Балязин Вольдемар. Семнадцатый самозванец

   Околевшие на морозе, Флегонт и Пётра попадали с запяток в снег, бесчувственными пальцами, с трудом переломившись в поясном поклоне боярину, прикрыли дверцу.
   Дьяк Гаврила вновь вынул куранты:
   - Четвертый час стоим, боярин Григорий Гаврилович.
   - Четыре дня стоять буду, а чести своей не умалю, - сопя от обиды, просвистел Пушкин.
   Тышкевич призвал своих гайдуков, что-то сказал им. Холопы побежали к карете, плавно открыв дверцу, трижды поклонились поясным поклоном.
   Сердито сопя, великий посол обиженным медведем стал вылезать из возка. Накренился возок набок, задевая подножкой снег - дороден и высок был боярин, - распрямившись, верхом шапки вровень был с конным паном.
   Тышкевич шагнул вперед, с трудом раздвигая губы в улыбке. Пушкин стоял не двигаясь, смотрел сурово. Тышкевич вздохнул и подал боярину руку. Пушкин в ответ руки не протянул. Чуть повернув голову к карете, спросил:
   - Господа послы, а подлинно ли передо мною королевский посол, не подменный ли человек?
   Пан Тышкевич, от мороза пунцовый, услышав такое поношение, стал белее снега.
   - За такие слова я бы тебе рожу набил, если б не был ты царским послом, - закричал он пронзительно.
   - И у нас дураков бьют, которые не умеют чтить великих послов, беззлобно усмехаясь, ответил Пушкин. Чего ему было злиться? И проморозил панов, и на своем настоял.
   Потоптавшись, решил ещё покуражиться немного:
   - Чего это он со мною не говорит? - спросил Пушкин, ткнув перстом во второго польского посла, пана Тыкоцинского, что стоял рядом.
   - Не понимаю по-русски, - ответил Тыкоцинский.
   - А зачем же король прислал ко мне такого дурака?
   - Не я дурак, а меня послали к дуракам. Мой гайдук знает по-русски, вот он и будет вести с вами переговоры.
   Великий посол, обложив панов нечистыми словами, залез обратно в карету и лишь, когда стало темнеть, согласился перейти в другую присланную за ним королем.
   Узнав о случившемся, король решил, что послы прибыли с объявлением войны, и, ещё не назначая приема, отправил в Москву гонца с заверениями в мире и дружбе. А чтобы не ожесточать сердца послов сильнее прежнего назначил на их содержание по пятьсот злотых в день.
   Коронный подскарбий только закряхтел, когда вышло, что за два месяца придется выложить из королевской казны тридцать тысяч злотых - треть ежегодного окупа, обещанного крымскому царю после битвы под Зборовым.
   Через месяц примчался гонец и привез письмо царя Яну Казимиру; о войне в нем не было и намека, но за умаление титула и бесчестные враки, прописанные в книгах, царь просил казнить виноватых смертью.
   * * *
   Об умалении титула боярин Григорий Гаврилович говорил многие слова с великою укоризною, стыдя панов-раду и утверждая, что никогда ни в одном государстве ни одному человеку не было позволено сокращать титул государя и тем отбирать у него честь, достоинство и земли, которыми он владеет от своих прародителей.
   - Более того, - говорил боярин Пушкин, - не упомянутые в титуле города и земли являются как бы выморочными, никому не принадлежащими и любой соседний государь может завладеть ими. Злее прежнего было новое оскорбление: появились в Московском государстве принесенные королевскими офенями многие мерзопакостные книги. В них было пропечатано многое бесчестье и укоризны отцу великого государя Михаилу Федоровичу, деду его патриарху Филарету и самому пресветлому государю Алексею Михайловичу, а также многим боярам и всяких чинов людям. А печатали те поносные книги, которые и от бога грех, и от людей стыд, и мимо всякой правды сочинены шильники и бездельники в Кракове и в Данциге, и во многих иных местах.
