Страница:
– А вот если… – медленно начал он, – …если не организация виновата, а другой человек? Ну… который рядом работал – сделал что-то не то, и напарник погиб?
Ему показалось, что женщина как-то особенно взглянула на него. В висках застучало.
– В этом случае вред возмещает тот, по чьей вине наступила смерть потерпевшего.
– То есть…
– То есть виновный в смерти потерпевшего – если таково будет решение суда – будет выплачивать определенную сумму сверх государственной пенсии нетрудоспособным членам семьи покойного.
– А… большую?
– Это решает суд, – неожиданно сухо – возвращаясь к своему первоначальному тону – сказала женщина. – Принцип тот же, что и при ответственности организации.
«Подумала, что мне жалко денег», – догадался Николай, и у него запылало лицо. На самом деле, спрашивая об этом, он думал о дочке Бирюкова. Сколько рублей заплатят ей за отца? Десять, двадцать, сорок?…
– Да нет, вы не подумайте, – пробормотал он. «Ч-черт, глупости какие-то говорю!…» Он окончательно смешался, сжал шапку так, что сошлись большой и указательный пальцы, – и неуклюже поднялся. – Спасибо вам… – он переступил с ноги на ногу, подумал: «Ну, все» – и сказал: – До свидания.
– Всего доброго.
Николай пошел к выходу. Женщина вздохнула и осторожно поправила узел прически. Лысый юрист в бороде, оторвавшись от попугайной девицы, вопросительно-весело посмотрел на нее. Она подняла к потолку подведенные синим глаза, чуть улыбнулась – ожило, совершенно преобразилось лицо – и слегка пожала плечами… Николай вышел на улицу.
«Вред, – думал он сквозь грохот и скрежет метро. – Вред… Вред… Вред…»
IX
X
Ему показалось, что женщина как-то особенно взглянула на него. В висках застучало.
– В этом случае вред возмещает тот, по чьей вине наступила смерть потерпевшего.
– То есть…
– То есть виновный в смерти потерпевшего – если таково будет решение суда – будет выплачивать определенную сумму сверх государственной пенсии нетрудоспособным членам семьи покойного.
– А… большую?
– Это решает суд, – неожиданно сухо – возвращаясь к своему первоначальному тону – сказала женщина. – Принцип тот же, что и при ответственности организации.
«Подумала, что мне жалко денег», – догадался Николай, и у него запылало лицо. На самом деле, спрашивая об этом, он думал о дочке Бирюкова. Сколько рублей заплатят ей за отца? Десять, двадцать, сорок?…
– Да нет, вы не подумайте, – пробормотал он. «Ч-черт, глупости какие-то говорю!…» Он окончательно смешался, сжал шапку так, что сошлись большой и указательный пальцы, – и неуклюже поднялся. – Спасибо вам… – он переступил с ноги на ногу, подумал: «Ну, все» – и сказал: – До свидания.
– Всего доброго.
Николай пошел к выходу. Женщина вздохнула и осторожно поправила узел прически. Лысый юрист в бороде, оторвавшись от попугайной девицы, вопросительно-весело посмотрел на нее. Она подняла к потолку подведенные синим глаза, чуть улыбнулась – ожило, совершенно преобразилось лицо – и слегка пожала плечами… Николай вышел на улицу.
«Вред, – думал он сквозь грохот и скрежет метро. – Вред… Вред… Вред…»
IX
Во дворе вокруг мухоморно ржавеющего грибка воробьями прыгали дети. У сломанных качелей стояли по-зимнему толстые женщины – человек шесть или семь, среди них заводские, – стояли не по-женски дружно, в кружок, никто не смотрел даже в детскую сторону: Валентина из второго подъезда, в ядо-сине-зеленой мохнатой шапке с трубчатой пипкою наверху, оживленно о чем-то рассказывала. На другой стороне площадки курили Серега и Валька из ателье, вокруг них – грязно-белой лохматой кляксой – бегала, потявкивая, Серегина растрепанная болонка. Николай не мог сделать вид, что их не заметил, – и посмотрел: Серега махнул рукой, приглашая его подойти; Николай – испугавшись, как боли, – резнул по горлу рукой: спешу… У подъезда вороньей стаей сбились старухи. Он услышал, подходя с невидимой им стороны – скрытый за сугробом заснеженного шиповника:
– …в сорок пять от водки сгорел. – Евдокия Степановна с третьего этажа, Серегина мать. – У моей знакомой сын под машину попал – пьяный, конечно, – в тридцать лет ходит с палкой.
– А слышали – месяц назад, в «Сам-бери», один вместо водки хватил какую-то кислоту. Неделю мучился, пока помер, весь живот, говорят, изнутри лоскутами пошел. Ирина Петровна рассказывала – ну, у которой сын за границей…
– А теперича этот… напился и полез голыми руками в розетку. И ведь все одно пьют! Мрут как мухи, прости меня Господи, – и пьют, не боятся…
Николай невольно замедлил шаги – остановился. Тошно было к ним выходить.
– Хоть бы уже все поскорей перемерли. – По громкому, каркающему голосу он узнал старуху из второго подъезда: у нее зять сидел в ЛТП. – Добро бы только себя, а то всех вокруг мучают.
– Все не перемрут. У них один сопьется, другой начинает…
Николай вышагнул из-за кустов и пряча глаза сказал: «Здравствуйте…» Старухи загомонили вразнобой, поджимая губы, – потом наступила глубокая, нетерпеливая тишина… Николай открыл дверь и вошел в подъезд.
В подъезде было темно – сумрачный зимний день лишь бледно окрашивал окна. Пенсия ни от чего не зависит, медленно думал он, поднимаясь по лестнице. Государство будет платить. Государство будет – а ты? Что ты сделал? Ты – чем заплатил? Только первые пять или десять минут по выходе из консультации он чувствовал облегчение; уже в метро оно улетучилось без следа. Пенсия. Какое это имеет отношение к нему? Он сделал то, что он сделал. Он виноват. Он уже не тот человек. Как сделать, чтобы до конца своей жизни не нести на себе этой вины? Как вернуть свою прежнюю жизнь, когда он был… спокоен?
