Страница:
"И вот финал, – пишет Арсений Гулыга. – Мефистофелю удалось-таки вырвать из уст Фауста:
Обычно исследователи подчеркивают, что преодоление трагедии личности – в героическом энтузиазме:
Впрочем, «Фауст» конечно же не ограничен одной идеей, пусть даже мудрой и возвышенной. Сочинение полифонично, подобие личности главного героя и создателя. Тем более что, как мы знаем, одна лишь чистота помыслов не избавляет от беды по разным причинам, скажем, из-за невежества или самообмана.
Творчество Гёте, как едва ли не всех гениев, предоставляет возможность для самых разных толкований. Скажем, В.И. Вернадский видел смысл жизни Фауста «в овладении природой, силами науки для блага народных масс» (в полном соответствии с концепцией установления на Земле ноосферы). Приведем несколько высказываний Вернадского о Гёте:
«Для Гёте чувство и понимание природы в их художественном выражении и в их научном искании были одинаково делом жизни, были неразделимы».
«Гёте – синтетик, а не аналитик; великий художник чрезвычайно ярко чувствовал единство – целое природы, т.е. биосферы, как в ее целом, так и в отдельных ее проявлениях… Очень характерно, что его целое не было механически прочным, неподвижным, как мог проявляться современникам мир всемирного тяготения. Это было вечно изменчивее, вечно подвижное, в частностях неустойчивое равновесие, не механизм, а организованность».
«Это был мудрец, а не философ, мудрец-естествоиспытатель».
В заключение предоставим слово самому Иоганну Вольфгангу:
"Природа! окруженные и охваченные ею, мы не можем ни выйти из нее, ни глубже в нее проникнуть. Непрошенная, нежданная, захватывает она нас в вихрь своей пляски, и несется с нами, пока, утомленные, мы не выпадем из рук ее.
Она творит вечно новые образы; что есть в ней, того еще не было; что было, не будет, все ново, – а не только старое. Мы живем посреди нее, но чужды ей. Она вечно говорит с нами, но тайн своих не открывает. Мы постоянно действуем на нее, но у нас нет над нею никакой власти…
Все люди в ней, и она во всех. Со всеми дружески ведет она игру, и чем больше у ней выигрывают, тем больше она радуется. Со многими так скрытно она играет, что незаметно для них кончается игра…
Она позволяет каждому ребенку мудрить над собой; каждый глупец может судить о ней; тысячи проходят мимо нее и не видят; всеми она любуется и со всеми ведет свой расчет. Ее законам повинуются даже тогда, когда им противоречат… Всякое ее деяние благо, ибо всякое необходимо; она медлит, чтобы к ней стремились; она спешит, чтобы ею не насытились.
У ней нет речей и языка, но она создает тысячи языков и сердец, которыми она говорит и чувствует.
Венец ее – любовь. Любовью только приближаются к ней. Бездны положила она между созданиями, и все создания жаждут слиться в общем объятии. Она разобщила их, чтобы опять соединить. Одним прикосновением уст к чаше любви искупает она целую жизнь страданий…
Она меня ввела в жизнь, она и уведет. Я доверяю ей. Пусть она делает со мной, что хочет. Она не возненавидит своего творения. Я ничего не сказал о ней. Она уже сказала, что истинно и что ложно. Все ее вина и ее заслуга" (1783).
– Можно ли познать себя? Не путем созерцания, но только путем деятельности. Попробуй исполнить свой долг, и ты узнаешь, что в тебе есть.
– Посредине между двумя противоположными мнениями лежит… проблема.
– Мудрость – в правде.
– Красота есть проявление тайных законов природы.
– Нет ничего страшнее деятельного невежества.
– Первое и последнее, что требуется от гения, это любовь к правде.
ГУМБОЛЬДТ
ГОФМАН
КРОПОТКИН
Взору Фауста открылась панорама гигантской стройки. Он счастлив руководить созидательным трудом, произносит панегирик творчеству. Но ничего этого нет – только лемуры-гробокопатели роют ему могилу. Столетний старец слеп, и победа над временем – всего лишь иллюзия умирающего. Мефистофель сжульничал, не выиграл, а обманул и за это наказан".
Мгновенье!
О как прекрасно ты, повремени!
Обычно исследователи подчеркивают, что преодоление трагедии личности – в героическом энтузиазме:
В этих словах немолодого Гёте звучит пылкая романтика юности. Но исчерпывают ли они содержание произведения? Например, А.В. Гулыга предлагает такую трактовку: "В финале трагедии Мефистофель, уже увидевший было обещанную душу в своих руках, посрамлен: в дело вмешались ангелы и помогли Фаусту миновать ад.
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой!
Гёте выделил эти слова курсивом. В них идея трагедии… Будь чист в своих помыслах, и тогда не страшна тебе никакая нечистая сила". Хотя можно предположить другую мысль Гёте: последнее мгновение жизни – переход в вечность, и оно лишено ужаса и тоски для того, кто жил напряженно и полно, исчерпывая свой творческий потенциал…
Чья жизнь в стремлениях прошла,
Того спасти мы можем.
Впрочем, «Фауст» конечно же не ограничен одной идеей, пусть даже мудрой и возвышенной. Сочинение полифонично, подобие личности главного героя и создателя. Тем более что, как мы знаем, одна лишь чистота помыслов не избавляет от беды по разным причинам, скажем, из-за невежества или самообмана.
Творчество Гёте, как едва ли не всех гениев, предоставляет возможность для самых разных толкований. Скажем, В.И. Вернадский видел смысл жизни Фауста «в овладении природой, силами науки для блага народных масс» (в полном соответствии с концепцией установления на Земле ноосферы). Приведем несколько высказываний Вернадского о Гёте:
«Для Гёте чувство и понимание природы в их художественном выражении и в их научном искании были одинаково делом жизни, были неразделимы».
