Балязин Вольдемар. Семнадцатый самозванец

   Однако виноватых и из-под дождя со двора выпускать не велел.
   * * *
   Владыка ходил по спаленной палате и вспоминал нечто давнее, лежащее где-то на дне души...
   Годов восемь тому, неизвестно от чего заболели у него глаза: опухли веки, слезы мешали читать и писать, больно было глядеть на свет. Никто не смог помочь владыке - даже оказавшийся случайно в Вологде аглицкий лекарь Джон Дервик. И тут келейник его - старец Терентий - отыскал стрелецкую вдову Соломонидку, коя слыла изрядной умелицей, знавшей целительную силу кореньев, трав, листьев и даже камней и извести.
   Вдовица внимательно оглядела глаза больного - покрасневшие и загноившиеся - и велела пробыть безотлучно две недели в темной комнате, по три раза в день промывая глаза каким-то коричневым травяным настоем. На. третий день Варлааму стало лучше, ещё через десять дней болезнь и совсем прошла. Варлаам хотел было выйти из темной комнаты вон, но решил прежде спросить о том лекарку.
   Он вспомнил, как молодая, красивая вдова, войдя во тьму спаленной палаты, остановилась у порога, не то боясь споткнуться о что-нибудь, не то робея и стесняясь владыки. Варлаам взял Соломониду за руку - трепетную и горячую - и подвел к занавешенному холстиной окну. Откинув край занавеси, Соломонида повернула лицо больного к свету и он почувствовал, как жаром обдало его всего, будто от рук вдовицы и от больших черных глаз её пахнуло на него зноем.
   И увидев в двух аршинах от себя прекрасное зардевшееся от смущения лицо молодой женщины, Варлаам сердцем понял, что и Соломонида испытывает нечто подобное. И у него, и у неё перехватило дыхание, и Соломонида, хотя и должна была глядеть в глаза Варлааму - затем и шла к нему - отвела взор, опустила вниз голову и проговорила еле слышно: "Повремени, владыко, батюшке, ещё четыре дни. Побудь ещё во тьме тоё время". И Варлаам, уловив в словах лекарки, как ему показалось, некий сокровенный смысл, спросил осипшим от волнения голосом: "А через четыре дня придешь?". И она ответила: "Не знаю".
   Через четыре дня она не пришла, и задетый за живое, архиепископ послал лекарке рубль денег и на словах передал благодарность и благословение.
   Однако того, что произошло, Варлаам не забыл, но, вспоминая, испытывал досаду - за то, что вдова более не пришла к нему, и благодарность - за то, что излечила его.
   Когда же Варлаам узнал, что с Соломонидой и её сыном приключилась беда, то сразу же решил помочь им. Варлаам велел Терентию и монахам согнать своевольных божедомов к крыльцу владычных палат и стал ждать.
   * * *
   Братия, сидя под дождем, на голой земле, изрядно замерзла и до костей промокла. А ко всему прочему, оголодав, вконец приуныла.
   Лишь близко к вечеру, когда убогие начали в голос плакать и причитать, Варлаам вышел на крыльцо.
   Стоя под дощатым навесом, он долго молчал, тяжело глядя на плачущих, копошащихся в грязи божедомов, и затем спросил тихо:
   - Миряне или же пастыри могут сказать, что есть колдовство?
   - Пастыри! Пастыри! - дружно закричали юроды. - Пастыри на то нам, неразумным от господа и дадены, чтобы нас, глупых, вразумлять и судить!
   И мгновенно сообразив, что вслед за сим должно последовать, божьи люди поползли в стороны, оставив сидеть насупротив владыки заводчиков и начальных людей сей великой смуты - Васю Железную Клюку и двух злосчастных странниц.
   Варлаам, возвысив голос, сказал:
   - А ежели вам ни богом, ни царем не дано судить, как же вы посмели пожечь у сирой вдовицы дом? Как же посмели на такое воровство пойти и столь неистовый разбой учинить?
   - Видение было, батюшко, милостивец, видение! - запричитали странницы, указуя на Васю.
   - А отколе ведомо вам, скудные умом, что было юроду именно от господа видение? - спросил Варлаам грозно. - А не было ли то видение бесовским наваждением, а? И не от господа, а от дьявола?
   - Охти, нам, несчастным! Наваждение! Истинно наваждение! схватившись руками за головы и раскачиваясь, запричитали старухи.
