- Так вы, Николаев, поляк? - спросил следователь.
- Никак нет. Православный, а с поляками-католиками связан с детства по Белостоку.
- Тогда вам будет интересно встретиться с земляком. Случайно узнал, что из Белостока здесь местный аптекарь Бронштейн. Хотите его увидеть?
- Если необходимо. Он не может не знать двух белостокских богатеев братьев Трилинги и еще фабриканта шляп Новикова. С их сыновьями я учился в Белостокском реальном училище. Вы мне еще не верите?
- Николаев, вы же знаете, что будете казнены. А вот как - это уж, простите великодушно, - моя забота.
Дорога из туманных воспоминаний Николаева то поднималась на острие меловых гор дознания, то стремительно убегала вниз, а для меня это были лишь маленькие скалистые островки, - там я отдыхал перед настоящей дорогой... Я искал твой взгляд...
Галя! Галя! - лаяли чайки на островах.
Мой путь к тебе еще был без единого луча света. В той прежней жизни страх сжимал мое сердце, и еще боль. И теперь я чувствую боль, словно нарастающий шум. Да, так вот, тогда, перед входом в иной мир, я увидел множество лиц. Из их ртов вырывались слова на разных языках. Я их понимал. Но самое удивительное - они говорили о чем-то очень незначительном, не относящемся ко мне, к моей тайне перехода, к моей дороге к тебе.
В тумане позднего вечера я увидел желтый свет. И задохнулся от радости узнавания. Прямо на лесной земле сидел юноша, за ним оконная рама и открытая форточка. Картина моего сына Андрея!
На суку ели висела горящая керосиновая лампочка. К свету лампы летела сова. Тонкое дыхание папоротника опутало раму со стеклом.
Это был ковчег нашего дома, всегда открытого деревьям и небу над лесом. И в подтверждение, что это не просто видение, Галя отделилась от сосны и быстро зашагала среди деревьев. И я вспомнил ее стихи:
Пусть отныне в лесу,
Как доныне в лесу.
Шорох крыльев в корзине несу.
Я вспомнил, как она повторяла: "Мои пальцы когда-нибудь дрогнут и проклюнутся листьями".
* * *
Я опять - в Селении. Раннее утро.
- Ладно, спасибо, Иван Руфыч. - И мы вместе потащили лодку к берегу. Она оказалась белой, несмоленой.
- А чего, Иван Руфыч, здесь жестянкой заделано?
- Это сучок был, - торопливо сказал Никифор.- Ничего. Хорошая лодка.
- Сейчас весло принесу, - сказал Алексей Чичерин. - Таких долбленок не найдешь.
Ветер качал деревья. Мужики сидели на угоре, рядом с рекой. Я прошел мимо и не знал, зачем потащился за Алексеем.
- Идем! Идем! - обрадовался Алексей. На дорогу хорошо. Надо. А то ветрено.
Мы зашли в дом.
- Старуха у меня болеет, - говорил торопливо Алексей своим срывающимся шепотом. - Сейчас стакан найдем.
Он - все торопливо - открыл буфет, поставил на стол два стакана, налил из чайника совсем мне показавшуюся мутной бражку.
- Ну? будемте здоровы! - и он сразу успокоился и зашептал: - Понимаешь, товаришш, жизнь-то путает. - И достал из кармана письмо, помятое, загодя приготовленное для меня. - Вот насчет пензии похлопочи, не оставь. А то брату-то определили моему, тоже фамилия Чичерин, зовут Василий. Я-то брата половина мертвого привез, а он отжился. И пензия ему. Так мы с братом потом ужо не говорили до смерти. Раз он, покойник, идет мимо окошек. Хотел его сгаркнуть. Да думаю - наплюну, не стану. И он так ушел, а через два года утонул, переезжал за реку. - И Алексей быстро перекрестился. Поглядел на меня: - А может, тебе нехорошо, что я крещусь? Да это так, глупость.
- Да нет. Почему же мне нехорошо? Письмо кому отдать?
- Ну уж ты сам сообрази - ведь нехорошо. И с братом совсем не простились. Ты уж похлопочи.
- Ты что, думаешь, я письмо на небо отправлю?
- Зачем? Как хочешь, вам виднее. Ну давай, выпьем.
Мы еще выпили и поднялись.
Раздался старушечий голос с печи:
- Лексей, слышь, скажи, чтоб он меня взял.
- Кудай-то тебя взял?
- Куда? В больницу отвез, в Кокшеньгу. В больницу-то.
- Еще чего?
- Лексей, Христом Богом молю. Ноги-то не ходют.
Алексей потянул меня за руку.
- Пойдем. Нече тут.
И уж когда выходили, я услышал, как она крикнула:
- Ведь не месяц какой, а пятый год прошу... Лексей!
Алексей дал мне весло, и мы пошли к угору, где сидели мужики.
Я поклонился им:
- До свидания!
Они закивали. Никифор полез в воду, чтоб толкнуть лодку.
Я посмотрел в его чистые глаза и не мог сказать. А знал. Я знал. Ветер сюда придет. И будут избы слепыми окнами глядеть в небо.
Я стоял в лодке и глядел на них. Они тоже на меня глядели. Мы молчали. За поворотом, как скрылась деревня, я сел на досточку в корме, что положил Никифор, и начал грестись одним веслом. Под ногами тихо перекатывались черпачок и бутыль с бражкой. Ее сунул мне Алексей Чичерин. "Ничего, в дороге-то хорошо, - бормотал он своим странным шепотом. - В дороге-то надо".
Течение неслабое. Река не так чтобы глубокая. Весло часто ударялось о камни. Я знаю: за пределами сил должно было мне здесь открыться иное, единственное, именно единственное...
- Я уже понял, - перебил мои мысли Николаев, - такое я испытал. Память хранит. Тогда еще, ребенком, в 1905 году... Мой товарищ и его мама взяли меня с собой. В Белостоке мы сели в поезд. Наши вагоны были разукрашены зеленью. Мы ехали в город Ченстохов. Со всей Польши направлялись процессии, чтоб Ченстоховской Божией Матери излить свои недуги. Представляете, будучи ребенком, я наблюдал потоки людей, тут же и кони, брички, и на костылях убогие, а которые не могли идти, их несли на руках, и шли, и шли... к Ченстоховскому монастырю... Потом помню, как мы стояли перед занавешенной иконой совершенно безмолвно... Когда занавес опустили, раздались громовые раскаты на хорах... И слились с криком всего многолюдства, молящиеся падали на колени. И мы молили Божию Матерь, радуясь в едином биении сердца. И во мне, мальчике, ощутился такой подъем духа, что я увидел близко летящего ангела... это такой подъем духа, понимаете?
- Да, понимаю, - кивнул я.
А за угором поднималось солнце. Лучи его свободно проходили - и всё - в желтом свете - всё... Ты, Который все знаешь... - погляди на свою землю в желтом свете!.. И лес, и берега эти, такие медленные, тихие, степенные, - в желтом свете; и маленькие бухточки, из воды торчащие березы, и затонувшие, прибитые течением к берегу; и мои пальцы - желтые, желтые пальцы, и голова откинутая... Желтая лодка...