Навстречу кто-то спускался – он поморщился от тоски. Появился сосед с нижнего этажа – научный работник, тот, у которого собака за тысячу рублей, – улыбнулся приветливо и сказал: «Приветствую вас…» Николай сказал: «Здравствуйте», – с трудом разлепив как будто уставшие губы. Вот у этого человека все хорошо, думал он. Он живет правильно, он сначала подумает, потом сделает, он обязательно предупредит о включенном рубильнике. Да и не только он, все это сделают, поэтому все спокойно живут и заслуженно счастливы. Все не такие, как он, Николай. Он один такой.
Он открыл свою заботливо (глупыми пухлыми ромбами) обитую дверь – и сразу увидел жену, которая стояла в прихожей. По тому, как она стояла – без дела, неподвижно, лицом к нему, – он понял, что она услышала хруст замка и вышла его встречать. Ему опять стало жалко ее – и в то же время в ее волнении ему показалось что-то мелкое, недостойное, безжалостно-равнодушное… ко всему, что кроме них было и жило вокруг… Он вздохнул и бросил шапку на вешалку.
Света молчала; руки ее были заложены за спину – остро торчала высокая грудь; он увидел, что висевшее у нее за спиной голубое пальто как будто мелко дрожит, – и понял, что она теребит его пальцами… Жалость хлынула водопадом, смывая все на своем пути, – он шагнул к ней и ласково погладил ее по плечу.
– Ну, не волнуйся… Пенсия ни от чего не зависит. Будут платить.
На слове «будут» она громко всхлипнула и припала к его груди. У него же на этих словах снова застыло сердце.
Они будут – а ты? Какое отношение это имеет к тебе?… О доплатах он ей ничего не сказал. Он сам еще твердо не знал, что надо делать; знал только, что что-то сделать ему придется.
– Ну, все, – сказал он бодро, ломая жгучее желание куда-нибудь убежать – не стоять рядом с ней, на месте, – неловко погладил ее по спине… и вдруг, не справившись с собою, отстранил ее и прошел быстро в комнату.
Все вокруг, знакомое и дорогое, было чужим и ненужным. Он сел на диван, привычно скрипнувший под его тяжестью, сплел руки, опершись локтями на колени, и низко опустил голову. Со двора пробивались счастливые детские крики. Сережка выглянул из своей комнаты: он уже успокоился, лицо его было радостно-озабоченным, в одной руке он держал бокорезы, в другой – моток двухжильного провода… Увидев провод, Николай нахмурился – разбежались все остальные мысли.
– Ты чего это собрался делать?
– Провод хочу удлинить. У меня грелка до тройника не достает.
Его передернуло – еле сдержался.
–. Значит так, – на одной ноте пророкотал он, – ложи провод и инструменты назад. К электричеству без меня близко не подходить!
– А…
– Все! – отрубил он – как будто ударили в бочку. – Увижу, что ковыряешься в электроприборах, – пеняй на себя: сниму все оборудование к чертовой матери! Пусть аквариум темный стоит.
Сережка надулся и побрел прочь из комнаты, ни слова не говоря. Он вовсе не был таким беспрекословно послушным (в обычное время Николай не был с ним строг, скорее даже – ругая себя – его баловал), но сейчас голос и взгляд отца его раздавили… Николай опустил голову и шепотом выматерился.
Он опять начал думать… но думать не получилось: мысли тяжко потолкались, поворочались в голове – и осели камнями где-то на дне сознания. Просто ему было плохо, даже физически плохо – массивное тело его как будто придавило его, он ощущал его не своим телом, а посторонней, гнетущей тяжестью… Сережка осторожно прошел в свою комнату, с аквариумной книгой под мышкой. Света на кухне приглушенно звенела посудой. Страшный удар нанесла ему жизнь… подлый удар, на который нельзя ответить, от которого нельзя защититься, – потому что не знаешь, как поступить. Он встал, подошел к окну. Мужиков во дворе уже было четверо: двое те же, третий Петька с нижнего этажа – тот, что гоняет жену, – и один незнакомый. Наверное, Петька привел. Полезли в карманы (Серега осторожно, поглядывая на стоящую у качелей жену), вынули по бумажке – Петька собрал, передал незнакомому, тот кивнул, повернулся – пошел… В одиннадцатый, наверное. Его вдруг охватила прямо-таки душераздирающая зависть – он даже негромко застонал, стиснув зубы. Спуститься бы сейчас во двор, вмазать пару стаканов в беседке, поговорить о работе, об Афгане, о «Спартаке», о повышении цен на красное… выйти покурить на крыльцо, с чувством снисходительной, ласковой гордости помахать рукой Светке, притворно грозящей пальцем в окно… а-а-а, йитить твою мать, – какая была жизнь!…
Мужики о чем-то разговаривали, струились дымки сигарет, Серегина болонка, увязая в снегу, бестолково носилась кругами… Николай отвернулся, медленно отошел от окна, снова сел на диван. На него тупо смотрело широкое, лоснящееся серым лицо телевизора. Нет, так жить нельзя… Так тебе и надо, загорелась злая холодная мысль. Пять минут своей серой вонючей жизни ты пожалел на то, чтобы найти Бирюкова и сказать ему о рубильнике. Так тебе и надо… за жизнь человеческую?! Ну не-ет, этого тебе будет мало. Был доволен собой? Радовался, какой ты хороший? Гордился, что не смотришь Немцову в рот? что Наташка предлагает себя, а ты щелкнешь ее по заду – и все? что ты такой сильный, что ломаешь себя?