   О Смоленске, который был взят плутовством и обманом и хитростью, написано: "королевского величества победою освобожден, московского царя выю король под ноги свои подклонил".
   А возле лика покойного короля Владислава против левой руки написано; "Московию покорной учинил".
   А про Михаила Федоровича сказано, что "возведен на престол людьми непостоянными". И его же называют "мучителем", а патриарх Филарет Никитич написан "трубач".
   Также и всему Московскому царству содержится укоризна: написано "бедная Москва", а нас называют худыми людьми и побирахами и пишут многие другие хулящие слова, что и не только писать - говорить стыдно.
   И, наконец, о книге про войну с казаками сказано, что венгрин и москвитин из соседей и приятелей от Речи Посполитой в сторону скакнули.
   - Как же, паны-рада, вы на столь злое дело дерзнули? - спрашивал Григорий Гаврилович грозно. - Как такие поносные и неистовые слова про великого государя нашего и все Московское царство не только помыслить смели, но и в книгах пропечатать посмели? Как дерзнули великого государя бесчестить - москвитином называть, и ссоры людей вмещать? Как, паны-рада, посмели вы такие злые досады и грубости износить?
   Паны-рада отвечали:
   - Мы никаких книг "печатать не приказывали и до них королю и нам никакого дела нет. А вы, великие послы, приехали в Польщу и накупили книг и что в них глупые люди и пьяницы-ксендзы напечатали, то вы ставите нам в вину и в укор. А все потому, что вы ни по-польски, ни по-латыни не учитесь, а верите всяким пронырам, которые невежеством вашим пользуются.
   Набрав полную грудь воздуха и напустив бесконечную надменность, великий и полномочный посол, боярин Григорий Гаврилович важно ответствовал:
   - Учиться у вас мы не хотим и никогда не станем. По милости божией знаем наш русский язык и догматы божественного писания, и государские чины и посольские обычаи твердо разумеем. А вы - сами себя выхваляете и называете учеными людьми, а вот уже пятнадцать лет не можете научиться, как титул наших государей писать, и нам кажется, что вы хоть и ученые - нас неученых - стали глупее.
   Паны-рада с криками негодования покинули зал.
   В этот же день одни ворота на посольском дворе забили, возле вторых выставили жолнеров, никого к послам пускать не велели и выходить в город также запретили.
   Послы сели в осаду, но слов своих ничуть не переменяли, а ещё и потребовали, чтоб паны-рада ещё раз их выслушали. Паны-рада и великий литовский канцлер князь Альбрехт Радзивилл согласились и кротко и благолепно просили послов оставить это дело, клянясь, что впредь никогда такого не будет.
   - Ни за что! - ответил Григорий Пушкин. Если не казните виновных, отдавайте за великую досаду и обиду, причиненную его царскому величеству Смоленск со всеми тягнущими к нему городами и шестьдесят тысяч золотых червонцев!
   Альбрехт Радзивилл, махнув рукою, сказал с сердцем:
   - Вы говорите, чтоб за бредни, напечатанные в книгах, король отдал Смоленск и иные города, а после вы захотите и Варшаву взять. Больше мы с вами об этих книгах говорить не будем.
   Братья Пушкины и дьяк Леонтьев ушли на посольское подворье и ни на какие уловки панов-рады, желавших продолжать переговоры, не поддавались.
   Дни шли за днями, великие и полномочные послы стояли на своем - в бесполезных пересудах и ожидании перемен прошло пять месяцев.
   Радзивилл согласился сжечь несколько книг на Рынке, но казнить друкарей и писцов никак не соглашался.
   И неизвестно, чем бы кончилось это дело, если бы в середине июня не прискакал в Варшаву гонец с письмом от царя. А в том письме велел государь накрепко приступить к новому делу: потребовать выдачи "вора Тимошки Анкудинова и велеть привести его в Варшаву и отдати вам. А ежели паны-рада станут вам говорить встречь, то отвечать вам, послам, что по грамоте высокославные памяти короля Владислава, и по записям панов-рады, ежели, который либо человек дерзнёт, будучи в Польше и в Литве, имянованьем царевича московского писатися, и того человека казнити смертью безо всякий оправдания".
