Страница:
Нет, повторяю, Марков был не худший, дела при нем в свете исходивших сверху указаний велись исправно, а сам он определенно возвышался над своим окружением.
Бывало, подъезжает к старинному «Дому Ростовых»… Если это действительно дом Ростовых, описанный в романе «Война и мир», как тут не вспомнить возвращение Николеньки с войны:
«Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Все то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто-то уже видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что-то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время…
Петя повис на его ногах.
– А меня-то! – кричал он.
Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала все его лицо, отскочила от него и, держась за полу его венгерки, прыгала, как коза, все на одном месте и пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя».
Черная «Волга» Георгия Мокеевича Маркова осторожно въезжала в ворота, огибала скверик, где на каменном пьедестале задумался Лев Толстой, и останавливалась у главных дверей. Открывалась дверца, нога в вычищенном до блеска ботинке ступала на асфальт, зимой – на разметенный снег. И, не испачкав подошв, в шубе с бобровым (или из выдры?) воротником, добротной такой шубе, какую шьют один раз и на всю жизнь, не успевший раскраснеться на морозе, прямо из теплой машины в тепло, Георгий Мокеевич поднимался по двум маршам мраморной лестницы, и мраморная нагая дева в нише, по мере того как он пушистой меховой шапкой достигал ее подошв, коленей, выше, выше, прикрывала мраморной рукой свое очарование.
Отразясь на последней ступеньке в полный рост в старинном зеркале, он соступал с мрамора на паркет навстречу самому себе, выходившему из зеркала, а уже разносилось дуновением: «Прибыл! Идет!» И все живое почтительно уступало дорогу, и во всех комнатах и отгороженных клетушках, над всеми канцелярскими столами охватывал служащих трудовой энтузиазм.
Он же, в шубе и шапке, мерным шагом шел мимо белых старинных закрытых дверей той самой залы, где теперь не ломберные столики, а буквой «Т» сплошной огромный стол для заседаний под зеленым сукном, где и воздух, и сукно, и стены впитали запах окурков, входил в приемную, в свой кабинет, увешанный дарственными коврами, раздевался, причесывался, садился за стол, и согласно рангу и чину начинали входить к нему с папками для доклада. Департамент оживал.
Не могу опять не отвлечься. Однажды в Дубултах, в июльский жаркий день, когда и солнце и море слепили настолько, что без защитных очков невозможно было смотреть, появился на пляже Георгий Мокеевич. Он только что прибыл и шел по песку в своих черных, вычищенных до блеска кожаных ботинках, в темном костюме, в галстуке, а в море плескались, а на белом песке, как на лежбище, грелись загорелые тела, они выглядели неприлично обнаженными, когда он проходил мимо.
Возможно, совпало так, но в тот день всех писателей и их чад и домочадцев кормили в обед икрой.
И другое совпадение: к вечеру, когда огромное на закате солнце уже коснулось моря, и море на всем пространстве тихо сияло, по берегу, тоже в ботинках, в костюме и в галстуке, прошел, гуляя, премьер, Алексей Николаевич Косыгин, прибывший на отдых в свою резиденцию. Не было замечено торпедных катеров на рейде, но со стороны суши его сопровождала охрана: спереди, сбоку и в арьергарде.
У каждого охранника в руке – маленький чемоданчик. Прошел он по пляжу в сопровождении охраны и на следующий день, но был уже без галстука, лицо его, обычно сумрачное, нездоровое, лицо человека, который вслед за жизнелюбивым Брежневым считает и считает, подсчитывает, во что в рублях обходится бодрое царствование, было на этот раз слегка освежено загаром. Но Георгий Мокеевич и на другой день в жару прогуливался по пляжу в темном костюме, в галстуке, и среди множества следов босых ног на мокром песке четко печатался след его ботинок.
Обнаженным, купающимся видеть его не довелось.
И вот врачи под руки сводят его с трибуны и дальше, дальше, и дворцовые двери закрылись… И заволновался съезд. О чем? Да все о том же. В министерстве и волнения все – министерские: кого назначат, что кому от этого перепадет? Хотя, казалось бы, единственная власть, которой может и должен обладать писатель, власть духовная, власть над душами и умами людей. И достигается она не должностью, не внешними отличиями, а единственно силой таланта, силой нравственного примера. Но в залах, в коридорах, во дворцовых палатах, в Георгиевском зале, где золотом по мрамору – имена героев, кому благодарно отечество, шло великое шептание. Не просто так прогуливались по наборному паркету властители дум, составлялись партии, зрели планы… А может, просто воздух дворцовый таков? Какие только планы и заговоры не зрели здесь, каким еще суждено быть!
И позади президиума, там, куда не всех допускают, для чего и поставлены у дверей вежливые люди в штатском, тоже шло незримое борение. Каюсь, в том, что первым секретарем Союза стал в конце концов Карпов, есть и моя доля вины. Не решающим был мой голос, далеко не решающим, знаю и других, кто его предлагал, а еще больше – не знаю. Была незримая рука, которая двигала его и, кажется, не одна рука, в этом я в дальнейшем мог убедиться.
И ничему не учит опыт жизни. Когда нет имени, авторитетного для всех, когда рвутся к власти самые ярые, решают до наивности просто: надо, чтобы кто-то занял место, хоть шляпу на кресло положить.
Мог ли я тогда думать, что пройдет не так уж много времени, и Карпов потянет и журнал «Знамя», и меня в суд, и будет происходить нечто позорное? Но это – отдельный рассказ.
МЫ ВАМ ПЕРЕКРОЕМ КИСЛОРОД
Оглядываясь в недавнее прошлое, все больше убеждаюсь: закон о печати приняли по недосмотру, просто депутаты оплошали. Нынешние ни за что не пропустили бы его.
Где это видано, чтобы власть сама на себя надевала смирительную рубашку? Но помогли два обстоятельства: некоторый дух вольности, который ощутило общество, и твердое убеждение, что законы у нас пишут для наглядности, исполнять их не обязательно. Приняли и этот.
Что же до мнения народного, то за свою историю немного пословиц о законе сложил наш народ, куда больше – о начальстве, о приказе, о послушании: как жили, так и сложили. Но и в тех немногих – твердое убеждение: где закон, там и грех. А потому – «Что мне законы, когда судьи знакомы».