«Гёте – синтетик, а не аналитик; великий художник чрезвычайно ярко чувствовал единство – целое природы, т.е. биосферы, как в ее целом, так и в отдельных ее проявлениях… Очень характерно, что его целое не было механически прочным, неподвижным, как мог проявляться современникам мир всемирного тяготения. Это было вечно изменчивее, вечно подвижное, в частностях неустойчивое равновесие, не механизм, а организованность».
«Это был мудрец, а не философ, мудрец-естествоиспытатель».
В заключение предоставим слово самому Иоганну Вольфгангу:
"Природа! окруженные и охваченные ею, мы не можем ни выйти из нее, ни глубже в нее проникнуть. Непрошенная, нежданная, захватывает она нас в вихрь своей пляски, и несется с нами, пока, утомленные, мы не выпадем из рук ее.
Она творит вечно новые образы; что есть в ней, того еще не было; что было, не будет, все ново, – а не только старое. Мы живем посреди нее, но чужды ей. Она вечно говорит с нами, но тайн своих не открывает. Мы постоянно действуем на нее, но у нас нет над нею никакой власти…
Все люди в ней, и она во всех. Со всеми дружески ведет она игру, и чем больше у ней выигрывают, тем больше она радуется. Со многими так скрытно она играет, что незаметно для них кончается игра…
Она позволяет каждому ребенку мудрить над собой; каждый глупец может судить о ней; тысячи проходят мимо нее и не видят; всеми она любуется и со всеми ведет свой расчет. Ее законам повинуются даже тогда, когда им противоречат… Всякое ее деяние благо, ибо всякое необходимо; она медлит, чтобы к ней стремились; она спешит, чтобы ею не насытились.
У ней нет речей и языка, но она создает тысячи языков и сердец, которыми она говорит и чувствует.
Венец ее – любовь. Любовью только приближаются к ней. Бездны положила она между созданиями, и все создания жаждут слиться в общем объятии. Она разобщила их, чтобы опять соединить. Одним прикосновением уст к чаше любви искупает она целую жизнь страданий…
Она меня ввела в жизнь, она и уведет. Я доверяю ей. Пусть она делает со мной, что хочет. Она не возненавидит своего творения. Я ничего не сказал о ней. Она уже сказала, что истинно и что ложно. Все ее вина и ее заслуга" (1783).
– Можно ли познать себя? Не путем созерцания, но только путем деятельности. Попробуй исполнить свой долг, и ты узнаешь, что в тебе есть.
– Посредине между двумя противоположными мнениями лежит… проблема.
– Мудрость – в правде.
– Красота есть проявление тайных законов природы.
– Нет ничего страшнее деятельного невежества.
– Первое и последнее, что требуется от гения, это любовь к правде.
Горные вершины
Спят во тьме ночной.
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного
Отдохнешь и ты. [2]
ГУМБОЛЬДТ
(1769—1859)
В Германии XVIII – начала XIX века появилась целая плеяда гениев: Кант, Гердер, Шиллер, Бетховен, Гаусс, Гегель. Среди них немало универсальных (Лейбниц, Гёте, А. Гумбольдт, Гофман). И это в стране, расчлененной на мелкие княжества? Почему возник такой странный феномен?
Не станем обращаться к надуманным, не имеющим научных доказательств предположениям о воздействии на общество солнечной активности или вспышках в народе «биохимической энергии» («пассионарности»). Все было сложней. В Европе завершался феодализм; мелкие правители, подобно крупным, заботились о своей славе и хотя бы видимости процветания. В эпоху Просвещения одним из важнейших критериев величия государя, князя был интеллектуальный уровень его подданных, их творческие достижения. Вдобавок наступила череда революций, войн, бурных общественных движений, когда пробуждаются самосознание народов и личности, стремление к свободе, жажда творчества. Немалое значение имеет пример отдельных талантливых людей, которым удается добиться признания. Но главное конечно же духовный подъем, желание разорвать путы обыденности, встать на путь преодоления, а не приспособления к обстоятельствам.
На таком подъеме самосознания немецкой нации проходила деятельность Александра Фридриха Гумбольдта. Добавим: и его брата Вильгельма (1767—1835) – языковеда, философа, культуролога, государственного деятеля, по мнению которого, «отдельный человек является по отношению к своему народу таким же индивидом, как лист по отношению к дереву».
Александр Гумбольдт – ученый-энциклопедист, путешественник, писатель, просветитель, художник – родился в семье прусского дворянина, слушал лекции в нескольких германских университетах и Фрейбергской горной академии. С 1790 года путешествовал по странам Западной Европы, служил в Горном департаменте Берлина, писал работы по минералогии, палеонтологии, геологии.
Получив наследство, оставил службу и проводил многочисленные экспедиции в центральной и Южной Америке, а также в России (Урал, Алтай, Прикаспий). Он заложил основы физической географии, страноведения, географии растений, палеоботаники. В последние годы своей долгой жизни работал над многотомным сочинением «Космос», где человечество представлено как малая часть земной природы, а наша планета – крохотной частичкой Мироздания. Этот свод естественнонаучных знаний остался незавершенным.
Его важная заслуга – распространение научных знаний и нового, уважительного отношения к науке среди широких масс читателей, а также влиятельных персон. Все путешествия Гумбольдта были исследовательскими; ему доводилось бывать в районах, не обследованных учеными. Научное описание его пятилетней экспедиции в Новый Свет составило 30 томов! При этом он выступал как геолог, вулканолог, ботаник, метеоролог, ландшафтовед (он стал одним из основоположников этой науки), историк, этнограф… Помимо всего прочего, писал, в среднем, несколько писем в день, делал публичные доклады для любителей природы и специалистов.
