Бальмонт Константин. Под новым серпом

   - А Семирамида? - не унималась насмешница.
   - И про висячие сады Семирамиды мы читали,- отвечала акушерка, делая свое дело.- И Жанну д'Арк знаем. И нашу княгиню Ольгу. Только это все исключения. А в нашем быту мужчине куда сходнее быть. Во всяком случае, говорить вам много сейчас не нужно, и поздравляю вас, молодцом себя держали.
   - И я поздравляю с увеличением в нашем мире командных возможностей,сказал, улыбаясь, доктор, медоточивый Левицкий.
   Ирина Сергеевна смотрела на красно-рыжие волосики мальчика и с испугом заметила, что, хотя головка ребенка чрезвычайно правильной формы, на затылке, в нижней части, был сильный выступ вперед, как будто там на ровный пласт черепа был наложен еще двойной пласт.
   - Это будет - уродство? - спросила она робко доктора.
   - Что вы говорите, Ирина Сергеевна? - вскликнул тот.- Да ваш сын будет гениальный человек. Такая голова была у Сократа.
   Ирина Сергеевна улыбнулась. Ей всегда нравились любезные уверения, если даже она в них не верила и называла своим словечком - миндальничанье. Никакой сократовской судьбы, конечно, не ожидает ее мальчика, но почему бы ему не быть гениальным, если сама природа позаботилась дать ему особую примету?
   Позволили войти и ждавшему Ивану Андреевичу. Но, когда он вошел поцеловать Ирина Сергеевну и с застенчивостью, точно виноватый, протянул ей ветку только что расцветшего жасмина, понюхать жасмин ей позволили и немедленно же убрали ветку. Этот запах был слишком силен для мгновения.
   "Только и всего?" - подумала про себя Ирина Сергеевна. Это не о цветах она подумала, которые так неожиданно дохнули на нее сладким духом и тотчас же исчезли. О всей кончившейся тайне долгого безмолвного разговора с маленьким существом, жившим в незримой тайности, подумала она. Она была рада, что ребеночек уж тут, и ей, однако, было жаль этих долгих недель и месяцев сосредоточенной внутренней жизни, когда она вся была во власти этого внутреннего отъединения от всех и тихого собеседования сердца с самим собою и с многосложной слитностью приходящих звуков и проходящих теней.
   Она скоро заснула крепким, здоровым сном. Ей снился большой куст вероники. Он цвел в саду недалеко от огромных столетних лип, и бесчисленные голубенькие цветочки, с белым светом там, внутри, расцветали и осыпались. Она хотела подойти к цветам, но дикие пчелы так угрожающе жужжали, что она не могла. Вдруг поднялся ветер, деревья зашумели, множество голубеньких маленьких лепестков, закрутившись, поднялось в воздух, и это были те маленькие голубые бабочки, которые водятся на проезжих дорогах и любят грязные колеи и лужицы. Когда же она оглянулась к кусту вероники, там не было больше вероники, а был большой цепкий куст чертополоха с лиловыми цветами. Все смешалось, и она потонула в большом зеленом потоке, который протекал между деревьев, по деревьям, над древесными вершинами, и казалось, что есть только он и нет больше неба и земли.
   23
   При крещении мальчика назвали Георгием. Мать стала звать его Жоржиком, отец тоже, но в минуты растроганности он называл ребенка Егорушкой, хотя Ирине Сергеевне это и не нравилось - она находила, что Егор имя некрасивое.
   Когда ребенок принял определенный лик и начал улыбаться, его зеленовато-серые глазенки выражали живость. Он был люб и отцу и матери. Ирина Сергеевна, неравнодушная к приметам, была обрадована чрезвычайно, когда увидала, что на правой ножке у ребенка родимое пятно, правильный коричневый кружочек, темное солнышко. Когда она позвала Ивана Андреевича, чтобы показать ему эту родинку, она имела такой счастливый и торжествующий вид, как будто она давала ему обещание совершить волшебство и вот волшебная чара осуществилась полностью. Правда, и Ивану Андреевичу это темное солнышко показалось очень милым и трогательным.