А вообще у нас, как в той районной бане, про которую, возможно, не все знают, тогда надо рассказать, потому что это не выдумано, все так было. Отремонтировали баню, лавки новые, чистые, каждому над лавкой – свой персональный душ. Но рукоятки управления, краны все вынесли на одну, главную панель. Вот сквозь пар идет намыленный человек включить над собой душ, и стал в недоумении: где его кран, где чей?.. Повернул один, кто-то с криком вскочил, ошпаренный. Повернул другой, кого-то холодной водой окатило.
Журналы наши тоже, хотя и располагались по разным лавкам, но краны все на одну панель в Союз писателей были вынесены. Туда подадут команду, они и поворачивают кран. Хорошо, если умелой рукой, но наверх-то рвутся не те, кто умел, а кто смел.
Покойный ныне Михаил Ильич Ромм рассказывал, как встретил он однажды на улице бывшего министра кинематографии Ш. Возможно, должность эта называлась тогда иначе, например, председатель комитета или нарком, но суть не в названии. Разные люди в разное время возглавляли наш кинематограф, побывал в этом кресле даже глава Воронежского НКВД Дукельский и тем остался памятен, что, бывало, докладывает ему секретарша, мол, режиссер такой-то пришел на прием. «Введите!»
Так вот встретились они как раз у Мосфильма, и Ш. пожаловался с тоскою: «Не то мне обидно, Михаил Ильич, что меня сняли. Я за этот год начал уж было в кинематографии разбираться, и вот тут меня как раз снимают…»
Помню, прочли мы закон о печати, увидели, что отныне можем сами стать учредителями журнала, независимыми, никто над нами не будет поворачивать ручки кранов, а нас то ошпарит, то окатит ледяной водой, одним словом, разрешено жить своим умом, прочли и себе не поверили. Однако пригласили юристов, они растолковали нам: можете, составили все нужные бумаги, и 1 августа 1989 года ровно в девять утра, к началу регистрации был я в комитете по печати. Но не один, с юристом, он за меня знал все наши права. Месяц оставался до конца подписки, и весь этот месяц комитет мог решать, зарегистрируют нас или не зарегистрируют, то есть, в сущности, быть нам или не быть.
Начало не предвещало добра: сорок с лишним минут отсылали нас из комнаты в комнату, а комнат было много, еще больше столов, и все эти милые барышни и дамы министерские с яркими ноготками, тенями на веках и помадой на губах, успевшие подкраситься или занятые этим, все они почему-то были очень недовольны нами: «Вот начнут теперь ходить все подряд!..»
Наконец, попали мы к девице, у которой на столе лежала большая книга для регистрации. «Оставьте ваше заявление», – сказано было нам холодно, и «заявление» прозвучало, как «прошение». Но не зря юрист сопровождал меня, он потребовал тут же записать нас в эту амбарную книгу, дать номер, под которым мы значимся в ней от сего числа. Как после мы убедились, дело тут было не в обычной неразберихе.
Система подала сигнал – «Горим!» – и сомкнулись начальство и рядовые служащие, каждый бежал, кто с ведром, кто с багром, отражать надвигавшийся на них закон.
Проделав всю канцелярскую процедуру, поднялся я наверх, к первому заместителю председателя комитета (кресло председателя в ту пору пустовало, вакантно было, ждало), к Дмитрию Федоровичу Мамлееву, знакомы мы с ним были не один год.
Секретарша, одетая как манекенщица на последнем показе мод, пошла доложить, овеяв меня французскими духами, по их запаху, как по следу, я и шел в кабинет, в распахнутые наружную и внутреннюю двери. Мамлеев встречал по-братски, шумно.
Темный стол письменный, такой же темного дерева стол для заседаний, высокие потолки, переливчатым пурпурным шелком обтянутые стены – богатый достался ему в наследство кабинет.
– Вы бы сразу ко мне! – узнав, что я тут чуть ли не битый час хожу, повозмущался он. У меня тоже, если честно сказать, был такой позыв, сразу – к начальству, и чтоб оттуда, сверху пошло вниз, но юрист Левон Левонович Григорян, годившийся мне в сыновья, мудро предостерег: сначала соблюсти все необходимые формальности.
Я это оценю со временем.
– Ко мне надо было, а я бы уж вызвал сюда… И он вызвал другого зама, рангом ниже, но юриста по образованию, Горковлюка. Первое впечатление – точное впечатление. Горковлюк вошел с доброжелательностью во взгляде, поздоровались, и через его руку, через рукопожатие я почувствовал: тут жди беды. Сели. Обычный, ни к чему не обязывающий разговор, расположение Мамлеева отражалось на его лице, и первое впечатление постепенно стиралось. И тут Горковлюк предложил мне:
– А почему бы вам самому не стать учредителем журнала? Вы в своем лице – учредитель. Вы имеете на это право. То есть, чтобы я был не только редактором, но и как бы владельцем журнала. И даже не как бы… И смотрит мне в глаза. А у меня, когда я решился стать редактором, намерение было простое: вот налажу дело, перевалю половину забот на заместителей и буду писать, много ли мне жизни – осталось?
– Поверьте, – внушает Горковлюк, – я целиком на вашей стороне, вы мне гораздо ближе, чем Карпов.
Странно. Мы видимся первый раз. Карпов возглавлял в тот момент Союз писателей, наше министерство по делам литературы, министерство ближе министерству, с этим ничего не поделаешь. И я не сомневался, еще и до редакции не доеду, а отсюда уже доложат по правительственному телефону в ЦК и в Союз писателей сообщат: мол, не опоздайте подать заявку, журнал вознамерился стать независимым. Так все и произошло. На третий день Союз писателей прислал бумагу, что учредителями будут они, на волю нас не отпустят. И настолько не сомневались, настолько чувствовали себя в своем праве, что даже не стали утвержденную законом заявку подавать, решили, простой записки хватит. На пятый день родителей заботливых стало у нас уже двое. Раздался звонок из управления делами ЦК, говорил некто Костров. Мы не были знакомы, но говорил он директивно:
– Вашими учредителями будем мы.
– Как же вы можете быть нашими учредителями? – удивился я, – когда мы не журнал «Коммунист», не «Блокнот агитатора», а литературно-художественный журнал?
– Вот нам как раз и нужен литературно-художественный журнал.
– Прекрасно. Создайте себе.
– Создадим. Вместо вас.
– И думаете, это легко? Сразу люди захотят подписываться?
– В общем, так: либо ваши учредители – мы, либо издательство «Правда» не будет вас печатать.
Дело серьезное, прикажут – и не будет. А нам тогда деться некуда. Но каждое действие, как известно, рождает равное по силе и обратно направленное противодействие, жизнь этому учит.
