Страница:
А вокруг шляхов, желая добычи, вертелись конные ватажки понизовой вольницы с Волги и Дона, чубатых запорожцев, охочих государевых людей из городков на Черте.
Иные ватажки выходили в степь с пушками, с добрым огневым нарядом, конно, людно и оружно. Шло их во сто, а то и по двести человек со всей воинской хитростью и великим береженном. Иные же выходили сам-третий, с саблей да самопалом. И выходило по-разному: к удалым бог приставал возвращались с немалым дуваном, а многолюдные телепни приходили назад ни с чем.
Вот так в середине мая 1644 года вдоль по берегу речки Миус, неподалеку от Кальмиусского шляха, крутились четверо запорожцев, надеясь на то, что и к ним пристанет бог. Атаманом этой немноголюдной ватажки был Иван Вергунёнок, прибежавший на Сечь из Полтавы.
Был Иван смугл, быстроглаз, и хотя ростом невелик, но силой и удалью мог потягаться с двумя детинами саженного роста. Трое других запорожцев молодечеством да смелостью были подстать атаману. Не впервой выезжали они в Дикое поле, как раз туда, где сходились владения Сечи с землями перекопского царя Гирея. В прошлые годы удавалось им отбивать и русских полонянников и телеги с награбленным крымцами добром и даже однажды взять на аркан молодого легкомысленного мурзу понадеявшегося на двух нукеров и милость Аллаха.
Нукеры оба пали в сшибке, оставив коней и оружие, а за мурзу Иван взял добрый выкуп - иному бы скареду на полжизни хватило, да не к тем татарин попал - продуванила ватажка все до полушки за какой-нибудь месяц.
А на этот раз не заладилось дело у Ивана с товарищами - шли по сакме такие отряды - полку не совладать.
И крутились казаки между берегом Сурожского моря и речкой Миус, промышляя птицу да рыбу, забывая, каким он бывает - хлеб насущный.
Долгие и уже теплые дни сменялись короткими и темными, все ещё прохладными ночами, а удача никак не шла в руки казаков. И вдруг в середине дня заметили запорожцы облако пыли и услышали рёв множества коров и волов: по всему было видно, что погонщики согнали измученное жаждой стадо с дороги и повели к водопою на берег Миуса.
Вергунёнок с товарищами свели коней в балку, что шла прямо к реке, а сами залегли наверху, приготовив самопалы. Воли и коровы, толкаясь и оттирая друг друга боками, скатились в реку и едва забредя с жадностью стали пить мутную желтоватую воду. Трое верхоконных погонщиков-татар спрыгнули с коней на землю, свили сёдла и подпруги, оставив узду, положили на берег сабли, колчаны, луки, стянули сапоги, штаны и азямы - и повели лошадей к реке.
Был полдень, ярко светило солнце, в одном перегоне от водопоя начинались владения крымского хана, а многодневная, полная опасностей дорога почти вся уже была позади - и потому погонщики чувствовали себя в безопасности.
Введя коней по щиколотку в воду, они бережно ополоснули их, дали остыть и лишь после этого, позволили напиться. Кони, фыркая, опустили головы вводу, погонщики, смеясь, и что-то весело крича друг другу, начали плескаться и брызгаться, как вдруг грянули враз четыре пищали - и двое тут же замертво пали и возле тех мест, где они только что стояли, желтая вода Миуса стала медленно розоветь. Кони всхрапнули, запрядали ушами, вскинули вверх головы. Третий татарин нырнул под воду и, выскочив у прибрежных кустов, в чем мать родила кинулся наутек, петляя как заяц,
Казаки от великой удачи и от того, как потешно улепетывай от них голый степняк, и стрелять ему вслед не стали.
А когда выгнали стадо из реки, да пособирали брошенный татарами скарб, то решили и вдогон за беглецом не ходить - что с голого табунщика возьмешь, тем более, что и стоптанные сапоги, и рваный азям он оставил на берегу.
Взяв в повод захваченных коней, и окружив стадо, запорожцы погнали его на заход солнца - в Сечь.
А когда стемнело - навалилась на них невесть откуда татарская сила. Трех товарищей Ивана на глазах у него в жаркой схватке порубили степняки саблями, а самого его сорвали с седла волосяным арканом, как он когда-то снял с аргамака мурзу и, как он тогда мурзу, привязали веревкой к седельной луке и погали вместе со скотом, нахлестывая кнутом, если не шибко бежал.
Так и трусил Вергунёнок позади стада, глотая пыль и проклиная белый свет, а более всего кляня себя, дурака, что не догнал тогда голого табунщика и не положил его в степи, потому что добежал татарин до своих и навел их на след. Да и трудно ли было отыскать отметины, оставленные десятками волов и коров да семью лошадьми, когда любой степняк и зайца выследит?
На десятый день пригнали татары иссохшего и почерневшего казака в Бахчисарай и в первую же пятницу продали маленькому, носатому, говорливому человечку, который, не развязав ему рук, и не сняв аркана, повел за собой из города вон.
Вергунёнок шёл и не знал, что ему и думать. Так как хозяин его шел пешком, стало быть идти им было недалеко, однако вскоре и Бахчисарай остался позади, а они брели куда-то по каменистой дороге и когда Иван спросил своего хозяина, куда это они идут, тот закричал на него страшно, но ни одного слова казак не понял.
Меж тем узкая каменистая дорога шла дальше и дальше. Справа от дороги, как только вышли из города потянулась отвесная серая скала вышиной саженей в пятьдесят, а слева - бежали вниз виноградники. Они спускались по крутым склонам в длинную узкую лощину. На дне лощины паслись козы и лошади, а на противоположном её склоне - прямо насупротив виноградников - лепились одна над другой каменные татарские сакли.
Навстречу Вергунёнку то и дело попадались татары - важные, лениво шагающие мужики, голопузые, босоногие ребятишки, закутанные с ног до головы в черное. бабы. Никто не обращал на связанного казака никакого внимания не в диковину было видеть здесь такое.
И вдруг Вергунёнок увидел нечто столь дивное - глазам не поверил. В отвесной скале, все ещё тянувшейся справа от дороги, заметил он окна и двери, переходы и лестницы, как будто не скала была это, а храм. Подняв к небу голову, казак и вовсе обомлел - у самого верха скалы, над окнами последнего этажа, стояли - скорбные и строгие - угодники божьи. Видать искуснейший богомаз писал тех угодников, ибо стояли они как живые, а синие и красные ризы их, казалось, вот-вот затрепещут от ветра.
"Как же так, господи? - подумал Вергунёнок. - В двух верстах столица поганого царя Махмуда, и на тебе - христианский храм!" Однако спросить было не у кого, потому как и возле храма толклись одни татары - и казак побрел дальше, поминутно оглядывась на угодников, которые, казалось, провожали его строгими, неулыбчивыми очами.