Крупный русский биолог-эволюционист XIX века, один из К.Ф. Рулье писал: «Точный, ясный язык, неимоверное обилие фактов, строгая оценка частных и взаимных их отношений в одном стройном целом – словом, обилие вовсе неожиданных данных, глубокое миросозерцание при спокойном, часто до поэтического чувства восходящем картинном изложении общего строя природы – поразили всех в новом труде опытного экспериментатора, смелого неутомимого путешественника, глубокого, всестороннего кабинетного ученого, истинного поэта-живописца и литератора – Александра фон Гумбольдта».
В предисловии к первому изданию своих «Картин природы» он сообщал: «Я стремился представить картину природы в целом и показать взаимодействие ее сил, а также воспроизвести то наслаждение, которое получает от непосредственного созерцания тропических стран человек, способный чувствовать».
В этой популярной работе он высказал ряд оригинальных идей, а среди них – мысль о единстве земной жизни, предваряющую концепцию биосферы: "Когда неутомимый ум человека исследует природу или измеряет в своем воображении обширные пространства органического мира, то среди многообразия воспринимаемых им впечатлений ни одно не действует на него так глубоко и властно, как всюду разлитая полнота жизни…
Если даже невооруженный глаз видит жизнь во всей атмосфере, то вооруженный открывает еще большие чудеса… Вместе с развитыми организмами атмосфера содержит и бесчисленные зародыши будущих существ, личинки насекомых и семена растений…"
Позже в «Космосе» он развил эту идею и предложил понятие «либеносфера» («жизнесфера»), вполне отвечающее тому, которое вошло в науку через полвека благодаря австрийскому геологу Э. Зюссу: биосфера.
Помимо всего прочего, Гумбольдт был добрым, отзывчивым, благородным человеком, всегда готовым помочь другим. За такое участие и поддержку его горячо благодарили, в частности, химик и биохимик Юстус Либих, ученый-энциклопедист Герман Гельмгольц, физик Жан Батист Фурье (он писал, что исследования Гумбольдта «охватывают все главные вопросы философии природы»).
Подобно Гёте, Гумбольдт был убежден: не следует путать реальную природу с ее искаженными образами в науках (увы, завет этот забыли слишком многие ученые XX и XXI веков). Научное рассудочное познание преимущественно аналитическое, дробящее мир на детали, элементарные составляющие. Это еще не природа в ее целостности и гармонии.
А. Гумбольдт называл первой и возвышенной целью научного познания «отыскание законов природы, исследование правильного чередования форм, проникновение в необходимую взаимосвязь всех изменений, происходящих во Вселенной». Понимал он и важнейшее прикладное значение естествознания: «Человек не может воздействовать на природу, не может завладеть никакой из ее сил, если не знает законов природы.. Знание и изучение суть радость и право человечества; они суть части народного богатства».
Противоречия естествознания и философии природы, по его мнению, вызваны или формальными умствованиями, далекими от окружающей реальности, или чрезмерными притязаниями ученых на полноту и точность познания природы. «Только там начинается наука, – писал он, – где дух овладевает материалом, где делается попытка подчинить массу опытов разумному познанию; наука есть дух в приложении его к природе».
Не станем обращаться к надуманным, не имеющим научных доказательств предположениям о воздействии на общество солнечной активности или вспышках в народе «биохимической энергии» («пассионарности»). Все было сложней. В Европе завершался феодализм; мелкие правители, подобно крупным, заботились о своей славе и хотя бы видимости процветания. В эпоху Просвещения одним из важнейших критериев величия государя, князя был интеллектуальный уровень его подданных, их творческие достижения. Вдобавок наступила череда революций, войн, бурных общественных движений, когда пробуждаются самосознание народов и личности, стремление к свободе, жажда творчества. Немалое значение имеет пример отдельных талантливых людей, которым удается добиться признания. Но главное конечно же духовный подъем, желание разорвать путы обыденности, встать на путь преодоления, а не приспособления к обстоятельствам.
На таком подъеме самосознания немецкой нации проходила деятельность Александра Фридриха Гумбольдта. Добавим: и его брата Вильгельма (1767—1835) – языковеда, философа, культуролога, государственного деятеля, по мнению которого, «отдельный человек является по отношению к своему народу таким же индивидом, как лист по отношению к дереву».
Александр Гумбольдт – ученый-энциклопедист, путешественник, писатель, просветитель, художник – родился в семье прусского дворянина, слушал лекции в нескольких германских университетах и Фрейбергской горной академии. С 1790 года путешествовал по странам Западной Европы, служил в Горном департаменте Берлина, писал работы по минералогии, палеонтологии, геологии.
Получив наследство, оставил службу и проводил многочисленные экспедиции в центральной и Южной Америке, а также в России (Урал, Алтай, Прикаспий). Он заложил основы физической географии, страноведения, географии растений, палеоботаники. В последние годы своей долгой жизни работал над многотомным сочинением «Космос», где человечество представлено как малая часть земной природы, а наша планета – крохотной частичкой Мироздания. Этот свод естественнонаучных знаний остался незавершенным.
Его важная заслуга – распространение научных знаний и нового, уважительного отношения к науке среди широких масс читателей, а также влиятельных персон. Все путешествия Гумбольдта были исследовательскими; ему доводилось бывать в районах, не обследованных учеными. Научное описание его пятилетней экспедиции в Новый Свет составило 30 томов! При этом он выступал как геолог, вулканолог, ботаник, метеоролог, ландшафтовед (он стал одним из основоположников этой науки), историк, этнограф… Помимо всего прочего, писал, в среднем, несколько писем в день, делал публичные доклады для любителей природы и специалистов.
Крупный русский биолог-эволюционист XIX века, один из К.Ф. Рулье писал: «Точный, ясный язык, неимоверное обилие фактов, строгая оценка частных и взаимных их отношений в одном стройном целом – словом, обилие вовсе неожиданных данных, глубокое миросозерцание при спокойном, часто до поэтического чувства восходящем картинном изложении общего строя природы – поразили всех в новом труде опытного экспериментатора, смелого неутомимого путешественника, глубокого, всестороннего кабинетного ученого, истинного поэта-живописца и литератора – Александра фон Гумбольдта».