Он плывет на лодке. В желтом свете виден со всех сторон.
Опять отпустило. А-а, легче чуть. И я посмотрел на солнце, оно среди желтых туч, одинокое... Почувствовал, что могу бодрее грестись, - и желтая волна медленно, удивительно медленно уходила... Несколько раз я падал в лодку головой вниз, а она, долбленка широкая, держалась, даже почти не вертелась - спасибо тебе, Иван Руфыч, лодка твоя хороша. Потом я достал бутыль с самогоном - ну, будемте здоровы!
И я снова, с трудом сохраняя равновесие, вползал на досточку, и греб. И когда лодка тихо стукалась в берег или скрипела по песку, я брал со дна жердь - спасибо, кто-то из селенских положил! - и пихался, и опять плыл вниз, течение неторопливо помогало мне, и только стук моего весла, когда я рулил, чтоб держаться посредине, нарушал тишину. И очнувшись, очутившись где-то опять под берегом, я снова пихался и плыл...
Потом я устал сидеть. Встал - и лодка закачалась подо мной. Я хотел сказать слова, но они липли к языку. Тогда я замычал коровой, заблудившейся в лесу. Я сбросил с лица мокрый березовый лист, прилетевший с берега, - и он упал на воду.
Тихо-то как, Боже мой!
- Эй, Николаев, где вы? - Я знал, что он меня не покинет. Рассказ его не был закончен.
- Тринадцать раз меня вызывали на расстрел из подвала. Выкрикивали, сказал Николаев.
- Да, но вы же были тюремщиком?
Он кивнул, приблизил ко мне лицо:
- Кажется, сложно объяснить. Вы сказали - тюремщик... Да, я хотел помочь заключенным. И мне нужны были работа, пропитание. Я говорил - 28 рублей получал. Очень ведь мало. Но надо как-то жить. В тюрьме тогда находились сотни политических заключенных... И я старался облегчить им участь, где мог, конечно. Начальником тюрьмы был полковник Омельченко, помощник начальника Ковальский и корнет Базилевич... С ними я пытался доверительно говорить - ведь приближались части Красной Армии, положение у белых критическое... Нет, тут мои намеки, разговоры не имели успеха. Но я уже связался с представителем большевиков товарищем Матвеевой. Вместе разработали план, как открыть ворота тюрьмы, выпустить заключенных, но так, чтоб никто не пострадал. Утром прихожу в караульное помещение. Встречаю полковника Омельченко. Приветствую его. Он собирается уходить. И мне торопливо сообщает, что получил пропуск на пароход для себя и семьи. А также, уже на ходу: охрану тюрьмы берут на себя казачьи части. Вот-вот должны подойти. Я спрашиваю, чем это вызвано?
"Вы что, не понимаете? Будут карательные меры... Советую и вам, поручик, о себе позаботиться, красные приближаются".
Я кивнул. А у самого кровь в жилах остановилась. Положение такое, как петля затянулась - кровавая расправа над политическими может случиться в течение дня или нескольких часов. Прежний мой план уже не годился: связываться с товарищем Матвеевой не представлялось возможным.
В этой обстановке я принимаю самостоятельное решение. Бегу в штаб белых. Там, как теперь говорится, полный раскардаш - безумие. Никто не хочет со мной разговаривать. Но я все-таки добиваюсь встречи с генералом Баром. Настаиваю, требую, чтоб меня назначили начальником тюрьмы, поскольку Омельченко уже на пароходе. И получаю такую бумагу. На обратном пути подвернулся экипаж, и на нем - в тюрьму.
Еще не понимаю, что я буду делать, а между тем уже нельзя медлить. Захожу в камеры: "Товарищи! Сейчас откроем ворота. Сначала двигайтесь вместе, потом разбегайтесь." Они ошарашены: "Будете стрелять?"
"Вы все знаете, как я к вам относился, поверьте мне. Нет времени объяснять. Сюда подходят казачьи части. Тогда гибель. А сейчас, товарищи, свобода близка..." Иду дальше. Все как во сне... Потом к охране. Показываю бумагу, подписанную генералом Баром, некоторым угрожаю пистолетом. Но больше, может быть, действует мое сомнамбулическое состояние. Открыты камеры, ворота... Люди опасаются, сначала выходят медленно. Понимаете, я этого не могу забыть, будто сейчас все перед глазами. Потом товарищ Матвеева помогла мне скрыться. Жил на квартире у дрогаля, ломового извозчика, Василия Петровича Самченко. Когда в городе установилась советская власть, у меня нашлось очень хорошее занятие. Товарищ Матвеева стала мэром города, как теперь именуют, меня же сделала своим помощником по социальным вопросам. Очень быстро создали "Отдел брошенных имуществ" - насущная необходимость тех дней, понимаете? Надо же было все собрать - двери домов открыты: забирай, что хочешь, вещи валялись даже на улице: шторы, гардины, шелковое и полотняное мужское и женское белье, сукна в тюках, пальто, шубы... Мы с Василием Петровичем собирали, отвозили - определили под склад два пустых дома. У меня на все опись. А жить продолжал у Самченко. Жена Василия Петровича - Лиза, молодая еще, розовощекая, с черными бровями, глаза сливы, украинка, высказала интересную мысль: раздать часть вещей в дом призрения для стариков. Вспомнить о стариках! Дивно, понимаете? Сердечко ее светлое меня окрылило. И я развил ее мысль: "Мы сделаем, Лизонька, еще и так: соберем стариков, которые в городе брошены, и тех, из дома призрения, всех переселим во дворец".
Товарищ Матвеева дала согласие. На горизонте, над головами стариков, взошла сияющая звезда - во всем блеске, понимаете?
Лиза и ее подруга Шура Васильева, и пожилая Екатерина Иванова взялись мыть, готовить комнаты во дворце... Мы свозили туда кровати... И вот наступил торжественный момент, я привожу первых стариков. Идем по белой мраморной лестнице, Лиза распахивает высокую дверь комнаты. По стенам ценнейшие гобелены. Старики идут как в тумане... Наших шагов не слышно. Женщины расстелили ковры... Испуганные роскошью, старики взялись за руки, я слышу шорох их сердец. Я вижу на глазах Лизы слезы. Сам едва могу сдержаться...
Правда, спустя уже несколько дней мои действия характеризовались как самоуправство, когда "под маской наигранной сентиментальности я пытался спрятать свое белогвардейское нутро". Помещение, нужное для всех трудящихся, было приказано очистить. Стариков оттуда увезли, но этого я уже не мог видеть. В город прибыла тройка по борьбе с контрреволюцией. За мной приехали сразу два экипажа. В первый сел руководитель тройки Шерстнев-Гурейко, а во второй - я. Там мне пришлось смотреть на сидящих напротив двух матросов с направленным на меня оружием.
Повезли по Набережной в нижний дворец эмира Бухарского, посадили в подвал, набитый людьми. Как видите, - усмехнулся Николаев, - я опять попал во дворец...
Был уже вечер, когда я приплыл к мосту. На правом, высоком берегу виделись избы. Я подогнал лодку к этому берегу. Шатаясь, вылез и оттащил ее подальше от реки. Миша Силинский должен был меня ждать со своим "КАМАЗом".