   Прочитав письмо, Григорий Гаврилович понял: придется поступиться первыми двумя пунктами, но исполнения этого наказа следует добиться - хотя б и умереть.
   * * *
   Паны-рада и по новому пункту вступили с послами в бесконечные пререкания. Поляки ссылались на то, что договор о выдаче самозванцев между польским послом Гаврилой Стемпковским и русским послом князем Никитой Оболенским был подписан уже после того, как Тимошка Анкудинов бежал за рубеж, и потому силы на него не имел. Кроме того, поляки считали, что в договоре речь идет только о подданных Речи Посполитой, а не о беглецах из России.
   Более того, паны-рада говорили, что никакого вора у Хмельницкого вообще не бывало и ныне нет, ибо иначе киевский воевода пан Кисель обязательно сообщил бы им об этом. И потому выговаривали великим послам, что сыскивать про то нечего и отдать некого.
   Когда же Григорий Гаврилович просил послать в Киев и в Чигирин гонца, то паны-рада отговаривались тем, что скорее трех месяцев съездить туда-обратно немочно, а они-де, великие послы, живут в Варшаве шестой месяц, а по старым договорам послам больше двух месяцев не жить.
   - Эх, паны-рада, паны-рада, - укоризненно говорил им боярин Пушкин, не хотите вы того вора отдать для некоева злого умышленъя к подысканью Московского государства.
   Поляки стояли на своем, отрицая хотя бы малейшую алую корысть. И потому братья Пушкины выговаривали панам-раде про вора Тимошку пространные речи и домогались своего всякими мерами накрепко.
   Наконец, когда посольству пошел седьмой месяц, паны-рада согласились послать к гетману королевского дворянина с универсалом о выдаче вора великим послам.
   21 июля 1650 года Пушкины и Леонтьев отправились в Москву. Вместе с королевским дворянином поехали к гетману из Варшавы и русские полномочные на то люди - дворянин Пётр Данилович Протасьев да подьячий Григорий Богданов. Везли они письма к гетману войска запорожского Богдану Хмельницкому, киевскому воеводу Адаму Киселю и митрополиту Сильвестру. Протасьев, Богданов и королевский дворянин, пока было по пути, ехали с великими послами одним обозом, а потом Пушкины и Леонтьев поехали на восток, а посланные за вором Тимошкой - на юг.
   Ехали дворяне в разных возках, и хоть вела их в Чигирин и Киев одно дело - смотрели друг на друга искоса. На постоялом дворе помещали русских с хлопами и нищими, а королевскому дворянину отводили лучшие покои.
   На втором ночлеге и Богданова и Протасьева обокрали дочиста, а когда стали они спрашивать, к кому им теперь бежать, где покраденное искать, то хозяин двора, смеясь нагло, заводил очи к стрехе и на потеху хлопам разводил руки в стороны.
   Кинулись обокраденные к королевскому дворянину - помоги-де, и осеклись: как просить, когда и имени его не знаешь? Протасьев, подбежав, спросил всё же;
   - Как имя тебе, пан королевский дворянин?
   - Юрий Немирич, - ответил пан, скривив рот и по-волчьи оскалив зубы. - И с тем из постоялой избы вышел вон, сел в свою карету и уехал.
   Протасьев и Богданов выбежали вслед и вконец ужаснулись - коновязь была пуста и коляски их на прежнем месте тоже не было.
   * * *
   Прометавшись до вечера среди незнакомых, обывателей, государевы служилые люди решили лечь спать, чая - утро вечера мудренее, авось-да и придет что поутру в ум.
