Страница:
Король молчал. Он казался больным и утомленным. Оссолинский вдруг вспомнил, что Владиславу вот-вот исполнится пятьдесят, что нынешней весной у короля умерла жена, что казна государства пуста и из-за всего этого разговор, который он только что вёл, показался ему неудачным.
"Он всего боится, - подумал канцлер. - Ему более всего хочется покоя, а я втягиваю его в дело, где можно многое выиграть, однако, можно и многое потерять. Такие дала не для этого одряхлевшего толстяка".
Владислав встал.
- Я приму князя Шуйского, Иржи. О времени аудиенции тебя известит мой секретарь.
Глава двенадцатая. Августейшие братья
Королевский секретарь Джан Франческе Спигарелли бесплотной тенью проскользнул в кабинет Владислава, как только оттуда вышел канцлер Оссолинский. Остановившись у двери, Спигарелли почтительно ждал, пока король заметит его. Но Владислав как будто окаменел. Он стоял за столом, уставившись взором в одну точку и машинально постукивал пальцами по краю большого, совершенно пустого стола..
Джан Франческе, хорошо изучивший характер своего патрона, был совершенно уверен, что причиной такого состояния короля был только что закончившийся визит Оссолинского, Спигарелли ждал, не двигаясь, почти не дыша.
Наконец, Владислав вышел из оцепенения. Казалось, что он был где-то за тридевять земель отсюда и вдруг совершенно для него неожиданно оказался у себя в кабинете.
Когда взгляды Владислава и Спигарелли встретились, король, опускаясь в кресло, произнес:
- Завтра после ужина я приму князя Оссолинского, черниговского каштеляна пана Киселя и ещё двух приезжих кавалеров.
Спигарелли ничего более и не требовалось: он понял, что Оссолинский, оставивший короля в состоянии крайней задумчивости, явится завтра вечером, чтобы продолжить сегодняшний разговор.
Он понял, что важную роль при этом будет играть пан Кисель и те двое, которых он приведет с собою.
* * *
Следующим утром на варшавском подворье пала Киселя появилась хорошо здесь всем знакомая странница Меланья. Чуть ли не каждую зиму обитала она на подворье среди прочих захребетников и приживалок.
Меланья проползла в людскую к закадычной своей подруге - стряпухе Варваре, и та добрые два часа, бросив все дела, слушала дивные рассказы бывалой старухи. А чтоб не ударить в грязь лицом, стряпуха и сама рассказывала обо всем случившемся на подворье за весну и лето.
Меланья жевала пирог, ахала, выспрашивала и поддакивала, и в конце концов, низко поклонившись - за хлеб-соль, за привет и ласку - тихо выползла из людской.
...В полдень Спигарелли знал, что в доме Адама Киселя поселились двое московитов, одного из которых звали князем Иваном Шуйским.
* * *
Спигарелли - тонкий дипломат, лукавый царедворец, образованный гуманист, ещё в ранней юности посвятил себя служению Иисусу Христу, вступив в Орден истинных сынов веры - иезуитов. По совету многоопытных отцов-наставников он, как и многие другие члены ордена, не стал налево и направо трезвонить о своей принадлежности к священной дружине защитников святой церкви.
Однако, куда бы ни посылал его Орден - верные люди извещали Спигарелли о братьях-иезуитах, находящихся рядом и готовых в любую минуту прийти к нему на выручку. В свою очередь иезуиты знали, что королевский секретарь Джан Франческе Спигарелли так же, как и они, является членом великого Ордена Иисуса.
Знал об этом и самый высокопоставленный иезуит Польши - брат короля кардинал Ян Казимир.
И как только Спигарелли догадался, что между Оссолинским, Киселем, Шуйским и королем Владиславом протянулась тоненькая, едва заметная ниточка, он немедленно сообщил об этом Яну Казимиру.
* * *
Адам Григорьевич был извещен о визите к королю за шесть часов до аудиенции. Еще час черниговский каштелян в сугубой задумчивости крутил усы, а потом велел кликнуть к себе князя Ивана Васильевича и начал с ним беседу, которую Кисель называл иноземным словом "конфиденц", что означало - из тайных тайная.
Не говоря Тимоше, что вечером они встретятся с королем, Кисель решил рассказать ему самое важное, что он тщательнейше скрывал до последнего момента.
- Настал час, государь мой Иван Васильевич, открыть тебе величайший конфиденц. Знаем об этом - я, ты и ещё один могущественнейший потентат, сиречь вельможа, чье имя я пока упоминать не стану.
Замыслили мы животы наши и достояние положить на алтарь любезного нам славянства. Для сего соберем мы немалые войска и деньги и пойдем на Москву сокрушить неправедный, не то кобылий, не то кошачий род* (* Династия Романовых вела свое происхождение от Андрея Ивановича по прозвищу Кобыла и во втором колене - от его сына Федора Андреевича Кошки.) И изгнав из Кремля Михаила Романова, посадим на московском престоле Ивана VI - Шуйского.
Кисель замолчал, ожидая, что скажет на все это князь Иван Васильевич. Но Тимоша сидел, не произнося ни слова. Затем спросил:
- В чем же усмотрел ты здесь великий конфиденц? Ведь об этом мы с. тобою и прежде не раз беседовали. Кисель ответил, улыбаясь.
- Верно говоришь, государь мой Иван Васильевич. Только прежде мы до сего места доходили и останавливались, а далее сего - не шли. А ныне далее пойдем.
- Куды ж далее Москвы идти? - с насмешкой спросил Тимоша. - в Пермь, что ли?
- А ты слушай. Как сядешь ты на московский трон, то и совершим мы дело, кое ни великий еллин Александр Македонский, ни знаменитейший из цесарей Каролус Пятый свершить не смогли б. Мы соединим Речь Посполиту и Московское государство в одну державу, и мощнее этой державы не будет в свете.
Адам Григорьевич сцепил пальцы рук, задышал тяжко, на его старческих - пепельного цвета щеках - проступили красные и синие пятна.
- А кто ж в сей великой державе королем будет? - изумленно спросил Тимоша.
- Поначалу - Владислав. А потом, когда в третьей части страны, населенной православными, станет свой сейм и свой канцлер, то паны-электоры или по-русски - паны-избиратели выберут того, кто большинству из них будет по душе.
Тимоша понял, на кого намекает старый лукавый шляхтич, но промолчал и на этот раз.
- И встанет та держава необоримой Орантой - каменной стеной - против турок и шведов, против татар и немцев! - воскликнул пан Кисель.
- И православная украинская шляхта вкупе с единоверным русским дворянством, - добавил Тимоша тихо, - прижмет хвост и литовским и польским панам.