И хоть не попали Вертунёнку единоверцы, а на душе стало легче - стало быть, и здесь живут люди, что на груди крест носят.
Вскоре дорога пошла вниз, в лощину, а потом Вергунёнок и его хозяин стали карабкаться вверх по склону, направляясь к отвесным скалам, показавшимся казаку повыше той, в коей был высечен храм. Скалы нависали над лощиной тёмно-серой громадой. Ни куста, ни лозинки не росло на их выжженных солнцем камнях. Белые облака, почти цепляясь за кромку, медленно ползли над ними, да ласточки выпархивали из невидимых с земли расщелин, где вили они свои гнёзда.
И вдруг на самом гребне скалы Вергунёнок увидел маленькие человеческие головы: кто-то, не известно как забравшийся на такую высоту, смотрел вниз. Хозяин оглянулся и, заметив нескрываемое удивление на лице своего раба, криво улыбнулся. Дёрнув Ивана за аркан, он ткнул вверх свободной левой рукой и произнес:
- Чуфут-кале.
* * *
Удивительным был этот Чуфут-кале, или Еврейский город, как называли его в России, в Польше, на Украине. Построен он был в незапамятные времена народом, который пришел в Крым чуть ли не сразу после вселенского потопа, когда праотец Ной рассадил своих сыновей в разных частях света. А после того, кто только не жил рядом с плоским как лепешка скалистым плато Чуфут-кале! У его подножия селились скифы и тавры, сарматы и готы, аланы и хазары, греки и генуэзцы, печенеги и славяне. Сменяя друг друга и смешиваясь друг с другом, они строили города, выращивали хлеб и виноград, воевали и торговали - пока не хлынули через Перекоп несметные татарские полчища - и мало что осталось от цветущих долин и садов, многолюдных городов, оживленных гаваней...
Угнали в Орду искусных ремесленников, продали за море на невольничьем рынке в Кафе их детей и жён, перебили хлебопашцев, сожгли города - и раскинулось от Перекопа до Херсонесского мыса и от Тарханкута до руин Пантикапеи степное пастбище, по которому носились низкорослые, косматые татарские кони.
А Чуфут-кале уцелел - одна только узенькая дорожка вела на плато, и нельзя было пройти наверх, если защитники города не хотели этого. Какая бы огромная армия ни осадила Чуфут-кале, она не сумела бы использовать свое преимущество, ибо на штурм города могло быть брошено не более сотни воинов, да и те были бы перебиты камнями и стрелами на первых саженях тропы.
Однако особо долгой осады Чуфут-кале выдержать не мог - на бесплодной скале рос только мох, даже коз и кур нечем было бы кормить через две-три недели после начала войны. А кроме того, в городе не было ни одного колодца - жители, используя хитроумную систему канавок, стоков и водосборов, пользовались дождевой водой.
Осадив Чуфут-кале, монгольские полководцы Джебе и Субэдай не хотели понапрасну терять людей и время. А жители города, понимая, что долгой осады им все равно не выдержать, предложили татарам выкуп и получили согласие.
Так уцелел Еврейский город, в жизнь которого завоеватели почти не вмешивались, удовлетворяясь ежегодной данью для своих ханов.
Ивана пропустили через трое железных ворот, перегораживавших тропу, ведшую в город. Поднявшись на самый верх, он оказался на узенькой улочке, плотно застроенной каменными домами. Домов было много, но ещё больше было пещер - просторных и тесных, высоких и низких. Некоторые служили жилищами, в других - хранилось сено, мешки с зерном, бочки с вином, кувшины с маслом, стояли арбы, толклись овцы и козы, мулы и коровы. Отовсюду слышал Иван шум работы; стук молотов, визг пил, скрежет железа, но, странное дело, никого не видел.
Хозяин завел Ивана в пещеру, заполненную неотесанными каменными плитами, и, пройдя в дальний угол, приподнял с пола толстую деревянную крышку, обитую железными полосами. Вниз, под землю, вела крутая узкая лесенка. Хозяин легонько подтолкнул Ивана и тот послушно начал спускаться в прохладу и сумрак подземелья.
Первое, что Иван заметил, была узкая полоска света: прямо под потолком подземелья шла щель шириною с ладонь и длиной в полсажени. Сквозь щель виднелось светло-голубое небо, белые облачка и перечеркивающие прорезь стремительные, черные ласточки. Затем Иван увидел человека. Он сидел на полу и равнодушно глядел на спускающихся по лестнице людей. Был он бледен и сед, полуистлевшая рубаха еле держалась у него на плечах. Хозяин снял с Ивана аркан, развязал руки. Ткнув пальцем в седого узника, сказал:
- Альгирдас. - И, повернувшись, шустро выскочил в лик, будто испугался остаться с рабами наедине.
Вертунёнок посмотрел на нового своего товарища, ткнул себя пальцем в грудь и сказал:
- Иван.
Альгирдас, в прошлом искусный строитель-будовник, как он себя назвал, - уже восемь лет сидел в подземелье Чуфут-кале, работая на хозяина Вениамина бен Рабина. Он обтёсывал каменные плиты, иногда наносил на их поверхность какой-нибудь орнамент, приветственные слова или же изречения из Священной книги евреев - Торы. Эти плиты бен Рабин продавал для облицовки фасадов, для украшения полов и стен бассейнов, внутренних двориков и комнат Бахчисарая и Чуфут-кале.
Иногда Альгирдас тесал надмогильные обелиски, иногда - каменные корытца для водопровода и многое другое, ибо камень был единственным материалом, из которого делались здесь самые различные вещи.
Альгирдас, хорошо говоривший по-польски, без труда понимал украинца Вергунёнка. Он рассказал казаку и о том, как оказался в неволе. Прожив тридцать лет в Вильно, Альгирдас - искусный каменотёс - подрядился однажды с артелью муравлей и плотников - поновить церковь в Умани.
По пути всех их схватили татары и угнали в Кафу - на невольничий рынок. Альгирдаса купил бен Рабин - и вот уже девятый год пленный литовец тесал для него камни.
Когда Альгирдас впервые спустился в подземелье, оно занимало пространство не более квадратной сажени. Альгирдас касался головой потолка, и, не вставая на цыпочки, мог смотреть на птиц, на звезды и на луну сквозь отверстие величиной с кулак. Хозяин разрешил ему расширить и углубить пещеру, в которой он сидел. Однако сказал, что заниматься этим Альгирдас может по воскресеньям, когда другие рабы-христиане не работали.
За два года Альгирдас расширил пещеру в несколько раз. Теперь она занимала площадь в четыре квадратных сажени и вышиною была в сажень с четвертью. Хозяин разрешил пробить окно - узкую длинную щель - и после всего этого подземелье стало казаться Альгирдасу королевским покоем.