   Было ещё светло, но пошел дождь - не по-летнему тягучий и мелкий - и Протасьев с Богдановым вернулись в постоялую избу. Однако на прежнее место их не пустили.
   - Сперва деньги за постой да за ночлег заплатите, а уж потом будете спать, - сказал корчмарь и дворянин с подьячим поняли - говорит корчмарь не шутейно. А денег не было - оставались у приставов нательные кресты, огниво с трутом, да сумка с бумагами, перьями и чернильницей. И пошли Протасьев с Богдановым во двор. Стояла во дворе банька черная, наполовину крытая гнилой соломой. Забрались пристава под уцелевший - видать, что при бескормице скат и, затеплив лучину, стали писать о всем случившемся государю.
   Протасьев вздыхал, держа лучину, а Богданов - письменный человек изловчился положить лист на лавку и, стоя на коленях, писал: "А нас, милостивец, холопишек твоих Петьку да Гришку, королевы Казимировы люди держат нечестно. Корму не дают вовсе, на постой не пущают и обокрали всё дочиста. А ныне держат нас в бане худой, без крыши под дождем. А что будет завтра - не ведаем.
   Будем скитаться без пристанища меж двор. А королевский дворянин Юрий Ермолич тому воровству и татьбе потакал, но не явно, и нас, служебников твоих, посередь пути бросив, ускакал неведомо куды".
   - А с кем государю скаску свою посылать будем? - вдруг спросил Протасьев, и Богданов, почему-то почуяв надежду, ответил бодро:
   - Авось не пропадем. Не на кол нас ляхи посадили, всё на всё худобу да рухлядишку побрали. А за государем служба не пропадет - вернемся в Москву - всё снова ладно пойдет.
   Глава двадцатая. Гиль и воровство
   О ту пору, пока с великой мешкотой и всяческим задержанием добирались Богданов с Протасьевым до Чигирина, полномочные приехали в Москву и тотчас же были призваны к государю.
   И Душкин, и Леонтьев разоделись во все лучшее - Григорий Гаврилович, несмотря на августовский зной, прихватил с собою шубу, в которой правил посольство перед Яном Казимиром. В карете держал её на коленях, но входя на красное крыльцо, все же набросил на плечи. Из-за этого оказалось, что государь выглядел при великих послах как бы парубком или малым служебным человеком, ибо был государь в простом платье - ни золота, ни дорогих каменьев на одежде его послы не увидали. Только несколько ниточек жемчуга лежало на царском кафтане да серебряная вязь оплетала мягкие домашние сапоги.
   Царь - молодой, круглолицый, не по годам полный, с коричневыми, чуть выкаченными глазами, - послов принял с лаской. Увидев, пошел им навстречу. Григорию Гавриловичу подал руку, пожал крепко и лишь потом дал длань благодетельную облобызать. Брату его - Степану и дьяку сразу же сунул под усы - для поцелуя.
   Григорий Гаврилович от такой чести - сам царь ему - Гришке Пушкину руку пожал, - прослезился, бухнулся на колени, хотел отбить земной поклон, коснувшись лбом пестрого кизилбашского ковра. Однако государь не допустил, поднял с колен, обнял за плечо, посадил рядом с собою. Двух других послов усадил насупротив, на лавку, что стояла с иной стороны стола. Некоторое время царь молчал. Молчали и послы. Государь сидел, поставив округлый локоть на край стола, подперев пухлую щеку мягкой белой ладонью. Тоска была в очах государя и от той тоски щемило у послов сердца. Дьяк Леонтьев, опустил глаза долу, думал: "Полгода у ляхов просидели, а наказа государева не сполнили - друкари, что непотребные книги множили, остались живы, писцы, умалявшие царский титул - не наказаны, вор Тимошка гуляет на воле".
   Степан Пушкин неотрывно глядел на государя, следуя за губами, очами, бровями Алексея Михайловича, чтоб сразу же понять первый знак царского гнева или милости. Григорий Гаврилович, ободренный дружеским рукопожатием, лиха не ждал: царя видел не впервой, угадывал в глазах у него некое дальнее видение - тяжкое и неотступное.