   - А теперь, - жестко произнес Варлаам, - слушайте, что я вам скажу. Завтра же поутру все, кто стрелецкой женки Соломонидки избу валил, новую избу и строения ставить начнете. И пока то дело не кончите, ни на одну паперть пущать никого из вас не велю. А будете убожеством и бедностью отговариваться - велю воеводе всех вас в тюрьму метнуть, и в колодки забив, водить по базару, пока Соломонидке на избу денег не насобираете. А чтоб вами безвинно обиженная женка с мальчонкой своим не скиталась меж двор, вы мне Соломонидку беспременно завтра же сыщите. И пока избу ей не сладите, пусть она у меня на подворье с сынишкой своим поживет.
   - Где же, милостивец, нам, убогим, ту женку отыскать? - застонали божедомы.
   - Знали как воровать, знайте и как ответ держать! - совсем уже грозно произнес владыка и, повернувшись резко, ушел в палаты.
   * * *
   Серым рваным комом выкатилась нищая братия со двора и стала промеж себя судить да рядить, как бы без особого труда выполнить наказ владыки. Вася Железная Клюка - дурак-дурак, а сообразил: со всех, кто избу палил, поровну деньги собрать, а так как было их десятка три, то ежели по гривне с каждого взять, будет три рубля. А за три рубля плотники вологодские не только избу с сараем - церковь сладят. И хотя после этого долго ещё многие стенали: "Отколе же такие деньжищи взять, гривенник-та?" Каждый хорошо знал, поищи юроды у себя в кушаках да в кисах - не только гривенник, а и червонец найдут. Что же касается второго наказа владыки - немедленно отыскать Тимошку с Соломонидкой, то и здесь нашлись люди, сразу же сообразившие, что найти их может либо учитель Тимошки, либо товарищ его Костка - конюхов сын.
   Поручив Васе Клюке собирать деньги и отправив двух главных виновниц Авдотью да Аграфену к Косте и отцу Варавве, нищие расползлись по своим норам, проклиная и Васю, и странниц, и собственное свое скудоумие, и тихо, с бережением - непреклонного вологодского архипастыря.
   На следующий день спозаранку Вася Клюка двинулся в обход нищей братии. Когда он, как и во все прочие дни, появился у владычного собора, там сидели только те нищие, которые в поход на анкудиновский двор не ходили и потому ничего Васе должны отнюдь не были. Вася беспомощно огляделся и заплакал.
   - Сколь верст до ведьминого двора? - вдруг спросил Васю безрукий стрелец Кузьма. Вася перестал плакать и, разведя руками, сказал:
   - Кто ж их ведает, может, три версты, а может - четыре.
   - Так ты теперь десять раз по четыре версты оббежишь, пока три рубля соберешь, - сказал Кузьма и захохотал. И вся нищая братия вслед за Кузьмой захохотала весьма обидно.
   И начались для Васи великие муки: божедомы попрятались кто куда, забившись в самые темные щели, будто тараканы в мороз. Как только Вася кого-нибудь из них отыскивал, то припертый к стене соучастник вначале клялся страшными клятвами, божился и плакал, что нет у него за душой и медной полушки, вслед за тем начинал на Васю кричать, грозиться и выталкивать из конуры вон, обвиняя его во всем случившемся, и, наконец, давал Клике копейку или две, а не десять, как было уговорено. А некие наглые - давали и полушку.
   Обойдя весь город один раз, Вася посчитал собранные в кушаке деньги и заплакал.
   А тут, как назло, зарядил дождь, и Вася, бегавший по всей Вологде три дня, семерых участников похода не нашел совсем, а с остальных - двадцати двух - после трехкратных поборов собрал один рубль восемь гривен и две копейки.
   Промучившись три ночи, Вася добавил к собранным деньгам собственную полтину и пошел к плотницкому старосте Авдею торговаться насчет постройки избы и сарая.
   Вася рассказал Авдею все по правде, без утайки: и какое ему было видение, и как подбил он черной кошке заднюю лапу и как попутал их лукавый, и пошли они - неукротимые - и безвинной вдовицы избенку и сараюшку сожгли. Только одного не сказал Вася: того, сколько у него денег и, всеконечно лукавя, предложил Авдею рубль.
   - За рубль ты, убогий человек, сам избу ставь, - ответил Авдей и отвернул морду в сторону, показывая, что разговор окончен. Тогда Вася накинул полтинник, но Авдей молчал, как будто Васиных слов не слышал.