Кисель засмеялся, но видно было - стало ему не по себе, что угадал князь Иван Васильевич последний - самый главный конфиденц, о котором Адам Григорьевич признавался только одному человеку - самому себе.
* * *
Королевский кабинет был сумрачен и пуст. Тимоша заметил, что даже пан Кисель немного растерялся: по-видимому, он рассчитывал увидеть здесь хоть одного ожидавшего их человека. Так и стояли все они - Кисель, Тимоша и Костя в неловкой и томительной тишине, пока вдруг прямо из стены не вышел навстречу им худой невысокий мужчина лет пятидесяти с опущенными вниз, но тем не менее все подмечавшими глазами.
- Канцлер князь Оссолинский, - шепнул Кисель Тимоше.
Тимоша стоял напрягшись, положив руку на эфес сабли.
Канцлер подошел ближе, церемонно склонил голову, жестом пригласил садиться на стулья, на диван. Тимоша и Костя переглянулись - ножки у дивана и стульев были столь тонки - сядь, тут же хрустнут, как иссохшая хворостинка.
Канцлер сел первым, за ним, откинув саблю в сторону и уперев широко расставленные ноги в блестевший, как зеркало, пол, сел Тимоша.
Кисель привычно, без опаски, опустился на резной тонконогий стул. Костя сесть не решился, остался стоять, держась рукой за диванную спинку.
- Князь Иван Васильевич Шуйский? - вопросительно произнес Оссолинский, и посмотрел Тимоше прямо в глаза.
"Ого, - подумал Тимоша, увидев канцлера, - умён, хитёр, многоопытен. Не может этого сокрыть, хотя бы старался. Оттого и смотрит более всего себе под ноги".
- Князь Шуйский, пан канцлер, - не отводя взгляда, но сильно волнуясь подтвердил Тимоша.
- Какими судьбами занеслись вы в Варшаву? - слегка коверкая русский язык, произнес канцлер.
- Гонения недругов моих, боярина Морозова и иных, заставили меня и дворянина Конюховского покинуть Московское государство.
- Что делать будете у нас, в Речи Посполитой? - спросил канцлер, и вдруг, поспешно встав, повернул голову в ту сторону, откуда только что появился сам.
Все тотчас же встали и невольно поглядели туда же. У стены стоял невысокий, толстый мужчина в простом камзоле, в черном парике, со шпагой на боку.
- Садитесь, панове, - проговорил толстяк негромко и плавно повел пухлой рукой.
Все продолжали стоять. Тогда толстяк подошел поближе и сел в одно из свободных кресел.
- Продолжайте, панове, - так же тихо проговорил он.
Оссолинский, повернувшись ко вновь вошедшему, повторил последний вопрос. Толстяк подпёр щеку рукой, внимательно глядя на Тимошу.
"Кто бы это мог быть? - подумал Тимоша. - Канцлер вскочил так резво, как будто перед ним появился сам король. Но разве может король ходить в столь бедном платье? К тому же ни Оссолинский, ни Кисель не поклонились ему поясным поклоном, не встали перед ним на колени. Нет, это кто-то другой, должно быть окольничий или ближний боярин, посланный королем для догляда". И Тимоша, глядя на князя Оссолинского, произнес важно:
- Ищем мы, князь, наш прародительский престол, захваченный у нас неправдою Мишкой Романовым с товарищи.
- А какие у князя Шуйского права на московский престол? - так же тихо проговорил толстяк. И после этого он почему-то показался Тимоше опасным и неприятным.
- О моих правах на стол Московский пан канцлер добре ведает, раздраженно ответил Тимоша, желая показать, что ни с кем, кроме Оссолинского, он говорить не хочет.
- А и нам бы, пан князь, тоже добре было знать о сем немаловажном деле, - вдруг за спиной у собравшихся проговорил ещё кто-то, и собравшиеся в кабинете увидели у двери, ведшей из приемной, высокого моложавого щеголя в лиловом парике, с торчащими вверх тонкими ниточками усов.
Вошедший, хотя и был роскошно одет, строен и франтоват, чем-то неуловимо напоминал сидящего в кабинете толстяка.
И снова канцлер дёрнулся, вскочил, как на пружине и отвесил вошедшему низкий поклон.
"Король, - подумал Тимоша, и встав, низко поклонился щеголю. Однако тут же усомнился в том, правильно ли поступил, ибо неряшливо одетый толстяк не только не поклонился вошедшему, но даже, напротив, раздраженно произнес какую-то длинную фразу на языке, который не понимал Тимоша, и который - он видел это - не понимал почему-то поднявшийся на ноги Адам Кисель. Кисель дёрнул Анкудинова за руку и прошипел:
- Это Ян Казимир - брат короля.
Щеголь ответил толстяку не менее раздраженно и Тимоша увидал, как лицо канцлера Оссолинского покрылось пятнами и он, вытянув вперед руки, стал быстро и жалобно лепетать на этом же тарабарском языке, поворачиваясь то к одному, то к другому из споривших.
Не понимая, что происходит, но чувствуя, что и он должен встать, Тимоша поднялся и увидел, что все в комнате стоят и лишь толстяк в черном парике продолжает сидеть.
Что-то сердито пробурчав под нос, толстяк вдруг поднялся и сказал по-русски:
- Спасибо за визит, князь Шуйский. Прощайте. Прощай и ты, пан...
- ...Конюховский, - подсказал Кисель.
- Пан Конюховский, - с нескрываемым пренебрежением проговорил Владислав и еле пошевелил толстой короткой рукой, затянутой в черную перчатку.
Тимоша и Костя, неловко пятясь и низко кланяясь, стали отступать к двери. Пан Кисель вопросительно поглядел на короля.
- А ты, Кисель, останься, - произнес Владислав и в его голосе всем собравшимся послышалась нескрываемая угроза.
Щеголь в лиловом парике, окинув оставшихся в кабинете насмешливым взглядом, произнес чуть картавя:
- Теперь, когда здесь нет чужих - и он прищурившись, недобрыми лукавыми глазами взглянул на пана Киселя - я покажу вам, панове, нечто прелюбопытное.
Щеголь опустил два тонких холеных пальца за обшлаг кафтана и из-под кружев и рюшей вынул сложенный много раз листок бумаги. Он протянул его пану Киселю и с подчеркнутым добродушием проговорил:
- Читай, пан Адам, ты лучше всех сумеешь объяснить нам, о чем здесь написано, если мы чего-нибудь не поймем. Да и почерк, вероятно, тебе знаком.
Кисель развернул листок и буквы запрыгали у него перед глазами. Затем всё затянул туман и наступила тишина и тьма.