– Хорошо, – говорю, – тогда мы подсчитаем, сколько за все эти десятилетия дал издательству «Правда» журнал «Знамя», а много дал, и поставим вопрос о разделе имущества. Разводиться, так уж разводиться.
Можем ли мы «поставить вопрос», где его «ставить», ничего этого я не знал, слышал только или прочел, что в Сибири то ли издательство, то ли газета начала тяжбу с обкомом, и вот об этом напомнил:
– И хорошо вы будете выглядеть?
На седьмой день – семь дней, как вы помните, потребовалось Господу, чтобы сотворить и небо и землю, и отделить свет от тьмы, и назвать сушу землею, а собрание вод морями, и населить землю, и человека сотворить по образу и подобию своему, вдохнуть в него душу живую и, убедившись, что хорошо весьма, почить от дел своих, вот в этот седьмой день, когда Бог почил, Горковлюк завершил свое дело. Той самой рукой, которой дружески пожимал мне руку, написал он, а «Советская Россия» напечатала информацию. В ней рассказывалось, как усердно трудится комитет во исполнение нового закона, но вот журнал «Знамя» они пока что, к сожалению, зарегистрировать не могут: не решено, кто станет нашим учредителем.
Сам же скликал желающих, а вот теперь как бы оказался бессилен перед этим внезапно открывшимся обстоятельством.
По прошествии времени могу оценить изящество и тонкость работы Горковлюка. Его информация канцелярской поэзией дышала, возможно, созидая ее, он истинное вдохновение испытал. И это был точно рассчитанный удар под ребро. Читателей, по сути дела, извещали, что, если учредитель не определится, журнала может и не быть. Как же подписываться на такой журнал? Как верить тому, что мы обещаем напечатать, когда решать, возможно, будем не мы? Шквал телефонных звонков, телеграмм обрушился на нас. По сути дела, нас тихо удушали, брали измором в науку другим: уже несколько журналов вслед за нами решили стать независимыми.
А тем временем все больше объявлялось желающих стать нашими учредителями: и Союз писателей, и издательство «Правда», и еще кто-то, и даже – типография издательства. Интересно, знал ли кто-нибудь в типографии, что они – желающие?
Или один Костров за них знал?
Сколько беззвучных монологов было произнесено в эти дни… И думалось: здесь, в Москве, где властей много, и то выворачивают закон наизнанку, как же во глубине России добиться своих прав крестьянину, если он, допустим, захотел фермером стать? Вся пирамида египетская над ним: и председатель колхоза, и пьянь, которая вокруг него сплотилась, из его руки чужим трудом кормится, а еще соседи косятся нелюдимо – лучше меня захотел жить?.. – а райком, а обком… Да это как из темных глубин океана подняться на поверхность, всю толщу воды преодолев над собой.
Однажды я все же не выдержал, позвонил Мамлееву: – Дмитрий Федорович, мы еще недавно вроде бы уважали друг друга, неужели жизнь ничему не учит? Многие каются теперь за прежние грехи. Так для чего новые набирать? Все это минет, вы уж поверьте мне, минет, а позор останется. Не обижайтесь, рано или поздно я об этом напишу.
Тем временем мощные силы собирались в комитете, в роскошном этом здании.
Приезжал и Карпов от главного Союза писателей, приезжало черносотенное руководство СП РСФСР, приглашали на подмогу прокуратуру, законодателей Верховного Совета, требовали изменить закон о печати, в муках рожденный.
И представил я себе однажды: хорош бы я был, последуй дружескому совету Горковлюка, заяви, что хочу сам стать учредителем и владельцем журнала. Сколько грязи на меня вылилось бы! И не докажешь, что не нужно мне это, мыслей таких не имел. Но это к слову. А журнал надо было спасать, пока его не растащили на части.
Я не ходил на эти толковища. Сидеть там, слушать, включать магнитофон, эту обязанность исполнял второй заместитель Виталий Петрович Гербачевский. Мне надо было сохранять спокойствие, хотя бы внешнее. И по телевидению я заверил читателей, чтобы они не сомневались, подписывались на журнал, в случае чего мы к ним обратимся: тираж, журнала достиг в то время миллиона экземпляров, то есть читателей – минимум миллионов пять.
Как-то позвонила Ирина Мишина, ныне она ведет программу новостей, телезрители знают ее в лицо. Вместе с оператором поехали они по доброй воле в Союз писателей расспросить, что же происходит на самом деле? Дать интервью им отказались, но Колов, исполнявший должность оргсекретаря, сказал через дверь: «Мы им перекроем кислород», нам то есть.
Но пока мы еще дышали. И вот руководство Союза пригласило нас на переговоры.
Подумали мы, подумали и решили: пусть они едут к нам. Накрыли стол, самовар кипящий на столе. Глянул я в окно с третьего этажа – въезжает во двор черная «Волга», стала, распахнулись дверцы, из передней вылез Карпов, из задней – Колов. Так они и шли к подъезду: Карпов – впереди, Колов с кожаной папочкой в руке за ним поспешает. Если вспомнить всех, кто до него сидел в этом кресле, он самый молодой, но уже заметно раздобрел, общее выражение лица такое, будто горячего шашлычка только что поел, еще мясо в зубах застряло, весь вкус во рту.
Вошли. Мы с Карповым однокашники, когда-то на одном курсе учились в институте.
Но люди растут, должность прибавляет веса. Прошелся он хозяйски по кабинету:
– Ну что? Из этого помещения мы вас, конечно, выгоним!..
Хорошее начало разговора. Но пока не выгнали, зовем к столу.
– Как же, интересно, ты выгонишь нас? – спрашиваю его. – Ты нам это помещение давал?
По старой традиции новому руководству принято у нас что-то давать для почина, как бы начиная новый отсчет времени. Выехала отсюда «Строительная газета», и это помещение отдали нам.
Но Карпов, вижу, не шутит, придя гостем, сел хозяином. На лацкане пиджака – красный эмалевый значок депутата Верховного Совета СССР, и он уже не кандидат, а полный член ЦК, так что это его «мы» солидно звучит. Еще недавно, на VIII съезде писателей, когда к власти рвались самые ярые, решили посадить кого-нибудь ничем не выдающегося, как вот кладут шляпу на стул, мол, занято место. И хотя голос мой не был главным, я как раз Карпова предложил. Ах, не читаем мы классику, Гоголя забыли.