- Миша! Михаил! - закричал я. Прислушался. Никто не ответил.
Только тут я снова почувствовал, как мне плохо. Меня мутило, и кружилась голова.
- Почему же Мишка не идет ко мне? - бормотал я. - Он должен бы меня заметить еще на реке.
Я сполз на землю, потом поднялся, цепляясь за куст. Сейчас стошнит... Хотя чего? Я мог свободно блевать - какие тут паркеты? Ничего нет. И меня вывернуло, но не сильно. Полегчало.
Я выбрался на берег, туда, где стояла крайняя изба, окнами к реке...
- Эй, кто тут есть? Хозяин!
Я хотел заглянуть в окно - здесь избы были не такие высокие, как в Селении. Да подумал: ладно, зайду, спрошу пообстоятельнее про Мишку Силинского, может, знают, приходила ли машина из Озерок. И с этой мыслью, совсем добитый усталостью - шестьдесят ли километров, а то и больше прошел по реке, перед глазами рябила вода, - я дернул за скобу.
И когда открыл - остановился: на столе стоял гроб. И горела большая свеча. Сколько-то старух в черном и еще ребятишки сидели по лавкам вдоль стен. А около гроба на табуретке девочка лет четырнадцати склонилась над книгой, громко читала. Я вошел. Никто не поворотился ко мне. В гробу лежал мужчина.
- "Умер нищий и отнесен был Ангелами на лоно Авраамово, - читала девочка, - умер и богач, и похоронили его..."
Я понял, что читала она Евангелие, про нищего Лазаря. Произносила все четко, старательно, напирая голосом на "о". А дальше - про богача:
- "И во аде, будучи в муках, он поднял глаза свои, увидел вдали Авраама, и Лазаря на лоне его"...
Я вспомнил другую евангельскую притчу - о воскрешении Лазаря, брата Марии и Марфы из Вифании... Все решает вера. Сын Человеческий оставил нам ее как надежду. Так если мне сейчас поверить, то есть до предела поверить и протянуть руки к тому, что лежит во гробе и сказать: "Нет смерти. Встань..." - Я наклонился над гробом. Увидел свое лицо. Смерть, казалось, не коснулась его. Я стоял в стороне, смотрел на себя. И не было во мне ни удивления, ни страха. Слишком далек был мой путь. Но я не хотел оставаться тут, с тем, кто лежал во гробе. Я вышел.
У другой избы березовая палка подпирала дверь. Никого в доме.
И в следующем - никого.
А что же мне делать с лодкой?
Качаясь, я шел вдоль пустых изб и прислушивался... И сапоги мои вязли в грязи: рубаха, брюки, все без единой сухой нитки. Меня трясло.
У края деревни я повстречал женщину. Она закрывала дверь, и я окликнул ее.
- Чего? Какая машина?! - закричала женщина. - Дорога закрыта.
- Как закрыта? Тут машина из Озерок должна приехать. За мной.
- А грязь? Какая машина?!
- Я приплыл на лодке. Издалека приплыл. Посмотрите на меня, милая женщина, посмотрите.
Но она смотрела куда-то в сторону, и чувствовалось, что торопилась.
Я сам не отрываясь глядел в ее лицо: волосы, выбившиеся из-под серого платка, усталые щеки, глаза с отгоревшей зарею, тонкие губы, - лет ей немного за сорок, одета в еще новое зеленое пальто.
- Кто это, в гробу? - спросил я.
- О, да это Ефим Крюков. Великой силищи был мужик. Поднял камень. Хотел положить под край новой избы. А камень его осилил. - И она перекрестилась.
- А вы не ошиблись?
- Я-то? - Она по-прежнему не смотрела на меня. - Некогда мне. Все наши побегли в Маркуши. Самодеятельность приехала в Маркуши-те. Дают концерты, а я позадержалась. Народ весь подался на гулянья.
Она хотела уйти, но я снова задержал.
- А что мне делать с лодкой?
- Пять машин за цементом в Нюксиницы побежали, дак, поди, надо им возвращаться. Они в Тарногу едут.
Она сорвалась с места. Потом остановилась, крикнула:
- Дожидайся, может, возьмут.
Женщину стерло белесым небом.
Ничего, подумал, как-нибудь, и повторил:
- Как-нибудь. - И поплелся к дороге, ближе к мосту.
Тяжело идти. Будто недавно уполз отсюда ледник. На какую-то минуту я даже представил, как этот ледяной панцирь, покрывавший землю миллионы лет, отползал. Выплевывал огромные камни-валуны. Ледник их успел обсосать и выплюнул вместе с коричневой грязью.
Дорога была в густой глине. Две колеи обозначились в ней, пробитые так глубоко, что можно стать на колею ребенку шести-семи лет - и грязь скроет его, - разве что только макушку видно будет.
- А машина? - спросил я себя. Не видно ли машины моего друга шофера Мишки Силинского, прозванного Соснова Голова? Не идет ли за мной машина?
- Какой?! Только прошли пять за цементом в Нюксиницы, - прокричал я себе, как глухому.
Да я и был глухой от усталости, ноги едва держали меня. Я забыл о Николаеве, не до него мне сейчас.
Я поглядел с моста на реку. Там под берегом лежала моя лодка, белая и живая. И я вспомнил Ивана Руфыча и Селение. Сил не было. Я плыл и плыл думал, скоро конец пути, и вот - грязь, и опять по грязи, по грязи, да еще лодка... Куда ж я с лодкой денусь?
По колее, между грязей из деревни шла женщина в зеленом пальто, торопилась, спешила в клуб на гулянье.
Я не решился сесть - и как лошадь стоял, почти засыпая. И когда закрывал глаза, видел рябь на воде - вроде еще плыл.
Холодный ветер. Я весь продрог. Услышал, с угора, с той стороны, от леса, шум машин. Подался к середине моста. Замахал рукой. Медленно шли машины - они как бы соскальзывали по грязи.
Первая машина гуднула. Я отступил. Замахал рукой, закричал:
- Стойте! Стойте!
И вторая, за ней третья машины прошли мимо. Я остался у перил. Мост еще вздрагивал, а машины уходили.
От леса двигались две отставшие. Я встал посреди колеи.
- Врешь, остановишь, - закричал я. Злоба заволокла мою душу. Меня стошнило. Машины подвигались ужасно медленно.
Первая машина, слепя меня фарами, остановилась.
- Сволочи! - кричал я шоферу, который вылез из машины и глядел на меня. Я заметил, что он был сильно пьян.
- Сволочи! Не хотите брать. Ведь я от Селения перегонял лодку, слышите, гады? - Я задыхался.
Господи, сделай так, чтобы они взяли мою лодку. И опять вспомнил Николаева.
- Доктор Холин, - повысил голос следователь.
Из-за сиреневой занавеси, закрывавшей часть комнаты, вышел бывший политзаключенный, известный в городе доктор.
- Скажите, доктор Холин, подсудимый помогал политическим заключенным?
- Да. Ничего дурного мы от него не видели.
- Вы подтверждаете, что он способствовал освобождению заключенных? Были открыты двери камер, ворота тюрьмы?
- Подтверждаю.
- Спасибо, идите.
