страшно устал, он сказал это просто так, не зная, что – ладно… промелькнула тоскливая мысль: «да что я, в самом деле, за дурак такой?…» – Не плачь, Светик. Ну… ну не скажу, не скажу. Все, хватит. Ну перестань…
   Она оторвалась от него, доплакивая последние слезы, и отвернулась к раковине. Он сел и взял брошенную сигарету. Уже горько было во рту; в кухне стоял голубой туман; вокруг бахромчатого абажура завивались сизые змейки. Света вытерла чашки и повернулась к нему.
   – Ладно, пойдем спать. Утро вечера мудренее.
   – Пошли. – Он сказал это и вдруг подумал, что не заснет. Страшно хотелось забыться, но спать совершенно не хотелось. Выпить, что ли? В хельге стояла бутылка водки. Это надо пить всю бутылку, да и то будет мало. Когда Светка рожала – а рожала она тяжело, Сережка неправильно лежал, – он в один из вечеров, чтобы успокоиться, выпил бутылку водки. В обычное время со стакана в голове было больше. – Светик, а у тебя нет какой-нибудь таблетки? Боюсь, не засну.
   Он сказал это неуверенно: еще никогда в жизни он не принимал снотворного.
   – Сейчас дам.
   Светка открыла шкафчик со стеклянными дверцами, висевший над холодильником, похрустела в его глубине пластмассой и протянула ему белую маленькую таблетку. Он недоверчиво посмотрел на нее. И от этого он уснет?…
   – Что это?
   – Димедрол.
   Он проглотил таблетку и запил ее из стакана водой. Светка тоже взяла таблетку и запила из того же стакана. Затянувшись в последний раз, он потушил сигарету и приоткрыл оконную раму. Узкая черная щель резанула холодом; за окном, золотистыми в свете окна крупинками, сыпался мелкий снег. От одинокого фонаря по двору тянулись мертвые синие тени. Он повернулся.
   – Пошли?…

VIII

   С непривычки он спал как убитый – не только Светка, но и Сережка проснулись раньше него. Он полежал с минуту, чувствуя незнакомую кисловатую сухость во рту, – потом отбросил одеяло и сел, расставив голые ноги. Выбежавший из своей комнаты на кухню Сережка круто – как летучая мышь – изменил направление и метнулся к нему.
   – Папа, уже десять часов! Собирайся! – Весь он был – нетерпеливое, искрящееся радостью возбуждение.
   Николай внутренне вздрогнул – и чуть не застонал от тоски: он совершенно забыл о проклятом рынке! Как хорошо было бы не просыпаться… спать целый день, неделю… всю жизнь…
   – Сережка, – сказал он чуть не плачущим голосом. Он видеть не мог счастливое, сверкающее блеском глаз и зубов Сережкино лицо – внутри все прямо переворачивалось. – Сережка… – Как тяжелый камень поднял – и придавил им сына… – Поедем в другой раз… – У Сережки ужасом и тоской налились округлившиеся глаза, задергался игрушечный подбородок. – Ну не могу я сегодня, – взмолился он – и вдруг по-настоящему рассердился: – Ну, не могу! Не хнычь! Подумаешь тоже – трагедия!
   Сережка медленно повернулся и пошел в свою комнату – с низко опущенной головой, загребая тонкими, вогнутыми в коленках ногами. Николай приподнялся было за ним – раскаяние, жалость взяли за сердце, – но тут вчерашнее стремительно навалилось на него всей своей как будто окончательно проснувшейся тяжестью, и он со стоном рухнул обратно…
   За завтраком сын сидел совершенно убитый. Николай несколько раз через силу – не хотелось ни о чем ни с кем говорить – пытался заговорить, – сын отвечал мокрым, звенящим, обессиленным голосом: «Ну ладно, ладно!…» Светка больше молчала, лицо ее было напряжено, неестественно неподвижно, почему-то с утра подкрашено; на коротких вопросах голос ее срывался… Когда Николай допил чай, поднялся и вышел в комнату, она пошла следом за ним. Глаза ее были круглы от страха.
   – Что ты… будешь делать?