   Блюдя чин, послы ждали, пока государь начнет разговор. Алексей Михайлович вздохнул глубоко, сказал кротко:
   - Карает господь и царство мое и меня грешного паче всех других.
   Послы согласно и дружно вздохнули, преданно глядя на государя. Степан Пушкин - простая душа - желая кручину государскую умалить, бухнул не гораздо подумав:
   - Батюшка царь, пресветлое величество! Государство твое богом спасаемо. Крепко поставлено, депо изукрашено. Вон в лондонском городе мужики короля своего Карлуса досмерти убили. Малороссийские холопы своего же короля едва татарам в полон не продали.
   Государь, скривив рот набок, сказал тихо:
   - Легче ли оттого, Степан? И сам же ответил:
   - Тяжелее оттого. По вси места чернь из-под власти выходит. Не только в безбожном Английском королевстве, в схизматической Польше и Литве - в православном Российском царстве рабы подняли топоры на добрых людей. Вот вы, послы, полгода правили посольство в Варшаве, а худого подьячишку у короля и панов-рады достать не смогли.
   Боярин Григорий Гаврилович встал с лавки, приложил руки к груди:
   - Пресветлый государь...
   Алексей Михайлович махнул рукой - сядь.
   Григорий Гаврилович замолк, сел.
   - Я не в укор вам, послы, говорю, что того вора достать не смогли. Я тому не перестаю дивиться, что природные государи - христианские ли, бусурманские ли - держат возле себя подыменщиков многих и защищают их со всем замышленном накрепко. И крымский хан, и турецкий султан, и польский король держат тех подыменщиков со злым умыслом для какого подысканья под нами нашего государства.
   Боярин Пушкин пробасил, не вставая:
   - Так то ж самое и мы твоей державной велеможности отписывали.
   - Помню, знаю, и за то службу твою чту, Григорий Гаврилович. Только не всё ещё я сказал, что хотел.
   Боярин Пушкин заерзал на лавке - понял: упрекнул его государь в невежестве, укорил в том, что встрял боярин в разговор, не дождавшись, пока царь всё до конца скажет.
   Стрельцы заволновались, а приказные люди стали брать такую хабару и справлять дела за такие приношения, что с лихвой покрыли недостачу жалованья.
   А на соляной налог - всяк кто соль покупал - а мало ли таких было? худородные людишки ответили великим бунтом.
   Сначала посадские собирались у церковных папертей - шумели, писали челобитные, отряжали в Кремль ходоков - довести государю о скудости, о всеконечном разорении, о мздоимстве и воровстве Леньки Плещеева. Царевы слуги челобитные брали, но к лицу государя ходоков не допускали. Говорили ждите.
   Меж тем люди Плещеева выведывали заводчиков смуты, хватали и тащили в Земский приказ. Оттуда - многий на устрашение - выбрасывали их - побитых, покалеченных, рваных, пытанных и ломаных. Иных же вытаскивали замертво и кидали в ров у Кремля, где стаями бродили голодные псы.
   2 июня 1648 года царь с молодой царицей Марьев Ильиничной, с боярами и стрельцами возвращался из Сретенского монастыря в Кремль. Вдруг на пути у него появилась толпа мужиков и баб и перегородила дорогу царскому поезду.
   Конные стрельцы окружили карету живой стеной, но пронырливые мужики лезли лошадям под брюхо и совали в окна челобитные. Государь, испуганно улыбаясь, челобитные брал и складывал возле себя. Толпа была велика, многим хотелось поглядеть на царя, многие интересовались, подпустил ли ходоков к своей персоне Алексей Михайлович. Задние стали напирать. Стрельцы сдвинулись теснее, карета качнулась. Царь по-бабьи, высоким голосом закричал:
   - Гони!