… Ты – г…Нет, я не г…! Другой бы вообще в ус не дул, думал бы только о том, чтобы о рубильнике никто не узнал! У-у, исусик… а ты не думаешь о том, чтобы никто не узнал, а все равно никто ничего не знает. Не знает. Не знает! – весело-злобно задразнился кто-то внутри него. Заземлил человека – и в кусты. Страдать о том, какой ты хороший… Да кем же это надо быть, чтобы врубить ток и уйти – уйти не предупредив?! А ведь ты его еще и не любил… ну, не то чтобы не любил… хуже – тебе было просто наплевать на него. А если бы на его месте была Светка?., да нет, при чем тут Светка, Светку он и представить на заводе не мог, – а вот, например, Гарик? Старый друг, с которым он вместе учился в школе – и которого Светка не приглашает на Новый год потому, что придут Васюковы… Васюков с разряженной как чайная кукла женой. Он представил своим сменщиком Гарика – это было легко, Гарик и работал слесарем-сборщиком на ТМЗ, – и ему стало жарко… он закрыл глаза – врубил выключатель, тут же родилась мысль: кабель под напряжением, а я ухожу, – на всякий случай надо предупредить Игоряшу, где его черти носят?! Гарика он предупредил бы, Бирюкова – нет. Не потому, что хотел Бирюкову зла, – просто Бирюков был для него – ничего. Пустое место в его жизни – есть он, нет его… Ну все, хватит. Он зло тряхнул головой. Давай – что делать? Пойти заявить? Кому? Ну, это уж найдется кому… Будет суд. Конечно, будет суд… надо было спросить у этой бабы-юриста, сколько за это дают… кроме возмещения вреда, или как там это называется. Да нет, как спросить, она ведь сразу догадалась бы… Он опять запутался, заметался. Так ты хочешь, чтобы все было шитокрыто, или чтобы дочка Бирюкова получила свое возмещение? Будет суд. Дадут… сколько дадут – год, два… три? Он вдруг увидел – сотканное из книг, кинофильмов, рассказов: черную тень судьи над длинным столом, равнодушный конвой с автоматами, раздавленную бритоголовую фигуру за перегородкой… колючую проволоку, перерезающую далекий заснеженный лес, концлагерные вышки в низком свинцовом небе, приземистый обледенелый барак, стылые физиономии уголовных… Он сморгнул; вокруг него было тихо, тепло; Светка позвякивала на кухне, Сережка плескал страницами в своей комнате… напротив него, на стене, висел старый – покойница мать подарила – темно-красный с цветами ковер, узорчатый тюль на окне серебрился в лучах осторожного зимнего света, за тюлевой вуалью на подоконнике смутно зеленели колючие головы кактусов… Стало страшно – даже дрогнули руки. На зону, в тюрьму?… Он встал, взял сигареты, открыл наружную дверь. Светка выглянула – прямо выскочила – из кухни: глаза ее были испуганы. Он закрыл дверь, закурил. Сигареты попались сырые, легкие зацепило только после третьей затяжки. Этажом ниже, у научных работников, игрушечно тявкал щенок. Целыми днями тявкает. На половине сигареты он немного успокоился. Да погоди ты сходить с ума… что ты, как баба. Бирюкову уже не поможешь ничем, кроме… возмещения причиненного вреда. Можно собрать в цехе деньги и добавить свои – все, которые лежат на сберкнижке. Те, которые отложены на мотоцикл. Тогда можно никуда не ходить… хотя это, конечно, мало. Но, в конце концов, юридически он, кажется, ни в чем не виноват… Ну, действительно, в чем? ну, не знаю… Он сошел по лестнице вниз, на площадку к окну. Мужиков во дворе уже не было – дождались гонца и засели в беседке. Сейчас пропускают по полстакана и говорят… о Бирюкове. Вдруг пошел крупный, как обрывки бумаги, медленный снег; все за окном зарябило. Какая-то женщина в синем пальто, в некрашеной кроличьей шапке-ушанке, шла под окном… машинально он проводил ее взглядом и вдруг узнал: жена Бирюкова. Она шла очень медленно, как будто с трудом раздвигая вязкую снежную пелену, – одинокое темное пятнышко в огромном белом дворе… жена Бирюкова – который напился и полез под напряжением в сеть. Пьяный дурак. Выпил водки на четыре с полтиной и оставил дочку сиротой на всю жизнь. И жену вдовой. «Вы разве ее не знаете? Ну как же, у нее муж напился, и его током убило. Сильно пил». – «А чья это девочка?» – «А это Леночка Бирюкова. У нее отца током убило – пьяным полез под ток». – «Я вам так скажу, прости меня Господи: черт с тобой, туда тебе и дорога, – но ты о ребенке подумал?» – «А ну-ка поди сюда. Дыхни. Что, по Бирюкову соскучился?» – «Товарищи! Я не могу обойти стороной нашей острейшей проблемы – пьянства. Все вы знаете о недавнем несчастном случае в пятом цехе, когда электромонтер Бирюков, находясь в состоянии опьянения, занялся ремонтом цепи, не выключив ток. Товарищи, в будущем году пьянству надо объявить решительный бой!» – «Это у тебя сменщик спьяну убился? А чего он, м…что ли?…» Николай, обжигая пальцы, всмятку раздавил догоревший до фильтра бычок – и быстро пошел наверх. Нет. Так нельзя. Бирюков мог быть пополам – но если бы он, Николай, не включил рубильник, ничего бы этого не было. Бирюков просто полез бы пьяным в обесточенную сеть. И все. И ничего не делать сейчас – нельзя. Ничего не делать – нехорошо. Неправильно. Нечестно. Подло.
Много лет назад, в армии, три дембеля из соседнего взвода начали, озверев, сапогами месить молодого. Этого молодого кулаком можно было убить, он был маленький, тощий и – гордый. Молодому быть гордым нельзя. Николай заступился – хотя он был один и до дембеля ему было еще далеко: он знал, что если он не сделает этого, то он будет сволочью, – и резнул усатого Левченку так, что у того затрещали зубы… Ему тоже досталось – это он сейчас говорит: досталось, прошло уже десять… пятнадцать! – лет, а тогда это было не то слово – досталось… Вы всё книжки про гестапо читаете? ты пойди послужи – и выступи против дедов… То, что происходит сейчас, тоже плохо, и тоже надо ударить… только ударить надо – себя. Чтобы не чувствовать себя сволочью. Чувствовать себя. Странная мысль вдруг неповоротливо всплыла в его мозгу: получается, что он думает – о себе? Бирюкова уже не вернешь; если его, Николая, посадят, Сережка останется без отца, Светка без мужа – то есть всем будет плохо. Если не считать той добавки к пенсии, которую, может быть, получит семья Бирюкова. Но это ладно… а так получается: ты мучаешься угрызениями совести, тебе – плохо, и ты хочешь пойти и обо всем рассказать, чтобы тебе стало хорошо. Хорошо?… Ну, легко. То есть ты идешь – для себя. Если бы тебе было на все наплевать и ты бы пошел – это другое дело; а если тебе от сознания своей подлости плохо, то… Он окончательно заблудился, устал, ему было трудно думать, еще никогда ни о чем он так долго не думал. На душе лежала страшная тяжесть; он уже надрывался под этой тяжестью, у него больше не, было сил, он рвался сбросить эту тяжесть с себя – отдать ее людям… Чем больше будет людей, тем ему будет легче. А то уже просто нельзя.
Он открыл дверь и снял с вешалки куртку. Светка выскочила в прихожую, ударившись бедром о косяк.