   - Мальчик будет весь в меня, он мой,- говорила Ирина Сергеевна.- Мой рыженький Жоржик!
   - Жоржик твой, а Егорушка мой,- сказал, смеясь, Иван Андреевич.Рыженький-то он рыженький, а примета моя. Прямо печать.
   Ребенку от этого дележа его было только хорошо. Ирина Сергеевна кормила сама. Кроме того, Жоржик поступил на попечение Ненилы, которая уже почти не нужна была Игорю. Все шло своим правильным порядком.
   Ирина Сергеевна вступила в полосу радованья на все мелочи жизни. Она точно возвращалась каждый день к тому, что было когда-то ей мило, но было покинуто. Это были многократные свиданья с теми предметами и с теми чувствами, с которыми душа много месяцев была в разлуке. То самое платье, которое еще так недавно она не могла надевать, вдруг стало для нее точно школьной подругой, с которой она внезапно свиделась. Надевая такое дружественное платье, она не могла удержаться от того, чтобы не напевать вполголоса какую-нибудь песенку. Особенное удовольствие испытывала она от того, что могла теперь без всякого опасения быстро сбегать и взбегать по лестнице. Ей казалось, что у нее другие ноги, что ее каждую минуту зовут незримые голоса - из леса, из сада, с поля, с лугов.
   И она подолгу бродила в саду или по лугу. Наклонялась к цветам, редко рвала их, пусть живут, пусть цветут. Ездила с Иваном Андреевичем за две версты в лес, купаться в лесной речонке, все в той же Ракитовке, извивавшейся среди полей и лесов. В том месте, куда она ездила, речка образовывала небольшое и неглубокое озеро, звавшееся Лебяжий Слет. Лебедей там не было, но много было желтых и белых кувшинок, местами оно совсем было покрыто густо разросшейся осокой и камышами. Впрочем, весной, во время половодья и перелета птиц, здесь гостили некоторое время дикие гуси и лебеди, больше, однако, утки. Ирина Сергеевна любила купаться подолгу, все же нужно было прощаться с Лебединым Слетом и с проворными его коромыслами, которые шелестели над самой водой своими стекловидными крыльями. Лошадь горячилась и нетерпеливилась, жалимая слепнями. Освеженные и смеющиеся, счастливые он и она ехали домой, где на балконе уже поджидал их кипящий самовар.
   А когда поспела рожь и засверкали звонкие серпы, когда запели свою долгую песню в лугах стрекозы и кузнечики, почувствовавшие, что лето кончилось, Ирина Сергеевна стала думать, что уже недалеко сентябрь, и ей показалось в ее думах, что этот замыкающийся год есть единственный год ее жизни, полный истинного цельного счастья, и она тихонько шептала благословения каждой травке, каждому цветку, каждому кузнечику, звенящему в лугах, играющему на своей маленькой скрипочке тот же гимн любви и благодарности, которым было переполнено ее молодое сердце.
   24
   Лиза Метельникова, о которой вспоминала Ирина Сергеевна, не замерзала в сибирской зиме и не заблудилась под землей в копях, где есть коридоры со стенами из драгоценных камней. Она приехала с Урала в Москву, а оттуда проехала в Большие Липы к своей подруге. Ликованию и расспросам Ирины Сергеевны не было конца. А узнавши, что Лиза, хотя и не видела стены, состоящей из сапфиров и алмазов, но стену из аметистов видела собственными глазами, она сделала ей реверанс такой почтительный, какой она сделала лишь однажды в жизни, когда к ним в институт приезжал Наследник Цесаревич.
   Лиза Метельникова приехала повидаться с подругой, но у нее была также и определенная цель. Она привезла с собой несколько нумеров "Колокола", привезла "Былое и думы" Герцена и еще другие заграничные издания. Она принадлежала к какой-то тайной организации, к которой, не сообщая, однако, о ней подробных сведений, она хотела привлечь Ирину Сергеевну. Цель организации была просветление умов, главным образом среди крестьян и рабочих, исходящее из мысли, что царское правительство неспособно дать необходимые реформы, чт( оно доказало столь несовершенно проведенной крестьянской реформой.