Когда Холин ушел, допрос продолжался.
- Я знал мнение доктора Холина. И вот для объективности вызвал его. Но теперь, когда вы понимаете, что я с вами предельно честен, ответьте, где ваш тайник? - следователь говорил серым, тихим голосом. - Почему вы молчите, Николаев? Вам придется отвечать, поручик Николаев.
- Какой тайник?
- Ведь из тюрьмы бежали не только политзаключенные? Какую взятку вам дали уголовники?
- Хорошо. Я вам отвечу так: я никогда не брал взяток и никому не продавал свою совесть.
- Тогда объясните, почему вы открыли двери тюрьмы? Как это вам удалось?
- Я уже рассказывал. В основном в тюрьме держали политических, жизнь которых была в опасности. И это я вам говорил.
- Благородно. Но вас волнует не только жизнь людей, но и судьба вещей. Будучи помощником Матвеевой, вы возглавили Отдел брошенных имуществ. Где же золото, бриллианты, дорогие украшения? Кстати, Матвеевой по некоторым обстоятельствам уже нет в городе, и она теперь не сможет вас взять под защиту. На что вы рассчитываете, Николаев?
- На разум.
- Прекрасно. Так где ваш тайник?
Помню, не выдержал, рванул рубашку, застучал себя по груди:
- Вот... здесь. Можете взять, только скорее.
Я начинал задыхаться. Я не мог говорить. Он дал мне стакан воды, вода расплескивалась по полу... Руки дрожали... Я тонул в желтом песке. Это видение, что меня засыпает песком, мучило меня на допросах. Мне казалось, что я должен куда-то бежать, а песок бушевал - закрывал мне рот, глаза, нестерпимо жег... И я поворачивался на спину. Надо мной летали огромные черные птицы - я понимал: они ждут, когда я перестану шевелиться... И когда сознание возвращалось ко мне ... я видел, что он подставлял мне лампу к самому лицу, стекло от керосиновой лампы едва не обжигало мне лицо...
Из подвала меня вызывали так:
- Помощник Матвеевой, с вещами наверх.
Не по фамилии. А именно так. С вещами - значит, расстрел. Ставили к стенке в саду, где пышно росли виноградные лозы... Я оказывался то третьим, то пятым... Стреляли над моей головой. Потом уж я перестал понимать, молил Бога, чтоб не упасть на колени. В подвале не спал. Задыхался... ужасно хотелось курить... Когда гремел замок на двери, я ждал выкрика: "Помощник Матвеевой, наверх... С вещами".
Это становилось моей жизнью. В подвале перестало для нас существовать время, а возникало лишь, когда открывалась дверь... и конвойные выводили в сад.
- Чего ты орешь, чума? Давай лодку де? - И шофер запел. - Эх, в тальянку сы-ы-ы-грал Проня...
Мы спустились к реке. И вместе потащили лодку: я, этот шофер Вася и приятель его с другой машины, худой, лицо его плохо разглядел, - оба пьяные вдребодан. Лодка качалась.
В доме над рекой заголосили. Надрывный, тягучий этот крик пронесся над рекой:
- Ой-ей-ей!
- Чего это они? - спросил Вася.
- Тот человек, - сказал я, - умер.
- Помер? - переспросил Вася и опять затянул: - Э-эх, в тальянку сыграл Проня!
Мы положили лодку на мешки с цементом в первую машину. Шоферы накрепко закрепили ее канатами. Я сунул рюкзак в кабину Васи, сел рядом с ним.
- А чего вы не вместе, не одной колонной едете? - спросил я. - Товарищи твои не хотели меня взять.
- Ты, поди, на мосту стоял? На мосту нам не положено останавливаться... Да ну их, козлы муровые! - ругался Вася. - Скалымили вместе, так не понравилось, что побольше взяли.
Машины медленно шли среди грязей, ползли на подъем, где опять виднелись дома деревни.
Но только недолго мы ехали.
- Вот что, парень, - сказал Вася, когда наши машины въехали в деревню. - Ты поставь нам бутылку, а то лодку-то как же... - И он остановил машину.
- Хорошо, - я покорно открыл дверцу и прыгнул на дорогу.
И эта задержка была неприятна мне. Мы проехали не больше полутора километров, а их охватила жажда. Так когда же мы доедем? Но я сдержался и ничего не сказал.
Мы подошли к зданию клуба. Около него стояло много народа, большинство молодые парни, лица разгорячены вином - и все точно готовы были начать веселье или ожидали кого-то - потому что повернулись к нам. И глядели на нас.
А Вася спросил, где нам достать водки, потому что человек желает угостить их.
- Ребята, - сказал второй шофер. - Мы хотим выпить...
И все засмеялись.
- Цыгана надо побудить, - сказал кто-то из мужиков. - Он Катьку-продавщицу позовет. Она тогда откроет магазин.
- А где Цыган?
- Вона.
Чуть в стороне от крыльца лежал человек ногами в луже, в фуражке железнодорожника - и спал.
- Спит?
- Мертвый.
- Мертвый? - Я подошел и наклонился над ним. Снял фуражку, стискивающую его голову, - и черные волосы точно вздохнули свободно.
- Эй, очнись! Эй!
- Мертвый, вот что.
Я дотронулся рукой до его лба - и он тотчас поднялся, дико посмотрел на меня.
- Сейчас. Цыган один минут. Я ее приведу... - И засмеялся. - Цыган все может. Цыган из земли... - Он поднял фуражку и полез на крыльцо, расталкивая мужиков.
- Пошли вы... - кричала женщина, - и рожи ваши постылые, и твоя-то морда - повернулась она к Цыгану. - Сколько раз будете гонять меня? Дайте хоть ночью покой... Концерт мне послушать когда?!
- Слышь, - подошел ко мне Вася. - Ты вот что... Я тебе говорил: купи поллитра и закуску. Так шут с ней с консервой, - давай две поллитры.
И я тоже почувствовал радостный подъем во всем теле и протянул женщине деньги. Она внимательно поглядела на меня.
- Не наш какой-то! - закричала она, повернувшись, стала опять рваться из рук Цыгана.
- Уйди, черт! Пусти! Пусти-и-и....
- Отпусти ее, - сказал я Цыгану. И, близко подойдя к женщине, произнес: - Я устал умирать. Я приплыл на лодке. И хочу угостить шоферов.
Моя разумная речь подействовала на нее, она пошла к магазину. Подмигнув нам, за ней двинулся Цыган.
- Ну и ловок! - засмеялся вслед ему Вася.
Мы ждали его за магазином, и он вскоре появился, довольный, с двумя стаканами и двумя поллитрами водки. Мы сели тут же на доски, кем-то положенные, наверно, для той же цели.
Вася хотел налить мне, но рука его дрожала, и водка расплескивалась.
- Не надо, я не хочу, - покачал я головой. - Спасибо.
- Пей так. - И Вася протянул мне бутылку.
- Нет! Нет, я не могу, - и тут увидел истязателя. Он стоял недалеко от магазина и даже не смотрел не меня.
- Эй, послушай! - крикнул я ему. - Я хочу забыть тебя, и тот Южный город. - И быстро опрокинул стакан. - Ребята, давайте это оставим, попросил я.