Первые два года Альгирдаса совсем не выпускали наверх. Затем разрешили по воскресеньям несколько часов в день сидеть во дворике. Там он познакомился с другими обитателями дома бен Рабина - такими же, как он, невольниками, сидевшими в таких же, как и у него подземельях.
Расспрашивая этих людей - поляков, литовцев, русских, казаков-малороссов, Альгирдас понял, что чуть ли не все ремесленники Чуфут-кале - рабы.
Почти все коренные жители города торговали и лишь немногие занимались ювелирным делом, перепиской книг, златоткачеством, приготовлением лекарств, врачеванием, достигнув во всех этих ремёслах великого мастерства.
Невольники, побывавшие прежде в других городах и странах, говорили, что жизнь в Чуфут-Кале получше, чем, например, в Турции или же в Сирии. Объяснялось это тем, что жители Чуфут-кале бережливее, чем прочие рабовладельцы, относились к своим рабам, как, впрочем, и к другой живой и неживой собственности. Раб для них был вещью, иногда довольно дорогой. Причем вещью, приносившей: доход. Зачем же было расчетливым, разумно мыслившим владельцам раньше времени лишаться источника своего дохода? Зачем было морить пленника голодом, если и дитя понимало, что голодный раб не станет работать, хоть бей его плетьми, хоть трави собаками? И потому рабовладельцы Чуфут-Кале сносно кормили рабов, лечили их, если те болели, давали один день в неделю отдыхать. Однако любви к принадлежавшим им людям у них было не больше, чем к лошадям или мулам, которых они тоже кормили, лечили от хворей и не давали надрываться на работе до смерти.
Первые несколько дней Иван лежал на соломе, не шевелясь. Не ел, не пил, смотрел в узкую щель - на синюю полоску неба, на белые кудри облаков. Ночами беззвучно плакал. Думал: "Кончилась моя жизнь, пропаду в проклятом городке". Лёжа без сна, вспоминал Иван прошлое свое житье в веселом городе Лубны. Отец его служил при дворе всесильного Иеремии Вишневецкого стремяным казаком. У себя в доме был отец буен, драчлив и вечно пьян. Бил он сына и жену смертным боем, а как зарезали отца в пьяной драке, стала бить Ивана мать, вымещая на нем прежние обиды и горечь за неудавшуюся судьбу свою. И когда исполнилось Ивану тринадцать лет, бежал он из дома куда глаза глядят и, добравшись до Полтавы, нанялся батрачить к казаку Ивану Романову. И здесь хозяин бил его и кормил худо, и когда по каким-то делам отлучился его господин из дома, Иван снова бежал и вскоре прибился к казачьему куреню на Дону.
А с шестнадцати лет стал он ходить в набеги, сначала со всем куренем, потом с сотней, а там и вышел в поле сам-четвёрт. И хоть опасно было малым числом в степь ходить, зато доставалась тебе от добычи четвертая часть, а ежели шёл с сотней, то только - сотая.
Однако не корысть уводила Ивана в степь не в сотне, а в малой ватажке. Буен был Иван, горд, непокорен - и сколь ни бились с ним сотники, куренные, кошевые, полковники - не признавал он над собой их власти. И бит был за это Иван и по-иному взыскан, однако, не только власти не покорялся, но ещё более ненавидел тех, кто карал его за непослушание. Потому-то, как только почуял Иван в себе силу - тут же ушел в степь сам-четвёрт с тремя такими же сорви-головами.
Вот и вертелся Иван у реки Миус, поджидая свою удчау.
И дождался...
Лежа в каменной норе, казалось Ивану прежнее его житье раем. И отец, и мать, и хозяин его Ивашка Романов представлялись теперь почти что херувимами...
На третью ночь будто выгорело все у Вергунёнка внутри. Перестал он плакать, перестал душу себе воспоминаниями травить, начал думать.
И к утру - придумал.
* * *
- Ох, Альгирдас, помираю я, - тихо и жалобно проговорил Вергунёнок, услышав, что лежавший у противоположной стены Альгирдас проснулся.
- Чего это ты? - с испугом откликнулся Альгирдас, и склонился над Вергунёнком.
- Зови хозяина, пусть знахаря пришлет, или же попа, пришла моя смертушка.
- Звать не могу, как позовешь? Услышит хозяин, что я после благовеста к ранней заутрене молотом не стучу, так и сам зайдет узнать, почему не работаю. Не стучу - значит случилось что.
- А, вот оно как, - только и проговорил Вергунёнок и замолчал, отвернувшись к стене.
"Проклятущая жизнь, - думал он с тоскою и злобой. - Как только рано утром зазвенит в пещерной церкви, что напротив, через лощину, колокол, так и начинают пилить, ковать, сверлить, тесать рабы в своих подземельях. Как к поздней вечерне отзвонит - могут ложиться спать. Хозяину и глядеть не надо - ходит да слушает: споро ли работают, не ленятся ли?
И хлеб с водой не всякий день рабам опускают, а сразу дают на два, а то и на три дня".
И тут услышал жиденький, тихий благовест - бил звонарь в малый колокол к заутрене. Застучали в соседних камерах рабы - принялись за дело.
Альгирдас сидел праздно, спрашивал:
- И чего же ты, Ваня, а?
Иван молчал. Альгирдас пытался утешить:
- В других краях невольники разве так живут? А посадили бы тебя гребцом на каторгу или на галеру? Или отправили бы в каменоломню? Или дорогу строить? И был бы ты катом-надсмотрщиком плетью бит на дню по пять раз. А тут ты четвертый день лежишь, а хозяин тебе и слова не сказал: понимает, что как проволокли тебя неделю на аркане, да в склеп каменный бросили, нет в тебе никаких сил. Иной раз так-то люди и по неделе лежат, и по две, а потом все равно за дело берутся. Да и как не взяться? Если бы не работа, разве хоть кто-нибудь здесь выжил?
Иван повернул к Альгирдасу голову.
- Слушай, Альгирдас. Скажу тебе нечто. Если удастся, как я задумал, будем мы оба на воле, в золоте будем ходить...
* * *
Как Альгирдас сказал, так и получилось: хозяин тут же заглянул в подвал, однако спускаться не стал, а приоткрыв дверь, о чем-то спросил у Альгирдаса на непонятном Ивану языке. Альгирдас ответил и хозяин ушел: испугался, должно быть, заразы - мало ли чем мог заболеть его новый раб.
Через некоторое время в подвал спустилась старуха, маленькая, проворная, розовощекая, голубоглазая. Присев возле Вергунёнка, спросила ласково:
- Что, касатик, занедужил? - Положила руку на грудь, в вырез рубахи, потом потрогала лоб, внимательно поглядела в глаза.
- В нашей волости - лихие болести, - вздохнув, сказала старуха и перекрестилась. - От болезни твоей - одно лекарство - воля. Да где то лекарство взять?