– Куда ты?!
На нее было больно, жалко – и неприятно – смотреть.
– Надо.
Он нахлобучил шапку и наклонился, соединяя застежку «молнии».
– Коля, – прошептала жена и пошла на него. – Коля… куда ты?!
– Надо мне!… – зарычал он, терзая замок. «Молния» не закрывалась. – Чего пристала?
– Остановись! – вдруг тонко закричала Света, бросаясь к нему. Слышно было, как скрипнула дверь Сережкиной комнаты. – Что ты делаешь?! Что ты делаешь, ты подумай! Тебя же… – сорвалась в задушенный шепот: – …посадят!…
У него опять тоскливо заныло в груди… и тут же вскипела ярость: не сломаете! Он подавил ее, с ожесточением мотнув головой, и вслепую полез в сапоги.
– Сережа!! – закричала жена. Сережка тут же впрыгнул в дверной проем – маленький, тонкий, глазастый, с лицом цвета серой бумаги. – Сережа, Сереженька, проси папу! Коля, не уходи!…
– Замолчи-и!… – заревел он так, что ударило в уши. – Оставь ребенка в покое! Чего тебе надо?!
– Эгоист!… – задыхаясь выкрикнула она, сверкая залитыми слезами глазами. – А о нас ты подумал?!
– Все!
Она схватила его за рукав. Он зло, не жалея, сбил ее руку. Сережка заплакал.
– Николай!… Что ты делаешь… сволочь!
Лицо ее вдруг исказилось гримасой ненависти. Он быстро нагнулся, застегнул сапоги. Света прижала к себе плачущего Сережку.
– Иди! – полыхнуло в лицо. – Иди!… полудурок! – Он вырвал дверь; крик ударил в подъезд, гулко покатился по лестнице. – Но я тебя ждать не буду!… Слышишь?!
Он выскочил за порог, грохнул дверью, сломив слабое сопротивление с той стороны, и тяжело запрыгал вниз по ступенькам. Дверь щелкнув открылась.
– Слышишь?!! – резанул пронзительный крик. – Не бу-ду!…
– …в сорок пять от водки сгорел. – Евдокия Степановна с третьего этажа, Серегина мать. – У моей знакомой сын под машину попал – пьяный, конечно, – в тридцать лет ходит с палкой.
– А слышали – месяц назад, в «Сам-бери», один вместо водки хватил какую-то кислоту. Неделю мучился, пока помер, весь живот, говорят, изнутри лоскутами пошел. Ирина Петровна рассказывала – ну, у которой сын за границей…
– А теперича этот… напился и полез голыми руками в розетку. И ведь все одно пьют! Мрут как мухи, прости меня Господи, – и пьют, не боятся…
Николай невольно замедлил шаги – остановился. Тошно было к ним выходить.
– Хоть бы уже все поскорей перемерли. – По громкому, каркающему голосу он узнал старуху из второго подъезда: у нее зять сидел в ЛТП. – Добро бы только себя, а то всех вокруг мучают.
– Все не перемрут. У них один сопьется, другой начинает…
Николай вышагнул из-за кустов и пряча глаза сказал: «Здравствуйте…» Старухи загомонили вразнобой, поджимая губы, – потом наступила глубокая, нетерпеливая тишина… Николай открыл дверь и вошел в подъезд.
В подъезде было темно – сумрачный зимний день лишь бледно окрашивал окна. Пенсия ни от чего не зависит, медленно думал он, поднимаясь по лестнице. Государство будет платить. Государство будет – а ты? Что ты сделал? Ты – чем заплатил? Только первые пять или десять минут по выходе из консультации он чувствовал облегчение; уже в метро оно улетучилось без следа. Пенсия. Какое это имеет отношение к нему? Он сделал то, что он сделал. Он виноват. Он уже не тот человек. Как сделать, чтобы до конца своей жизни не нести на себе этой вины? Как вернуть свою прежнюю жизнь, когда он был… спокоен?
Навстречу кто-то спускался – он поморщился от тоски. Появился сосед с нижнего этажа – научный работник, тот, у которого собака за тысячу рублей, – улыбнулся приветливо и сказал: «Приветствую вас…» Николай сказал: «Здравствуйте», – с трудом разлепив как будто уставшие губы. Вот у этого человека все хорошо, думал он. Он живет правильно, он сначала подумает, потом сделает, он обязательно предупредит о включенном рубильнике. Да и не только он, все это сделают, поэтому все спокойно живут и заслуженно счастливы. Все не такие, как он, Николай. Он один такой.
Он открыл свою заботливо (глупыми пухлыми ромбами) обитую дверь – и сразу увидел жену, которая стояла в прихожей. По тому, как она стояла – без дела, неподвижно, лицом к нему, – он понял, что она услышала хруст замка и вышла его встречать. Ему опять стало жалко ее – и в то же время в ее волнении ему показалось что-то мелкое, недостойное, безжалостно-равнодушное… ко всему, что кроме них было и жило вокруг… Он вздохнул и бросил шапку на вешалку.
Света молчала; руки ее были заложены за спину – остро торчала высокая грудь; он увидел, что висевшее у нее за спиной голубое пальто как будто мелко дрожит, – и понял, что она теребит его пальцами… Жалость хлынула водопадом, смывая все на своем пути, – он шагнул к ней и ласково погладил ее по плечу.
– Ну, не волнуйся… Пенсия ни от чего не зависит. Будут платить.
На слове «будут» она громко всхлипнула и припала к его груди. У него же на этих словах снова застыло сердце.
Они будут – а ты? Какое отношение это имеет к тебе?… О доплатах он ей ничего не сказал. Он сам еще твердо не знал, что надо делать; знал только, что что-то сделать ему придется.
– Ну, все, – сказал он бодро, ломая жгучее желание куда-нибудь убежать – не стоять рядом с ней, на месте, – неловко погладил ее по спине… и вдруг, не справившись с собою, отстранил ее и прошел быстро в комнату.
Все вокруг, знакомое и дорогое, было чужим и ненужным. Он сел на диван, привычно скрипнувший под его тяжестью, сплел руки, опершись локтями на колени, и низко опустил голову. Со двора пробивались счастливые детские крики. Сережка выглянул из своей комнаты: он уже успокоился, лицо его было радостно-озабоченным, в одной руке он держал бокорезы, в другой – моток двухжильного провода… Увидев провод, Николай нахмурился – разбежались все остальные мысли.