Пройдет время, и отставленный от должности, встретив меня в поликлинике, Карпов скажет голосом болезненным и слабым: «Гриша, не держи на меня сердце. Время было такое…» Я не держу, мне тогда порой жаль его становилось. Но он это время и создавал.
Когда появилось мракобесное письмо Нины Андреевой, то самое, собрались в Союзе кинематографистов руководители нескольких творческих Союзов, чтобы ответить на это письмо. Карпов отдыхал в правительственной Барвихе. Я позвонил ему. «Да нет, обожди… Так это не делается. Должна быть дана команда сверху». Я еще стал объяснять, что тут команды ждать нечего, это дело совести каждого. «Ну, дай подумать…» А думал он там, как потом выяснилось, не один, Лигачев там отдыхал в это время. И снова звоню ему, звонят из Союза кинематографистов. «Дайте подумать…» Словом, время тянул. Выступили все Союзы, только Союз писателей отмолчался. Тогда мы, несколько человек, от себя написали в главную газету тех времен, в «Правду». Но вернулся из командировки Верченко, сразу все понял, и было организовано отдельное письмо Союза писателей, лучше бы оно не появлялось: рядом с именами достойных людей стояли фамилии тех, кому руки не подают. Но обзванивали поодиночке.
К слову сказать, Верченко – единственный в этой должности, кто не стал членом Союза писателей. Даже его заместитель был уже «принят в писатели», а он как бы полагавшейся взятки не взял, нарушил обычай.
И вдруг как-то утром звонят мне от Лигачева: Егор Кузьмич (вернее – Юрий Кузьмич, так почему-то надо было называть его при личном общении) желает встретиться. У меня такого желания никогда не возникало, но раз хочет, почему не встретиться, любопытно все же. И быстро я свое любопытство удовлетворил, увидев в приемной его секретарей. Незабываемые лица. На них было написано все: и уровень их, и уровень их хозяина. И то, что могло бы ждать нас всех. Вошел я в кабинет, и Лигачев, пожимая приветственно руку, сказал мне вот что: «Поздравляю вас со сто восемнадцатой годовщиной со дня рождения Владимира Ильича Ленина». Я принял поздравление: действительно, в этот исторический день была как раз сто восемнадцатая годовщина…
За свой Барвихинский подвиг, за то их совместное с Лигачевым осадное сидение Карпов был из кандидатов переведен в полные члены ЦК: Лигачев отблагодарил.
Имея такую опору за спиной, он и заявлял уверенно: мы вас выгоним. И надо было напугаться, но всегда мне в такие моменты думается: ничего, Бог не выдаст, свинья не съест.
В последние дни августа, буквально за три дня до конца подписной кампании, Министерство печати и массовой информации России, само только что созданное, зарегистрировало нас, журнал был спасен. И мы уже было вздохнули легко, но тут новая беда: издательство отказалось от аренды помещения: вы, мол, независимы, сами арендуйте, добивайтесь разрешения у исполкома.
Принесла эту весть завхоз. Дама крупная весьма, она шла по коридору тяжкой поступью и возвещала: «Погибли-и!..» И тут впервые за долгое время стало мне смешно. Покойный ныне писатель Борис Бедный, не по своей воле отбывавший годы в республике Коми, рассказывал мне, будто у народа коми есть выражение: «пукси да вакси» – садись и смейся. Вот когда уж совсем худо станет, когда некуда податься, садись и смейся. Но мы не думали в тот момент, что нас еще суд ждет.
Пятеро в лавке – Колов с Карповым, Суровцев со Скворцовым, да еще Н. Горбачев – от имени семидесяти с лишним секретарей Союза, которых об этом не спрашивали и не извещали, подали иск: соответствующие слова в соответствующей последовательности были напечатаны на бланке, иск приняли и дело завертелось. И хотя виднейшие писатели, гордость нашей литературы, заявили письменно, что они не давали права от их имени судиться с журналом, это уже во внимание не было принято: они – просто писатели, те – должностные лица, они пишут на простой бумаге, те – на бланке. Кто главней?
В очередной раз встретились мы с Карповым в Доме литераторов: бургомистр Берлина давал прием.
– Гриша, – говорит мне мой друг-приятель, – передай мне вон тот бутербродик с икоркой.
– А ты сам возьми.
– Ну, будем цивилизованными людьми. И лицо у него вроде бы такое симпатичное. И – фронтовик. Что-то оттаяло у меня в душе:
– Володя, – говорю, – забери иск из суда, не позорься, еще не поздно. Все было: и сажали, и со света сживали, и журналы закрывали, но чтобы Союз писателей судился с литературно-художественным журналом, этого еще не было. Ну для писателей же – позор. С этим и войдешь в литературу. Забери иск.
А у него на лице вдруг улыбочка появилась, жестокая и ласковая к жертве:
– Не заберу.
Я отошел, выпил рюмку водки, тут Колов возник:
– Григорий Яковлевич, а суд вы проиграете. Смотрите, статья седьмая, одиннадцатая и тринадцатая говорят, что… И наливает по рюмке, а хитрость из глаз так и прыщет, он и скрыть не пытается. Ему, конечно, полагалось по должности иметь какой-то кагэбэшный чин, но он так усиленно давал понять, что сотрудничает, что сомнительно становилось: хочет – да, но, может, его туда и на порог не пускают?
Рюмку я выпил, не чокаясь с ним:
– Вы от меня аргументы наши хотите услышать? Услышите в суде.
– А мы туда не пойдем. И вам идти не надо. Пусть наши адвокаты решают дело между собой.
– Нет, так не получится. Я пойду. И вы пойдете. Это будет известный процесс.
И вот прилетает Карпов из Египта. Нил, пирамиды, в детстве не снилось все это повидать. Само собой, что лететь туда не было никакой надобности, но валюта в кассе Союза еще не исчерпалась, своя рука – владыка, чего не полететь первым классом, со всеми удобствами. Вернулся. Депутатский зал, жена встречает, шофер за ним, бывшим чемпионом Узбекистана по боксу, несет чемоданы к машине. А как приятно, вернувшись домой, разобрать подарки, принять душ, выспаться после дороги в своей постели. И завтра – в Кремль, на пленум ЦК. Но на завтра ждала его повестка в суд. И вот в суде впервые мне стало жаль его. Не в тот момент, разумеется, тогда мы были противные стороны, так это называется. Но – по воспоминанию. В тесном зале стоял он с шапкой в руке, отвечал на вопросы, путался в ответах, а в это время высшие его товарищи заседали в Кремле… Посмел бы прежде обычный судья тревожить повесткой, в такой день такое лицо вызывать?