   - Ты очень изменилась,- говорила Лизе Метельниковой Ирина Сергеевна.Ты раньше была совсем другая.
   - Я много видела с тех пор, как мы с тобой начиняли себя всякой романтикой.
   - Наша романтика, Лиза, не так уж была плоха. И мы здесь делаем по-своему, что можем.
   - Мало вы можете, и не это нужно. Необходимо переменить все в самом корне, пока еще не поздно. А еще не поздно. И есть сильные люди, которые хотят изменить лик вещей в основном. Наши кружки разбросаны по многим местам России.
   - Как ты можешь верить, что заговоры могут привести к чему-нибудь путному? Или ты забыла декабристов?
   - Это было совсем другое и частичное. Я не о каком-нибудь перевороте, совершаемом кучкой людей, говорю. У каждого человека есть ум, который может развиваться или пребывать в отупении и предрассудках. И у мужика есть ум, хоть он упрям и на вид слишком часто глуп. А у рабочего ум бывает совсем восприимчивый. И все на заводе или на фабрике очевиднее. Начнется с малого, придет к большому. Самый ход вещей будет говорить за себя. Мы создадим очаги и нужных людей. А решительная минута придет, когда это будет необходимо.
   - Я думаю, что прежде всего нужно распространить самую простую грамотность. Тогда и то, о чем ты говоришь, и то, о чем ты мечтаешь, будет иметь полный смысл. Не раньше, моя милая, не раньше.
   - Да ведь не хотят совсем, чтобы мужики были грамотными. Против этого имеется весьма сильное течение. Или ты, добренькая, полагаешь, что ты отсюда, из Больших Лип, распространишь на всю нашу матушку Русь грамотность?
   - Я отвечу тебе твоими же собственными словами. Начнется с маленького, а кончится большим. Я не одна и я не исключение. А ты в деревне не жила и мужиков совсем не знаешь.
   - Я видела зато много рабочих. Да притом вовсе, в конце концов, и не в мужиках и не в рабочих дело. Когда случается пожар, все суетятся и бегают зря. Если же тут случится распорядительный человек, он глупое человеческое стадо, заметавшееся от вида огня, как от волка, в одну минуту превратит в толпу дружно работающих. И когда приходит жатва, волей-неволей берут серпы и идут жать. Так и со всей Россией будет. Мы подготовим, а ход вещей сам за себя в тысячу раз больше будет готовить. И будет пожар. И придет жатва.
   Ирина Сергеевна замолчала, пораженная. Ей припомнился странник, и совпадение мыслей и слов, несмотря на все различие, подействовало на нее ошеломляюще.
   Она подумала и наполовину шутливо, наполовину простодушно спросила:
   - Ты не разговаривала ни с каким странником в дороге?
   - Со странником? Что с тобой, моя милая?
   - Нет. Так. У меня была одна встреча.
   - Должно быть, и моя очередь настала сказать: ты очень изменилась. Это ли Ирина Искра? Ты даже со странниками научилась говорить. Ну и сиди себе спокойно в своих Больших Липах, рожай детей, у тебя их уже трое, будет, конечно, и больше. И учи трогательных Васюток и Машуток "Птичке Божией".
   Ирина Сергеевна, несмотря на свою легкую способность обижаться, на подругу совсем не обиделась.
   В члены тайного сообщества она все-таки не поступила. Но при отъезде Лизы Метельниковой довольно непоследовательно вручила ей целую сторублевую бумажку для передачи в кассу этого тайного общества. И очень взгрустнулось ей, когда Лиза уехала. И подруги ей было жалко, и в душе осталось что-то неясно раздражающее. В себе она не сомневалась ни чуточки и после споров и разговоров стала еще убежденнее в своих точках зрения. Ее неуловимо беспокоило совпадение между проповедью странника и словами ее подруги. У нее было такое чувство, точно в спальне перед сном, когда постель уже была приготовлена и верх одеяла с верхом одной простыни был откинут, она услышала в комнате жужжание осы и увидела ее мельканье, трепетный лик, ее хищные усики. Но когда она стала ловить ее, оса исчезла. И вот она не знает, в комнате оса или улетела. И ей неуютно лечь в постель.