   После долгих мольб и клятв в бесконечной скудости Авдей согласился выполнить работу за два рубля с полтиною и Вася, добавив ещё шесть кровных алтын, вконец расстроенным ушел от Авдея. Обиднее же всего было то, что Авдей ему, божьему человеку, не поверил и велел все деньги сначала принести, а уж потом он, Авдей, с мужиками-плотниками почнет ставить избу. Кляня Авдея безверной и скаредом, Вася отдал деньги, будто кусок собственной живой плоти оторвал.
   Со старухами же, подучившими наказ отыскать Соломониду и Тимошу, вышло по-другому: отец Варавва, когда пришла к нему на кладбище странница Аграфена и стала выпытывать, куда подавались Тимошка с матерью, не ответил ничего, только засопел сильно и, взяв старуху за ворот ветхого шушуна, из сторожки своей выбил вон.
   Аграфена упала в пыль и ужаснулась столь неуемной ярости слуги божьего, но, побежав, явственно слышала, как Варавва кричал, что если ещё хотя одного божедома увидит возле своей церкви - прибьет посохом. И для пущей убедительности вслед старухе посохом помахал.
   А её товарка - Авдотья долго отиралась возле владычных конюшен, пока, наконец, не увидела Костю. Подошедши к нему близко, странница поклонилась в пояс и сказала, что сам владыко послал её, смиренную, проведать о том, где теперь скрывается известная ему Соломонида Анкудинова с сыном.
   - А пошто владыке занадобились Соломонида с Тимошкой? - недобрым голосом спросил Костя.
   - Хочет он, милостивец наш, Соломониду, убогую вдовицу и сынка её у себя приютить, пока его же, милостивца, соизволением не поставят им божедомы новую избу, - тихо и ласково прошелестела старуха.
   Костя представил, как хромые, слепые, горбатые и безрукие нищие строят избу и захохотал. А старуха, не поняв, отчего это только что злой и сумрачный вьюнош вдруг так развеселился, сначала испугалась, а вслед за тем слабым голосом стала вместе с Костей подхихикивать, стыдливо прикрывая беззубый рот концом черного головного плата.
   Ладно, бабка, ежели узнаю, где безвинные люди от вас, лиходеев, хоронятся, то слова твои передам. Только ты вначале побожись, что владыко именно для того их и зовет, чтобы в дому своем пригреть. И старуха, закрестись мелко и быстро, стада клясться и божиться, что все именно так и есть, как она только что сказала.
   Глава третья. Змеиный укус
   Костя попробовал пробраться к скиту на следующее утро, но беспрерывный дождь, шедший трое суток, закрыл на остров единственный путь.
   Только ещё через два дня, когда вода сошла и земля подсохла, Костя во второй раз вышел из дому и знакомыми тропками пошел к другу своему Тимоше.
   Шел он босиком, подходя к болоту, закатал порты выше колен и явился перед Анкудиновыми как некий еллинский чёрт, по имени Сатир, коего видели они с Тимошей в одной из книг у отца Вараввы.
   Узнав, что.произошло в городе, Соломонида наотрез отказалась ехать в Вологду.
   - Никогда мне в той Вологде счастья не было, не будет и сейчас, сказала она и, поджав губы, упрямо замолчала. Однако даже Костя заметил, что предложение Варлаама не столько напугало или удивило Соломониду, сколько смутило. От Кости не укрылось, что мать его друга почему-то покраснела и, пряча от мальчиков глаза, стала уверять их, что лучшего места, чем нынешнее, ей в жисть не надо, что она ничего и никого не боится, а как только сладят им новую избу, то и переедут они обратно, и, дай бог, заживут не хуже прежнего. Еще раз покачав головой, Соломонида сказала:
   - Идите-ко, вьюноши. Владыко, я чай, в обиду понапрасну никого не даст. А я тут поживу одна, подожду. А как все сладится, то вы за мною и возвернетесь.
   Тимошу и Костю пустили на владычный двор не враз. Сначала привратник долго расспрашивал их - кто такие и по какому делу идут в палаты, потом ушел и, вернувшись, Тимощу впустил, открыв узкую, обитую железом дверь, а Косте велел ждать за воротами.
   Тимоша вслед за привратником прошел широкий, чисто подметенный двор, в глубине которого справа от ворот стояли двухэтажные палаты. Прямо напротив ворот шел забор, отделявший от двора многочисленные службы: конюшни, коровники, овчарню, баню, погреба, псарню, холопьи домишки, а справа - тянулся старый сад с огородом.