– Ты чего это собрался делать?
– Провод хочу удлинить. У меня грелка до тройника не достает.
Его передернуло – еле сдержался.
–. Значит так, – на одной ноте пророкотал он, – ложи провод и инструменты назад. К электричеству без меня близко не подходить!
– А…
– Все! – отрубил он – как будто ударили в бочку. – Увижу, что ковыряешься в электроприборах, – пеняй на себя: сниму все оборудование к чертовой матери! Пусть аквариум темный стоит.
Сережка надулся и побрел прочь из комнаты, ни слова не говоря. Он вовсе не был таким беспрекословно послушным (в обычное время Николай не был с ним строг, скорее даже – ругая себя – его баловал), но сейчас голос и взгляд отца его раздавили… Николай опустил голову и шепотом выматерился.
Он опять начал думать… но думать не получилось: мысли тяжко потолкались, поворочались в голове – и осели камнями где-то на дне сознания. Просто ему было плохо, даже физически плохо – массивное тело его как будто придавило его, он ощущал его не своим телом, а посторонней, гнетущей тяжестью… Сережка осторожно прошел в свою комнату, с аквариумной книгой под мышкой. Света на кухне приглушенно звенела посудой. Страшный удар нанесла ему жизнь… подлый удар, на который нельзя ответить, от которого нельзя защититься, – потому что не знаешь, как поступить. Он встал, подошел к окну. Мужиков во дворе уже было четверо: двое те же, третий Петька с нижнего этажа – тот, что гоняет жену, – и один незнакомый. Наверное, Петька привел. Полезли в карманы (Серега осторожно, поглядывая на стоящую у качелей жену), вынули по бумажке – Петька собрал, передал незнакомому, тот кивнул, повернулся – пошел… В одиннадцатый, наверное. Его вдруг охватила прямо-таки душераздирающая зависть – он даже негромко застонал, стиснув зубы. Спуститься бы сейчас во двор, вмазать пару стаканов в беседке, поговорить о работе, об Афгане, о «Спартаке», о повышении цен на красное… выйти покурить на крыльцо, с чувством снисходительной, ласковой гордости помахать рукой Светке, притворно грозящей пальцем в окно… а-а-а, йитить твою мать, – какая была жизнь!…
Мужики о чем-то разговаривали, струились дымки сигарет, Серегина болонка, увязая в снегу, бестолково носилась кругами… Николай отвернулся, медленно отошел от окна, снова сел на диван. На него тупо смотрело широкое, лоснящееся серым лицо телевизора. Нет, так жить нельзя… Так тебе и надо, загорелась злая холодная мысль. Пять минут своей серой вонючей жизни ты пожалел на то, чтобы найти Бирюкова и сказать ему о рубильнике. Так тебе и надо… за жизнь человеческую?! Ну не-ет, этого тебе будет мало. Был доволен собой? Радовался, какой ты хороший? Гордился, что не смотришь Немцову в рот? что Наташка предлагает себя, а ты щелкнешь ее по заду – и все? что ты такой сильный, что ломаешь себя?… Ты – г…Нет, я не г…! Другой бы вообще в ус не дул, думал бы только о том, чтобы о рубильнике никто не узнал! У-у, исусик… а ты не думаешь о том, чтобы никто не узнал, а все равно никто ничего не знает. Не знает. Не знает! – весело-злобно задразнился кто-то внутри него. Заземлил человека – и в кусты. Страдать о том, какой ты хороший… Да кем же это надо быть, чтобы врубить ток и уйти – уйти не предупредив?! А ведь ты его еще и не любил… ну, не то чтобы не любил… хуже – тебе было просто наплевать на него. А если бы на его месте была Светка?., да нет, при чем тут Светка, Светку он и представить на заводе не мог, – а вот, например, Гарик? Старый друг, с которым он вместе учился в школе – и которого Светка не приглашает на Новый год потому, что придут Васюковы… Васюков с разряженной как чайная кукла женой. Он представил своим сменщиком Гарика – это было легко, Гарик и работал слесарем-сборщиком на ТМЗ, – и ему стало жарко… он закрыл глаза – врубил выключатель, тут же родилась мысль: кабель под напряжением, а я ухожу, – на всякий случай надо предупредить Игоряшу, где его черти носят?! Гарика он предупредил бы, Бирюкова – нет. Не потому, что хотел Бирюкову зла, – просто Бирюков был для него – ничего. Пустое место в его жизни – есть он, нет его… Ну все, хватит. Он зло тряхнул головой. Давай – что делать? Пойти заявить? Кому? Ну, это уж найдется кому… Будет суд. Конечно, будет суд… надо было спросить у этой бабы-юриста, сколько за это дают… кроме возмещения вреда, или как там это называется. Да нет, как спросить, она ведь сразу догадалась бы… Он опять запутался, заметался. Так ты хочешь, чтобы все было шитокрыто, или чтобы дочка Бирюкова получила свое возмещение? Будет суд. Дадут… сколько дадут – год, два… три? Он вдруг увидел – сотканное из книг, кинофильмов, рассказов: черную тень судьи над длинным столом, равнодушный конвой с автоматами, раздавленную бритоголовую фигуру за перегородкой… колючую проволоку, перерезающую далекий заснеженный лес, концлагерные вышки в низком свинцовом небе, приземистый обледенелый барак, стылые физиономии уголовных… Он сморгнул; вокруг него было тихо, тепло; Светка позвякивала на кухне, Сережка плескал страницами в своей комнате… напротив него, на стене, висел старый – покойница мать подарила – темно-красный с цветами ковер, узорчатый тюль на окне серебрился в лучах осторожного зимнего света, за тюлевой вуалью на подоконнике смутно зеленели колючие головы кактусов… Стало страшно – даже дрогнули руки. На зону, в тюрьму?