   – Съезжу в эту… юридическую консультацию. Ну, надо узнать! – воскликнул он, увидев, что у нее заплясало лицо. – Мы же люди, надо и жить по-людски! Я просто спрошу, зависит пенсия от того… ну, был человек пьян или нет. И все. Чего ты волнуешься?
   – А где это?
   – На Белорусской есть. Савченко туда ездил, когда его по статье увольняли.
   – Ну поезжай, – прошептала она на выдохе. Светка повернулась и пошла на кухню. Он посмотрел ей вслед – на ее плавные, круто расходящиеся от талии бедра, на проступающие при каждом ее шаге под тонким халатом упруго подрагивающие чаши литых ягодиц, на полные икры, перетекающие в тонкие длинные щиколотки… и вдруг подумал: Господи, ведь мне же совершенно не хочется, даже подумать страшно… сможем ли мы когда-нибудь делать это еще?…
   – Серый, – послышался из кухни голос жены, – а поедешь на птичий рынок со мной?
   Николай затаил дыхание. Несколько секунд была тишина.
   – Да нет, – тихо, смущенно сказал Сережка. – Мы в другой раз… с папой.
   У Николая задрожали глаза, скривился подковой рот… Он тряхнул головою так, что заломило в затылке, и решительно поднялся.
   …Консультация размещалась в подъезде старого двухэтажного дома, выходившего на привокзальную площадь – где, опираясь на палку, тянулся куда-то вверх бронзовый Горький. Николай вошел в темный, затхлостью пахнувший подъезд и осторожно открыл обитую дерматином бугристую дверь. В сумрачном коридоре, выкрашенном унылой горчичной краской, с мокрым и грязным, неопределенного цвета линолеумом на полу, на длинной узкой скамье сидели прямой как палка черно-желтый старик (и обеими костистыми, с раздувшимися венами руками опиравшийся на суковатую, темного дерева палку), аристократического вида немолодая надменная дама в каракуле и две женщины помоложе и одеждой и повадкой попроще – в малиновом и зеленом пальто, в каких-то грибообразных вязаных шапочках и с поджатыми под лавку ногами; они сидели в некотором отдалении от чопорной дамы в каракуле и близко друг к другу, но, хотя они и разговаривали между собой (замолчали и робко посмотрели на Николая, когда он вошел), как-то видно было, что они незнакомы… Слева была еще одна дверь – высокая, пухлая, черная, со звездчатым строгим рисунком обойных медных гвоздей; справа в стене горбилось полукругом прикрытое дверцей окошко – на дверце было написано: «Плата за консультацию один рубль». Николай нащупал в кармане рубль – бумажки больше рубля он носил в кошельке – и подошел к окну. С той минуты, когда он ступил на порог консультации, волнение его, медленно разраставшееся дорогой, достигло своего апогея… Он постоял у окна с минуту, с тоскою глядя на золотистую щель между фанерной перегородкой и дверцей; одна из женщин попроще (вторая вдруг опустила голову и слабо и часто засморкалась в большой платок; старик же и дама в каракуле сидели неподвижно, как истуканы) прошептала оглушительным шепотом:
   – Вы постучите!…
   Николай согнул указательный палец и осторожно клюнул ногтем гулкую сухую фанеру. Дверца не шелохнулась. Он подождал немного и постучал еще раз. На последнем ударе, как будто уступая ему, дверца медленно, неохотно открылась; из нее брызнуло пыльным солнечным светом, и он не сразу заметил девушку лет двадцати – белобрысую, губастую, с водянистыми голубыми глазами и соломенно блестящим хвостом, – ее голова была лишь чуть выше уровня подоконника… Девушка равнодушно-устало посмотрела на него.
   – Здравствуйте, – заторопился Николай, – я вот рубль хочу заплатить…
   – Вы по какому делу?
   Голос был еле слышный, ленивый – как будто засыпающий или только что пробудившийся.
   – Я?… – растерялся Николай. Он никак не ожидал, что консультацию будут давать прямо здесь. А чего же эти тогда сидят? Да и вид у девушки был ненадежный… ~У меня это… пенсия. У нас на заводе несчастный случай произошел…
   – Консультации по трудовому и пенсионному законодательству бесплатные, – тихо сказала девушка и быстро закрыла дверцу.