Иван резво вскинулся, сел на соломе, обхватив колени руками. Жарко зашептал:
- Мать! Слышь, мать! Век буду за тебя бога молить, только помоги мне! Ведь одного мы с тобой бога дети, и на мне и на тебе един православный крест! Сполни просьбишку мою малую, мать! Сполни, прощу тебя, родимая!
Иван схватил старуху за руки, припал к ним щекой.
- Что ты, дитятко, что ты?! - испуганно зашептала старуа, отбирая руки. Не архирей ведь я, чего ты мне руки целуешь?
- Принеси мне пороху, мать. - Старуха отшатнулась, перекрестилась.
- Мажа тебе враз и пистоль принесть?
- Да ты не бойся, пороху мне надо самую малость - полгорстки. А ты кого хошь спроси - от одного пороху никому никакого зла, ни убивства быть не может.
- А пошто тебе порох?
- Для дела надо, мать, а для какого - хоть режь не скажу.
- Нет, касатик, боюся я, а ну, как ты что недоброе умыслил?
Вергурёнок вскочил, рванул верхний край шаровар. Из образовавшейся на поясе прорехи вытащил золотой немецкий талер - все, что сумел утаить от пленивших его татар.
Старуха сложила губы колечком, задумалась.
- Ин, ладно, принесу тебе пороху.
- И снадобья, мать, принеси, коим ожог исцеляют. Старуха ничего не сказала, ни о чем более не спросила. Молча протянула руку.
Вергунёнок набычился, зажал монету в кулак, а кулак отвел за спину.
- Принесешь пороху да снадобья - тут и отдам тебе золотой ефимок. Ты не серчай на меня за неверку мою: последняя надежда у меня на этот ефимок. Кроме его и нет у меня ничего.
Старуха долгим взором поглядела на казака.
- Жди. В пятницу вечером принесу.
* * *
- Ты, первое дело, лежи смирно и, борони тебя бог, не дернись. Даже если кожей пошевелишь - всей твоей затейке - конец. Терпи, казак, атаманом будешь, - говорил Альгирдас Вергунёнку в субботу вечером.
Вергунёнок, сняв рубаху, лежал на полу лицом вниз. Рядом с ним на корточках сидел Альгирдас и медленно сыпал ему на спину порох. Маленькой щепочкой Альгирдас разравнял порох и тот ровным тонким слоем лёг между худыми, острыми лопатками Вергунёнка. Затем Альгирдас разделил порох на две части. Одну половинку он уложил в виде полумесяца, а вторую - чуть отодовинув в сторону, в виде звезды.
- Ну, казак, держись, - проговорил Альгирдас и, ударив кресалом о кремень, зажёг трут с обоих концов. Раздув трут как следует, каменотёс поднес тлеющие концы к пороху. Звезда и полумесяц вспыхнули в одно мгновение.
Вергунёнок скрипел зубами, и так сжал кулаки - кожа побелела на запястьях. Мгновения, пока порох пылал у него на спине, наполняя подземелье запахом горелого мяса, не только Вергунёнку - Альгирдасу и то показались вечностью.
Наконец, огонь погас. Иван застонал, расцепил пальцы. Альгирдас смазал глубокие ожоги принесенной старухой мазью и крепко перехватил спину и грудь Вергунёнка мягким чистым холстом.
* * *
После происшедшего Вергунёнок повеселел, лихо звенел молотом, ожидая своего часа. Однажды Альгирдас - в который уж раз - осмотрел спину Вергунёнка и сказал, что теперь можно действовать дальше: раны затянулись молодой кожицей и никто бы не мог сказать - двадцать лет или всего несколько месяцев этим необычным знакам.
В середине октября, в один из субботних дней, когда бен Рабин вернулся домой из синагоги, Альгирдас и Иван задолго до конца работы отбросили в сторону молоты и стали ждать появления хозяина.
Бен Рабин вскоре приоткрыл люк и спросил, почему они не работают.
- Не знаю, господин, с чего и начать, - взволнованно проговорил Альгирдас.
- Ну, говори, говори, - нетерпеливо и раздраженно произнес бен Рабин.
- Дело, господин, необычайное. Спустись вниз да прикрой люк - нельзя, чтоб кто-нибудь это услышал.
Бен Рабин важно спустился вниз и, отставив ногу в сторону, встал у лестницы. Альгирдас быстро и взволнованно зашептал, поглядывая то на приоткрытый люк, то на Вергунёнка. Бен Рабин сначала слушал невнимательно, потом рассеянность сменилась иронической сосредоточенностью и, наконец, в глазах у хозяина и Иван, и Альгирдас заметили искорки неподдельного интереса.
Когда Альгирдас окончил рассказ, бен Рабин подошел к Ивану и поднял край рубахи кверху. Подведя Вергунёнка к окну, хозяин долго рассматривал звезду и полумесяц, а потом, пожевав губами, повернулся и в глубокой задумчивости полез вверх по лестнице.
* * *
Вениамин бен Рабин был неглупым человеком и потому его не заботило, правда ли, что купленный им казак - они московского царевича Дмитрия Ивановича, как сказал ему о том принадлежащий ему каменотёс-литвин. Вен Рабина занимало другое - получит ли он какую-нибудь прибыль оттого, что станет уверять всех в царском происхождении своего нового раба.
И, прикинув и так и этак, решил, что если во всю эту историю поверят обитатели Чуфут-Кале, то за царевича он несомненно получит больше, чем за десять самых искусных каменотёсов.
И решив так, позвал к себе Абрахама бен Якуба, местного брадобрея и хирурга, известного всему городу крайней болтливостью и всезнайством.
Взяв с брадобрея самые страшные клятвы в сохранении тайны, бен Рабин пересказал ему то, о чем услышал от Альгирдаса. Брадобрей недоверчиво косился на Бен Рабина, не понимая, зачем именно ему рассказывает этот человек столь сомнительную историю. Но когда бен Рабин сказал, что он считает всеми уважаемого бен Якуба одним из умнейших людей в городе, брадобрей успокоился, ибо и сам считал себя таковым.
Проговорив дотемна, бен Рабин свел своего гостя в подземелье и там при свете свечи показал ему царские знаки на спине Вергунёнка.
Бен Якуб с округлившимися глазами выбрался из подземелья и заспешил домой, от волнения забыв даже поблагодарить любезного Вениамина бен Рабина.
* * *
К вечеру следующего дня в Чуфут-Кале ни о чем более не говорили, как о московском царевиче, живущем в доме бен Рабина. А ещё через день в городе появился ханский гонец и велел доставить новоявленного царевича в Бахчисарай.
* * *
Владетель Бахчисарая, перекопский царь, хан крымской орды, багатур и подножие султанского трона, взысканный милостями аллаха благородный Ислам-Гирей родился в Царском дворце, однако видел в жизни и трюмы невольничьих кораблей, и казематы тюрем, и забытые, богом заброшенные на край света, пыльные, полумертвые городишки.