   Ездовые рванули вожжи. Несколько человек упало. Сытые крупные кони легко понесли карету. Расталкивая толпу древками бердышей, вслед за каретой добежали пешие стрельцы. Конные, вертясь возле кареты, стали хлестать надиравших нагайками. Толпа взревела. В стрельцов полетели камни. Конный государев выезд вихрем влетел в Никольские ворота, но стрельцы не успели ворота закрыть и толпа ворвалась в Кремль.
   * * *
   Государь поглядел на послов и понял: и он, и они все помнят, что было далее. Помнят, как смерды на глазах у всех растерзали Леонтия Степановича Плещеева, выданного толпе царем, чтобы спасти себя и ближних своих. Помнят, как убивали лучших людей - бояр, дьяков, купцов. Как жгли и грабили дома князей Одоевских и. Львовых. Как трое суток горела Москва и в пепел превратились все посады, Чертолье, Арбат, Петровка, Тверская, Никитская, Дмитровка.
   И вздохнув тяжко, со слезами на глазах, тихо проговорил царь:
   - Смертный грех на мне, и не измолить мне его. Отдал я кровопийцам на муки Леонтия Степановича Плещеева, собинного моего друга и великого доброхота. А ведь это он про Тимошку Анкудинова первым довел, и за то батюшка мой простил ему прежние его прегрешения, а я возвысил Леонтия Степановича ещё более и дал ему Земский приказ. И он, всех нас спасая, смердов в бараний рог крутил и подводил их под ярмо как скот, а когда дошло до ножей да топоров, мы же его смердам и отдали.
   Гаврила Леонтьев, служивший вместе с Плещеевым в Земском приказе, и лучше прочих знавший его, подумал: "Не отдал бы ты Леонтия, его все равно бы прикончили. Да и тебя вместе с ним - не поглядели бы, что помазанник".
   Боярин Пушкин - любитель священных книг - пробасил смущенно:
   - Чего кручиниться, государь. Сказано: "Положи живот за други твоя".
   "Твой бы живот положить", - подумал Гаврила Леонтьев, недолюбливавший спесивого боярина.
   - А теперь, - сказал вдруг царь со слезами в голосе, за Леонтия Степановича карает меня господь. Ведь Леонтий мне сам сознался, добровольно, что вора того, Тимошку, остроломейскому учению обучал и что вышел Тимошке знак - быть возле трона, иди же на троне. И пророчество то сбывается - из огня, и из воды живым выходит вор. Молдавского господаря Василия люди схватили - ушел. Из Константинополя, из-под топора - ушел. Ныне лучшим моим послам в руки не дан. Что сие значит? И Леонтий Степанович мученическую смерть от хамов принял не потому ли же, что за Тимошкой бесовская сила стоит?
   А ныне что? - вопросил государь. - Не успели вы, послы, в Варшаву отъехать, учинились мятежи в Новом городе Великом и во Пскове.
   Ведено было дать из наших житниц хлеба сестре нашей свейской королеве Христине. А тот хлеб должен был закупить человек её Логвин Нумменс и псковские гилевщики казну у Логвина отняли, бесчестили его и пытали и посадили его в съезжую избу и тем учинили ссору меж наших государств. Воеводу Собакина тоже посадили за пристава, на сходе черных людей выкрикнули атаманом Гаврилу Демидова и отослали в Москву людишек всякого звания свое воровство перед нами оправдать. Чернь и бунтари Новагорода Великого, на своих соседей глядя, то же самое вскорости учинили и у себя.
   Пришлось слать князя Хованского со многими людьми под Новый Город и под Псков. Новый Город в апреле сдался, а псковские воры затворились в городе и ни на какие уговоры не шли.
   Хованский со всех сторон обложил Псков, но мятежники, - писал мне князь Иван Никитич, - приготовив пушек и пороха и свинца. довольно нагло скалили зубы и кричали со стен всякое непотребство.