… Он встал, взял сигареты, открыл наружную дверь. Светка выглянула – прямо выскочила – из кухни: глаза ее были испуганы. Он закрыл дверь, закурил. Сигареты попались сырые, легкие зацепило только после третьей затяжки. Этажом ниже, у научных работников, игрушечно тявкал щенок. Целыми днями тявкает. На половине сигареты он немного успокоился. Да погоди ты сходить с ума… что ты, как баба. Бирюкову уже не поможешь ничем, кроме… возмещения причиненного вреда. Можно собрать в цехе деньги и добавить свои – все, которые лежат на сберкнижке. Те, которые отложены на мотоцикл. Тогда можно никуда не ходить… хотя это, конечно, мало. Но, в конце концов, юридически он, кажется, ни в чем не виноват… Ну, действительно, в чем? ну, не знаю… Он сошел по лестнице вниз, на площадку к окну. Мужиков во дворе уже не было – дождались гонца и засели в беседке. Сейчас пропускают по полстакана и говорят… о Бирюкове. Вдруг пошел крупный, как обрывки бумаги, медленный снег; все за окном зарябило. Какая-то женщина в синем пальто, в некрашеной кроличьей шапке-ушанке, шла под окном… машинально он проводил ее взглядом и вдруг узнал: жена Бирюкова. Она шла очень медленно, как будто с трудом раздвигая вязкую снежную пелену, – одинокое темное пятнышко в огромном белом дворе… жена Бирюкова – который напился и полез под напряжением в сеть. Пьяный дурак. Выпил водки на четыре с полтиной и оставил дочку сиротой на всю жизнь. И жену вдовой. «Вы разве ее не знаете? Ну как же, у нее муж напился, и его током убило. Сильно пил». – «А чья это девочка?» – «А это Леночка Бирюкова. У нее отца током убило – пьяным полез под ток». – «Я вам так скажу, прости меня Господи: черт с тобой, туда тебе и дорога, – но ты о ребенке подумал?» – «А ну-ка поди сюда. Дыхни. Что, по Бирюкову соскучился?» – «Товарищи! Я не могу обойти стороной нашей острейшей проблемы – пьянства. Все вы знаете о недавнем несчастном случае в пятом цехе, когда электромонтер Бирюков, находясь в состоянии опьянения, занялся ремонтом цепи, не выключив ток. Товарищи, в будущем году пьянству надо объявить решительный бой!» – «Это у тебя сменщик спьяну убился? А чего он, м…что ли?…» Николай, обжигая пальцы, всмятку раздавил догоревший до фильтра бычок – и быстро пошел наверх. Нет. Так нельзя. Бирюков мог быть пополам – но если бы он, Николай, не включил рубильник, ничего бы этого не было. Бирюков просто полез бы пьяным в обесточенную сеть. И все. И ничего не делать сейчас – нельзя. Ничего не делать – нехорошо. Неправильно. Нечестно. Подло.
Много лет назад, в армии, три дембеля из соседнего взвода начали, озверев, сапогами месить молодого. Этого молодого кулаком можно было убить, он был маленький, тощий и – гордый. Молодому быть гордым нельзя. Николай заступился – хотя он был один и до дембеля ему было еще далеко: он знал, что если он не сделает этого, то он будет сволочью, – и резнул усатого Левченку так, что у того затрещали зубы… Ему тоже досталось – это он сейчас говорит: досталось, прошло уже десять… пятнадцать! – лет, а тогда это было не то слово – досталось… Вы всё книжки про гестапо читаете? ты пойди послужи – и выступи против дедов… То, что происходит сейчас, тоже плохо, и тоже надо ударить… только ударить надо – себя. Чтобы не чувствовать себя сволочью. Чувствовать себя. Странная мысль вдруг неповоротливо всплыла в его мозгу: получается, что он думает – о себе? Бирюкова уже не вернешь; если его, Николая, посадят, Сережка останется без отца, Светка без мужа – то есть всем будет плохо. Если не считать той добавки к пенсии, которую, может быть, получит семья Бирюкова. Но это ладно… а так получается: ты мучаешься угрызениями совести, тебе – плохо, и ты хочешь пойти и обо всем рассказать, чтобы тебе стало хорошо. Хорошо?… Ну, легко. То есть ты идешь – для себя. Если бы тебе было на все наплевать и ты бы пошел – это другое дело; а если тебе от сознания своей подлости плохо, то… Он окончательно заблудился, устал, ему было трудно думать, еще никогда ни о чем он так долго не думал. На душе лежала страшная тяжесть; он уже надрывался под этой тяжестью, у него больше не, было сил, он рвался сбросить эту тяжесть с себя – отдать ее людям… Чем больше будет людей, тем ему будет легче. А то уже просто нельзя.
Он открыл дверь и снял с вешалки куртку. Светка выскочила в прихожую, ударившись бедром о косяк.
– Куда ты?!
На нее было больно, жалко – и неприятно – смотреть.
– Надо.
Он нахлобучил шапку и наклонился, соединяя застежку «молнии».
– Коля, – прошептала жена и пошла на него. – Коля… куда ты?!
– Надо мне!… – зарычал он, терзая замок. «Молния» не закрывалась. – Чего пристала?
– Остановись! – вдруг тонко закричала Света, бросаясь к нему. Слышно было, как скрипнула дверь Сережкиной комнаты. – Что ты делаешь?! Что ты делаешь, ты подумай! Тебя же… – сорвалась в задушенный шепот: – …посадят!…
У него опять тоскливо заныло в груди… и тут же вскипела ярость: не сломаете! Он подавил ее, с ожесточением мотнув головой, и вслепую полез в сапоги.
– Сережа!! – закричала жена. Сережка тут же впрыгнул в дверной проем – маленький, тонкий, глазастый, с лицом цвета серой бумаги. – Сережа, Сереженька, проси папу! Коля, не уходи!…
– Замолчи-и!… – заревел он так, что ударило в уши. – Оставь ребенка в покое! Чего тебе надо?!
– Эгоист!… – задыхаясь выкрикнула она, сверкая залитыми слезами глазами. – А о нас ты подумал?!
– Все!
Она схватила его за рукав. Он зло, не жалея, сбил ее руку. Сережка заплакал.
– Николай!… Что ты делаешь… сволочь!
Лицо ее вдруг исказилось гримасой ненависти. Он быстро нагнулся, застегнул сапоги. Света прижала к себе плачущего Сережку.
– Иди! – полыхнуло в лицо. – Иди!… полудурок! – Он вырвал дверь; крик ударил в подъезд, гулко покатился по лестнице. – Но я тебя ждать не буду!… Слышишь?!
Он выскочил за порог, грохнул дверью, сломив слабое сопротивление с той стороны, и тяжело запрыгал вниз по ступенькам. Дверь щелкнув открылась.