- Читай, пан Кисель, - повторил Ян Казимир, но старый сенатор, запрокинув голову, с закатившимися плазами, медленно спалзал со стула, царапая шпорами сверкающий паркет.
Оссолинский метнулся к окну и дернул бархатный шнур, висевший рядом с портьерой.
На звонок явился секретарь и мгновенно сообразив, что от него требуется, спросил только:
- Лекаря, ваше величество?
- Да, и поживее!
Спигарелли исчез.
Оссолинский схватил с дивана подушечку, подложил её под голову лежавшему без чувств старику, похлопал его по пепельным щекам - Кисель не шевелился.
Затем канцлер подобрал валявшийся на полу белый листок и мельком взглянул на него: "Милостивый пан! Неделю назад в Киеве, в Печорском монастыре, объявился некий беглец из Московии, называющий себя Иваном Васильевичем Шуйским, сыном покойного русского царя Василия..."
- Что за наваждение! - подумал Оссолинский и осторожно коснулся левой стороны груди. Ткань кафтана была тонка и он явственно прощупал все пять сургучных печатей, на конверте с письмом, лежавшим во внутреннем кармане камзола.
- Я узнаю о лекаре, - поспешно проговорил канцлер, - и выскользнул за дверь. Приемная была пуста. Оссолинский подошел к окну, встав таким образом, чтобы любой вышедший не смог бы увидеть письма.
Он вынул конверт из-под камзола и убедился, что письмо на месте.
"В руки Яна Казимира попала копия, - подумал канцлер. Нужно будет предупредить Киселя, что среди его доверенных есть шпион".
Однако канцлер ошибся.
* * *
Гонец, поскакавший на восход солнца, переправившийся через Днепр и выехавший затем на полтавскую дорогу, был послан паном Киселем в Дубны стольный город государства в государстве, где сидел не царем даже идолом - Иеремия Михаил Вишневецкий.
Рожденный в украинской шляхетской семье, ещё ребенком он был отдан в обучение к отцам-иезуитам во Львов, а оттуда уехал в страны, бывшие несокрушимым оплотом католицизма - Италию и Испанию.
Вернувшись на родину девятнадцатилетним юношей, он принял католичество и с неистовым пылом неофита стал насаждать на подвластных ему землях ненавистную православным крестьянам и горожанам папежскую веру.
Иеремия Вишневецкий построил в Прилуках доминиканский монастырь, католические костёлы в Лубнах, Лохвице и Ромнах.
Он не поклонялся ни Венере, ни Бахусу, легко переносил лишения, вел простой образ жизни. Иеремия был горд и высокомерен с магнатами, прост с незнатными шляхтичами, щедр на подарки слугам и надворному войску.
Но фанатизм новообращенного и непомерное честолюбие было для него главным и самым важным.
Братья Оссолинские не преувеличивали, что у Иеремии Вижневецкого триста тысяч подданных, несметная казна и многочисленное собственное войско.
И всю эту силу Иеремия Вишневецкий взращивал и пестовал для одного для сохранения и умножения собственных богатств и для уничтожения любого, кто на эти богатства посягнет. Причем богатства эти не были для него целью - они были средством для увеличения собственного могущества.
Всю жизнь он ненавидел и презирал своих собственных подданных. Тех бессловесных, покорных, трудолюбивых страдников, которые день за днем работали на пана Иеремию, создавая для него богатства, которые повергали в удивление и вызывали зависть самого короля Владислава.
Он презирал их за то, что они безропотно по грошу и по полушке сдают его сборщикам потом заработанные деньги, и ненавидел за то, что в любую минуту, схватив цепы и косы, топоры и вилы, они могли броситься на его дворцы и замки и разорвать его в клочья, искромсав серпами и пропоров рогатинами.
Они всю жизнь ждали одного - пустить по ветру скопленные им богатства, по камню разнести его дома и службы, в куски изрубить верных ему холопов. Однако его презрение было сильнее ненависти и потому он не боялся их.
Не боясь потерять и собственную жизнь, Иеремия не останавливался перед казнями сотен крестьян и казаков, если они начинали возмущаться установленными в его государстве порядками. Поэтому, когда он получил письмо от Адама Киселя, первое, что он почувствовал - опасность. Он ещё не понимал, откуда она идет, но то, что князь Шуйский несет в себе опасность, Иеремия чуял нутром. Однако, и чувствуя опасность, он все же ничего не боялся. Он был молод, смел и самонадеян. Сначала он решил, что нужно поддержать нового претендента на русский трон, дать ему войска, снабдить деньгами, а потом получить долг обратно - с такими процентами, какие не снились и венецианским ростовщикам, у которых князь Вишневецкий одалживался, живя в Италии.
Оставаясь в одиночестве, Иеремия любил смотреть на большую разноцветную карту Европы, что висела у него в кабинете между двумя высокими готическими окнами. С юношеским тщеславием Иеремия сам начертил на карте черные линии, проходившие через те города и страны, где он бывал. Эти линии - дороги его странствий - напоминали ему о многом. Они тянулись от Мадрида до Смоленска, через Рим и Венецию, Париж и Вену. А восточное синей полоски Днепра между Киевом и Полтавой, захватывая чуть ли не все левобережье Украины, шла его "панщина". Дальше - на востоке - чернел зубчатый кружок Смоленска, который польские войска удерживали за собою вот уже более тридцати лет. За Смоленском начинались бескрайние просторы дикой Московии. Велика и богата была её земля, да не было на ней - казалось пану Иеремии - добрых хозяев. И часто представлял он себе - ах, если бы достались ему эти леса и поля! Уж он бы сумел заставить работать заросших бородами сиволапых смердов. Не только в Варшаве, - в Париже и Риме ахнули бы герцоги и кардиналы, завидуя добытым им в Московии богатствам!
И он в ответ на полученное письмо, отправил палу Киселю эпистолу, в которой советовал везти князя Шуйского в Варшаву, представить его королю и решительно потребовать поддержки в завоевании московского трона.
Пан Кисель, заручившись поддержкой Вишневецкого и Оссолинского - двух смертельных врагов, каждый из которых считал черниговского каштеляна только своим союзником, - смело ринулся в рискованное предприятие.
Но чем дальше шло время, тем все беспокойнее становилось на душе у Иеремии Вишневецкого. Он перестал спать, ночами мерещились ему кошмары. Теперь уже мнился ему не Московский Кремль, куда въезжает он под звон колоколов, стремя в стремя с князем Шуйским, не коленопреклоненные бояре, подметающие длинными седыми бородами дорогу у копыт его коня, а нечто страшное, кровавое.
Мнилось ему, что из-за Вязьмы и Дорогбужа идут ощетинившиеся пиками и бердышами стотысячные орды московитов. Горят его замки, и холопы его прячутся по лесам и оврагам.