   Было тепло и солнечно, пахло липовым мёдом, негромко блеяли овцы, слышался стук топора и неспешный говор баб, разморенных полуденной жарой.
   Тимоша поднялся на высокое крыльцо и через просторные, высокие сени вошел в низкую и тесную горенку домоправителя. Геронтий стоял у высокой конторки резного дерева и писал. Конторка показалась Тимоше необычайно красивой. Множество дверок её были собраны из разных кусков дерева желтых, коричневых, серых. На лицевой стороне конторки - по углам - были искусно вырезаны два древа, отягощенные диковинными плодами. Под одним древом стоял нагой муж - прародитель Адам - и стыдливо склонив голову, глядел в сторону. Под другим древом стояла - нагая же - прародительница рода человеческого Ева и глядела вверх, на ветвь, кою обвил громадами змей, явившийся ей ради соблазна и погибели.
   Тимоша быстро окинул горенку глазами. Была она низка и тесна. Маленькое слюдяное окошечко было забрано густой и толстой решеткой. Под окошечком стоял простой стол с чернильницей, песочницей, подсвечником, бумагами и перьями. Вдоль стояли железные сундуки и деревянные простые, как у мужиков, лавки. На/полке, под образами, стояли книги, но видно было, что это книги хозяйственные, а не божественные.
   Тут Геронтий отложил перо в сторону и строго взглянул на мальчика. Тимоша увидел суровое лицо совсем уже старого человека.. Длинные седые волосы и длинная же седая, борода делали его похожим на праотца Ноя, коего видел Тимоша в Ветхом Завете у учителя своего Вараввы. Одет Геронтий был в холщовый подрясник, из-под коего виднелись мужицкие лапти. Как только Геронтий поднял голову, Тимоша враз перевел глаза со змея на образ Спасителя и, перекрестясь, низко поклонился домоправителю.
   - Чей будешь? - неприветливо спросил Геронтий.
   - Тимофей Анкудинов, Демьянов сын, - ответил Тимоша, подумав, что, наверное, домоправитель и так знает, кто он таков.
   - Зачем пожаловал? - так же неприветливо спросил Геронтий и Тимофей снова подумал: "И это знает домоправитель", но так же спокойно и вежливо ответил:
   - Сказывал мне товарищ мой, Костка, конюхов сын, что владыко Варлаам велел мне быть на его дворе, а зачем владыко велел мне быть - того я не ведаю.
   "Как по писанному речет малец", - подумал Терентий, и спросил уже чуть мягче.
   - Грамоте обучен?
   - Чтению, письму и цифири обучен отцом Вараввой, - ответил мальчик. "То добро, - подумал Терентий. - Варавва к чтению прилежен, не бражник и ленивым учням не потатчик".
   - Пойдешь в пищики? - спросил он Тимощу.
   Тимофей враз представил, как будет он согнувшись сидеть за столом в душной, пропахшей воском горнице домоправителя и без конца писать всякие бумаги. И тут же представил себе: ночное, костер, звезды над головой, ветер с реки, плещущихся под берегом щук и, придав голосу своему кротость и вежливость, сказал:
   - Не столь изрядно грамотен я, господине, чтоб возле твоей милости в пищиках пребывать. Пусти меня, господине, на конюшенный двор, больно я до коней охоч. И буду там любую работу работать, лишь бы мне при конях быть.
   Терентий подумал: "И впрямь будет лучше, если малец сначала поработает при конюшне. Как, не зная, в дом человека пускать? А там верные люди за ним присмотрят, все как есть перескажут, и если окажется прилежен да честен, отчего тогда и в дом не взять?". И, решив, что этот резон выскажет он и Варлааму, если тот станет говорить, что надобно брать мальца в дом, сказал:
   Ну, ин, быть по-твоему. Есть-пить будешь с конюхами и псарями, а жалованья тебе кладу - в месяц полтора алтына. Иди с богом, к Евдокиму, косткиному отцу, и скажи, что я повелел взять тебя к нему в работу.