   25
   К Ирине Сергеевне пришел михалковский мужик Афанасий и принес подарки. Афанасий, кроме крестьянского своего дела, был также и охотник. Ружьишко у него было кое-какое и собака охотничья была, а вот насчет пороха и дроби было туго. Дороги они очень, порох и дробь. Он знал, что Ирина Сергеевна пороха и дроби ему даст и так, если попросит, а все же лучше приходить не с пустыми руками. Этот раз он не дичины ей принес, а большое лукошко рыжиков и сплетенные им самим, чрезвычайно изящные маленькие лапотки.
   - Спасибо за рыжики,- говорила Ирина Сергеевна, награждая Афанасия изрядным количеством пороха и дробью мелкой и крупной,- чудесные рыжики. А лапотки-то эти почему ты мне принес?
   - А хороши, барыня? - спросил Афанасий, ухмыляясь.
   - Очень хороши, превосходные. Если бы не такие маленькие, а мне впору были, я бы в них танцевать стала.
   - Так я вам, матушка, сплету другие,- лукаво ответил Афанасий, довольный шутке.- А эти самые лапотки я для старшего сынка вашего сплел, подарите ему от охотника Афанасия.
   - Уж не знаю, что он будет с ними делать. Подарю ему как игрушку.
   - Что они будут с лапотками делать, не могу знать, а только собственное это их желание. Как я в прошлый раз был здесь в усадьбе, на дворе я барчонка с Ненилой встретил. И говорят это они: "Афанасий, хочу лапти. Принеси мне лапти".- "Ну,- отвечаю,- коли хочешь лапти, мы с нашим удовольствием вам сплетем". Вот, значит, как сказано, так и сделано, матушка вы наша.
   Ирина Сергеевна подивилась, но, не выказывая своих чувств, еще раз поблагодарила Афанасия и велела прислуге накормить его и напоить чаем.
   - Игорь, Игорь,- позвала она мальчика.
   Игорь неторопливо пришел к ней из детской.
   - Ты звала меня, мамочка? - спросил он, осматриваясь своими сосредоточенными и острыми глазками.
   - Да, деточка. Посмотри-ка, что у меня для тебя есть.
   Игорь увидел лапотки, зарумянился, не то от удовольствия, не то от застенчивости, и тотчас ухватился за них.
   - Это мне, мамочка? Откуда это?
   - Как откуда? Да ведь ты же сам сказал Афанасию, чтобы он тебе принес. Вот он и принес тебе в подарок.
   - Какие хорошие!
   - Да зачем они тебе, Игорь?
   - Я в них буду ходить.
   - Почему же именно в лапотках? Разве тебе свои сапожки не нравятся?
   - Ах нет, мама. Что ты говоришь? Сапожки очень хорошие. Так поскрипывают тихонько и блестящие. Я буду сапожки носить.
   - И сапожки и лапотки. Как же это? Вместе?
   - Нет, мама. Какая ты! Сначала сапожки, а потом лапотки.
   - Когда же потом?
   - А потом, после, когда большой вырасту. Я хочу быть как тот странник. Когда он уходил от нас и смотрел на меня...- Мальчик застыдился.
   - Ну что же?
   - Я тогда полюбил его, мама. Он был такой печальный. И я посмотрел на его лапти, когда он выходил. Мне хотелось пойти за ним и быть, как он. В лаптях пойти за ним. Из церкви в церковь. В церкви хорошо. Так светло и поют. И все молятся. Я люблю, когда ты в церковь ездишь со мной, в Якиманну.
   - Мой милый, милый,- сказала мать, крепко прижимая его к себе и целуя.- Мы завтра опять туда поедем. Завтра воскресенье.
   Мальчик молча сидел на коленях у матери, и что-то светлое и темное вместе, вне слов, означалось в его глазах. Он думал про себя свое.
   - Мама,- сказал он наконец, точно решившись.
   - Что, милый?
   - Почему странник в лаптях, а я в сапожках, а деревенские мальчишки босые?