   Николай помял двумя пальцами нос – и направился к очереди.
   – Кто последний?
   – А вы к какому адвокату? – спросила женщина, которая сморкалась в платок. У нее было широкое, мясистое, доброе – и какое-то исстрадавшееся – лицо.
   – Адвокату?… – Слово адвокат сильно его смутило. – Я не знаю. Мне бы о пенсии узнать… – он напрягся и вспомнил, как говорил Немцов: – По случаю потери кормильца.
   – А вы проходите. Мы все (при этом мы все дама в каракуле поджала темно-красные – как будто наклеенные на настоящие – губы) по другим делам… По трудовым здесь никого нет.
   Николай снял шапку, машинально постучался – стук провалился в обивку, получился какой-то тусклый, бессильный, конфузливый пфук, – смутился – и, взявшись за ребристую медную ручку, открыл дверь и вошел.
   В огромной сумрачной комнате (на высоких окнах висели тюлевые гардины, за ними смутно рябили тени троллейбусов и людей) стояли три длинных, покрытых торжественным темно-зеленым сукном стола. За двумя из них сидели мужчины, оба в очках, – один с зеркально бликующей лысиной и пенистой бородой, другой напротив кудрявый, в шапке седеющих черных волос и гладко побритый; перед лысым сидела девушка лет двадцати, раскрашенная как попугай, а перед кудрявым – мужчина, который не выделялся ничем. За третьим столом, стоявшим у дальней стены, очень прямо сидела обложенная бумагами и стопками книг женщина лет сорока – худощавая, темно-русая, со взбитыми над высоким лбом волосами, до безжизненности густо напудренная, с тонкими, пронзительно-ярко накрашенными губами, тоже в очках… Николай кашлянул, сказал общее: «Здравствуйте», – никто ему не ответил (только лысый, сидевший в профиль к нему, оборвал свое монотонное, пришепетывающее бормотание и как будто недовольно покосился на него), – и направился к женщине за столом. У нее никого не было.
   – Здравствуйте, – еще раз сказал он, подходя. У женщины были строгие, смотревшие острыми точками чуть прищуренные за очками глаза. – По пенсионному законодательству, – вспомнил Николай, – это у вас?
   – Садитесь, – сказала женщина звучным, ровным и каким-то безжизненно приветливым голосом. – Слушаю вас.
   Николай опустился на низкий (какого-то сиротского вида рядом с огромным столом), с продавленным сидением стул. Женщина отложила в сторону густо запечатанный бланк и скрестила сухие тонкие бледные пальцы. На одном из них поблескивало обручальное, великоватое для ее пальца кольцо. Николай машинально подумал: «Да что ж это за жена… мертвая-то такая?…» Подсознательная мысль эта угасла, не дозвучав, – он страшно занервничал, комкая шапку.
   – Понимаете… – начал он – и вдруг с ужасом подумал о том, что не приготовил в дороге, что ему говорить. – Понимаете, у нас на заводе произошел несчастный случай. Электромонтера… ударило током. А он был выпимши. Так вот жене его… пенсию будут платить, если он был выпимши? Или, может, будут, но из-за этого меньше будут платить? У него еще дочка есть, маленькая…
   . – Несчастный случай с летальным исходом? – ровно спросила женщина.
   – Как?…
   – Со смертельным исходом? Николай качнул головой. -Да.
   Женщина (почему-то про себя Николаю удобнее было ее называть судьей) недолго подумала – то есть помолчала с минуту и острые, холодные огоньки ее глаз потускнели.
   – Основной размер пенсии, – размеренно начала она, – по случаю потери кормильца зависит от причины смерти – трудовое увечье, профессиональное или общее заболевание, – от числа нетрудоспособных членов семьи, от условий труда и от среднемесячного заработка кормильца…
   Николай волнуясь соображал – и никак не мог сообразить. Так будут платить или нет?!
   – Значит… будут? – наугад спросил он.