Бежит он, стремя в стремя с князем Шуйским, к Киеву, а оттуда встречь им мчатся с гиком и звериным криком чубатые запорожцы, и окружают их, и стаскивают с коней, и посадив в железную клетку, везут на муки и поругание.
В одну из ночей, не выдержав великой маяты и страха, в котором и себе самому стыдился признаться, князь Вишневецкий разбудил гонца, сунул ему в руку письмо Киселя и велел мчаться в Варшаву, дабы пресечь в самом начале затеянное безумие.
Вишиевецкий рассказал гонцу, как найти в Варшаве отца Анджея брата-иезуита, у которого некогда учился он во львовском иезуитском коллегиуме, и велел шепнуть монаху условные слова, а затем попросить его незаметно подбросить письмо Яну Казимиру.
Иеремия не хотел раскрывать истинную роль Киселя, ибо надеялся, что черниговский каштелян ещё пригодится ему, а потому не приписал, кто составил это письмо. Но Вишневецкий не знал, что старая лиса - пан Адам днем раньше отправил точно такое же послание его заклятому врагу Оссолинскому, и решил, что Ян Казимир, прочитав попавшее к нему анонимное письмо, хотя и не будет знать, от кого оно исходит, все же отыщет в Варшаве князя Шуйского и не даст совершиться задуманному. Не даст - чего бы это ему не стоило, ибо Иеремия знал, что тридцатипятилетний Ян Казимир хочет стать королем Швеции и ждет-не дождется, когда умрет его старший брат Владислав, появившийся на свет четырнадцатью годами раньше.
Ян Казимир, став сначала королем Польши, добился бы затем короны Швеции, заключив дружественный антишведский пакт с русским царем, и силой взял бы престол Стокгольма. А если на русском троне окажется новый царь, то не кончит ли он стародавнюю вражду со шведами, обратив свои алчные взоры за Днепр и Вислу?
Отец Анджей подкинул письмо пана Киселя о князе Шуйском в то утро, когда нищенка Меланья проведала, что за жильцы обитают на подворье черниговского каштеляна. И когда Спигарелли пришел к Яну Казимиру, чтобы сообщить ему о таинственном князе Шуйском, брат короля показал секретарю загадочное письмо без подписи и обратного адреса, за несколько часов перед тем обнаруженное им у порога своей собственной спальни.
Спигарелли, не зная, что точно такое же письмо получил от Киселя и Оссолинский, посоветовал Яну Казимиру отдать его старому сенатору во время свидания с королем, ибо на этой аудиенции будет и князь Шуйский, о котором идет речь в подкинутом Яну Казимиру письме.
- А вдруг, - сказал Спигарелли, - их это смутит или напугает, или заставит сказать что-нибудь такое, чего мы не знаем?
Ян Казимир пожал плечами. Он не верил в сказанное секретарем, но опыт прошедших лет много раз убеждал его, что Джан Франческо Спигарелли бывает прав чаще, чем кто-либо другой.
И потому, придя в кабинет короля в точно указанное секретарем время, Ян Казимир поступил так, как советовал ему проницательный флорентиец.
Однако то, что произошло после этого, превзошло все ожидания двух иезуитов, но это же спасло пана Киселя и от немедленных расспросов. Когда вызванные секретарем лекари осмотрели пана Адама, они сообщили собравшимся, что это просто обморок, который непременно пройдет, и посоветовали отправить больного домой. Оказавшись дома, старый сенатор вспомнил все случившееся и понял, что ни король, ни его брат не поняли истинной причины обморока, происшедшего с ним. Только канцлер, получивший от него точно такое же письмо, может догадаться о его двуличии и коварстве. И если канцлер или король вдруг захотят узнать истину, они немедленно прикажут схватить князя Шуйского.
"Я-то отверчусь, - подумал пан Кисель, - а вот московскому царю надо уносить ноги".
* * *
Этой же ночью из южных ворот Варшавы выехали два всадника и, нахлестывая коней, помчались на юг. Над их головами кривой татарской саблей повис молодой полумесяц.
Глава тринадцатая. Иван Вергунёнок
От Десны до Волги и от Оки до Дона - на семьсот верст с запада на восток и на столько же с севера на юг - раскинулось. Дикое поле непаханая, ковыльная земля с тихими светлыми речками, с вековыми черными борами, с пыльными серыми шляхами, с непугаными стаями птиц и зверей, с вольными ветрами, пахнувшими жухлыми травами и соленым зыбучим морем. На севере, где текли многоводные реки и густо стояли сочные травы, по самой кромке Дикого поля жёлто-красной, будто из меди выкованной стеной поднимались, цепляясь за облака, сосны и ели непролазных лесных чащоб.
Веселые пестрые подлески, краснеющие рябиной и калиной, белеющие черемухой и вишней, чернеющие бузиной и смородиной окаймляли леса и дубравы, стелясь у подножья деревьев-великанов.
А сразу же за соснами, елями и дубами лесной северной границы Дикого поля тысячеверстным валом шла Белгородская засечная черта - чудовищное нагромождение деревьев, сваленных топорами и искусно переплетенных друг с другом, для того чтобы ни пеший, ни конный не смог пробраться на южные украины Российского государства. Белгородская засечная черта тянулась от притоков Оки до притоков Днепра. Там, где линия леса прерывалась, крестьяне, посадские, служилые люди копали рвы, насылали валы, ставили рогатки и частоколы. А в тех местах, где за черту убегали на север пыльные шляхи, стояли поперек пути острожки, городки и крепостцы - Ахтырка, Белгород, Воронеж, Тамбов - с башнями, с палисадами, с крепкими стенами. За стенами и палисадами сидели стрельцы и казаки, пушкари и затинщики закрывавшие татарам путь на Елец и Ливны, Тулу и Москву.
На юг от Черты уходили в Дикое поле шляхи - узкие полоски сухой земли, вытоптанные тысячами подков и сапог, лаптей и босых ног, копыт и долее. Тянулись шляхи из Крыма, от грозного перекопского царя, от Кафы и Бахчисарая до Шацка и Тулы. Через Ахтырку на Ворскле проходил Бакаев шлях, через Белгород шел Муравский шлях, через Оскол - Кальмиусский, через Тамбов - Ногайский.
Переплетались, петляли, извивались татарские шляхи, проносилась по ним степная конница, гнали по ним табуны коней, отары овец, гурты волов, стада коров, тысячные толпы полонянников.
Стон и плач невольников и невольниц висели над шляхами. Черепа бессловесных тварей и человечьи, омытые дождями, кости, белели по их закраинам. И не только суслики да коростели свистели в траве - нагайки и стрелы степняков да их разбойничий посвист не умолкал в Диком поле с ранней весны до глубокой осени.