В предисловии к первому изданию своих «Картин природы» он сообщал: «Я стремился представить картину природы в целом и показать взаимодействие ее сил, а также воспроизвести то наслаждение, которое получает от непосредственного созерцания тропических стран человек, способный чувствовать».
В этой популярной работе он высказал ряд оригинальных идей, а среди них – мысль о единстве земной жизни, предваряющую концепцию биосферы: "Когда неутомимый ум человека исследует природу или измеряет в своем воображении обширные пространства органического мира, то среди многообразия воспринимаемых им впечатлений ни одно не действует на него так глубоко и властно, как всюду разлитая полнота жизни…
Если даже невооруженный глаз видит жизнь во всей атмосфере, то вооруженный открывает еще большие чудеса… Вместе с развитыми организмами атмосфера содержит и бесчисленные зародыши будущих существ, личинки насекомых и семена растений…"
Позже в «Космосе» он развил эту идею и предложил понятие «либеносфера» («жизнесфера»), вполне отвечающее тому, которое вошло в науку через полвека благодаря австрийскому геологу Э. Зюссу: биосфера.
Помимо всего прочего, Гумбольдт был добрым, отзывчивым, благородным человеком, всегда готовым помочь другим. За такое участие и поддержку его горячо благодарили, в частности, химик и биохимик Юстус Либих, ученый-энциклопедист Герман Гельмгольц, физик Жан Батист Фурье (он писал, что исследования Гумбольдта «охватывают все главные вопросы философии природы»).
Подобно Гёте, Гумбольдт был убежден: не следует путать реальную природу с ее искаженными образами в науках (увы, завет этот забыли слишком многие ученые XX и XXI веков). Научное рассудочное познание преимущественно аналитическое, дробящее мир на детали, элементарные составляющие. Это еще не природа в ее целостности и гармонии.
А. Гумбольдт называл первой и возвышенной целью научного познания «отыскание законов природы, исследование правильного чередования форм, проникновение в необходимую взаимосвязь всех изменений, происходящих во Вселенной». Понимал он и важнейшее прикладное значение естествознания: «Человек не может воздействовать на природу, не может завладеть никакой из ее сил, если не знает законов природы.. Знание и изучение суть радость и право человечества; они суть части народного богатства».
Противоречия естествознания и философии природы, по его мнению, вызваны или формальными умствованиями, далекими от окружающей реальности, или чрезмерными притязаниями ученых на полноту и точность познания природы. «Только там начинается наука, – писал он, – где дух овладевает материалом, где делается попытка подчинить массу опытов разумному познанию; наука есть дух в приложении его к природе».
ГОФМАН
(1776—1822)
Судьба его удивительна прежде всего потому, что универсальная одаренность, не менее удивительная, чем у Гёте, высокий профессионализм в нескольких видах деятельности не принесли ему жизненных благ. В этом отношении он – личность фантастическая. Возможно, он имел в виду себя, упомянув о студенте-неудачнике, у которого хлеб с маслом всегда падал намазанной стороной вниз.
Талантливый советский писатель Юрий Олеша в книге «Ни дня без строчки» вопрошал: "Кто он был, этот безумный человек, единственный в своем роде писатель в мировой литературе, со вскинутыми бровями, с загнутым книзу тонким носом, с волосами, навсегда поднявшимися дыбом? Есть сведения, что, пиша, он так боялся того, что изображал, что просил жену сидеть с ним рядом.
Гофман необычайно повлиял на литературу. Между прочим, на Пушкина, Гоголя, Достоевского.
У Герцена есть восторженная статья о нем.
Он появился, мне кажется, ни на кого не похожим. Он не только фантаст, но полон жаром, бытом, подлинностью.
Иногда он путается. Говорят, что он писал пьяным.
Музыка царит в его произведениях. Кавалер Глюк появляется из прошлого живой перед ним, Гофманом, и слушает исполнение «Ифигении в Авлиде». Дирижеры, театральные занавесы, загримированные актрисы толпятся на его страницах.
Он, может быть, первый изобразил двойников, ужас этой ситуации – до Эдгара По…"
Упомянутые Олешей писатели – лишь первая волна, которую вызвали в мировой литературе сочинения Гофмана. Вторая (или третья?) волна прокатилась уже в XX веке. В Чехии и Австрии на нее отозвались Карел Чапек, Франц Кафка; в России – Михаил Булгаков, Олеша, ранний Заболоцкий; в 1921 году в Петрограде возникло литературное сообщество «Серапионовы братья» (по названию романа Гофмана), объединявшее Вс. Иванова, М. Зощенко, К. Федина, Н. Тихонова и некоторых других писателей.
На вопрос «кто же он был?» отчасти дает ответ его жизнеописание. Эрнст Теодор Амадей Гофман – писатель, композитор, дирижер, искусствовед, режиссер, художник, юрист – родился в прусском городе Кенигсберге (ныне Калининград) в семье чиновника. В юности увлекался музыкой, живописью, литературой. Любил кукольный театр, вырезал деревянных и бумажных человечков. Изучил юриспруденцию в Кенигсбергском университете и честно работал юристом, приобретя высокую квалификацию. Но истинным его призванием было художественное творчество.
С 1805 года он выступал в различных городах Германии в качестве режиссера, капельмейстера, композитора, театрального директора, художника-декоратора, а также музыкального критика. Ему принадлежит первая в Германии романтическая опера «Ундина».
Наиболее знаменит и прославлен он как писатель. В его произведениях причудливо переплетены романтика, мистика, неудержимая фантазия с картинами и образами реальными, а то и сатирическими. Как писал советский литературовед И.В. Миримский, «стиль Гофмана можно определить как романтико-фантастический. Смех Гофмана отличался необыкновенной подвижностью своих форм, он колеблется от добродушного юмора сострадания до озлобленной разрушительной сатиры, от безобидного шаржа до цинически уродливого гротеска».