Бывало, подъезжает к старинному «Дому Ростовых»… Если это действительно дом Ростовых, описанный в романе «Война и мир», как тут не вспомнить возвращение Николеньки с войны:
«Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Все то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто-то уже видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что-то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время…
Петя повис на его ногах.
– А меня-то! – кричал он.
Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала все его лицо, отскочила от него и, держась за полу его венгерки, прыгала, как коза, все на одном месте и пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя».
Черная «Волга» Георгия Мокеевича Маркова осторожно въезжала в ворота, огибала скверик, где на каменном пьедестале задумался Лев Толстой, и останавливалась у главных дверей. Открывалась дверца, нога в вычищенном до блеска ботинке ступала на асфальт, зимой – на разметенный снег. И, не испачкав подошв, в шубе с бобровым (или из выдры?) воротником, добротной такой шубе, какую шьют один раз и на всю жизнь, не успевший раскраснеться на морозе, прямо из теплой машины в тепло, Георгий Мокеевич поднимался по двум маршам мраморной лестницы, и мраморная нагая дева в нише, по мере того как он пушистой меховой шапкой достигал ее подошв, коленей, выше, выше, прикрывала мраморной рукой свое очарование.
Отразясь на последней ступеньке в полный рост в старинном зеркале, он соступал с мрамора на паркет навстречу самому себе, выходившему из зеркала, а уже разносилось дуновением: «Прибыл! Идет!» И все живое почтительно уступало дорогу, и во всех комнатах и отгороженных клетушках, над всеми канцелярскими столами охватывал служащих трудовой энтузиазм.
Он же, в шубе и шапке, мерным шагом шел мимо белых старинных закрытых дверей той самой залы, где теперь не ломберные столики, а буквой «Т» сплошной огромный стол для заседаний под зеленым сукном, где и воздух, и сукно, и стены впитали запах окурков, входил в приемную, в свой кабинет, увешанный дарственными коврами, раздевался, причесывался, садился за стол, и согласно рангу и чину начинали входить к нему с папками для доклада. Департамент оживал.
Не могу опять не отвлечься. Однажды в Дубултах, в июльский жаркий день, когда и солнце и море слепили настолько, что без защитных очков невозможно было смотреть, появился на пляже Георгий Мокеевич. Он только что прибыл и шел по песку в своих черных, вычищенных до блеска кожаных ботинках, в темном костюме, в галстуке, а в море плескались, а на белом песке, как на лежбище, грелись загорелые тела, они выглядели неприлично обнаженными, когда он проходил мимо.
Возможно, совпало так, но в тот день всех писателей и их чад и домочадцев кормили в обед икрой.
И другое совпадение: к вечеру, когда огромное на закате солнце уже коснулось моря, и море на всем пространстве тихо сияло, по берегу, тоже в ботинках, в костюме и в галстуке, прошел, гуляя, премьер, Алексей Николаевич Косыгин, прибывший на отдых в свою резиденцию. Не было замечено торпедных катеров на рейде, но со стороны суши его сопровождала охрана: спереди, сбоку и в арьергарде.
У каждого охранника в руке – маленький чемоданчик. Прошел он по пляжу в сопровождении охраны и на следующий день, но был уже без галстука, лицо его, обычно сумрачное, нездоровое, лицо человека, который вслед за жизнелюбивым Брежневым считает и считает, подсчитывает, во что в рублях обходится бодрое царствование, было на этот раз слегка освежено загаром. Но Георгий Мокеевич и на другой день в жару прогуливался по пляжу в темном костюме, в галстуке, и среди множества следов босых ног на мокром песке четко печатался след его ботинок.
Обнаженным, купающимся видеть его не довелось.
И вот врачи под руки сводят его с трибуны и дальше, дальше, и дворцовые двери закрылись… И заволновался съезд. О чем? Да все о том же. В министерстве и волнения все – министерские: кого назначат, что кому от этого перепадет? Хотя, казалось бы, единственная власть, которой может и должен обладать писатель, власть духовная, власть над душами и умами людей. И достигается она не должностью, не внешними отличиями, а единственно силой таланта, силой нравственного примера. Но в залах, в коридорах, во дворцовых палатах, в Георгиевском зале, где золотом по мрамору – имена героев, кому благодарно отечество, шло великое шептание. Не просто так прогуливались по наборному паркету властители дум, составлялись партии, зрели планы… А может, просто воздух дворцовый таков? Какие только планы и заговоры не зрели здесь, каким еще суждено быть!
И позади президиума, там, куда не всех допускают, для чего и поставлены у дверей вежливые люди в штатском, тоже шло незримое борение. Каюсь, в том, что первым секретарем Союза стал в конце концов Карпов, есть и моя доля вины. Не решающим был мой голос, далеко не решающим, знаю и других, кто его предлагал, а еще больше – не знаю. Была незримая рука, которая двигала его и, кажется, не одна рука, в этом я в дальнейшем мог убедиться.
И ничему не учит опыт жизни. Когда нет имени, авторитетного для всех, когда рвутся к власти самые ярые, решают до наивности просто: надо, чтобы кто-то занял место, хоть шляпу на кресло положить.
Мог ли я тогда думать, что пройдет не так уж много времени, и Карпов потянет и журнал «Знамя», и меня в суд, и будет происходить нечто позорное? Но это – отдельный рассказ.
МЫ ВАМ ПЕРЕКРОЕМ КИСЛОРОД
Оглядываясь в недавнее прошлое, все больше убеждаюсь: закон о печати приняли по недосмотру, просто депутаты оплошали. Нынешние ни за что не пропустили бы его.
Где это видано, чтобы власть сама на себя надевала смирительную рубашку? Но помогли два обстоятельства: некоторый дух вольности, который ощутило общество, и твердое убеждение, что законы у нас пишут для наглядности, исполнять их не обязательно. Приняли и этот.
Что же до мнения народного, то за свою историю немного пословиц о законе сложил наш народ, куда больше – о начальстве, о приказе, о послушании: как жили, так и сложили. Но и в тех немногих – твердое убеждение: где закон, там и грех. А потому – «Что мне законы, когда судьи знакомы».
А вообще у нас, как в той районной бане, про которую, возможно, не все знают, тогда надо рассказать, потому что это не выдумано, все так было. Отремонтировали баню, лавки новые, чистые, каждому над лавкой – свой персональный душ. Но рукоятки управления, краны все вынесли на одну, главную панель. Вот сквозь пар идет намыленный человек включить над собой душ, и стал в недоумении: где его кран, где чей?.. Повернул один, кто-то с криком вскочил, ошпаренный. Повернул другой, кого-то холодной водой окатило.