Иные ватажки выходили в степь с пушками, с добрым огневым нарядом, конно, людно и оружно. Шло их во сто, а то и по двести человек со всей воинской хитростью и великим береженном. Иные же выходили сам-третий, с саблей да самопалом. И выходило по-разному: к удалым бог приставал возвращались с немалым дуваном, а многолюдные телепни приходили назад ни с чем.
Вот так в середине мая 1644 года вдоль по берегу речки Миус, неподалеку от Кальмиусского шляха, крутились четверо запорожцев, надеясь на то, что и к ним пристанет бог. Атаманом этой немноголюдной ватажки был Иван Вергунёнок, прибежавший на Сечь из Полтавы.
Был Иван смугл, быстроглаз, и хотя ростом невелик, но силой и удалью мог потягаться с двумя детинами саженного роста. Трое других запорожцев молодечеством да смелостью были подстать атаману. Не впервой выезжали они в Дикое поле, как раз туда, где сходились владения Сечи с землями перекопского царя Гирея. В прошлые годы удавалось им отбивать и русских полонянников и телеги с награбленным крымцами добром и даже однажды взять на аркан молодого легкомысленного мурзу понадеявшегося на двух нукеров и милость Аллаха.
Нукеры оба пали в сшибке, оставив коней и оружие, а за мурзу Иван взял добрый выкуп - иному бы скареду на полжизни хватило, да не к тем татарин попал - продуванила ватажка все до полушки за какой-нибудь месяц.
А на этот раз не заладилось дело у Ивана с товарищами - шли по сакме такие отряды - полку не совладать.
И крутились казаки между берегом Сурожского моря и речкой Миус, промышляя птицу да рыбу, забывая, каким он бывает - хлеб насущный.
Долгие и уже теплые дни сменялись короткими и темными, все ещё прохладными ночами, а удача никак не шла в руки казаков. И вдруг в середине дня заметили запорожцы облако пыли и услышали рёв множества коров и волов: по всему было видно, что погонщики согнали измученное жаждой стадо с дороги и повели к водопою на берег Миуса.
Вергунёнок с товарищами свели коней в балку, что шла прямо к реке, а сами залегли наверху, приготовив самопалы. Воли и коровы, толкаясь и оттирая друг друга боками, скатились в реку и едва забредя с жадностью стали пить мутную желтоватую воду. Трое верхоконных погонщиков-татар спрыгнули с коней на землю, свили сёдла и подпруги, оставив узду, положили на берег сабли, колчаны, луки, стянули сапоги, штаны и азямы - и повели лошадей к реке.
Был полдень, ярко светило солнце, в одном перегоне от водопоя начинались владения крымского хана, а многодневная, полная опасностей дорога почти вся уже была позади - и потому погонщики чувствовали себя в безопасности.
Введя коней по щиколотку в воду, они бережно ополоснули их, дали остыть и лишь после этого, позволили напиться. Кони, фыркая, опустили головы вводу, погонщики, смеясь, и что-то весело крича друг другу, начали плескаться и брызгаться, как вдруг грянули враз четыре пищали - и двое тут же замертво пали и возле тех мест, где они только что стояли, желтая вода Миуса стала медленно розоветь. Кони всхрапнули, запрядали ушами, вскинули вверх головы. Третий татарин нырнул под воду и, выскочив у прибрежных кустов, в чем мать родила кинулся наутек, петляя как заяц,
Казаки от великой удачи и от того, как потешно улепетывай от них голый степняк, и стрелять ему вслед не стали.
А когда выгнали стадо из реки, да пособирали брошенный татарами скарб, то решили и вдогон за беглецом не ходить - что с голого табунщика возьмешь, тем более, что и стоптанные сапоги, и рваный азям он оставил на берегу.
Взяв в повод захваченных коней, и окружив стадо, запорожцы погнали его на заход солнца - в Сечь.
А когда стемнело - навалилась на них невесть откуда татарская сила. Трех товарищей Ивана на глазах у него в жаркой схватке порубили степняки саблями, а самого его сорвали с седла волосяным арканом, как он когда-то снял с аргамака мурзу и, как он тогда мурзу, привязали веревкой к седельной луке и погали вместе со скотом, нахлестывая кнутом, если не шибко бежал.
Так и трусил Вергунёнок позади стада, глотая пыль и проклиная белый свет, а более всего кляня себя, дурака, что не догнал тогда голого табунщика и не положил его в степи, потому что добежал татарин до своих и навел их на след. Да и трудно ли было отыскать отметины, оставленные десятками волов и коров да семью лошадьми, когда любой степняк и зайца выследит?
На десятый день пригнали татары иссохшего и почерневшего казака в Бахчисарай и в первую же пятницу продали маленькому, носатому, говорливому человечку, который, не развязав ему рук, и не сняв аркана, повел за собой из города вон.
Вергунёнок шёл и не знал, что ему и думать. Так как хозяин его шел пешком, стало быть идти им было недалеко, однако вскоре и Бахчисарай остался позади, а они брели куда-то по каменистой дороге и когда Иван спросил своего хозяина, куда это они идут, тот закричал на него страшно, но ни одного слова казак не понял.
Меж тем узкая каменистая дорога шла дальше и дальше. Справа от дороги, как только вышли из города потянулась отвесная серая скала вышиной саженей в пятьдесят, а слева - бежали вниз виноградники. Они спускались по крутым склонам в длинную узкую лощину. На дне лощины паслись козы и лошади, а на противоположном её склоне - прямо насупротив виноградников - лепились одна над другой каменные татарские сакли.
Навстречу Вергунёнку то и дело попадались татары - важные, лениво шагающие мужики, голопузые, босоногие ребятишки, закутанные с ног до головы в черное. бабы. Никто не обращал на связанного казака никакого внимания не в диковину было видеть здесь такое.
И вдруг Вергунёнок увидел нечто столь дивное - глазам не поверил. В отвесной скале, все ещё тянувшейся справа от дороги, заметил он окна и двери, переходы и лестницы, как будто не скала была это, а храм. Подняв к небу голову, казак и вовсе обомлел - у самого верха скалы, над окнами последнего этажа, стояли - скорбные и строгие - угодники божьи. Видать искуснейший богомаз писал тех угодников, ибо стояли они как живые, а синие и красные ризы их, казалось, вот-вот затрепещут от ветра.
"Как же так, господи? - подумал Вергунёнок. - В двух верстах столица поганого царя Махмуда, и на тебе - христианский храм!" Однако спросить было не у кого, потому как и возле храма толклись одни татары - и казак побрел дальше, поминутно оглядывась на угодников, которые, казалось, провожали его строгими, неулыбчивыми очами.
И хоть не попали Вертунёнку единоверцы, а на душе стало легче - стало быть, и здесь живут люди, что на груди крест носят.