   - Глупенький ты мой. Какие ты вопросы задаешь. Да потому, что всегда так было.
   - Всегда? - недоверчиво спросил мальчик.
   - Всегда, милый, и всегда так будет. Да ведь им совсем не плохо, деревенским мальчишкам, бегать босыми, им даже очень это весело. Ты ведь тоже любишь босыми ножками бегать по полу, когда спать ложишься и шалишь и дразнишь няню. И в лаптях тоже хорошо, и страннику и мужикам. В них еще мягче, чем в сапогах.
   - Ты правду говоришь? - спросил мальчик медленно и разочарованно.
   - Правду, правду, миленький мой,- проговорила Ирина Сергеевна, покрывая его поцелуями.- Пойдем-ка в сад, погуляем. Посмотрим, не расцвели ли настурции.
   "Какие странные мысли приходят ему в голову",- говорила про себя Ирина Сергеевна, идя по садовой дорожке.
   Игорь шел с ней рядом, молчал, но просветлел.
   "И ведь он мне не поверил, когда я начала отговариваться, что всегда так было. Дети знают безошибочно, когда мы, взрослые, от них отговариваемся. И не умеем мы с ними говорить"
   Она вспомнила, как и ее в детстве часто сердили нарочные слова взрослых и как она внутренне смеялась, и зло смеялась, над взрослыми, воображающими, что они так непроницаемо умны, а дети ничего не видят и не понимают взрослой неуклюжести.
   "Да, конечно, птицы понимают своих птенцов и умеют с ними обращаться, и животные тоже. Как собака или кошка умеет играть и дружить по-настоящему со своими детенышами, щенята и котята часто счастливее детей. А люди, должно быть, так умнеют в одну сторону, когда становятся взрослыми, что голова у них очень нескладно все существо перевешивает, и все у них криво-косо выходит.
   Впрочем, ведь не все не умеют говорить с детьми как нужно. Вот у Ненилы всегда выходит все складно. Я не умею так. И Игорь к ней больше льнет, чем ко мне. Я иногда ревновала, а потом бросила. Вижу, что она и вправду какой-то дар имеет особый говорить с детьми. Скажет какую-нибудь складную прибаутку, сказку расскажет кстати, наговорит, наговорит, у мальчика совсем другие глаза делаются.
   И ласковая она. Я иногда бываю такой равнодушной, такой холодной. Точно мне ни до кого нет дела никакого, а она всегда ласковая и всегда терпеливая".
   Ирина Сергеевна обошла с Игорем весь сад и тихонько пошла домой.
   "Куда это опять Ваничка запропастился? - подумала она с легкой досадой.- Теперь опять начнется охота да охота. Так его и не увидишь целыми неделями.
   Странная и я,- продолжала она свои размышления.- Что же ему, пришитым, что ли, ко мне сидеть? И с детьми ведь он не может быть столько, как я. Ничего, что его нет. Он вернется. И чем дольше отсутствует, тем нежнее, когда возвращается, больше любит меня, а не меньше".
   Она вздохнула и опять с тревогой посмотрела на Игоря. Мальчик сосредоточенно молчал, а она не знала, что ему сказать или о чем его спросить.
   "Да, я знаю, почему взрослым трудно говорить с детьми так, чтобы дети были действительно довольны и им не казалось бы, что с ними играют, но в нарочную игру. Ребенок - птица, а душа взрослых вся обнаженная, и ребенку скучно. А душа няни - дремучий лес, и птице хорошо в дремучем лесу, все найдет она там, что ей нужно и что ее манит. А наше - недоступно ребенку, доступное же обнажено, как выжатое поле и выкошенный луг. Ни колоса, ни цветка для ребенка не найдешь в душе взрослого".
   С долгим скрипом потянулся по проезжей дороге за садом обоз. Лошади везли тяжелый груз, около каждых двух-трех возов шел сбоку молчаливый мужик, помахивал кнутовищем, на минуту какой-нибудь мужик подходил к другому, перекидывались несколькими словами и снова разъединялись говорить им было не о чем.