"Он всего боится, - подумал канцлер. - Ему более всего хочется покоя, а я втягиваю его в дело, где можно многое выиграть, однако, можно и многое потерять. Такие дала не для этого одряхлевшего толстяка".
Владислав встал.
- Я приму князя Шуйского, Иржи. О времени аудиенции тебя известит мой секретарь.
Глава двенадцатая. Августейшие братья
Королевский секретарь Джан Франческе Спигарелли бесплотной тенью проскользнул в кабинет Владислава, как только оттуда вышел канцлер Оссолинский. Остановившись у двери, Спигарелли почтительно ждал, пока король заметит его. Но Владислав как будто окаменел. Он стоял за столом, уставившись взором в одну точку и машинально постукивал пальцами по краю большого, совершенно пустого стола..
Джан Франческе, хорошо изучивший характер своего патрона, был совершенно уверен, что причиной такого состояния короля был только что закончившийся визит Оссолинского, Спигарелли ждал, не двигаясь, почти не дыша.
Наконец, Владислав вышел из оцепенения. Казалось, что он был где-то за тридевять земель отсюда и вдруг совершенно для него неожиданно оказался у себя в кабинете.
Когда взгляды Владислава и Спигарелли встретились, король, опускаясь в кресло, произнес:
- Завтра после ужина я приму князя Оссолинского, черниговского каштеляна пана Киселя и ещё двух приезжих кавалеров.
Спигарелли ничего более и не требовалось: он понял, что Оссолинский, оставивший короля в состоянии крайней задумчивости, явится завтра вечером, чтобы продолжить сегодняшний разговор.
Он понял, что важную роль при этом будет играть пан Кисель и те двое, которых он приведет с собою.
* * *
Следующим утром на варшавском подворье пала Киселя появилась хорошо здесь всем знакомая странница Меланья. Чуть ли не каждую зиму обитала она на подворье среди прочих захребетников и приживалок.
Меланья проползла в людскую к закадычной своей подруге - стряпухе Варваре, и та добрые два часа, бросив все дела, слушала дивные рассказы бывалой старухи. А чтоб не ударить в грязь лицом, стряпуха и сама рассказывала обо всем случившемся на подворье за весну и лето.
Меланья жевала пирог, ахала, выспрашивала и поддакивала, и в конце концов, низко поклонившись - за хлеб-соль, за привет и ласку - тихо выползла из людской.
...В полдень Спигарелли знал, что в доме Адама Киселя поселились двое московитов, одного из которых звали князем Иваном Шуйским.
* * *
Спигарелли - тонкий дипломат, лукавый царедворец, образованный гуманист, ещё в ранней юности посвятил себя служению Иисусу Христу, вступив в Орден истинных сынов веры - иезуитов. По совету многоопытных отцов-наставников он, как и многие другие члены ордена, не стал налево и направо трезвонить о своей принадлежности к священной дружине защитников святой церкви.
Однако, куда бы ни посылал его Орден - верные люди извещали Спигарелли о братьях-иезуитах, находящихся рядом и готовых в любую минуту прийти к нему на выручку. В свою очередь иезуиты знали, что королевский секретарь Джан Франческе Спигарелли так же, как и они, является членом великого Ордена Иисуса.
Знал об этом и самый высокопоставленный иезуит Польши - брат короля кардинал Ян Казимир.
И как только Спигарелли догадался, что между Оссолинским, Киселем, Шуйским и королем Владиславом протянулась тоненькая, едва заметная ниточка, он немедленно сообщил об этом Яну Казимиру.
* * *
Адам Григорьевич был извещен о визите к королю за шесть часов до аудиенции. Еще час черниговский каштелян в сугубой задумчивости крутил усы, а потом велел кликнуть к себе князя Ивана Васильевича и начал с ним беседу, которую Кисель называл иноземным словом "конфиденц", что означало - из тайных тайная.
Не говоря Тимоше, что вечером они встретятся с королем, Кисель решил рассказать ему самое важное, что он тщательнейше скрывал до последнего момента.
- Настал час, государь мой Иван Васильевич, открыть тебе величайший конфиденц. Знаем об этом - я, ты и ещё один могущественнейший потентат, сиречь вельможа, чье имя я пока упоминать не стану.
Замыслили мы животы наши и достояние положить на алтарь любезного нам славянства. Для сего соберем мы немалые войска и деньги и пойдем на Москву сокрушить неправедный, не то кобылий, не то кошачий род* (* Династия Романовых вела свое происхождение от Андрея Ивановича по прозвищу Кобыла и во втором колене - от его сына Федора Андреевича Кошки.) И изгнав из Кремля Михаила Романова, посадим на московском престоле Ивана VI - Шуйского.
Кисель замолчал, ожидая, что скажет на все это князь Иван Васильевич. Но Тимоша сидел, не произнося ни слова. Затем спросил:
- В чем же усмотрел ты здесь великий конфиденц? Ведь об этом мы с. тобою и прежде не раз беседовали. Кисель ответил, улыбаясь.
- Верно говоришь, государь мой Иван Васильевич. Только прежде мы до сего места доходили и останавливались, а далее сего - не шли. А ныне далее пойдем.
- Куды ж далее Москвы идти? - с насмешкой спросил Тимоша. - в Пермь, что ли?
- А ты слушай. Как сядешь ты на московский трон, то и совершим мы дело, кое ни великий еллин Александр Македонский, ни знаменитейший из цесарей Каролус Пятый свершить не смогли б. Мы соединим Речь Посполиту и Московское государство в одну державу, и мощнее этой державы не будет в свете.
Адам Григорьевич сцепил пальцы рук, задышал тяжко, на его старческих - пепельного цвета щеках - проступили красные и синие пятна.
- А кто ж в сей великой державе королем будет? - изумленно спросил Тимоша.
- Поначалу - Владислав. А потом, когда в третьей части страны, населенной православными, станет свой сейм и свой канцлер, то паны-электоры или по-русски - паны-избиратели выберут того, кто большинству из них будет по душе.
Тимоша понял, на кого намекает старый лукавый шляхтич, но промолчал и на этот раз.
- И встанет та держава необоримой Орантой - каменной стеной - против турок и шведов, против татар и немцев! - воскликнул пан Кисель.
- И православная украинская шляхта вкупе с единоверным русским дворянством, - добавил Тимоша тихо, - прижмет хвост и литовским и польским панам.
Кисель засмеялся, но видно было - стало ему не по себе, что угадал князь Иван Васильевич последний - самый главный конфиденц, о котором Адам Григорьевич признавался только одному человеку - самому себе.