Вскоре дорога пошла вниз, в лощину, а потом Вергунёнок и его хозяин стали карабкаться вверх по склону, направляясь к отвесным скалам, показавшимся казаку повыше той, в коей был высечен храм. Скалы нависали над лощиной тёмно-серой громадой. Ни куста, ни лозинки не росло на их выжженных солнцем камнях. Белые облака, почти цепляясь за кромку, медленно ползли над ними, да ласточки выпархивали из невидимых с земли расщелин, где вили они свои гнёзда.
И вдруг на самом гребне скалы Вергунёнок увидел маленькие человеческие головы: кто-то, не известно как забравшийся на такую высоту, смотрел вниз. Хозяин оглянулся и, заметив нескрываемое удивление на лице своего раба, криво улыбнулся. Дёрнув Ивана за аркан, он ткнул вверх свободной левой рукой и произнес:
- Чуфут-кале.
* * *
Удивительным был этот Чуфут-кале, или Еврейский город, как называли его в России, в Польше, на Украине. Построен он был в незапамятные времена народом, который пришел в Крым чуть ли не сразу после вселенского потопа, когда праотец Ной рассадил своих сыновей в разных частях света. А после того, кто только не жил рядом с плоским как лепешка скалистым плато Чуфут-кале! У его подножия селились скифы и тавры, сарматы и готы, аланы и хазары, греки и генуэзцы, печенеги и славяне. Сменяя друг друга и смешиваясь друг с другом, они строили города, выращивали хлеб и виноград, воевали и торговали - пока не хлынули через Перекоп несметные татарские полчища - и мало что осталось от цветущих долин и садов, многолюдных городов, оживленных гаваней...
Угнали в Орду искусных ремесленников, продали за море на невольничьем рынке в Кафе их детей и жён, перебили хлебопашцев, сожгли города - и раскинулось от Перекопа до Херсонесского мыса и от Тарханкута до руин Пантикапеи степное пастбище, по которому носились низкорослые, косматые татарские кони.
А Чуфут-кале уцелел - одна только узенькая дорожка вела на плато, и нельзя было пройти наверх, если защитники города не хотели этого. Какая бы огромная армия ни осадила Чуфут-кале, она не сумела бы использовать свое преимущество, ибо на штурм города могло быть брошено не более сотни воинов, да и те были бы перебиты камнями и стрелами на первых саженях тропы.
Однако особо долгой осады Чуфут-кале выдержать не мог - на бесплодной скале рос только мох, даже коз и кур нечем было бы кормить через две-три недели после начала войны. А кроме того, в городе не было ни одного колодца - жители, используя хитроумную систему канавок, стоков и водосборов, пользовались дождевой водой.
Осадив Чуфут-кале, монгольские полководцы Джебе и Субэдай не хотели понапрасну терять людей и время. А жители города, понимая, что долгой осады им все равно не выдержать, предложили татарам выкуп и получили согласие.
Так уцелел Еврейский город, в жизнь которого завоеватели почти не вмешивались, удовлетворяясь ежегодной данью для своих ханов.
Ивана пропустили через трое железных ворот, перегораживавших тропу, ведшую в город. Поднявшись на самый верх, он оказался на узенькой улочке, плотно застроенной каменными домами. Домов было много, но ещё больше было пещер - просторных и тесных, высоких и низких. Некоторые служили жилищами, в других - хранилось сено, мешки с зерном, бочки с вином, кувшины с маслом, стояли арбы, толклись овцы и козы, мулы и коровы. Отовсюду слышал Иван шум работы; стук молотов, визг пил, скрежет железа, но, странное дело, никого не видел.
Хозяин завел Ивана в пещеру, заполненную неотесанными каменными плитами, и, пройдя в дальний угол, приподнял с пола толстую деревянную крышку, обитую железными полосами. Вниз, под землю, вела крутая узкая лесенка. Хозяин легонько подтолкнул Ивана и тот послушно начал спускаться в прохладу и сумрак подземелья.
Первое, что Иван заметил, была узкая полоска света: прямо под потолком подземелья шла щель шириною с ладонь и длиной в полсажени. Сквозь щель виднелось светло-голубое небо, белые облачка и перечеркивающие прорезь стремительные, черные ласточки. Затем Иван увидел человека. Он сидел на полу и равнодушно глядел на спускающихся по лестнице людей. Был он бледен и сед, полуистлевшая рубаха еле держалась у него на плечах. Хозяин снял с Ивана аркан, развязал руки. Ткнув пальцем в седого узника, сказал:
- Альгирдас. - И, повернувшись, шустро выскочил в лик, будто испугался остаться с рабами наедине.
Вертунёнок посмотрел на нового своего товарища, ткнул себя пальцем в грудь и сказал:
- Иван.
Альгирдас, в прошлом искусный строитель-будовник, как он себя назвал, - уже восемь лет сидел в подземелье Чуфут-кале, работая на хозяина Вениамина бен Рабина. Он обтёсывал каменные плиты, иногда наносил на их поверхность какой-нибудь орнамент, приветственные слова или же изречения из Священной книги евреев - Торы. Эти плиты бен Рабин продавал для облицовки фасадов, для украшения полов и стен бассейнов, внутренних двориков и комнат Бахчисарая и Чуфут-кале.
Иногда Альгирдас тесал надмогильные обелиски, иногда - каменные корытца для водопровода и многое другое, ибо камень был единственным материалом, из которого делались здесь самые различные вещи.
Альгирдас, хорошо говоривший по-польски, без труда понимал украинца Вергунёнка. Он рассказал казаку и о том, как оказался в неволе. Прожив тридцать лет в Вильно, Альгирдас - искусный каменотёс - подрядился однажды с артелью муравлей и плотников - поновить церковь в Умани.
По пути всех их схватили татары и угнали в Кафу - на невольничий рынок. Альгирдаса купил бен Рабин - и вот уже девятый год пленный литовец тесал для него камни.
Когда Альгирдас впервые спустился в подземелье, оно занимало пространство не более квадратной сажени. Альгирдас касался головой потолка, и, не вставая на цыпочки, мог смотреть на птиц, на звезды и на луну сквозь отверстие величиной с кулак. Хозяин разрешил ему расширить и углубить пещеру, в которой он сидел. Однако сказал, что заниматься этим Альгирдас может по воскресеньям, когда другие рабы-христиане не работали.
За два года Альгирдас расширил пещеру в несколько раз. Теперь она занимала площадь в четыре квадратных сажени и вышиною была в сажень с четвертью. Хозяин разрешил пробить окно - узкую длинную щель - и после всего этого подземелье стало казаться Альгирдасу королевским покоем.
Первые два года Альгирдаса совсем не выпускали наверх. Затем разрешили по воскресеньям несколько часов в день сидеть во дворике. Там он познакомился с другими обитателями дома бен Рабина - такими же, как он, невольниками, сидевшими в таких же, как и у него подземельях.