   Обоз протянулся длинной серой змеей, и в странном молчании, нарушавшемся только томительным скрипом, потянулся к селу, а через село потянется в город, и там серая змея потеряется, звенья ее рассыплются.
   Ирина Сергеевна, пройдя весь сад, стала выходить с Игорем через другую калитку возле входа в липовую аллею. Тут только она вспомнила, что хотела посмотреть, не расцвели ли настурции. Она вернулась на минутку и в уютном уголке увидала желто-красные цветы.
   Настурции зацвели. Потому что лето отцвело.
   27
   - Няня,- говорил в этот вечер, засыпая, Игорь.- Отчего я хожу в сапожках, а странник был в лаптях, а мальчишки деревенские босиком бегают? Почему?
   - Ах ты, родимый мой,- проговорила Ненила, совсем растроганная и знавшая уже во всех подробностях историю с лапотками.- Отчего да почему, только это одно слово ты и знаешь. Мало ли почему.
   - Нет, почему? Скажи.
   - Да, милый ты мой, ведь ты барчонок, папа и мама твои ведь не бедные, у них всего довольно, вот и купили тебе сапожки хорошие, и ходишь ты в сапожках. А странник бедный, ничего у него нет, хорошо еще, что лапти есть, а то бы и босой ходил по всем своим путям-дорогам, а дороги-то разные, камни на них бывают и осколки там всякие, и на колючку напороться можно. Так он лаптям-то своим больше рад, чем ты своим сапожкам. Идет, мягко в них, ноге уютно, и сердечушку его хорошо. Идет он и думу свою думает и Бога хвалит. А мальчишки деревенские босые бегают, так как же им, глупенький, по-другому бегать? Им босым-то вольней. Да и что на них не сгорит? Надень-ка на них сапожки, они их в одну неделю так протопчут, одни голенища останутся. На них и лапотки жаль надеть. Тоже и лапотки добро, нужно их сплесть. Ни за что пропадут. Все на них горит, такие они непоседы.
   - Няня, а мама сказала, это всегда так было. Всегда у Бога одни бедные, а другие богатые? И в раю тоже так?
   - Милый ты мой, родной мальчик,- проговорила Ненила умиленно,- всегда были бедные и богатые, и бедных много-много больше на свете. Все же, хоть и говорят так - бедный, не все они по-настоящему бедные. У кого горе, тот бедный, а у кого горя не бывает? Нужно всех жалеть, так нам Бог велел. Всех жалеть и обо всех помолиться. А это, что бедные и что богатые, пустые слова,- со вздохом продолжала она уже более для себя, чем для засыпавшего мальчика.- Бедным-то, конечно, куда труднее, чем богатым. Да ведь люди все разные. Как птицы в лесу, и как звери лесные, и как цветочки на лугу. Одна птица клюет-клюет и никогда сыта не бывает, и глаза у нее жадные и несчастные. А другая птичка клюнет, чивикнет и улетит. И весело ей, летает и поет. Зверь зверю - розь, и человек человеку - розь. Под одно их не подогнать. А жалеть всех нужно. Все - Божье творение. Сохрани нас Господь Всевышний. Спи, родной.
   Но мальчик уже крепко спал. Ему снился красивый сон. Он шел по большой дороге, залитой Солнцем, по дороге, где только что прошел обоз и растаял. Он шел, а на нем были новые белые лапотки, длинный кучерской кафтанчик, подпоясанный серебряным пояском, и шапочка с павлиньими перьями. Около него, держа его за руку, шел странник, наклонялся и что-то говорил ему, а глаза у него были ласковые и печальные. А шли они к большой белой церкви, и было еще издали видно, что там идет служба, двери церковные были раскрыты. И мальчик удивился во сне, увидав, что из церкви, где звучало пение и сверкали иконы с золотыми рамами и с золотою оправой, и горели зажженные свечи, вылетали черные и белые птицы - он не знал, какие они. Птицы вылетали и опять влетали в церковь, и мальчику почему-то было очень от этого тревожно и хотелось что-то сказать страннику, но он не знал что, и хотелось закричать, но он не мог. А странник все шел с ним ближе к церкви и наклонялся к нему. И ему было хорошо, оттого что странник наклонялся к нему. И ласково смотря, хотя печально, странник говорил ему что-то, но он не мог понять его слова. И мальчику было тревожно, оттого что он не мог понять слова странника, но ему было хорошо, потому что на нем была шапочка с павлиньими перьями и белые лапотки на ногах.