Журналы наши тоже, хотя и располагались по разным лавкам, но краны все на одну панель в Союз писателей были вынесены. Туда подадут команду, они и поворачивают кран. Хорошо, если умелой рукой, но наверх-то рвутся не те, кто умел, а кто смел.
Покойный ныне Михаил Ильич Ромм рассказывал, как встретил он однажды на улице бывшего министра кинематографии Ш. Возможно, должность эта называлась тогда иначе, например, председатель комитета или нарком, но суть не в названии. Разные люди в разное время возглавляли наш кинематограф, побывал в этом кресле даже глава Воронежского НКВД Дукельский и тем остался памятен, что, бывало, докладывает ему секретарша, мол, режиссер такой-то пришел на прием. «Введите!»
Так вот встретились они как раз у Мосфильма, и Ш. пожаловался с тоскою: «Не то мне обидно, Михаил Ильич, что меня сняли. Я за этот год начал уж было в кинематографии разбираться, и вот тут меня как раз снимают…»
Помню, прочли мы закон о печати, увидели, что отныне можем сами стать учредителями журнала, независимыми, никто над нами не будет поворачивать ручки кранов, а нас то ошпарит, то окатит ледяной водой, одним словом, разрешено жить своим умом, прочли и себе не поверили. Однако пригласили юристов, они растолковали нам: можете, составили все нужные бумаги, и 1 августа 1989 года ровно в девять утра, к началу регистрации был я в комитете по печати. Но не один, с юристом, он за меня знал все наши права. Месяц оставался до конца подписки, и весь этот месяц комитет мог решать, зарегистрируют нас или не зарегистрируют, то есть, в сущности, быть нам или не быть.
Начало не предвещало добра: сорок с лишним минут отсылали нас из комнаты в комнату, а комнат было много, еще больше столов, и все эти милые барышни и дамы министерские с яркими ноготками, тенями на веках и помадой на губах, успевшие подкраситься или занятые этим, все они почему-то были очень недовольны нами: «Вот начнут теперь ходить все подряд!..»
Наконец, попали мы к девице, у которой на столе лежала большая книга для регистрации. «Оставьте ваше заявление», – сказано было нам холодно, и «заявление» прозвучало, как «прошение». Но не зря юрист сопровождал меня, он потребовал тут же записать нас в эту амбарную книгу, дать номер, под которым мы значимся в ней от сего числа. Как после мы убедились, дело тут было не в обычной неразберихе.
Система подала сигнал – «Горим!» – и сомкнулись начальство и рядовые служащие, каждый бежал, кто с ведром, кто с багром, отражать надвигавшийся на них закон.
Проделав всю канцелярскую процедуру, поднялся я наверх, к первому заместителю председателя комитета (кресло председателя в ту пору пустовало, вакантно было, ждало), к Дмитрию Федоровичу Мамлееву, знакомы мы с ним были не один год.
Секретарша, одетая как манекенщица на последнем показе мод, пошла доложить, овеяв меня французскими духами, по их запаху, как по следу, я и шел в кабинет, в распахнутые наружную и внутреннюю двери. Мамлеев встречал по-братски, шумно.
Темный стол письменный, такой же темного дерева стол для заседаний, высокие потолки, переливчатым пурпурным шелком обтянутые стены – богатый достался ему в наследство кабинет.
– Вы бы сразу ко мне! – узнав, что я тут чуть ли не битый час хожу, повозмущался он. У меня тоже, если честно сказать, был такой позыв, сразу – к начальству, и чтоб оттуда, сверху пошло вниз, но юрист Левон Левонович Григорян, годившийся мне в сыновья, мудро предостерег: сначала соблюсти все необходимые формальности.
Я это оценю со временем.
– Ко мне надо было, а я бы уж вызвал сюда… И он вызвал другого зама, рангом ниже, но юриста по образованию, Горковлюка. Первое впечатление – точное впечатление. Горковлюк вошел с доброжелательностью во взгляде, поздоровались, и через его руку, через рукопожатие я почувствовал: тут жди беды. Сели. Обычный, ни к чему не обязывающий разговор, расположение Мамлеева отражалось на его лице, и первое впечатление постепенно стиралось. И тут Горковлюк предложил мне:
– А почему бы вам самому не стать учредителем журнала? Вы в своем лице – учредитель. Вы имеете на это право. То есть, чтобы я был не только редактором, но и как бы владельцем журнала. И даже не как бы… И смотрит мне в глаза. А у меня, когда я решился стать редактором, намерение было простое: вот налажу дело, перевалю половину забот на заместителей и буду писать, много ли мне жизни – осталось?
– Поверьте, – внушает Горковлюк, – я целиком на вашей стороне, вы мне гораздо ближе, чем Карпов.
Странно. Мы видимся первый раз. Карпов возглавлял в тот момент Союз писателей, наше министерство по делам литературы, министерство ближе министерству, с этим ничего не поделаешь. И я не сомневался, еще и до редакции не доеду, а отсюда уже доложат по правительственному телефону в ЦК и в Союз писателей сообщат: мол, не опоздайте подать заявку, журнал вознамерился стать независимым. Так все и произошло. На третий день Союз писателей прислал бумагу, что учредителями будут они, на волю нас не отпустят. И настолько не сомневались, настолько чувствовали себя в своем праве, что даже не стали утвержденную законом заявку подавать, решили, простой записки хватит. На пятый день родителей заботливых стало у нас уже двое. Раздался звонок из управления делами ЦК, говорил некто Костров. Мы не были знакомы, но говорил он директивно:
– Вашими учредителями будем мы.
– Как же вы можете быть нашими учредителями? – удивился я, – когда мы не журнал «Коммунист», не «Блокнот агитатора», а литературно-художественный журнал?
– Вот нам как раз и нужен литературно-художественный журнал.
– Прекрасно. Создайте себе.
– Создадим. Вместо вас.
– И думаете, это легко? Сразу люди захотят подписываться?
– В общем, так: либо ваши учредители – мы, либо издательство «Правда» не будет вас печатать.
Дело серьезное, прикажут – и не будет. А нам тогда деться некуда. Но каждое действие, как известно, рождает равное по силе и обратно направленное противодействие, жизнь этому учит.