- Никак нет. Православный, а с поляками-католиками связан с детства по Белостоку.
- Тогда вам будет интересно встретиться с земляком. Случайно узнал, что из Белостока здесь местный аптекарь Бронштейн. Хотите его увидеть?
- Если необходимо. Он не может не знать двух белостокских богатеев братьев Трилинги и еще фабриканта шляп Новикова. С их сыновьями я учился в Белостокском реальном училище. Вы мне еще не верите?
- Николаев, вы же знаете, что будете казнены. А вот как - это уж, простите великодушно, - моя забота.
Дорога из туманных воспоминаний Николаева то поднималась на острие меловых гор дознания, то стремительно убегала вниз, а для меня это были лишь маленькие скалистые островки, - там я отдыхал перед настоящей дорогой... Я искал твой взгляд...
Галя! Галя! - лаяли чайки на островах.
Мой путь к тебе еще был без единого луча света. В той прежней жизни страх сжимал мое сердце, и еще боль. И теперь я чувствую боль, словно нарастающий шум. Да, так вот, тогда, перед входом в иной мир, я увидел множество лиц. Из их ртов вырывались слова на разных языках. Я их понимал. Но самое удивительное - они говорили о чем-то очень незначительном, не относящемся ко мне, к моей тайне перехода, к моей дороге к тебе.
В тумане позднего вечера я увидел желтый свет. И задохнулся от радости узнавания. Прямо на лесной земле сидел юноша, за ним оконная рама и открытая форточка. Картина моего сына Андрея!
На суку ели висела горящая керосиновая лампочка. К свету лампы летела сова. Тонкое дыхание папоротника опутало раму со стеклом.
Это был ковчег нашего дома, всегда открытого деревьям и небу над лесом. И в подтверждение, что это не просто видение, Галя отделилась от сосны и быстро зашагала среди деревьев. И я вспомнил ее стихи:
Пусть отныне в лесу,
Как доныне в лесу.
Шорох крыльев в корзине несу.
Я вспомнил, как она повторяла: "Мои пальцы когда-нибудь дрогнут и проклюнутся листьями".
* * *
Я опять - в Селении. Раннее утро.
- Ладно, спасибо, Иван Руфыч. - И мы вместе потащили лодку к берегу. Она оказалась белой, несмоленой.
- А чего, Иван Руфыч, здесь жестянкой заделано?
- Это сучок был, - торопливо сказал Никифор.- Ничего. Хорошая лодка.
- Сейчас весло принесу, - сказал Алексей Чичерин. - Таких долбленок не найдешь.
Ветер качал деревья. Мужики сидели на угоре, рядом с рекой. Я прошел мимо и не знал, зачем потащился за Алексеем.
- Идем! Идем! - обрадовался Алексей. На дорогу хорошо. Надо. А то ветрено.
Мы зашли в дом.
- Старуха у меня болеет, - говорил торопливо Алексей своим срывающимся шепотом. - Сейчас стакан найдем.
Он - все торопливо - открыл буфет, поставил на стол два стакана, налил из чайника совсем мне показавшуюся мутной бражку.
- Ну? будемте здоровы! - и он сразу успокоился и зашептал: - Понимаешь, товаришш, жизнь-то путает. - И достал из кармана письмо, помятое, загодя приготовленное для меня. - Вот насчет пензии похлопочи, не оставь. А то брату-то определили моему, тоже фамилия Чичерин, зовут Василий. Я-то брата половина мертвого привез, а он отжился. И пензия ему. Так мы с братом потом ужо не говорили до смерти. Раз он, покойник, идет мимо окошек. Хотел его сгаркнуть. Да думаю - наплюну, не стану. И он так ушел, а через два года утонул, переезжал за реку. - И Алексей быстро перекрестился. Поглядел на меня: - А может, тебе нехорошо, что я крещусь? Да это так, глупость.
- Да нет. Почему же мне нехорошо? Письмо кому отдать?
- Ну уж ты сам сообрази - ведь нехорошо. И с братом совсем не простились. Ты уж похлопочи.
- Ты что, думаешь, я письмо на небо отправлю?
- Зачем? Как хочешь, вам виднее. Ну давай, выпьем.
Мы еще выпили и поднялись.
Раздался старушечий голос с печи:
- Лексей, слышь, скажи, чтоб он меня взял.
- Кудай-то тебя взял?
- Куда? В больницу отвез, в Кокшеньгу. В больницу-то.
- Еще чего?
- Лексей, Христом Богом молю. Ноги-то не ходют.
Алексей потянул меня за руку.
- Пойдем. Нече тут.
И уж когда выходили, я услышал, как она крикнула:
- Ведь не месяц какой, а пятый год прошу... Лексей!
Алексей дал мне весло, и мы пошли к угору, где сидели мужики.
Я поклонился им:
- До свидания!
Они закивали. Никифор полез в воду, чтоб толкнуть лодку.
Я посмотрел в его чистые глаза и не мог сказать. А знал. Я знал. Ветер сюда придет. И будут избы слепыми окнами глядеть в небо.
Я стоял в лодке и глядел на них. Они тоже на меня глядели. Мы молчали. За поворотом, как скрылась деревня, я сел на досточку в корме, что положил Никифор, и начал грестись одним веслом. Под ногами тихо перекатывались черпачок и бутыль с бражкой. Ее сунул мне Алексей Чичерин. "Ничего, в дороге-то хорошо, - бормотал он своим странным шепотом. - В дороге-то надо".
Течение неслабое. Река не так чтобы глубокая. Весло часто ударялось о камни. Я знаю: за пределами сил должно было мне здесь открыться иное, единственное, именно единственное...
- Я уже понял, - перебил мои мысли Николаев, - такое я испытал. Память хранит. Тогда еще, ребенком, в 1905 году... Мой товарищ и его мама взяли меня с собой. В Белостоке мы сели в поезд. Наши вагоны были разукрашены зеленью. Мы ехали в город Ченстохов. Со всей Польши направлялись процессии, чтоб Ченстоховской Божией Матери излить свои недуги. Представляете, будучи ребенком, я наблюдал потоки людей, тут же и кони, брички, и на костылях убогие, а которые не могли идти, их несли на руках, и шли, и шли... к Ченстоховскому монастырю... Потом помню, как мы стояли перед занавешенной иконой совершенно безмолвно... Когда занавес опустили, раздались громовые раскаты на хорах... И слились с криком всего многолюдства, молящиеся падали на колени. И мы молили Божию Матерь, радуясь в едином биении сердца. И во мне, мальчике, ощутился такой подъем духа, что я увидел близко летящего ангела... это такой подъем духа, понимаете?
- Да, понимаю, - кивнул я.
А за угором поднималось солнце. Лучи его свободно проходили - и всё - в желтом свете - всё... Ты, Который все знаешь... - погляди на свою землю в желтом свете!.. И лес, и берега эти, такие медленные, тихие, степенные, - в желтом свете; и маленькие бухточки, из воды торчащие березы, и затонувшие, прибитые течением к берегу; и мои пальцы - желтые, желтые пальцы, и голова откинутая... Желтая лодка...
Он плывет на лодке. В желтом свете виден со всех сторон.