Когда эту статью Миримского прочел Михаил Булгаков, он подчеркнул эти и некоторые другие фразы, после чего написал жене о стилистическом сходстве «Мастера и Маргариты» с реалистической фантастикой Гофмана (кстати сказать, у последнего есть произведения «Мастер Мартин-бочар…», «Мастер Иоганн Вахт»).
Может показаться, что заурядный жизненный путь Гофмана – чиновника и капельмейстера – никак не соответствует его сочинениям как музыкальным, так и литературно-художественным, а также рисункам, их иллюстрирующим. Проза быта находится в решительном контрасте с фантасмагорическими его творениями. Более того – и в полном противоречии с окружавшей его действительностью.
Николай Гоголь в письме своей ученице М.П. Балабиной сообщил о своем впечатлении от Германии: «…Иногда находит минута, когда хотелось бы из среды табачного дыма и немецкой кухни улететь на луну, сидя на фантастическом плаще немецкого студента… Но я сомневаюсь, та ли теперь эта Германия, какою мы представляем себе. Не кажется ли она нам такою только в сказках Гофмана?.. И та мысль, которую я носил в уме об этой чудной и фантастической Германии, исчезла, когда я увидел Германию в самом деле…»
Куда же могла исчезнуть гофмановская страна? Никуда она не исчезла. Внешне все осталось, как прежде (Гоголь посетил ее всего через 16 лет после смерти Гофмана). Создания фантазии немецкого писателя были попытками преодолеть ее, вырваться из постылого мира обыденности, от которого можно сойти с ума (тому у кого он есть), уйти в запой, совершить самоубийство. Таковы способы ухода от действительности, из которых наиболее достойный – творчество.
Интересно, что, казалось бы, явный гофманианец Франц Кафка в своих дневниках не упоминает Эрнста Теодора Амадея, но, говоря о себе, дает ключ к пониманию его творчества. В частности, отмечает свою «неприкаянность», полный разрыв с национальной средой (он был евреем) и социальной тоже (жил в Праге, писал по-немецки, служил чиновником, восхищался Герценом, Гоголем, Достоевским, Кропоткиным). Он записывал: «Что у меня общего с евреями? У меня даже с самим собой мало общего…» Выходит, он и себя рассматривал как объект для литературной работы, особое внимания уделяя своим сновидениям. В другом месте отмечал: "То, что я не научился ничему полезному, к тому же зачах и физически – а это взаимосвязано, – могло быть преднамеренным. Я хотел, чтобы меня ничто не отвлекало, не отвлекала жизнерадостность полезного и здорового человека. Получается, даже болезни, слабости и горести могут быть полезны для творчества, а потому следует их использовать, не сетуя на судьбу. Он сознательно размывал грань между сном и явью, реальностью и фантастикой; в творчестве его присутствует «постоянно вибрирующая граница между обыденной жизнью и кажущимся более истинным ужасом» (его слова).
А первым осознал и выразил эту постоянно вибрирующую границу Гофман – «маленький, нервный подвижный человечек с пронзительным взглядом черных глаз», – по словам Е.М. Браудо; и еще: «У Гофмана все важнейшие произведения неразрывно связаны с фактами его личной биографии». Да, именно так. Приходилось Гофману встречать призрачно-прекрасных принцесс и злобных волшебников-чиновников – порождениями реальности, отраженными в текучем зеркале воображения. Вот и Михаил Булгаков в «Дьяволиаде», «Мастере и Маргарите», подобно Гофману, явил фантасмагорию, в которой существуют люди, сами того не замечая (сюрреализм в литературе?).
О реальности воображаемого мира хорошо сказал современник Гофмана поэт-романтик Новалис (Фридрих фон Харденберг): «Сказка подобна сновидению, она бессвязна. Ансамбль чудесных вещей и событий. Например, музыкальные фантазии… В сказке царит подлинная природная анархия…»
Гофмановские сказки обыденной жизни порой выражают реальность полней, чем точнейшие натуралистичные описания. Ибо мир человека во многом – создание его ума, эмоций, воображения.
Вспомним некоторые высказывания героев произведений Гофмана:
«Пожалуй, ничто здесь, на земле, не возвышает так человека в самой его сокровенной сущности, как любовь. Да, любовь – та могучая таинственная сила, что потрясает и преображает глубочайшие основы бытия; что же за диво, если Дон Жуан в любви искал утоления той страстной тоски, которая теснила ему грудь, а дьявол именно тут и накинул ему петлю на шею? Враг рода человеческого внушил Дон Жуану лукавую мысль, что через любовь, через наслаждение женщиной уже здесь, на земле, может сбыться то, что живет в нашей душе как предвкушение неземного блаженства и порождает неизбывную страстную тоску, связующую нас с небесами».
«Основание лестницы, ведущей в небо, по которой мы хотим взобраться в высокие сферы, должно быть непременно укреплено в реальной жизни, чтоб по этой лестнице легко мог взойти вслед за автором всякий. Тогда, как бы высоко он ни поднимался в фантастическое волшебное царство, он нисколько не будет сомневаться, что это царство входит и в его жизнь тоже, собственно, как чудесная ее часть. Это царство можно сравнить с великолепным цветником у городских ворот, где он может гулять и получать истинное наслаждение, если только возымеет желание на время покинуть мрачные стены своего города».
«Я терпеть не могу, если в каком-нибудь фантастическом романе развязка объясняет изложенные события все до последнего, предоставляя читателю только благополучно надеть шляпу и отправиться домой… Мастерски рассказанный отрывок всегда производит на меня большее впечатление и доставляет надолго истинное удовольствие, заставляя мою собственную фантазию распустить свои крылья».