– Хорошо, – говорю, – тогда мы подсчитаем, сколько за все эти десятилетия дал издательству «Правда» журнал «Знамя», а много дал, и поставим вопрос о разделе имущества. Разводиться, так уж разводиться.
Можем ли мы «поставить вопрос», где его «ставить», ничего этого я не знал, слышал только или прочел, что в Сибири то ли издательство, то ли газета начала тяжбу с обкомом, и вот об этом напомнил:
– И хорошо вы будете выглядеть?
На седьмой день – семь дней, как вы помните, потребовалось Господу, чтобы сотворить и небо и землю, и отделить свет от тьмы, и назвать сушу землею, а собрание вод морями, и населить землю, и человека сотворить по образу и подобию своему, вдохнуть в него душу живую и, убедившись, что хорошо весьма, почить от дел своих, вот в этот седьмой день, когда Бог почил, Горковлюк завершил свое дело. Той самой рукой, которой дружески пожимал мне руку, написал он, а «Советская Россия» напечатала информацию. В ней рассказывалось, как усердно трудится комитет во исполнение нового закона, но вот журнал «Знамя» они пока что, к сожалению, зарегистрировать не могут: не решено, кто станет нашим учредителем.
Сам же скликал желающих, а вот теперь как бы оказался бессилен перед этим внезапно открывшимся обстоятельством.
По прошествии времени могу оценить изящество и тонкость работы Горковлюка. Его информация канцелярской поэзией дышала, возможно, созидая ее, он истинное вдохновение испытал. И это был точно рассчитанный удар под ребро. Читателей, по сути дела, извещали, что, если учредитель не определится, журнала может и не быть. Как же подписываться на такой журнал? Как верить тому, что мы обещаем напечатать, когда решать, возможно, будем не мы? Шквал телефонных звонков, телеграмм обрушился на нас. По сути дела, нас тихо удушали, брали измором в науку другим: уже несколько журналов вслед за нами решили стать независимыми.
А тем временем все больше объявлялось желающих стать нашими учредителями: и Союз писателей, и издательство «Правда», и еще кто-то, и даже – типография издательства. Интересно, знал ли кто-нибудь в типографии, что они – желающие?
Или один Костров за них знал?
Сколько беззвучных монологов было произнесено в эти дни… И думалось: здесь, в Москве, где властей много, и то выворачивают закон наизнанку, как же во глубине России добиться своих прав крестьянину, если он, допустим, захотел фермером стать? Вся пирамида египетская над ним: и председатель колхоза, и пьянь, которая вокруг него сплотилась, из его руки чужим трудом кормится, а еще соседи косятся нелюдимо – лучше меня захотел жить?.. – а райком, а обком… Да это как из темных глубин океана подняться на поверхность, всю толщу воды преодолев над собой.
Однажды я все же не выдержал, позвонил Мамлееву: – Дмитрий Федорович, мы еще недавно вроде бы уважали друг друга, неужели жизнь ничему не учит? Многие каются теперь за прежние грехи. Так для чего новые набирать? Все это минет, вы уж поверьте мне, минет, а позор останется. Не обижайтесь, рано или поздно я об этом напишу.
Тем временем мощные силы собирались в комитете, в роскошном этом здании.
Приезжал и Карпов от главного Союза писателей, приезжало черносотенное руководство СП РСФСР, приглашали на подмогу прокуратуру, законодателей Верховного Совета, требовали изменить закон о печати, в муках рожденный.
И представил я себе однажды: хорош бы я был, последуй дружескому совету Горковлюка, заяви, что хочу сам стать учредителем и владельцем журнала. Сколько грязи на меня вылилось бы! И не докажешь, что не нужно мне это, мыслей таких не имел. Но это к слову. А журнал надо было спасать, пока его не растащили на части.
Я не ходил на эти толковища. Сидеть там, слушать, включать магнитофон, эту обязанность исполнял второй заместитель Виталий Петрович Гербачевский. Мне надо было сохранять спокойствие, хотя бы внешнее. И по телевидению я заверил читателей, чтобы они не сомневались, подписывались на журнал, в случае чего мы к ним обратимся: тираж, журнала достиг в то время миллиона экземпляров, то есть читателей – минимум миллионов пять.
Как-то позвонила Ирина Мишина, ныне она ведет программу новостей, телезрители знают ее в лицо. Вместе с оператором поехали они по доброй воле в Союз писателей расспросить, что же происходит на самом деле? Дать интервью им отказались, но Колов, исполнявший должность оргсекретаря, сказал через дверь: «Мы им перекроем кислород», нам то есть.
Но пока мы еще дышали. И вот руководство Союза пригласило нас на переговоры.
Подумали мы, подумали и решили: пусть они едут к нам. Накрыли стол, самовар кипящий на столе. Глянул я в окно с третьего этажа – въезжает во двор черная «Волга», стала, распахнулись дверцы, из передней вылез Карпов, из задней – Колов. Так они и шли к подъезду: Карпов – впереди, Колов с кожаной папочкой в руке за ним поспешает. Если вспомнить всех, кто до него сидел в этом кресле, он самый молодой, но уже заметно раздобрел, общее выражение лица такое, будто горячего шашлычка только что поел, еще мясо в зубах застряло, весь вкус во рту.
Вошли. Мы с Карповым однокашники, когда-то на одном курсе учились в институте.
Но люди растут, должность прибавляет веса. Прошелся он хозяйски по кабинету:
– Ну что? Из этого помещения мы вас, конечно, выгоним!..
Хорошее начало разговора. Но пока не выгнали, зовем к столу.
– Как же, интересно, ты выгонишь нас? – спрашиваю его. – Ты нам это помещение давал?
По старой традиции новому руководству принято у нас что-то давать для почина, как бы начиная новый отсчет времени. Выехала отсюда «Строительная газета», и это помещение отдали нам.
Но Карпов, вижу, не шутит, придя гостем, сел хозяином. На лацкане пиджака – красный эмалевый значок депутата Верховного Совета СССР, и он уже не кандидат, а полный член ЦК, так что это его «мы» солидно звучит. Еще недавно, на VIII съезде писателей, когда к власти рвались самые ярые, решили посадить кого-нибудь ничем не выдающегося, как вот кладут шляпу на стул, мол, занято место. И хотя голос мой не был главным, я как раз Карпова предложил. Ах, не читаем мы классику, Гоголя забыли.
Пройдет время, и отставленный от должности, встретив меня в поликлинике, Карпов скажет голосом болезненным и слабым: «Гриша, не держи на меня сердце. Время было такое…» Я не держу, мне тогда порой жаль его становилось. Но он это время и создавал.