Опять отпустило. А-а, легче чуть. И я посмотрел на солнце, оно среди желтых туч, одинокое... Почувствовал, что могу бодрее грестись, - и желтая волна медленно, удивительно медленно уходила... Несколько раз я падал в лодку головой вниз, а она, долбленка широкая, держалась, даже почти не вертелась - спасибо тебе, Иван Руфыч, лодка твоя хороша. Потом я достал бутыль с самогоном - ну, будемте здоровы!
И я снова, с трудом сохраняя равновесие, вползал на досточку, и греб. И когда лодка тихо стукалась в берег или скрипела по песку, я брал со дна жердь - спасибо, кто-то из селенских положил! - и пихался, и опять плыл вниз, течение неторопливо помогало мне, и только стук моего весла, когда я рулил, чтоб держаться посредине, нарушал тишину. И очнувшись, очутившись где-то опять под берегом, я снова пихался и плыл...
Потом я устал сидеть. Встал - и лодка закачалась подо мной. Я хотел сказать слова, но они липли к языку. Тогда я замычал коровой, заблудившейся в лесу. Я сбросил с лица мокрый березовый лист, прилетевший с берега, - и он упал на воду.
Тихо-то как, Боже мой!
- Эй, Николаев, где вы? - Я знал, что он меня не покинет. Рассказ его не был закончен.
- Тринадцать раз меня вызывали на расстрел из подвала. Выкрикивали, сказал Николаев.
- Да, но вы же были тюремщиком?
Он кивнул, приблизил ко мне лицо:
- Кажется, сложно объяснить. Вы сказали - тюремщик... Да, я хотел помочь заключенным. И мне нужны были работа, пропитание. Я говорил - 28 рублей получал. Очень ведь мало. Но надо как-то жить. В тюрьме тогда находились сотни политических заключенных... И я старался облегчить им участь, где мог, конечно. Начальником тюрьмы был полковник Омельченко, помощник начальника Ковальский и корнет Базилевич... С ними я пытался доверительно говорить - ведь приближались части Красной Армии, положение у белых критическое... Нет, тут мои намеки, разговоры не имели успеха. Но я уже связался с представителем большевиков товарищем Матвеевой. Вместе разработали план, как открыть ворота тюрьмы, выпустить заключенных, но так, чтоб никто не пострадал. Утром прихожу в караульное помещение. Встречаю полковника Омельченко. Приветствую его. Он собирается уходить. И мне торопливо сообщает, что получил пропуск на пароход для себя и семьи. А также, уже на ходу: охрану тюрьмы берут на себя казачьи части. Вот-вот должны подойти. Я спрашиваю, чем это вызвано?
"Вы что, не понимаете? Будут карательные меры... Советую и вам, поручик, о себе позаботиться, красные приближаются".
Я кивнул. А у самого кровь в жилах остановилась. Положение такое, как петля затянулась - кровавая расправа над политическими может случиться в течение дня или нескольких часов. Прежний мой план уже не годился: связываться с товарищем Матвеевой не представлялось возможным.
В этой обстановке я принимаю самостоятельное решение. Бегу в штаб белых. Там, как теперь говорится, полный раскардаш - безумие. Никто не хочет со мной разговаривать. Но я все-таки добиваюсь встречи с генералом Баром. Настаиваю, требую, чтоб меня назначили начальником тюрьмы, поскольку Омельченко уже на пароходе. И получаю такую бумагу. На обратном пути подвернулся экипаж, и на нем - в тюрьму.
Еще не понимаю, что я буду делать, а между тем уже нельзя медлить. Захожу в камеры: "Товарищи! Сейчас откроем ворота. Сначала двигайтесь вместе, потом разбегайтесь." Они ошарашены: "Будете стрелять?"
"Вы все знаете, как я к вам относился, поверьте мне. Нет времени объяснять. Сюда подходят казачьи части. Тогда гибель. А сейчас, товарищи, свобода близка..." Иду дальше. Все как во сне... Потом к охране. Показываю бумагу, подписанную генералом Баром, некоторым угрожаю пистолетом. Но больше, может быть, действует мое сомнамбулическое состояние. Открыты камеры, ворота... Люди опасаются, сначала выходят медленно. Понимаете, я этого не могу забыть, будто сейчас все перед глазами. Потом товарищ Матвеева помогла мне скрыться. Жил на квартире у дрогаля, ломового извозчика, Василия Петровича Самченко. Когда в городе установилась советская власть, у меня нашлось очень хорошее занятие. Товарищ Матвеева стала мэром города, как теперь именуют, меня же сделала своим помощником по социальным вопросам. Очень быстро создали "Отдел брошенных имуществ" - насущная необходимость тех дней, понимаете? Надо же было все собрать - двери домов открыты: забирай, что хочешь, вещи валялись даже на улице: шторы, гардины, шелковое и полотняное мужское и женское белье, сукна в тюках, пальто, шубы... Мы с Василием Петровичем собирали, отвозили - определили под склад два пустых дома. У меня на все опись. А жить продолжал у Самченко. Жена Василия Петровича - Лиза, молодая еще, розовощекая, с черными бровями, глаза сливы, украинка, высказала интересную мысль: раздать часть вещей в дом призрения для стариков. Вспомнить о стариках! Дивно, понимаете? Сердечко ее светлое меня окрылило. И я развил ее мысль: "Мы сделаем, Лизонька, еще и так: соберем стариков, которые в городе брошены, и тех, из дома призрения, всех переселим во дворец".
Товарищ Матвеева дала согласие. На горизонте, над головами стариков, взошла сияющая звезда - во всем блеске, понимаете?
Лиза и ее подруга Шура Васильева, и пожилая Екатерина Иванова взялись мыть, готовить комнаты во дворце... Мы свозили туда кровати... И вот наступил торжественный момент, я привожу первых стариков. Идем по белой мраморной лестнице, Лиза распахивает высокую дверь комнаты. По стенам ценнейшие гобелены. Старики идут как в тумане... Наших шагов не слышно. Женщины расстелили ковры... Испуганные роскошью, старики взялись за руки, я слышу шорох их сердец. Я вижу на глазах Лизы слезы. Сам едва могу сдержаться...
Правда, спустя уже несколько дней мои действия характеризовались как самоуправство, когда "под маской наигранной сентиментальности я пытался спрятать свое белогвардейское нутро". Помещение, нужное для всех трудящихся, было приказано очистить. Стариков оттуда увезли, но этого я уже не мог видеть. В город прибыла тройка по борьбе с контрреволюцией. За мной приехали сразу два экипажа. В первый сел руководитель тройки Шерстнев-Гурейко, а во второй - я. Там мне пришлось смотреть на сидящих напротив двух матросов с направленным на меня оружием.
Повезли по Набережной в нижний дворец эмира Бухарского, посадили в подвал, набитый людьми. Как видите, - усмехнулся Николаев, - я опять попал во дворец...
Был уже вечер, когда я приплыл к мосту. На правом, высоком берегу виделись избы. Я подогнал лодку к этому берегу. Шатаясь, вылез и оттащил ее подальше от реки. Миша Силинский должен был меня ждать со своим "КАМАЗом".