Расспрашивая этих людей - поляков, литовцев, русских, казаков-малороссов, Альгирдас понял, что чуть ли не все ремесленники Чуфут-кале - рабы.
Почти все коренные жители города торговали и лишь немногие занимались ювелирным делом, перепиской книг, златоткачеством, приготовлением лекарств, врачеванием, достигнув во всех этих ремёслах великого мастерства.
Невольники, побывавшие прежде в других городах и странах, говорили, что жизнь в Чуфут-Кале получше, чем, например, в Турции или же в Сирии. Объяснялось это тем, что жители Чуфут-кале бережливее, чем прочие рабовладельцы, относились к своим рабам, как, впрочем, и к другой живой и неживой собственности. Раб для них был вещью, иногда довольно дорогой. Причем вещью, приносившей: доход. Зачем же было расчетливым, разумно мыслившим владельцам раньше времени лишаться источника своего дохода? Зачем было морить пленника голодом, если и дитя понимало, что голодный раб не станет работать, хоть бей его плетьми, хоть трави собаками? И потому рабовладельцы Чуфут-Кале сносно кормили рабов, лечили их, если те болели, давали один день в неделю отдыхать. Однако любви к принадлежавшим им людям у них было не больше, чем к лошадям или мулам, которых они тоже кормили, лечили от хворей и не давали надрываться на работе до смерти.
Первые несколько дней Иван лежал на соломе, не шевелясь. Не ел, не пил, смотрел в узкую щель - на синюю полоску неба, на белые кудри облаков. Ночами беззвучно плакал. Думал: "Кончилась моя жизнь, пропаду в проклятом городке". Лёжа без сна, вспоминал Иван прошлое свое житье в веселом городе Лубны. Отец его служил при дворе всесильного Иеремии Вишневецкого стремяным казаком. У себя в доме был отец буен, драчлив и вечно пьян. Бил он сына и жену смертным боем, а как зарезали отца в пьяной драке, стала бить Ивана мать, вымещая на нем прежние обиды и горечь за неудавшуюся судьбу свою. И когда исполнилось Ивану тринадцать лет, бежал он из дома куда глаза глядят и, добравшись до Полтавы, нанялся батрачить к казаку Ивану Романову. И здесь хозяин бил его и кормил худо, и когда по каким-то делам отлучился его господин из дома, Иван снова бежал и вскоре прибился к казачьему куреню на Дону.
А с шестнадцати лет стал он ходить в набеги, сначала со всем куренем, потом с сотней, а там и вышел в поле сам-четвёрт. И хоть опасно было малым числом в степь ходить, зато доставалась тебе от добычи четвертая часть, а ежели шёл с сотней, то только - сотая.
Однако не корысть уводила Ивана в степь не в сотне, а в малой ватажке. Буен был Иван, горд, непокорен - и сколь ни бились с ним сотники, куренные, кошевые, полковники - не признавал он над собой их власти. И бит был за это Иван и по-иному взыскан, однако, не только власти не покорялся, но ещё более ненавидел тех, кто карал его за непослушание. Потому-то, как только почуял Иван в себе силу - тут же ушел в степь сам-четвёрт с тремя такими же сорви-головами.
Вот и вертелся Иван у реки Миус, поджидая свою удчау.
И дождался...
Лежа в каменной норе, казалось Ивану прежнее его житье раем. И отец, и мать, и хозяин его Ивашка Романов представлялись теперь почти что херувимами...
На третью ночь будто выгорело все у Вергунёнка внутри. Перестал он плакать, перестал душу себе воспоминаниями травить, начал думать.
И к утру - придумал.
* * *
- Ох, Альгирдас, помираю я, - тихо и жалобно проговорил Вергунёнок, услышав, что лежавший у противоположной стены Альгирдас проснулся.
- Чего это ты? - с испугом откликнулся Альгирдас, и склонился над Вергунёнком.
- Зови хозяина, пусть знахаря пришлет, или же попа, пришла моя смертушка.
- Звать не могу, как позовешь? Услышит хозяин, что я после благовеста к ранней заутрене молотом не стучу, так и сам зайдет узнать, почему не работаю. Не стучу - значит случилось что.
- А, вот оно как, - только и проговорил Вергунёнок и замолчал, отвернувшись к стене.
"Проклятущая жизнь, - думал он с тоскою и злобой. - Как только рано утром зазвенит в пещерной церкви, что напротив, через лощину, колокол, так и начинают пилить, ковать, сверлить, тесать рабы в своих подземельях. Как к поздней вечерне отзвонит - могут ложиться спать. Хозяину и глядеть не надо - ходит да слушает: споро ли работают, не ленятся ли?
И хлеб с водой не всякий день рабам опускают, а сразу дают на два, а то и на три дня".
И тут услышал жиденький, тихий благовест - бил звонарь в малый колокол к заутрене. Застучали в соседних камерах рабы - принялись за дело.
Альгирдас сидел праздно, спрашивал:
- И чего же ты, Ваня, а?
Иван молчал. Альгирдас пытался утешить:
- В других краях невольники разве так живут? А посадили бы тебя гребцом на каторгу или на галеру? Или отправили бы в каменоломню? Или дорогу строить? И был бы ты катом-надсмотрщиком плетью бит на дню по пять раз. А тут ты четвертый день лежишь, а хозяин тебе и слова не сказал: понимает, что как проволокли тебя неделю на аркане, да в склеп каменный бросили, нет в тебе никаких сил. Иной раз так-то люди и по неделе лежат, и по две, а потом все равно за дело берутся. Да и как не взяться? Если бы не работа, разве хоть кто-нибудь здесь выжил?
Иван повернул к Альгирдасу голову.
- Слушай, Альгирдас. Скажу тебе нечто. Если удастся, как я задумал, будем мы оба на воле, в золоте будем ходить...
* * *
Как Альгирдас сказал, так и получилось: хозяин тут же заглянул в подвал, однако спускаться не стал, а приоткрыв дверь, о чем-то спросил у Альгирдаса на непонятном Ивану языке. Альгирдас ответил и хозяин ушел: испугался, должно быть, заразы - мало ли чем мог заболеть его новый раб.
Через некоторое время в подвал спустилась старуха, маленькая, проворная, розовощекая, голубоглазая. Присев возле Вергунёнка, спросила ласково:
- Что, касатик, занедужил? - Положила руку на грудь, в вырез рубахи, потом потрогала лоб, внимательно поглядела в глаза.
- В нашей волости - лихие болести, - вздохнув, сказала старуха и перекрестилась. - От болезни твоей - одно лекарство - воля. Да где то лекарство взять?