   Однако же возле первого заводчика псковской гили - Гаврилки Демидова - были и верные нам люди и они-то доводили князю Ивану о тайных делах, что вершил Гаврилка в земской избе. И среди прочего известили князя Ивана.
   Государь встал, отошел к стене, сам открыл кованый сундук, достал кипу бумаг и, положив на стол, со вздохом сказал:
   - Вот, господа-послы, только о псковском изменном деле сколь писем перечитать пришлось.
   Покопавшись в бумагах, два письма государь отодвинул в сторону, и первое из них передал через стол дьяку Леонтьеву. Леонтьев начал: "Великому государю...
   Царь прервал его:
   - Титул пропусти, не у поляков посольство правишь, главное чти - о воре Тимошке.
   Леонтьев, пропуская строчки, читал волнуясь:
   "12 июня крестьянин Трофимко Володимиров с товарищами балл, что встретили они возле города Велъя трех литвинов с вялою рыбой. И литвины те Трофимке сказали: "Вашего де государя в Московском государстве нет, а ныне де он в Польше у литовского короля, а выехал де он, государь, в Польшу сам-шест, тому недель с тринадцать; и сами де они царя видели, и король де ево жалует и смотрят де на ново, что на красное солнце. И стояли бы де оные псковичи против Хованского крепко, и от государя де будут пожалованы, а государь де будет с казаками донскими и запорожскими подо Псков на выручку вскоре".
   Царь перекинул через стол второе письмо. Леонтъев, пропуская титул и строки, читал:
   "А 18 июня другой крестьянин в той же избе сказывал, что царь приехал в Литву, а 23 июня баяли некие мужики, что царь, оказывается, уже в Аршаве. И тот Гаврилко на вора, что выдает себя за природного московского царевича, возлагает надежды многие и бунтарей в безумии их укрепляет, что де с тем вором могут они над войском вашего царского величества одоление поиметь".
   Леонтьев замолк, вопросительно глядя на царя. Боярин Пушкин спросил, с видимым трудом смиряя мощь протодиаконского голоса:
   - Великий государь! Не сочти невежеством, что я, холопишко твой, тебя стану спрашивать, а ты мне отвечать.
   Царь докучливо махнул рукой: что де за чины, говори спряма. Григорий Гаврилович, приподняв одну косматую бровь чуть выше другой, спросил:
   - А как ныне во Пскове?
   Царь развел руками, проговорил печально:
   - Месяц как уехали во Псков выборные от всех чинов люди призывать гилевщиков к покорности. Однако же все ещё до Пскова не доехали. Сидят в Новом городе Великом - боятся, не учинили бы над ними воры какого дурна.
   - А что за люди, государь, посыпаны?
   - Именитые люди, Григорий Гаврилович. Епископ коломенский Рафаил, архимандрит Андроникова монастыря Селивестр, вологодский воевода Иван Олферъев, кадомский воевода Иван Еропкин и иные добрые люди.
   Послы одобрительно закивали головами: верно де, люди действительно добрые, к замирению бунтарей пригодные: краснобаи, непростодушные, неробкие нравом. - А Ивана Олферьева, воеводу вологодского, послал я, чтоб довел Иван псковским гилевщикам о воре Тимошке истинно: есть де Тимошка худородный вологодский писариш-ко, а не доброй человек и тем паче не из Шуйских князей.
   И то дело, уповаю я, Олферьев сделает гораздо: опросил Иван вологжан многих, и о воришке Тимке знает всю подноготную доподлинно.
   Боярин Пушкин спросил еще:
   - А где ныне воришка?
   Царь снова развел руками, сказал печально:
   - Бегает неведомо где. И в Рыльск, и в Путивль, и в Белгород, и в другие порубежные с Литвой города описано - сыскивать Тимошку накрепко.
   - Торговым. бы людям, государь, что к черкасам ездят, то же самое след бы велеть, - робко вставил дьяк Леонтьев.