* * *
Королевский кабинет был сумрачен и пуст. Тимоша заметил, что даже пан Кисель немного растерялся: по-видимому, он рассчитывал увидеть здесь хоть одного ожидавшего их человека. Так и стояли все они - Кисель, Тимоша и Костя в неловкой и томительной тишине, пока вдруг прямо из стены не вышел навстречу им худой невысокий мужчина лет пятидесяти с опущенными вниз, но тем не менее все подмечавшими глазами.
- Канцлер князь Оссолинский, - шепнул Кисель Тимоше.
Тимоша стоял напрягшись, положив руку на эфес сабли.
Канцлер подошел ближе, церемонно склонил голову, жестом пригласил садиться на стулья, на диван. Тимоша и Костя переглянулись - ножки у дивана и стульев были столь тонки - сядь, тут же хрустнут, как иссохшая хворостинка.
Канцлер сел первым, за ним, откинув саблю в сторону и уперев широко расставленные ноги в блестевший, как зеркало, пол, сел Тимоша.
Кисель привычно, без опаски, опустился на резной тонконогий стул. Костя сесть не решился, остался стоять, держась рукой за диванную спинку.
- Князь Иван Васильевич Шуйский? - вопросительно произнес Оссолинский, и посмотрел Тимоше прямо в глаза.
"Ого, - подумал Тимоша, увидев канцлера, - умён, хитёр, многоопытен. Не может этого сокрыть, хотя бы старался. Оттого и смотрит более всего себе под ноги".
- Князь Шуйский, пан канцлер, - не отводя взгляда, но сильно волнуясь подтвердил Тимоша.
- Какими судьбами занеслись вы в Варшаву? - слегка коверкая русский язык, произнес канцлер.
- Гонения недругов моих, боярина Морозова и иных, заставили меня и дворянина Конюховского покинуть Московское государство.
- Что делать будете у нас, в Речи Посполитой? - спросил канцлер, и вдруг, поспешно встав, повернул голову в ту сторону, откуда только что появился сам.
Все тотчас же встали и невольно поглядели туда же. У стены стоял невысокий, толстый мужчина в простом камзоле, в черном парике, со шпагой на боку.
- Садитесь, панове, - проговорил толстяк негромко и плавно повел пухлой рукой.
Все продолжали стоять. Тогда толстяк подошел поближе и сел в одно из свободных кресел.
- Продолжайте, панове, - так же тихо проговорил он.
Оссолинский, повернувшись ко вновь вошедшему, повторил последний вопрос. Толстяк подпёр щеку рукой, внимательно глядя на Тимошу.
"Кто бы это мог быть? - подумал Тимоша. - Канцлер вскочил так резво, как будто перед ним появился сам король. Но разве может король ходить в столь бедном платье? К тому же ни Оссолинский, ни Кисель не поклонились ему поясным поклоном, не встали перед ним на колени. Нет, это кто-то другой, должно быть окольничий или ближний боярин, посланный королем для догляда". И Тимоша, глядя на князя Оссолинского, произнес важно:
- Ищем мы, князь, наш прародительский престол, захваченный у нас неправдою Мишкой Романовым с товарищи.
- А какие у князя Шуйского права на московский престол? - так же тихо проговорил толстяк. И после этого он почему-то показался Тимоше опасным и неприятным.
- О моих правах на стол Московский пан канцлер добре ведает, раздраженно ответил Тимоша, желая показать, что ни с кем, кроме Оссолинского, он говорить не хочет.
- А и нам бы, пан князь, тоже добре было знать о сем немаловажном деле, - вдруг за спиной у собравшихся проговорил ещё кто-то, и собравшиеся в кабинете увидели у двери, ведшей из приемной, высокого моложавого щеголя в лиловом парике, с торчащими вверх тонкими ниточками усов.
Вошедший, хотя и был роскошно одет, строен и франтоват, чем-то неуловимо напоминал сидящего в кабинете толстяка.
И снова канцлер дёрнулся, вскочил, как на пружине и отвесил вошедшему низкий поклон.
"Король, - подумал Тимоша, и встав, низко поклонился щеголю. Однако тут же усомнился в том, правильно ли поступил, ибо неряшливо одетый толстяк не только не поклонился вошедшему, но даже, напротив, раздраженно произнес какую-то длинную фразу на языке, который не понимал Тимоша, и который - он видел это - не понимал почему-то поднявшийся на ноги Адам Кисель. Кисель дёрнул Анкудинова за руку и прошипел:
- Это Ян Казимир - брат короля.
Щеголь ответил толстяку не менее раздраженно и Тимоша увидал, как лицо канцлера Оссолинского покрылось пятнами и он, вытянув вперед руки, стал быстро и жалобно лепетать на этом же тарабарском языке, поворачиваясь то к одному, то к другому из споривших.
Не понимая, что происходит, но чувствуя, что и он должен встать, Тимоша поднялся и увидел, что все в комнате стоят и лишь толстяк в черном парике продолжает сидеть.
Что-то сердито пробурчав под нос, толстяк вдруг поднялся и сказал по-русски:
- Спасибо за визит, князь Шуйский. Прощайте. Прощай и ты, пан...
- ...Конюховский, - подсказал Кисель.
- Пан Конюховский, - с нескрываемым пренебрежением проговорил Владислав и еле пошевелил толстой короткой рукой, затянутой в черную перчатку.
Тимоша и Костя, неловко пятясь и низко кланяясь, стали отступать к двери. Пан Кисель вопросительно поглядел на короля.
- А ты, Кисель, останься, - произнес Владислав и в его голосе всем собравшимся послышалась нескрываемая угроза.
Щеголь в лиловом парике, окинув оставшихся в кабинете насмешливым взглядом, произнес чуть картавя:
- Теперь, когда здесь нет чужих - и он прищурившись, недобрыми лукавыми глазами взглянул на пана Киселя - я покажу вам, панове, нечто прелюбопытное.
Щеголь опустил два тонких холеных пальца за обшлаг кафтана и из-под кружев и рюшей вынул сложенный много раз листок бумаги. Он протянул его пану Киселю и с подчеркнутым добродушием проговорил:
- Читай, пан Адам, ты лучше всех сумеешь объяснить нам, о чем здесь написано, если мы чего-нибудь не поймем. Да и почерк, вероятно, тебе знаком.
Кисель развернул листок и буквы запрыгали у него перед глазами. Затем всё затянул туман и наступила тишина и тьма.
- Читай, пан Кисель, - повторил Ян Казимир, но старый сенатор, запрокинув голову, с закатившимися плазами, медленно спалзал со стула, царапая шпорами сверкающий паркет.