   28
   Сентябрь, золотой сентябрь, сколько раз ты был в мире, с тех пор как расцвели цветы и деревья, страсти и желания? Сколько раз ты будешь еще бросать в листья, которые были смарагдами, золото и кровь?
   Ты являешь в прозрачном воздухе такие тонкие паутинки, что, не улетая на небо, они и не падают на землю. Их зовут нитями девы, их зовут пряжей Богородицы, они такие невещественно-легкие, что только из них можно спрясти радужные одежды для помыслов Той, в чье сердце вошло семь мечей.
   Развилистая цепкая лоза давно расцвела в песчаной почве, душистые крупные ягоды превратились в красное и белое вино, вино алое и золотое. Горело топазом золотое вино в граненом хрустале. Выпить полный бокал золотого вина, солнечно-веселящего. И рука уронила хрусталь, он разбился с тонким звоном, с тем звуком, который был весел только для самого себя, как призрачный звон разбивающихся хрусталинок в остром свисте синей птички, синички, в малом вспеве птичьего голоса на ранней обедне Осени.
   Разметалась Осень по лугам и лесам, по полям и дорогам, по притихшим рекам, по тихим, всегда тихим озерам, и такая же она властная, как Весна, еще властнее и пышнее в красках, горящих костром и заревом, говорящих сердцу о сожженном.
   И красные яблоки останутся на зиму и от них будет благовонный дух в комнатах, которые сомкнут теснее свой воздух, чтобы не стыли мысли, когда за окнами метель. И единственная ягода Осени, горькая ягода рябины, свесила вдоль забора в саду свою ликующую бахрому, красные кисти.
   Желтые ковры в тереме Осени, желтые и красные стены и потолки этого шаткого терема, синие прорезы в зыбком потолке, в синюю глубь воздушных верхов глядят эти прорезы, туда, где ходят вольные тучки, где кричат прощальным криком вольные птицы, которые, исчерпав сполна одно, летят к цельному и полному другому, в страде и торжестве высокого перелета кричат уманчивые птицы, дразнят и зовут, болью и грустью терзают тех, кем ткутся ткани прочной жизни, чьим сердцем, прикрепляющая, властвует тяга земная.
   Ветер качает зеленые висячие ковры Весны и зеленые и пестрые ковры, разостланные снизу. Дождь, пролетая быстро, гонимый торопящимся громом, мочит весенние ковры, и они еще пышнее и красочнее. Кажется, что им и не будет конца. Кажется цветку, что, если он расцвел, так всегда он должен дышать Солнцем и голубым теплым воздухом, потому что счастье есть правда, а правда должна быть всегда, никогда не изменяя, не меняясь. Кажется зеленому листку, что лучше изумруда нет ничего, и в море изумрудном, неисчерпаемом, несчитанном, посмеявшемся, шелестом своим и гулом, над всеми числами, кажется ему, что он вечно будет зеленым, что не тронет его ржавчина, что не брызнет в него кровь.
   Нет узорнее, в тонких вырезах, листьев клена. И первые они принимают в себя потоки бледного золота. Нет таинственнее, в лике и шелесте, листьев крепкого вещего дуба. И самые они темные, скоробленные, когда Осень, дохнув, сделает их ржавыми.
   Нет часа пронзительнее последнего часа кончающегося праздника, ни звука лесного острее свиста синицы, ни боли острее безгласно вскричавшего женского сердца, услышавшего крик отлетных журавлей и судорожно понявшего, что золото прошлого сентября потонуло в золоте нового сентября, уже дрогнувшего в рассыпающемся тереме Осени. Женское сердце всегда приковано, и больше в нем жалости, которая не пустит, не отпускает. Мужское сердце всегда свободно, и любит или не любит, а уходит, на мгновенье, на час, на день, надолго, часто навсегда.