- Миша! Михаил! - закричал я. Прислушался. Никто не ответил.
Только тут я снова почувствовал, как мне плохо. Меня мутило, и кружилась голова.
- Почему же Мишка не идет ко мне? - бормотал я. - Он должен бы меня заметить еще на реке.
Я сполз на землю, потом поднялся, цепляясь за куст. Сейчас стошнит... Хотя чего? Я мог свободно блевать - какие тут паркеты? Ничего нет. И меня вывернуло, но не сильно. Полегчало.
Я выбрался на берег, туда, где стояла крайняя изба, окнами к реке...
- Эй, кто тут есть? Хозяин!
Я хотел заглянуть в окно - здесь избы были не такие высокие, как в Селении. Да подумал: ладно, зайду, спрошу пообстоятельнее про Мишку Силинского, может, знают, приходила ли машина из Озерок. И с этой мыслью, совсем добитый усталостью - шестьдесят ли километров, а то и больше прошел по реке, перед глазами рябила вода, - я дернул за скобу.
И когда открыл - остановился: на столе стоял гроб. И горела большая свеча. Сколько-то старух в черном и еще ребятишки сидели по лавкам вдоль стен. А около гроба на табуретке девочка лет четырнадцати склонилась над книгой, громко читала. Я вошел. Никто не поворотился ко мне. В гробу лежал мужчина.
- "Умер нищий и отнесен был Ангелами на лоно Авраамово, - читала девочка, - умер и богач, и похоронили его..."
Я понял, что читала она Евангелие, про нищего Лазаря. Произносила все четко, старательно, напирая голосом на "о". А дальше - про богача:
- "И во аде, будучи в муках, он поднял глаза свои, увидел вдали Авраама, и Лазаря на лоне его"...
Я вспомнил другую евангельскую притчу - о воскрешении Лазаря, брата Марии и Марфы из Вифании... Все решает вера. Сын Человеческий оставил нам ее как надежду. Так если мне сейчас поверить, то есть до предела поверить и протянуть руки к тому, что лежит во гробе и сказать: "Нет смерти. Встань..." - Я наклонился над гробом. Увидел свое лицо. Смерть, казалось, не коснулась его. Я стоял в стороне, смотрел на себя. И не было во мне ни удивления, ни страха. Слишком далек был мой путь. Но я не хотел оставаться тут, с тем, кто лежал во гробе. Я вышел.
У другой избы березовая палка подпирала дверь. Никого в доме.
И в следующем - никого.
А что же мне делать с лодкой?
Качаясь, я шел вдоль пустых изб и прислушивался... И сапоги мои вязли в грязи: рубаха, брюки, все без единой сухой нитки. Меня трясло.
У края деревни я повстречал женщину. Она закрывала дверь, и я окликнул ее.
- Чего? Какая машина?! - закричала женщина. - Дорога закрыта.
- Как закрыта? Тут машина из Озерок должна приехать. За мной.
- А грязь? Какая машина?!
- Я приплыл на лодке. Издалека приплыл. Посмотрите на меня, милая женщина, посмотрите.
Но она смотрела куда-то в сторону, и чувствовалось, что торопилась.
Я сам не отрываясь глядел в ее лицо: волосы, выбившиеся из-под серого платка, усталые щеки, глаза с отгоревшей зарею, тонкие губы, - лет ей немного за сорок, одета в еще новое зеленое пальто.
- Кто это, в гробу? - спросил я.
- О, да это Ефим Крюков. Великой силищи был мужик. Поднял камень. Хотел положить под край новой избы. А камень его осилил. - И она перекрестилась.
- А вы не ошиблись?
- Я-то? - Она по-прежнему не смотрела на меня. - Некогда мне. Все наши побегли в Маркуши. Самодеятельность приехала в Маркуши-те. Дают концерты, а я позадержалась. Народ весь подался на гулянья.
Она хотела уйти, но я снова задержал.
- А что мне делать с лодкой?
- Пять машин за цементом в Нюксиницы побежали, дак, поди, надо им возвращаться. Они в Тарногу едут.
Она сорвалась с места. Потом остановилась, крикнула:
- Дожидайся, может, возьмут.
Женщину стерло белесым небом.
Ничего, подумал, как-нибудь, и повторил:
- Как-нибудь. - И поплелся к дороге, ближе к мосту.
Тяжело идти. Будто недавно уполз отсюда ледник. На какую-то минуту я даже представил, как этот ледяной панцирь, покрывавший землю миллионы лет, отползал. Выплевывал огромные камни-валуны. Ледник их успел обсосать и выплюнул вместе с коричневой грязью.
Дорога была в густой глине. Две колеи обозначились в ней, пробитые так глубоко, что можно стать на колею ребенку шести-семи лет - и грязь скроет его, - разве что только макушку видно будет.
- А машина? - спросил я себя. Не видно ли машины моего друга шофера Мишки Силинского, прозванного Соснова Голова? Не идет ли за мной машина?
- Какой?! Только прошли пять за цементом в Нюксиницы, - прокричал я себе, как глухому.
Да я и был глухой от усталости, ноги едва держали меня. Я забыл о Николаеве, не до него мне сейчас.
Я поглядел с моста на реку. Там под берегом лежала моя лодка, белая и живая. И я вспомнил Ивана Руфыча и Селение. Сил не было. Я плыл и плыл думал, скоро конец пути, и вот - грязь, и опять по грязи, по грязи, да еще лодка... Куда ж я с лодкой денусь?
По колее, между грязей из деревни шла женщина в зеленом пальто, торопилась, спешила в клуб на гулянье.
Я не решился сесть - и как лошадь стоял, почти засыпая. И когда закрывал глаза, видел рябь на воде - вроде еще плыл.
Холодный ветер. Я весь продрог. Услышал, с угора, с той стороны, от леса, шум машин. Подался к середине моста. Замахал рукой. Медленно шли машины - они как бы соскальзывали по грязи.
Первая машина гуднула. Я отступил. Замахал рукой, закричал:
- Стойте! Стойте!
И вторая, за ней третья машины прошли мимо. Я остался у перил. Мост еще вздрагивал, а машины уходили.
От леса двигались две отставшие. Я встал посреди колеи.
- Врешь, остановишь, - закричал я. Злоба заволокла мою душу. Меня стошнило. Машины подвигались ужасно медленно.
Первая машина, слепя меня фарами, остановилась.
- Сволочи! - кричал я шоферу, который вылез из машины и глядел на меня. Я заметил, что он был сильно пьян.
- Сволочи! Не хотите брать. Ведь я от Селения перегонял лодку, слышите, гады? - Я задыхался.
Господи, сделай так, чтобы они взяли мою лодку. И опять вспомнил Николаева.
- Доктор Холин, - повысил голос следователь.
Из-за сиреневой занавеси, закрывавшей часть комнаты, вышел бывший политзаключенный, известный в городе доктор.
- Скажите, доктор Холин, подсудимый помогал политическим заключенным?
- Да. Ничего дурного мы от него не видели.
- Вы подтверждаете, что он способствовал освобождению заключенных? Были открыты двери камер, ворота тюрьмы?
- Подтверждаю.
- Спасибо, идите.
Когда Холин ушел, допрос продолжался.