Оссолинский метнулся к окну и дернул бархатный шнур, висевший рядом с портьерой.
На звонок явился секретарь и мгновенно сообразив, что от него требуется, спросил только:
- Лекаря, ваше величество?
- Да, и поживее!
Спигарелли исчез.
Оссолинский схватил с дивана подушечку, подложил её под голову лежавшему без чувств старику, похлопал его по пепельным щекам - Кисель не шевелился.
Затем канцлер подобрал валявшийся на полу белый листок и мельком взглянул на него: "Милостивый пан! Неделю назад в Киеве, в Печорском монастыре, объявился некий беглец из Московии, называющий себя Иваном Васильевичем Шуйским, сыном покойного русского царя Василия..."
- Что за наваждение! - подумал Оссолинский и осторожно коснулся левой стороны груди. Ткань кафтана была тонка и он явственно прощупал все пять сургучных печатей, на конверте с письмом, лежавшим во внутреннем кармане камзола.
- Я узнаю о лекаре, - поспешно проговорил канцлер, - и выскользнул за дверь. Приемная была пуста. Оссолинский подошел к окну, встав таким образом, чтобы любой вышедший не смог бы увидеть письма.
Он вынул конверт из-под камзола и убедился, что письмо на месте.
"В руки Яна Казимира попала копия, - подумал канцлер. Нужно будет предупредить Киселя, что среди его доверенных есть шпион".
Однако канцлер ошибся.
* * *
Гонец, поскакавший на восход солнца, переправившийся через Днепр и выехавший затем на полтавскую дорогу, был послан паном Киселем в Дубны стольный город государства в государстве, где сидел не царем даже идолом - Иеремия Михаил Вишневецкий.
Рожденный в украинской шляхетской семье, ещё ребенком он был отдан в обучение к отцам-иезуитам во Львов, а оттуда уехал в страны, бывшие несокрушимым оплотом католицизма - Италию и Испанию.
Вернувшись на родину девятнадцатилетним юношей, он принял католичество и с неистовым пылом неофита стал насаждать на подвластных ему землях ненавистную православным крестьянам и горожанам папежскую веру.
Иеремия Вишневецкий построил в Прилуках доминиканский монастырь, католические костёлы в Лубнах, Лохвице и Ромнах.
Он не поклонялся ни Венере, ни Бахусу, легко переносил лишения, вел простой образ жизни. Иеремия был горд и высокомерен с магнатами, прост с незнатными шляхтичами, щедр на подарки слугам и надворному войску.
Но фанатизм новообращенного и непомерное честолюбие было для него главным и самым важным.
Братья Оссолинские не преувеличивали, что у Иеремии Вижневецкого триста тысяч подданных, несметная казна и многочисленное собственное войско.
И всю эту силу Иеремия Вишневецкий взращивал и пестовал для одного для сохранения и умножения собственных богатств и для уничтожения любого, кто на эти богатства посягнет. Причем богатства эти не были для него целью - они были средством для увеличения собственного могущества.
Всю жизнь он ненавидел и презирал своих собственных подданных. Тех бессловесных, покорных, трудолюбивых страдников, которые день за днем работали на пана Иеремию, создавая для него богатства, которые повергали в удивление и вызывали зависть самого короля Владислава.
Он презирал их за то, что они безропотно по грошу и по полушке сдают его сборщикам потом заработанные деньги, и ненавидел за то, что в любую минуту, схватив цепы и косы, топоры и вилы, они могли броситься на его дворцы и замки и разорвать его в клочья, искромсав серпами и пропоров рогатинами.
Они всю жизнь ждали одного - пустить по ветру скопленные им богатства, по камню разнести его дома и службы, в куски изрубить верных ему холопов. Однако его презрение было сильнее ненависти и потому он не боялся их.
Не боясь потерять и собственную жизнь, Иеремия не останавливался перед казнями сотен крестьян и казаков, если они начинали возмущаться установленными в его государстве порядками. Поэтому, когда он получил письмо от Адама Киселя, первое, что он почувствовал - опасность. Он ещё не понимал, откуда она идет, но то, что князь Шуйский несет в себе опасность, Иеремия чуял нутром. Однако, и чувствуя опасность, он все же ничего не боялся. Он был молод, смел и самонадеян. Сначала он решил, что нужно поддержать нового претендента на русский трон, дать ему войска, снабдить деньгами, а потом получить долг обратно - с такими процентами, какие не снились и венецианским ростовщикам, у которых князь Вишневецкий одалживался, живя в Италии.
Оставаясь в одиночестве, Иеремия любил смотреть на большую разноцветную карту Европы, что висела у него в кабинете между двумя высокими готическими окнами. С юношеским тщеславием Иеремия сам начертил на карте черные линии, проходившие через те города и страны, где он бывал. Эти линии - дороги его странствий - напоминали ему о многом. Они тянулись от Мадрида до Смоленска, через Рим и Венецию, Париж и Вену. А восточное синей полоски Днепра между Киевом и Полтавой, захватывая чуть ли не все левобережье Украины, шла его "панщина". Дальше - на востоке - чернел зубчатый кружок Смоленска, который польские войска удерживали за собою вот уже более тридцати лет. За Смоленском начинались бескрайние просторы дикой Московии. Велика и богата была её земля, да не было на ней - казалось пану Иеремии - добрых хозяев. И часто представлял он себе - ах, если бы достались ему эти леса и поля! Уж он бы сумел заставить работать заросших бородами сиволапых смердов. Не только в Варшаве, - в Париже и Риме ахнули бы герцоги и кардиналы, завидуя добытым им в Московии богатствам!
И он в ответ на полученное письмо, отправил палу Киселю эпистолу, в которой советовал везти князя Шуйского в Варшаву, представить его королю и решительно потребовать поддержки в завоевании московского трона.
Пан Кисель, заручившись поддержкой Вишневецкого и Оссолинского - двух смертельных врагов, каждый из которых считал черниговского каштеляна только своим союзником, - смело ринулся в рискованное предприятие.
Но чем дальше шло время, тем все беспокойнее становилось на душе у Иеремии Вишневецкого. Он перестал спать, ночами мерещились ему кошмары. Теперь уже мнился ему не Московский Кремль, куда въезжает он под звон колоколов, стремя в стремя с князем Шуйским, не коленопреклоненные бояре, подметающие длинными седыми бородами дорогу у копыт его коня, а нечто страшное, кровавое.
Мнилось ему, что из-за Вязьмы и Дорогбужа идут ощетинившиеся пиками и бердышами стотысячные орды московитов. Горят его замки, и холопы его прячутся по лесам и оврагам.