– Слышишь?!! – резанул пронзительный крик. – Не бу-ду!…
X
Он вывалился из подъезда на улицу и широко зашагал через двор, растаптывая сочный скрипучий снег. У грибка он остановился, закурил, почувствовал жгучее желание обернуться – посмотреть на свои окна, – не посмотрел, пошел дальше, отмахиваясь полами расстегнутой куртки. Внутри него как будто что-то прорвалось – тяжесть выплеснулась, провалилась в эту дыру, на душе стало обреченно-спокойно. Снег поредел, медленно падали – как будто тонули, оседали на небесное дно – одинокие рыхлые хлопья. Идти было пять минут. Отделение милиции размещалось в первом этаже грубого, тяжеловесного трехэтажного дома; вход был за углом – из безжизненно-серой с густыми решетками окон стены выступало крыльцо в четыре ступени. На разъезженном и растоптанном в синюю слякоть кругу отдыхали припорошенные снегом машины. Наружная дверь оказалась открытой; ни одного человека не было видно; он не останавливаясь затопал по избитым в мясо ступеням. За открытой дверью оказалась еще одна – закрытая, гладко – без рисунка – обитая заштопанным в нескольких местах дерматином. Он толкнул эту дверь: за нею сумрачный коридор струился приглушенным линолеумным блеском; пахло крепкими запахами – ваксой, уборною, табаком… В глубине промелькнул – будто вспыхнул – малиново-красный околыш; смутная тревога на миг остановила его… он глубоко вздохнул – и зашагал по гулко застучавшему коридору.
Повернув за угол, он очутился в большой, перегороженной по длине коридора комнате. За деревянной коробчатой стойкой, наращенной пластинами оргстекла, перед облезлым металлическим пультом с какими-то рычажками и кнопками, сидел черноглазый и черноусый милиционер с погонами младшего лейтенанта и, нахмурившись, слушал телефонную трубку. У стойки снаружи, напротив него, стояли облокотясь еще два… мента, механически сказал Николай про себя, – рядовой и старший сержант; сержант стоял к Николаю спиной и повернулся, заслышав его шаги. У него было широкое как лопата, розовое лицо, усы колючей белесой щеткою и наглые, светлые, как лед, промытый в воде, серо-голубые глаза. Рядовой был совершенным мальчишкой – над верхней губой что-то смутно темнело. Николай остановился. Сержант оглядел его равнодушно и отвернулся. Дежурный, энергично пожав плечами, сказал отрывисто: «Да» – и бросил трубку на рычаги.
– Вам чего, гражданин?
Николай вдруг почувствовал, что осип – слова не могли протолкнуться через вспухший в горле комок… В окованную листовым измятым железом дверь – с круглой заслонкой глазка, слева по коридору – несколько раз тяжело ударили.
– Постучи, постучи, – ленивым тенорком сказал рядовой, чуть повернув тонкошеюю голову. – Долбо…
Николай кашлянул – не вышло… от этого разозлился – и, набрав в легкие воздуха, громыхнул так, что в коридоре загудело:
– Мне это… следователя.
Дежурный цвиркнул языком, цепко взглянул на него – и перевел взгляд на сержанта.
– Есть у нас кто-нибудь?
У Николая копром застучало сердце. «А если нет?…»
– Трифонов, кажется, был, – басом сказал широколицый. – Если не ушел.
– Пройдите по коридору налево, комната номер пять. – В пульте перед дежурным что-то запищало, защелкало. Он снял трубку, застыл лицом. – Сорок восьмое, дежурный слушает. Что?…
Николай сказал: «Спасибо» – и пошел по коридору. На стенах висели какие-то плакаты, постановления, рисованные портреты милиционеров с одинаково ясноглазыми, благородными лицами. Два, три, четыре… пять. Дверь была не заперта – не до конца утоплена в проеме коробки. Он остановился, снял шапку, вытер увлажнившийся лоб. Вдалеке, у входа, хлопнула дверь; что-то зарычало, затопало, заскользило по полу – как будто тащили мешок… «иди,… твою мать!…» – надсаживаясь, заревел кто-то сорванным голосом; тупо зачмокали подкрякивающие удары – кто-то хрипнул, забил ногами, завыл, давясь матерной руганью… Николай стиснул зубы и, постучавшись, вошел.
В небольшой светлой комнате (давили контрастом толстые прутковые решетки на окнах), за однотумбовым, тесным для груды разбухших папок столом, сидел парень лет тридцати – широкоплечий, худощавый, светловолосый, с казалось веселым – и чуть насмешливым – простецким лицом. Николай удивился – следователь? – и почувствовал облегчение: надеть на него спецовку – и за станок… Парень – он сидел над открытой папкой и что-то писал – поднял на него слегка раздосадованные глаза.
– Вам кого?
– Мне следователя, – сказал Николай.
– Ну, я следователь, – сказал следователь и дописал на листе бумаги несколько слов. – Слушаю вас. – Он клюнул бумагу дешевой тридцатипятикопеечной ручкой с искусанным колпачком и поставил хвостатую точку – но ручку не отложил, нетерпеливо завертел между пальцами.
– Я хочу… сделать заявление, – сказал Николай. Сейчас, когда, казалось бы, он бесповоротно должен был перейти черту, он не испытывал ни сомнения, ни раскаяния, ни тем более страха – только огромное, освобождающее облегчение… Энергичное, ясное, немного даже разбитное лицо сидящего перед ним человека располагало его к себе: с этим своим лицом он казался не только и даже не столько следователем, сколько просто человеком, которому можно и нужно все рассказать.
– Садитесь, – сказал следователь. – Что у вас?
Николай сел на стул. Они оказались одного роста; следователь был здоровенный парень, серый в крупную лиловую клетку пиджак сидел на его плечах как влитой.
– Значит так, – сказал Николай. Следователь несколько раз ручкой постучал по столу. – Я электромонтер. Работаю в цеховой подстанции, на «Авангарде». Два дня назад убило моего сменщика. Током.
Он остановился и посмотрел на следователя. Тот бросил ручку на стол.
– Так.
Он так просто, безо всякого выражения сказал это так, что Николай в первую минуту смешался: человека убило – «так…» – как будто белье с веревки украли. Замешательство быстро прошло: ощущение, когда он говорил, было таким, как будто с каждым словом его с сердца катился камень.