- Я знал мнение доктора Холина. И вот для объективности вызвал его. Но теперь, когда вы понимаете, что я с вами предельно честен, ответьте, где ваш тайник? - следователь говорил серым, тихим голосом. - Почему вы молчите, Николаев? Вам придется отвечать, поручик Николаев.
- Какой тайник?
- Ведь из тюрьмы бежали не только политзаключенные? Какую взятку вам дали уголовники?
- Хорошо. Я вам отвечу так: я никогда не брал взяток и никому не продавал свою совесть.
- Тогда объясните, почему вы открыли двери тюрьмы? Как это вам удалось?
- Я уже рассказывал. В основном в тюрьме держали политических, жизнь которых была в опасности. И это я вам говорил.
- Благородно. Но вас волнует не только жизнь людей, но и судьба вещей. Будучи помощником Матвеевой, вы возглавили Отдел брошенных имуществ. Где же золото, бриллианты, дорогие украшения? Кстати, Матвеевой по некоторым обстоятельствам уже нет в городе, и она теперь не сможет вас взять под защиту. На что вы рассчитываете, Николаев?
- На разум.
- Прекрасно. Так где ваш тайник?
Помню, не выдержал, рванул рубашку, застучал себя по груди:
- Вот... здесь. Можете взять, только скорее.
Я начинал задыхаться. Я не мог говорить. Он дал мне стакан воды, вода расплескивалась по полу... Руки дрожали... Я тонул в желтом песке. Это видение, что меня засыпает песком, мучило меня на допросах. Мне казалось, что я должен куда-то бежать, а песок бушевал - закрывал мне рот, глаза, нестерпимо жег... И я поворачивался на спину. Надо мной летали огромные черные птицы - я понимал: они ждут, когда я перестану шевелиться... И когда сознание возвращалось ко мне ... я видел, что он подставлял мне лампу к самому лицу, стекло от керосиновой лампы едва не обжигало мне лицо...
Из подвала меня вызывали так:
- Помощник Матвеевой, с вещами наверх.
Не по фамилии. А именно так. С вещами - значит, расстрел. Ставили к стенке в саду, где пышно росли виноградные лозы... Я оказывался то третьим, то пятым... Стреляли над моей головой. Потом уж я перестал понимать, молил Бога, чтоб не упасть на колени. В подвале не спал. Задыхался... ужасно хотелось курить... Когда гремел замок на двери, я ждал выкрика: "Помощник Матвеевой, наверх... С вещами".
Это становилось моей жизнью. В подвале перестало для нас существовать время, а возникало лишь, когда открывалась дверь... и конвойные выводили в сад.
- Чего ты орешь, чума? Давай лодку де? - И шофер запел. - Эх, в тальянку сы-ы-ы-грал Проня...
Мы спустились к реке. И вместе потащили лодку: я, этот шофер Вася и приятель его с другой машины, худой, лицо его плохо разглядел, - оба пьяные вдребодан. Лодка качалась.
В доме над рекой заголосили. Надрывный, тягучий этот крик пронесся над рекой:
- Ой-ей-ей!
- Чего это они? - спросил Вася.
- Тот человек, - сказал я, - умер.
- Помер? - переспросил Вася и опять затянул: - Э-эх, в тальянку сыграл Проня!
Мы положили лодку на мешки с цементом в первую машину. Шоферы накрепко закрепили ее канатами. Я сунул рюкзак в кабину Васи, сел рядом с ним.
- А чего вы не вместе, не одной колонной едете? - спросил я. - Товарищи твои не хотели меня взять.
- Ты, поди, на мосту стоял? На мосту нам не положено останавливаться... Да ну их, козлы муровые! - ругался Вася. - Скалымили вместе, так не понравилось, что побольше взяли.
Машины медленно шли среди грязей, ползли на подъем, где опять виднелись дома деревни.
Но только недолго мы ехали.
- Вот что, парень, - сказал Вася, когда наши машины въехали в деревню. - Ты поставь нам бутылку, а то лодку-то как же... - И он остановил машину.
- Хорошо, - я покорно открыл дверцу и прыгнул на дорогу.
И эта задержка была неприятна мне. Мы проехали не больше полутора километров, а их охватила жажда. Так когда же мы доедем? Но я сдержался и ничего не сказал.
Мы подошли к зданию клуба. Около него стояло много народа, большинство молодые парни, лица разгорячены вином - и все точно готовы были начать веселье или ожидали кого-то - потому что повернулись к нам. И глядели на нас.
А Вася спросил, где нам достать водки, потому что человек желает угостить их.
- Ребята, - сказал второй шофер. - Мы хотим выпить...
И все засмеялись.
- Цыгана надо побудить, - сказал кто-то из мужиков. - Он Катьку-продавщицу позовет. Она тогда откроет магазин.
- А где Цыган?
- Вона.
Чуть в стороне от крыльца лежал человек ногами в луже, в фуражке железнодорожника - и спал.
- Спит?
- Мертвый.
- Мертвый? - Я подошел и наклонился над ним. Снял фуражку, стискивающую его голову, - и черные волосы точно вздохнули свободно.
- Эй, очнись! Эй!
- Мертвый, вот что.
Я дотронулся рукой до его лба - и он тотчас поднялся, дико посмотрел на меня.
- Сейчас. Цыган один минут. Я ее приведу... - И засмеялся. - Цыган все может. Цыган из земли... - Он поднял фуражку и полез на крыльцо, расталкивая мужиков.
- Пошли вы... - кричала женщина, - и рожи ваши постылые, и твоя-то морда - повернулась она к Цыгану. - Сколько раз будете гонять меня? Дайте хоть ночью покой... Концерт мне послушать когда?!
- Слышь, - подошел ко мне Вася. - Ты вот что... Я тебе говорил: купи поллитра и закуску. Так шут с ней с консервой, - давай две поллитры.
И я тоже почувствовал радостный подъем во всем теле и протянул женщине деньги. Она внимательно поглядела на меня.
- Не наш какой-то! - закричала она, повернувшись, стала опять рваться из рук Цыгана.
- Уйди, черт! Пусти! Пусти-и-и....
- Отпусти ее, - сказал я Цыгану. И, близко подойдя к женщине, произнес: - Я устал умирать. Я приплыл на лодке. И хочу угостить шоферов.
Моя разумная речь подействовала на нее, она пошла к магазину. Подмигнув нам, за ней двинулся Цыган.
- Ну и ловок! - засмеялся вслед ему Вася.
Мы ждали его за магазином, и он вскоре появился, довольный, с двумя стаканами и двумя поллитрами водки. Мы сели тут же на доски, кем-то положенные, наверно, для той же цели.
Вася хотел налить мне, но рука его дрожала, и водка расплескивалась.
- Не надо, я не хочу, - покачал я головой. - Спасибо.
- Пей так. - И Вася протянул мне бутылку.
- Нет! Нет, я не могу, - и тут увидел истязателя. Он стоял недалеко от магазина и даже не смотрел не меня.
- Эй, послушай! - крикнул я ему. - Я хочу забыть тебя, и тот Южный город. - И быстро опрокинул стакан. - Ребята, давайте это оставим, попросил я.