Бежит он, стремя в стремя с князем Шуйским, к Киеву, а оттуда встречь им мчатся с гиком и звериным криком чубатые запорожцы, и окружают их, и стаскивают с коней, и посадив в железную клетку, везут на муки и поругание.
В одну из ночей, не выдержав великой маяты и страха, в котором и себе самому стыдился признаться, князь Вишневецкий разбудил гонца, сунул ему в руку письмо Киселя и велел мчаться в Варшаву, дабы пресечь в самом начале затеянное безумие.
Вишиевецкий рассказал гонцу, как найти в Варшаве отца Анджея брата-иезуита, у которого некогда учился он во львовском иезуитском коллегиуме, и велел шепнуть монаху условные слова, а затем попросить его незаметно подбросить письмо Яну Казимиру.
Иеремия не хотел раскрывать истинную роль Киселя, ибо надеялся, что черниговский каштелян ещё пригодится ему, а потому не приписал, кто составил это письмо. Но Вишневецкий не знал, что старая лиса - пан Адам днем раньше отправил точно такое же послание его заклятому врагу Оссолинскому, и решил, что Ян Казимир, прочитав попавшее к нему анонимное письмо, хотя и не будет знать, от кого оно исходит, все же отыщет в Варшаве князя Шуйского и не даст совершиться задуманному. Не даст - чего бы это ему не стоило, ибо Иеремия знал, что тридцатипятилетний Ян Казимир хочет стать королем Швеции и ждет-не дождется, когда умрет его старший брат Владислав, появившийся на свет четырнадцатью годами раньше.
Ян Казимир, став сначала королем Польши, добился бы затем короны Швеции, заключив дружественный антишведский пакт с русским царем, и силой взял бы престол Стокгольма. А если на русском троне окажется новый царь, то не кончит ли он стародавнюю вражду со шведами, обратив свои алчные взоры за Днепр и Вислу?
Отец Анджей подкинул письмо пана Киселя о князе Шуйском в то утро, когда нищенка Меланья проведала, что за жильцы обитают на подворье черниговского каштеляна. И когда Спигарелли пришел к Яну Казимиру, чтобы сообщить ему о таинственном князе Шуйском, брат короля показал секретарю загадочное письмо без подписи и обратного адреса, за несколько часов перед тем обнаруженное им у порога своей собственной спальни.
Спигарелли, не зная, что точно такое же письмо получил от Киселя и Оссолинский, посоветовал Яну Казимиру отдать его старому сенатору во время свидания с королем, ибо на этой аудиенции будет и князь Шуйский, о котором идет речь в подкинутом Яну Казимиру письме.
- А вдруг, - сказал Спигарелли, - их это смутит или напугает, или заставит сказать что-нибудь такое, чего мы не знаем?
Ян Казимир пожал плечами. Он не верил в сказанное секретарем, но опыт прошедших лет много раз убеждал его, что Джан Франческо Спигарелли бывает прав чаще, чем кто-либо другой.
И потому, придя в кабинет короля в точно указанное секретарем время, Ян Казимир поступил так, как советовал ему проницательный флорентиец.
Однако то, что произошло после этого, превзошло все ожидания двух иезуитов, но это же спасло пана Киселя и от немедленных расспросов. Когда вызванные секретарем лекари осмотрели пана Адама, они сообщили собравшимся, что это просто обморок, который непременно пройдет, и посоветовали отправить больного домой. Оказавшись дома, старый сенатор вспомнил все случившееся и понял, что ни король, ни его брат не поняли истинной причины обморока, происшедшего с ним. Только канцлер, получивший от него точно такое же письмо, может догадаться о его двуличии и коварстве. И если канцлер или король вдруг захотят узнать истину, они немедленно прикажут схватить князя Шуйского.
"Я-то отверчусь, - подумал пан Кисель, - а вот московскому царю надо уносить ноги".
* * *
Этой же ночью из южных ворот Варшавы выехали два всадника и, нахлестывая коней, помчались на юг. Над их головами кривой татарской саблей повис молодой полумесяц.
Глава тринадцатая. Иван Вергунёнок
От Десны до Волги и от Оки до Дона - на семьсот верст с запада на восток и на столько же с севера на юг - раскинулось. Дикое поле непаханая, ковыльная земля с тихими светлыми речками, с вековыми черными борами, с пыльными серыми шляхами, с непугаными стаями птиц и зверей, с вольными ветрами, пахнувшими жухлыми травами и соленым зыбучим морем. На севере, где текли многоводные реки и густо стояли сочные травы, по самой кромке Дикого поля жёлто-красной, будто из меди выкованной стеной поднимались, цепляясь за облака, сосны и ели непролазных лесных чащоб.
Веселые пестрые подлески, краснеющие рябиной и калиной, белеющие черемухой и вишней, чернеющие бузиной и смородиной окаймляли леса и дубравы, стелясь у подножья деревьев-великанов.
А сразу же за соснами, елями и дубами лесной северной границы Дикого поля тысячеверстным валом шла Белгородская засечная черта - чудовищное нагромождение деревьев, сваленных топорами и искусно переплетенных друг с другом, для того чтобы ни пеший, ни конный не смог пробраться на южные украины Российского государства. Белгородская засечная черта тянулась от притоков Оки до притоков Днепра. Там, где линия леса прерывалась, крестьяне, посадские, служилые люди копали рвы, насылали валы, ставили рогатки и частоколы. А в тех местах, где за черту убегали на север пыльные шляхи, стояли поперек пути острожки, городки и крепостцы - Ахтырка, Белгород, Воронеж, Тамбов - с башнями, с палисадами, с крепкими стенами. За стенами и палисадами сидели стрельцы и казаки, пушкари и затинщики закрывавшие татарам путь на Елец и Ливны, Тулу и Москву.
На юг от Черты уходили в Дикое поле шляхи - узкие полоски сухой земли, вытоптанные тысячами подков и сапог, лаптей и босых ног, копыт и долее. Тянулись шляхи из Крыма, от грозного перекопского царя, от Кафы и Бахчисарая до Шацка и Тулы. Через Ахтырку на Ворскле проходил Бакаев шлях, через Белгород шел Муравский шлях, через Оскол - Кальмиусский, через Тамбов - Ногайский.
Переплетались, петляли, извивались татарские шляхи, проносилась по ним степная конница, гнали по ним табуны коней, отары овец, гурты волов, стада коров, тысячные толпы полонянников.
Стон и плач невольников и невольниц висели над шляхами. Черепа бессловесных тварей и человечьи, омытые дождями, кости, белели по их закраинам. И не только суслики да коростели свистели в траве - нагайки и стрелы степняков да их разбойничий посвист не умолкал в Диком поле с ранней весны до глубокой осени.