А вот как рассуждает мудрый пес Берганца:
– Но можно ли нанести художнику оскорбление более глубокое, чем то, когда толпа считает его своим ровнею? А ведь это бывает всякий день! Как часто меня просто тошнило, когда какой-то тупоумный молодец начинал болтать об искусстве, цитировал Гёте и пытался заставить снять тот дух поэзии, который одною искрою мог бы уничтожить жалкого слабоумца.
– Да, я собака, но ваше преимущество – ходить прямо, носить брюки и постоянно болтать, о чем только вздумается, – вовсе не так уж ценно, как способность в продолжительном молчании хранить тот верный разум, который постигает природу в самой священной ее глубине и из которого зарождается истинная поэзия.
Талантливый советский писатель Юрий Олеша в книге «Ни дня без строчки» вопрошал: "Кто он был, этот безумный человек, единственный в своем роде писатель в мировой литературе, со вскинутыми бровями, с загнутым книзу тонким носом, с волосами, навсегда поднявшимися дыбом? Есть сведения, что, пиша, он так боялся того, что изображал, что просил жену сидеть с ним рядом.
Гофман необычайно повлиял на литературу. Между прочим, на Пушкина, Гоголя, Достоевского.
У Герцена есть восторженная статья о нем.
Он появился, мне кажется, ни на кого не похожим. Он не только фантаст, но полон жаром, бытом, подлинностью.
Иногда он путается. Говорят, что он писал пьяным.
Музыка царит в его произведениях. Кавалер Глюк появляется из прошлого живой перед ним, Гофманом, и слушает исполнение «Ифигении в Авлиде». Дирижеры, театральные занавесы, загримированные актрисы толпятся на его страницах.
Он, может быть, первый изобразил двойников, ужас этой ситуации – до Эдгара По…"
Упомянутые Олешей писатели – лишь первая волна, которую вызвали в мировой литературе сочинения Гофмана. Вторая (или третья?) волна прокатилась уже в XX веке. В Чехии и Австрии на нее отозвались Карел Чапек, Франц Кафка; в России – Михаил Булгаков, Олеша, ранний Заболоцкий; в 1921 году в Петрограде возникло литературное сообщество «Серапионовы братья» (по названию романа Гофмана), объединявшее Вс. Иванова, М. Зощенко, К. Федина, Н. Тихонова и некоторых других писателей.
На вопрос «кто же он был?» отчасти дает ответ его жизнеописание. Эрнст Теодор Амадей Гофман – писатель, композитор, дирижер, искусствовед, режиссер, художник, юрист – родился в прусском городе Кенигсберге (ныне Калининград) в семье чиновника. В юности увлекался музыкой, живописью, литературой. Любил кукольный театр, вырезал деревянных и бумажных человечков. Изучил юриспруденцию в Кенигсбергском университете и честно работал юристом, приобретя высокую квалификацию. Но истинным его призванием было художественное творчество.
С 1805 года он выступал в различных городах Германии в качестве режиссера, капельмейстера, композитора, театрального директора, художника-декоратора, а также музыкального критика. Ему принадлежит первая в Германии романтическая опера «Ундина».
Наиболее знаменит и прославлен он как писатель. В его произведениях причудливо переплетены романтика, мистика, неудержимая фантазия с картинами и образами реальными, а то и сатирическими. Как писал советский литературовед И.В. Миримский, «стиль Гофмана можно определить как романтико-фантастический. Смех Гофмана отличался необыкновенной подвижностью своих форм, он колеблется от добродушного юмора сострадания до озлобленной разрушительной сатиры, от безобидного шаржа до цинически уродливого гротеска».
Когда эту статью Миримского прочел Михаил Булгаков, он подчеркнул эти и некоторые другие фразы, после чего написал жене о стилистическом сходстве «Мастера и Маргариты» с реалистической фантастикой Гофмана (кстати сказать, у последнего есть произведения «Мастер Мартин-бочар…», «Мастер Иоганн Вахт»).
Может показаться, что заурядный жизненный путь Гофмана – чиновника и капельмейстера – никак не соответствует его сочинениям как музыкальным, так и литературно-художественным, а также рисункам, их иллюстрирующим. Проза быта находится в решительном контрасте с фантасмагорическими его творениями. Более того – и в полном противоречии с окружавшей его действительностью.
Николай Гоголь в письме своей ученице М.П. Балабиной сообщил о своем впечатлении от Германии: «…Иногда находит минута, когда хотелось бы из среды табачного дыма и немецкой кухни улететь на луну, сидя на фантастическом плаще немецкого студента… Но я сомневаюсь, та ли теперь эта Германия, какою мы представляем себе. Не кажется ли она нам такою только в сказках Гофмана?.. И та мысль, которую я носил в уме об этой чудной и фантастической Германии, исчезла, когда я увидел Германию в самом деле…»
Куда же могла исчезнуть гофмановская страна? Никуда она не исчезла. Внешне все осталось, как прежде (Гоголь посетил ее всего через 16 лет после смерти Гофмана). Создания фантазии немецкого писателя были попытками преодолеть ее, вырваться из постылого мира обыденности, от которого можно сойти с ума (тому у кого он есть), уйти в запой, совершить самоубийство. Таковы способы ухода от действительности, из которых наиболее достойный – творчество.