Когда появилось мракобесное письмо Нины Андреевой, то самое, собрались в Союзе кинематографистов руководители нескольких творческих Союзов, чтобы ответить на это письмо. Карпов отдыхал в правительственной Барвихе. Я позвонил ему. «Да нет, обожди… Так это не делается. Должна быть дана команда сверху». Я еще стал объяснять, что тут команды ждать нечего, это дело совести каждого. «Ну, дай подумать…» А думал он там, как потом выяснилось, не один, Лигачев там отдыхал в это время. И снова звоню ему, звонят из Союза кинематографистов. «Дайте подумать…» Словом, время тянул. Выступили все Союзы, только Союз писателей отмолчался. Тогда мы, несколько человек, от себя написали в главную газету тех времен, в «Правду». Но вернулся из командировки Верченко, сразу все понял, и было организовано отдельное письмо Союза писателей, лучше бы оно не появлялось: рядом с именами достойных людей стояли фамилии тех, кому руки не подают. Но обзванивали поодиночке.
К слову сказать, Верченко – единственный в этой должности, кто не стал членом Союза писателей. Даже его заместитель был уже «принят в писатели», а он как бы полагавшейся взятки не взял, нарушил обычай.
И вдруг как-то утром звонят мне от Лигачева: Егор Кузьмич (вернее – Юрий Кузьмич, так почему-то надо было называть его при личном общении) желает встретиться. У меня такого желания никогда не возникало, но раз хочет, почему не встретиться, любопытно все же. И быстро я свое любопытство удовлетворил, увидев в приемной его секретарей. Незабываемые лица. На них было написано все: и уровень их, и уровень их хозяина. И то, что могло бы ждать нас всех. Вошел я в кабинет, и Лигачев, пожимая приветственно руку, сказал мне вот что: «Поздравляю вас со сто восемнадцатой годовщиной со дня рождения Владимира Ильича Ленина». Я принял поздравление: действительно, в этот исторический день была как раз сто восемнадцатая годовщина…
За свой Барвихинский подвиг, за то их совместное с Лигачевым осадное сидение Карпов был из кандидатов переведен в полные члены ЦК: Лигачев отблагодарил.
Имея такую опору за спиной, он и заявлял уверенно: мы вас выгоним. И надо было напугаться, но всегда мне в такие моменты думается: ничего, Бог не выдаст, свинья не съест.
В последние дни августа, буквально за три дня до конца подписной кампании, Министерство печати и массовой информации России, само только что созданное, зарегистрировало нас, журнал был спасен. И мы уже было вздохнули легко, но тут новая беда: издательство отказалось от аренды помещения: вы, мол, независимы, сами арендуйте, добивайтесь разрешения у исполкома.
Принесла эту весть завхоз. Дама крупная весьма, она шла по коридору тяжкой поступью и возвещала: «Погибли-и!..» И тут впервые за долгое время стало мне смешно. Покойный ныне писатель Борис Бедный, не по своей воле отбывавший годы в республике Коми, рассказывал мне, будто у народа коми есть выражение: «пукси да вакси» – садись и смейся. Вот когда уж совсем худо станет, когда некуда податься, садись и смейся. Но мы не думали в тот момент, что нас еще суд ждет.
Пятеро в лавке – Колов с Карповым, Суровцев со Скворцовым, да еще Н. Горбачев – от имени семидесяти с лишним секретарей Союза, которых об этом не спрашивали и не извещали, подали иск: соответствующие слова в соответствующей последовательности были напечатаны на бланке, иск приняли и дело завертелось. И хотя виднейшие писатели, гордость нашей литературы, заявили письменно, что они не давали права от их имени судиться с журналом, это уже во внимание не было принято: они – просто писатели, те – должностные лица, они пишут на простой бумаге, те – на бланке. Кто главней?
В очередной раз встретились мы с Карповым в Доме литераторов: бургомистр Берлина давал прием.
– Гриша, – говорит мне мой друг-приятель, – передай мне вон тот бутербродик с икоркой.
– А ты сам возьми.
– Ну, будем цивилизованными людьми. И лицо у него вроде бы такое симпатичное. И – фронтовик. Что-то оттаяло у меня в душе:
– Володя, – говорю, – забери иск из суда, не позорься, еще не поздно. Все было: и сажали, и со света сживали, и журналы закрывали, но чтобы Союз писателей судился с литературно-художественным журналом, этого еще не было. Ну для писателей же – позор. С этим и войдешь в литературу. Забери иск.
А у него на лице вдруг улыбочка появилась, жестокая и ласковая к жертве:
– Не заберу.
Я отошел, выпил рюмку водки, тут Колов возник:
– Григорий Яковлевич, а суд вы проиграете. Смотрите, статья седьмая, одиннадцатая и тринадцатая говорят, что… И наливает по рюмке, а хитрость из глаз так и прыщет, он и скрыть не пытается. Ему, конечно, полагалось по должности иметь какой-то кагэбэшный чин, но он так усиленно давал понять, что сотрудничает, что сомнительно становилось: хочет – да, но, может, его туда и на порог не пускают?
Рюмку я выпил, не чокаясь с ним:
– Вы от меня аргументы наши хотите услышать? Услышите в суде.
– А мы туда не пойдем. И вам идти не надо. Пусть наши адвокаты решают дело между собой.
– Нет, так не получится. Я пойду. И вы пойдете. Это будет известный процесс.
И вот прилетает Карпов из Египта. Нил, пирамиды, в детстве не снилось все это повидать. Само собой, что лететь туда не было никакой надобности, но валюта в кассе Союза еще не исчерпалась, своя рука – владыка, чего не полететь первым классом, со всеми удобствами. Вернулся. Депутатский зал, жена встречает, шофер за ним, бывшим чемпионом Узбекистана по боксу, несет чемоданы к машине. А как приятно, вернувшись домой, разобрать подарки, принять душ, выспаться после дороги в своей постели. И завтра – в Кремль, на пленум ЦК. Но на завтра ждала его повестка в суд. И вот в суде впервые мне стало жаль его. Не в тот момент, разумеется, тогда мы были противные стороны, так это называется. Но – по воспоминанию. В тесном зале стоял он с шапкой в руке, отвечал на вопросы, путался в ответах, а в это время высшие его товарищи заседали в Кремле… Посмел бы прежде обычный судья тревожить повесткой, в такой день такое лицо вызывать?