– У нас там есть щит управления, с рубильниками. Через него идут кабеля. Когда он пришел на смену, один рубильник был выключен. Я перед этим ковырялся на линии и выключил. Он это видел… ну, что рубильник выключен. Он пришел за десять минут до начала смены и расписался в журнале, а стол с журналом прямо напротив щита. Бирюков его фамилия. Алексей… Михайлович Бирюков. Ну, мы поздоровались, туда-сюда, и он ушел в цех. Я досидел свои десять минут… даже еще лишние пять минут прихватил – но он за это время к щиту не подходил, это точно, у меня дверь была открыта, я бы увидел… это я говорю не для того, чтобы там чего, а просто – как оно есть. Ну вот, я посидел, расписался в журнале и… и… вот этот самый рубильник и включил. Был выключен, я его сразу после обеда выключил, поработать хотел, а перед уходом обратно включил. Чтобы было как было. Ну… как должно было быть.
Повернув за угол, он очутился в большой, перегороженной по длине коридора комнате. За деревянной коробчатой стойкой, наращенной пластинами оргстекла, перед облезлым металлическим пультом с какими-то рычажками и кнопками, сидел черноглазый и черноусый милиционер с погонами младшего лейтенанта и, нахмурившись, слушал телефонную трубку. У стойки снаружи, напротив него, стояли облокотясь еще два… мента, механически сказал Николай про себя, – рядовой и старший сержант; сержант стоял к Николаю спиной и повернулся, заслышав его шаги. У него было широкое как лопата, розовое лицо, усы колючей белесой щеткою и наглые, светлые, как лед, промытый в воде, серо-голубые глаза. Рядовой был совершенным мальчишкой – над верхней губой что-то смутно темнело. Николай остановился. Сержант оглядел его равнодушно и отвернулся. Дежурный, энергично пожав плечами, сказал отрывисто: «Да» – и бросил трубку на рычаги.
– Вам чего, гражданин?
Николай вдруг почувствовал, что осип – слова не могли протолкнуться через вспухший в горле комок… В окованную листовым измятым железом дверь – с круглой заслонкой глазка, слева по коридору – несколько раз тяжело ударили.
– Постучи, постучи, – ленивым тенорком сказал рядовой, чуть повернув тонкошеюю голову. – Долбо…
Николай кашлянул – не вышло… от этого разозлился – и, набрав в легкие воздуха, громыхнул так, что в коридоре загудело:
– Мне это… следователя.
Дежурный цвиркнул языком, цепко взглянул на него – и перевел взгляд на сержанта.
– Есть у нас кто-нибудь?
У Николая копром застучало сердце. «А если нет?…»
– Трифонов, кажется, был, – басом сказал широколицый. – Если не ушел.
– Пройдите по коридору налево, комната номер пять. – В пульте перед дежурным что-то запищало, защелкало. Он снял трубку, застыл лицом. – Сорок восьмое, дежурный слушает. Что?…
Николай сказал: «Спасибо» – и пошел по коридору. На стенах висели какие-то плакаты, постановления, рисованные портреты милиционеров с одинаково ясноглазыми, благородными лицами. Два, три, четыре… пять. Дверь была не заперта – не до конца утоплена в проеме коробки. Он остановился, снял шапку, вытер увлажнившийся лоб. Вдалеке, у входа, хлопнула дверь; что-то зарычало, затопало, заскользило по полу – как будто тащили мешок… «иди,… твою мать!…» – надсаживаясь, заревел кто-то сорванным голосом; тупо зачмокали подкрякивающие удары – кто-то хрипнул, забил ногами, завыл, давясь матерной руганью… Николай стиснул зубы и, постучавшись, вошел.
В небольшой светлой комнате (давили контрастом толстые прутковые решетки на окнах), за однотумбовым, тесным для груды разбухших папок столом, сидел парень лет тридцати – широкоплечий, худощавый, светловолосый, с казалось веселым – и чуть насмешливым – простецким лицом. Николай удивился – следователь? – и почувствовал облегчение: надеть на него спецовку – и за станок… Парень – он сидел над открытой папкой и что-то писал – поднял на него слегка раздосадованные глаза.
– Вам кого?
– Мне следователя, – сказал Николай.
– Ну, я следователь, – сказал следователь и дописал на листе бумаги несколько слов. – Слушаю вас. – Он клюнул бумагу дешевой тридцатипятикопеечной ручкой с искусанным колпачком и поставил хвостатую точку – но ручку не отложил, нетерпеливо завертел между пальцами.
– Я хочу… сделать заявление, – сказал Николай. Сейчас, когда, казалось бы, он бесповоротно должен был перейти черту, он не испытывал ни сомнения, ни раскаяния, ни тем более страха – только огромное, освобождающее облегчение… Энергичное, ясное, немного даже разбитное лицо сидящего перед ним человека располагало его к себе: с этим своим лицом он казался не только и даже не столько следователем, сколько просто человеком, которому можно и нужно все рассказать.
– Садитесь, – сказал следователь. – Что у вас?
Николай сел на стул. Они оказались одного роста; следователь был здоровенный парень, серый в крупную лиловую клетку пиджак сидел на его плечах как влитой.
– Значит так, – сказал Николай. Следователь несколько раз ручкой постучал по столу. – Я электромонтер. Работаю в цеховой подстанции, на «Авангарде». Два дня назад убило моего сменщика. Током.
Он остановился и посмотрел на следователя. Тот бросил ручку на стол.
– Так.
Он так просто, безо всякого выражения сказал это так, что Николай в первую минуту смешался: человека убило – «так…» – как будто белье с веревки украли. Замешательство быстро прошло: ощущение, когда он говорил, было таким, как будто с каждым словом его с сердца катился камень.
– У нас там есть щит управления, с рубильниками. Через него идут кабеля. Когда он пришел на смену, один рубильник был выключен. Я перед этим ковырялся на линии и выключил. Он это видел… ну, что рубильник выключен. Он пришел за десять минут до начала смены и расписался в журнале, а стол с журналом прямо напротив щита. Бирюков его фамилия. Алексей… Михайлович Бирюков. Ну, мы поздоровались, туда-сюда, и он ушел в цех. Я досидел свои десять минут… даже еще лишние пять минут прихватил – но он за это время к щиту не подходил, это точно, у меня дверь была открыта, я бы увидел… это я говорю не для того, чтобы там чего, а просто – как оно есть. Ну вот, я посидел, расписался в журнале и… и… вот этот самый рубильник и включил. Был выключен, я его сразу после обеда выключил, поработать хотел, а перед уходом обратно включил. Чтобы было как было. Ну… как должно было быть.