Интересно, что, казалось бы, явный гофманианец Франц Кафка в своих дневниках не упоминает Эрнста Теодора Амадея, но, говоря о себе, дает ключ к пониманию его творчества. В частности, отмечает свою «неприкаянность», полный разрыв с национальной средой (он был евреем) и социальной тоже (жил в Праге, писал по-немецки, служил чиновником, восхищался Герценом, Гоголем, Достоевским, Кропоткиным). Он записывал: «Что у меня общего с евреями? У меня даже с самим собой мало общего…» Выходит, он и себя рассматривал как объект для литературной работы, особое внимания уделяя своим сновидениям. В другом месте отмечал: "То, что я не научился ничему полезному, к тому же зачах и физически – а это взаимосвязано, – могло быть преднамеренным. Я хотел, чтобы меня ничто не отвлекало, не отвлекала жизнерадостность полезного и здорового человека. Получается, даже болезни, слабости и горести могут быть полезны для творчества, а потому следует их использовать, не сетуя на судьбу. Он сознательно размывал грань между сном и явью, реальностью и фантастикой; в творчестве его присутствует «постоянно вибрирующая граница между обыденной жизнью и кажущимся более истинным ужасом» (его слова).
А первым осознал и выразил эту постоянно вибрирующую границу Гофман – «маленький, нервный подвижный человечек с пронзительным взглядом черных глаз», – по словам Е.М. Браудо; и еще: «У Гофмана все важнейшие произведения неразрывно связаны с фактами его личной биографии». Да, именно так. Приходилось Гофману встречать призрачно-прекрасных принцесс и злобных волшебников-чиновников – порождениями реальности, отраженными в текучем зеркале воображения. Вот и Михаил Булгаков в «Дьяволиаде», «Мастере и Маргарите», подобно Гофману, явил фантасмагорию, в которой существуют люди, сами того не замечая (сюрреализм в литературе?).
О реальности воображаемого мира хорошо сказал современник Гофмана поэт-романтик Новалис (Фридрих фон Харденберг): «Сказка подобна сновидению, она бессвязна. Ансамбль чудесных вещей и событий. Например, музыкальные фантазии… В сказке царит подлинная природная анархия…»
Гофмановские сказки обыденной жизни порой выражают реальность полней, чем точнейшие натуралистичные описания. Ибо мир человека во многом – создание его ума, эмоций, воображения.
Вспомним некоторые высказывания героев произведений Гофмана:
«Пожалуй, ничто здесь, на земле, не возвышает так человека в самой его сокровенной сущности, как любовь. Да, любовь – та могучая таинственная сила, что потрясает и преображает глубочайшие основы бытия; что же за диво, если Дон Жуан в любви искал утоления той страстной тоски, которая теснила ему грудь, а дьявол именно тут и накинул ему петлю на шею? Враг рода человеческого внушил Дон Жуану лукавую мысль, что через любовь, через наслаждение женщиной уже здесь, на земле, может сбыться то, что живет в нашей душе как предвкушение неземного блаженства и порождает неизбывную страстную тоску, связующую нас с небесами».
«Основание лестницы, ведущей в небо, по которой мы хотим взобраться в высокие сферы, должно быть непременно укреплено в реальной жизни, чтоб по этой лестнице легко мог взойти вслед за автором всякий. Тогда, как бы высоко он ни поднимался в фантастическое волшебное царство, он нисколько не будет сомневаться, что это царство входит и в его жизнь тоже, собственно, как чудесная ее часть. Это царство можно сравнить с великолепным цветником у городских ворот, где он может гулять и получать истинное наслаждение, если только возымеет желание на время покинуть мрачные стены своего города».
«Я терпеть не могу, если в каком-нибудь фантастическом романе развязка объясняет изложенные события все до последнего, предоставляя читателю только благополучно надеть шляпу и отправиться домой… Мастерски рассказанный отрывок всегда производит на меня большее впечатление и доставляет надолго истинное удовольствие, заставляя мою собственную фантазию распустить свои крылья».
А вот как рассуждает мудрый пес Берганца:
– Но можно ли нанести художнику оскорбление более глубокое, чем то, когда толпа считает его своим ровнею? А ведь это бывает всякий день! Как часто меня просто тошнило, когда какой-то тупоумный молодец начинал болтать об искусстве, цитировал Гёте и пытался заставить снять тот дух поэзии, который одною искрою мог бы уничтожить жалкого слабоумца.
– Да, я собака, но ваше преимущество – ходить прямо, носить брюки и постоянно болтать, о чем только вздумается, – вовсе не так уж ценно, как способность в продолжительном молчании хранить тот верный разум, который постигает природу в самой священной ее глубине и из которого зарождается истинная поэзия.
КРОПОТКИН
(1842—1921)
Князь Петр Алексеевич Кропоткин родился в Москве в семье генерала, потомка Рюриковичей; окончил Пажеский корпус с отличием, был камер-пажом Александра II. Его ждала блестящая карьера. Он выбрал службу в Амурском казачьем войске, совершил ряд трудных экспедиций, открыл неведомые ранее горные гряды, вулканические области, Патомское нагорье в Забайкалье; уточнил сведения о географии и геологии Сибири, Дальнего Востока. Вернувшись в 1867 году в Петербург, работал в Русском географическом обществе, путешествовал по Швеции, Финляндии. Учился на физико-математическом факультете Петербургского университета, зарабатывал на жизнь публицистикой и в то же время вел просветительскую и революционно-пропагандистскую работу среди рабочих (был народником). Арестованный и заключенный в Петропавловскую крепость, написал классический труд «Исследования о ледниковом периоде».
Ему удалось совершить дерзкий побег из тюремной больницы. 40 лет провел в эмиграции. Сотрудничал в «Британской энциклопедии», публиковал научные труды: «Взаимная помощь как фактор эволюции», «Великая Французская революция», «Хлеб и воля», «Современная революция и анархия», «Идеалы и действительность в русской литературе», «Этика», а также биографические «Записки революционера». После Февральской революции 1917 года вернулся в Россию. Умер в городе Дмитрове (Подмосковье), похоронен на Новодевичьем кладбище.
У этого человека – что случается в мировой истории нечасто – не было расхождений между интеллектуальной и практической деятельностью, словом и делом, нравственными идеалами и поведением, образом жизни и образом мыслей, убеждений.