Иван резво вскинулся, сел на соломе, обхватив колени руками. Жарко зашептал:
- Мать! Слышь, мать! Век буду за тебя бога молить, только помоги мне! Ведь одного мы с тобой бога дети, и на мне и на тебе един православный крест! Сполни просьбишку мою малую, мать! Сполни, прощу тебя, родимая!
Иван схватил старуху за руки, припал к ним щекой.
- Что ты, дитятко, что ты?! - испуганно зашептала старуа, отбирая руки. Не архирей ведь я, чего ты мне руки целуешь?
- Принеси мне пороху, мать. - Старуха отшатнулась, перекрестилась.
- Мажа тебе враз и пистоль принесть?
- Да ты не бойся, пороху мне надо самую малость - полгорстки. А ты кого хошь спроси - от одного пороху никому никакого зла, ни убивства быть не может.
- А пошто тебе порох?
- Для дела надо, мать, а для какого - хоть режь не скажу.
- Нет, касатик, боюся я, а ну, как ты что недоброе умыслил?
Вергурёнок вскочил, рванул верхний край шаровар. Из образовавшейся на поясе прорехи вытащил золотой немецкий талер - все, что сумел утаить от пленивших его татар.
Старуха сложила губы колечком, задумалась.
- Ин, ладно, принесу тебе пороху.
- И снадобья, мать, принеси, коим ожог исцеляют. Старуха ничего не сказала, ни о чем более не спросила. Молча протянула руку.
Вергунёнок набычился, зажал монету в кулак, а кулак отвел за спину.
- Принесешь пороху да снадобья - тут и отдам тебе золотой ефимок. Ты не серчай на меня за неверку мою: последняя надежда у меня на этот ефимок. Кроме его и нет у меня ничего.
Старуха долгим взором поглядела на казака.
- Жди. В пятницу вечером принесу.
* * *
- Ты, первое дело, лежи смирно и, борони тебя бог, не дернись. Даже если кожей пошевелишь - всей твоей затейке - конец. Терпи, казак, атаманом будешь, - говорил Альгирдас Вергунёнку в субботу вечером.
Вергунёнок, сняв рубаху, лежал на полу лицом вниз. Рядом с ним на корточках сидел Альгирдас и медленно сыпал ему на спину порох. Маленькой щепочкой Альгирдас разравнял порох и тот ровным тонким слоем лёг между худыми, острыми лопатками Вергунёнка. Затем Альгирдас разделил порох на две части. Одну половинку он уложил в виде полумесяца, а вторую - чуть отодовинув в сторону, в виде звезды.
- Ну, казак, держись, - проговорил Альгирдас и, ударив кресалом о кремень, зажёг трут с обоих концов. Раздув трут как следует, каменотёс поднес тлеющие концы к пороху. Звезда и полумесяц вспыхнули в одно мгновение.
Вергунёнок скрипел зубами, и так сжал кулаки - кожа побелела на запястьях. Мгновения, пока порох пылал у него на спине, наполняя подземелье запахом горелого мяса, не только Вергунёнку - Альгирдасу и то показались вечностью.
Наконец, огонь погас. Иван застонал, расцепил пальцы. Альгирдас смазал глубокие ожоги принесенной старухой мазью и крепко перехватил спину и грудь Вергунёнка мягким чистым холстом.
* * *
После происшедшего Вергунёнок повеселел, лихо звенел молотом, ожидая своего часа. Однажды Альгирдас - в который уж раз - осмотрел спину Вергунёнка и сказал, что теперь можно действовать дальше: раны затянулись молодой кожицей и никто бы не мог сказать - двадцать лет или всего несколько месяцев этим необычным знакам.
В середине октября, в один из субботних дней, когда бен Рабин вернулся домой из синагоги, Альгирдас и Иван задолго до конца работы отбросили в сторону молоты и стали ждать появления хозяина.
Бен Рабин вскоре приоткрыл люк и спросил, почему они не работают.
- Не знаю, господин, с чего и начать, - взволнованно проговорил Альгирдас.
- Ну, говори, говори, - нетерпеливо и раздраженно произнес бен Рабин.
- Дело, господин, необычайное. Спустись вниз да прикрой люк - нельзя, чтоб кто-нибудь это услышал.
Бен Рабин важно спустился вниз и, отставив ногу в сторону, встал у лестницы. Альгирдас быстро и взволнованно зашептал, поглядывая то на приоткрытый люк, то на Вергунёнка. Бен Рабин сначала слушал невнимательно, потом рассеянность сменилась иронической сосредоточенностью и, наконец, в глазах у хозяина и Иван, и Альгирдас заметили искорки неподдельного интереса.
Когда Альгирдас окончил рассказ, бен Рабин подошел к Ивану и поднял край рубахи кверху. Подведя Вергунёнка к окну, хозяин долго рассматривал звезду и полумесяц, а потом, пожевав губами, повернулся и в глубокой задумчивости полез вверх по лестнице.
* * *
Вениамин бен Рабин был неглупым человеком и потому его не заботило, правда ли, что купленный им казак - они московского царевича Дмитрия Ивановича, как сказал ему о том принадлежащий ему каменотёс-литвин. Вен Рабина занимало другое - получит ли он какую-нибудь прибыль оттого, что станет уверять всех в царском происхождении своего нового раба.
И, прикинув и так и этак, решил, что если во всю эту историю поверят обитатели Чуфут-Кале, то за царевича он несомненно получит больше, чем за десять самых искусных каменотёсов.
И решив так, позвал к себе Абрахама бен Якуба, местного брадобрея и хирурга, известного всему городу крайней болтливостью и всезнайством.
Взяв с брадобрея самые страшные клятвы в сохранении тайны, бен Рабин пересказал ему то, о чем услышал от Альгирдаса. Брадобрей недоверчиво косился на Бен Рабина, не понимая, зачем именно ему рассказывает этот человек столь сомнительную историю. Но когда бен Рабин сказал, что он считает всеми уважаемого бен Якуба одним из умнейших людей в городе, брадобрей успокоился, ибо и сам считал себя таковым.
Проговорив дотемна, бен Рабин свел своего гостя в подземелье и там при свете свечи показал ему царские знаки на спине Вергунёнка.
Бен Якуб с округлившимися глазами выбрался из подземелья и заспешил домой, от волнения забыв даже поблагодарить любезного Вениамина бен Рабина.
* * *
К вечеру следующего дня в Чуфут-Кале ни о чем более не говорили, как о московском царевиче, живущем в доме бен Рабина. А ещё через день в городе появился ханский гонец и велел доставить новоявленного царевича в Бахчисарай.
* * *
Владетель Бахчисарая, перекопский царь, хан крымской орды, багатур и подножие султанского трона, взысканный милостями аллаха благородный Ислам-Гирей родился в Царском дворце, однако видел в жизни и трюмы невольничьих кораблей, и казематы тюрем, и забытые, богом заброшенные на край света, пыльные, полумертвые городишки.