   – Конечно. Пенсия по случаю потери кормильца выплачивается государством. Кроме того, если увечье причинено по вине организации, обязанной выплачивать за потерпевшего взносы по государственному социальному страхованию, то эта организация обязана и возместить причиненный вред нетрудоспособным лицам, состоявшим на иждивении умершего… в размере разницы между назначенной пенсией по случаю потери кормильца и той долей заработка кормильца, которая приходилась на них при его жизни.
   Она говорила не останавливаясь, как по-писаному. Николай жарко вспотел. Он ничего не понял.
   – Я извиняюсь… Я чего-то…
   – Понимаете, – вдруг смягчилась женщина, и даже голос ее переменился – в нем зазвучали разные интонации, – пенсию по случаю потери кормильца будет выплачивать государство независимо ни от чего. Но если в смерти потерпевшего виновна организация – например, руководство вашего завода, не принявшее должных мер по охране труда, – то ваш завод будет дополнительно к этой пенсии выплачивать определенную сумму нетрудоспособным членам семьи… Вот вы говорите – осталась дочка?
   – Дочка, да, дочка…
   – Вот дочке, если вина лежит на организации, будет выплачиваться разница между пенсией и той частью заработка отца, которая приходилась на нее, когда он работал… Если эта часть будет больше пенсии. Понимаете?
   – Понял, – кивнул Николай. Он только еще не мог все это до конца связать с Бирюковым.
   – И вот эта выплата – сверх пенсии – в данном случае может зависеть от того, находился он в состоянии опьянения или нет. Потому что если он был пьян, то организация скорее всего не виновата… – она запнулась, – …то есть она может быть и виновата, но доказать это, если работник был пьян, будет нелегко. Так вот, если организация не виновата, то размер этого возмещения уменьшается либо не присуждается вовсе… Размер возмещения вреда организацией, – подчеркнула она, увидев, что Николай нахмурился. – Пенсию по случаю потери кормильца при всех условиях будут платить.
   Николай покивал головой. Значит, будут платить. А возмещение, скорее всего, нет, – потому что Бирюков был пьян и значит сам виноват… Он молчал и мучительно думал, о чем бы еще спросить. После того как женщина заговорила хотя бы получеловеческим языком, все оказалось спасительно ясно и просто. Он думал, что ему придется рассказывать обо всех подробностях происшедшего, что назначение пенсии зависит от множества мельчайших, глубоко скрытых, для нормального человека неуловимых причин, – эта, как ее… юриспруденция представлялась ему чудовищно сложной областью человеческих знаний, для сравнения – столь же недоступной ему, как философия, в которой он ничего – даже что это такое и чем она занимается – не понимал: однажды у Васюковых он открыл философскую книжку (у Васюковых было огромное количество книг – горящих нетронутым золотом корешков, остро пахнувших краской, – и было многотомное собрание… кажется, оно называлось «философским наследством» или как-то еще), – так вот Николай, томясь от тоски (женщины хлопотали на кухне, водки пока не давали, а Васюкова позвали к телефону – впрочем, с Васюковым сидеть было еще тоскливее, чем одному), открыл наугад одну такую философскую книжку, с трудом прочитал несколько слов, не понял ничего – даже, казалось, предлогов, – мозг прямо заныл от бессильной тоски… посмотрел чуть не испуганно на Васюкова – неужели он это читает?! – и успокоился тем, что книга была не просто новая, хрусткая, но и чуть ли не половина страниц склеена была по обрезу – приходилось с треском их разнимать… А к юриспруденции или как там ее он относился с еще большим благоговением: если философия занималась вообще непонятно чем и, в его представлении, сгори это все – жизнь бы даже не шевельнулась, – то от короткой строчки в законе ох как часто зависела жизнь человека… Женщина в очках приветливо-ровно смотрела на него, размеренно постукивая по лежавшему перед ней государственного вида (с шапкой, с печатями) документу золоченым торцом карандашика… и вдруг перед ним будто вспыхнуло: это ладно, это если организация виновата, а если виноват… он, Николай? Он снова занервничал, борясь с искушением не задавать этот вопрос, – ему уже хотелось уйти… победил себя.