Оскар Уайльд сказал о нем: «Человек с душой того прекрасного Христа, который, кажется, идет из России», – считая его одним из двух по-настоящему счастливых людей из всех, кого он знал, и даже написал сказку «Счастливый принц» (т.е. князь), аллегорически показав радость дарить людям добро, даже ценой собственных лишений.
Судьба Кропоткина контрастна чрезвычайно: сын богатого помещика стал интеллигентом-пролетарием, который жил только своим трудом; князь – анархистом, революционером; камер-паж императора – бесстрашным путешественником и замечательным ученым. Он жил словно наперекор всему тому, что принято считать в обществе желанным, чего добиваются всеми путями (преимущественно нечестными): карьера, богатство, положение в обществе, почетные звания и награды. Его пример со всей определенностью доказывает верность высказывания Канта: не надо стремиться к счастью; надо быть достойным счастья.
Анархия – это свобода. Так учил Кропоткин. Его с полным основанием можно причислить к ярко выраженным персоналистам. Человеческая личность была для него высшей ценностью.
У Кропоткина личность выступает как малая часть и в то же время самостоятельный и равноправный партнер не только общества, но и Вселенной. Это утверждал и Достоевский, но с одним существенным отличием: он верил в Бога, тогда как князь был атеистом.
Одна из важнейших целей религиозного мировоззрения – дать основания нравственности. Не только высказать некие этические нормы, но и утверждать их абсолютный характер, их высшее происхождение. Научное мировоззрение Кропоткина тоже основывалось на «сверхчеловеческом» происхождении нравственности, но не от Господа, а от природы. Достоевский, как известно, утверждал: если люди отрекутся от Бога, то вольно или невольно поставят себя на его место и станут жить по принципу «все дозволено» в неутолимой жажде личных материальных благ. Человеческая жизнь оборачивается потребительством без нравственных идеалов.
Чем же возразил Кропоткин на этот довод? Самым убедительным образом, действием, собственной жизнью. Но он пытался исследовать проблему нравственности и с научных позиций. В этих исканиях он не был первым. Еще Чарлз Дарвин и Герберт Спенсер исследовали естественные истоки чувства добра, взаимопомощи. Известный ботаник Андрей Бекетов, с которым в молодые годы дружил Петр Кропоткин, писал о «взаимодействии» в природе. Очень сильное впечатление произвела на Кропоткина опубликованная в научном журнале речь петербургского профессора зоолога Карла Федоровича Кесслера «О законе взаимной помощи». По утверждению Кесслера, «взаимная помощь – такой же естественный закон, как взаимная борьба; но для прогрессивного развития видов первая несравненно важнее второй».
Ему удалось совершить дерзкий побег из тюремной больницы. 40 лет провел в эмиграции. Сотрудничал в «Британской энциклопедии», публиковал научные труды: «Взаимная помощь как фактор эволюции», «Великая Французская революция», «Хлеб и воля», «Современная революция и анархия», «Идеалы и действительность в русской литературе», «Этика», а также биографические «Записки революционера». После Февральской революции 1917 года вернулся в Россию. Умер в городе Дмитрове (Подмосковье), похоронен на Новодевичьем кладбище.
У этого человека – что случается в мировой истории нечасто – не было расхождений между интеллектуальной и практической деятельностью, словом и делом, нравственными идеалами и поведением, образом жизни и образом мыслей, убеждений.
Оскар Уайльд сказал о нем: «Человек с душой того прекрасного Христа, который, кажется, идет из России», – считая его одним из двух по-настоящему счастливых людей из всех, кого он знал, и даже написал сказку «Счастливый принц» (т.е. князь), аллегорически показав радость дарить людям добро, даже ценой собственных лишений.
Судьба Кропоткина контрастна чрезвычайно: сын богатого помещика стал интеллигентом-пролетарием, который жил только своим трудом; князь – анархистом, революционером; камер-паж императора – бесстрашным путешественником и замечательным ученым. Он жил словно наперекор всему тому, что принято считать в обществе желанным, чего добиваются всеми путями (преимущественно нечестными): карьера, богатство, положение в обществе, почетные звания и награды. Его пример со всей определенностью доказывает верность высказывания Канта: не надо стремиться к счастью; надо быть достойным счастья.
Анархия – это свобода. Так учил Кропоткин. Его с полным основанием можно причислить к ярко выраженным персоналистам. Человеческая личность была для него высшей ценностью.
У Кропоткина личность выступает как малая часть и в то же время самостоятельный и равноправный партнер не только общества, но и Вселенной. Это утверждал и Достоевский, но с одним существенным отличием: он верил в Бога, тогда как князь был атеистом.
Одна из важнейших целей религиозного мировоззрения – дать основания нравственности. Не только высказать некие этические нормы, но и утверждать их абсолютный характер, их высшее происхождение. Научное мировоззрение Кропоткина тоже основывалось на «сверхчеловеческом» происхождении нравственности, но не от Господа, а от природы. Достоевский, как известно, утверждал: если люди отрекутся от Бога, то вольно или невольно поставят себя на его место и станут жить по принципу «все дозволено» в неутолимой жажде личных материальных благ. Человеческая жизнь оборачивается потребительством без нравственных идеалов.
Чем же возразил Кропоткин на этот довод? Самым убедительным образом, действием, собственной жизнью. Но он пытался исследовать проблему нравственности и с научных позиций. В этих исканиях он не был первым. Еще Чарлз Дарвин и Герберт Спенсер исследовали естественные истоки чувства добра, взаимопомощи. Известный ботаник Андрей Бекетов, с которым в молодые годы дружил Петр Кропоткин, писал о «взаимодействии» в природе. Очень сильное впечатление произвела на Кропоткина опубликованная в научном журнале речь петербургского профессора зоолога Карла Федоровича Кесслера «О законе взаимной помощи». По утверждению Кесслера, «взаимная помощь – такой же естественный закон, как взаимная борьба; но для прогрессивного развития видов первая несравненно важнее второй».