   * * *
   Отец Кости - Евдоким - определил Тимофея к табунку жеребят, где уже работал и Костя. Не к сосункам, что были ещё при матках, а к тем, что уже бегали на свободе, пощипывая траву и постепенно забывая вкус материнского молока. Жеребят было полторы дюжины, за каждым следовало не только следить, но и ухаживать, а что было труднее - бог весть. Восемнадцать питомцев требовали постоянного к себе внимания: их надо было кормить, поить, убирать в стойлах, вычищая навоз, подстилая свежую солому или подсыпая песок. Их нужно было скоблить щеткой и время от времени купать в реке. (Из всего этого только купания да выезды с жеребятами в ночное доставляли мальчикам истинное удовольствие). А дневной выпас только со стороны мог показаться легким делом - у каждого из восемнадцати питомцев был собственный характер, и с иными оказывалось столько хлопот, что лучше бы поставить его на конюшню, чем бегать, выгоняя из кустов, где и ноту можно было повредить и на змею наступить. Конечно, можно было бы самых неспокойных жеребят стреножить, опутав ремнем, лыком или веревкой передние ноги, но и Косте, и Тимоше жалко было их, своенравных, тем более, что только одно лето бегали они на воле, а там, отстояв зиму в конюшне, уже впрягали их до конца жизни в работу.
   Четыре с половиной копейки в месяц, которые пообещал Геронтий Тимофею, нужно было отрабатывать честно. Однако не работа удручала Тимошу. Он сразу же заметил и немало удивился, что Евдоким, который до самого последнего дня относился к нему лучше, чем к родному сыну, враз переменился. Теперь для него, что служащие при конюшне холопы, что новый подпасок - были почти едины. Костю он и дома, и на конюшне часто под горячую руку бивал, и на Тимофея пару раз замахивался, придираясь по мелочам, и не порядка ради, а чтобы показать сопливцу данную ему от домоправителя власть. И Тимофей, увидев такую в Евдокиме перемену, старался реже попадаться ему на глаза и дело свое делать исправно.
   Мальчики, как и все прочие в хозяйстве Варлаама, вставали рано - со светом, а в середине лета светало в четыре часа утра. Шесть конюхов, два псаря, тележник, скорняк и кузнец встав, шли в кухонную избу, где молодая, толстая стряпуха Аграфена ставила на стол большую миску вареной репы, два каравая черного хлеба, по головке чесноку на каждого и хлебного квасу сколь желает душа. Прежде чем сесть за стол, и мужики, и мальчики, и Аграфена, истово молились на тёмный образ святого Власия - заступника бессловесных тварей, - а затем, перекрестясь, Евдоким брал ложку и первым запускал её в миску, выбирая себе репу побольше и послаще. Тимоша и Костя брали из миски последними, так как сидели в конце стола и их очередь была последней. Правда, иногда после завтрака добрая стряпуха тайком совала им в руку леденец или медовую лепешку, но бывало это не всегда, и, взяв с собою по ломтю хлеба да кринку молока, мальчики начинали работу. Один из них выезжал на выпас, второй оставался в конюшне. Управившись к середине дня с делами в стойлах, он присоединялся к товарищу, и если не нужно было оставаться в ночное, то к заходу солнца оба возвращались обратно. Тележник, скорняк, Евдоким с Костей и Тимоша шли ночевать домой, а стряпуха, четыре конюха и псари оставались на подворье, где стояли их холопьи домишки. Псари не только следили за борзыми, они же убирали двор, топили баню, привозили дрова. А так как кроме мыльни да дома владыки печей во всех других избах было довольно, то холопы без дела не были ни часу, а кроме того, были они и заплечных дел мастерами, забивая в оковы виноватых перед владыкою мужиков, монастырских слуг и холопов.
   Через две недели после того, как начал Тимофей свою службу на конюшне, артель плотников поставила в монастырской слободке сарай, баню и избу, сложила печи и отец Варавва, не взяв ни малой мзды, освятил и избу, и новый двор, а затем Соломонида по случаю освящения пригласила гостей.
   За новым столом, на новых лавках уселись отец Варавва, Евдоким с женой, Соломонида да Тимофей с Костей.
   В тот день Соломонида, низко поклонившись, впервые налила сыну и его товарищу хмельного зелья, потому как стал сын добытчиком, определился к делу и перед приглашенными надлежало ему выглядеть хозяином: другого мужика в доме не было, а известно, что без хозяина и дом - сирота.
   Вино Тимоше не понравилось - было оно горькое, пахло прокисшим суслом и так ударило в голову, что в глазах поплыл туман, а в ушах - звон. Однако через некоторое время туман пропал, звон утих, а все тело приобрело какую-то лёгкость, будто собрался он взлететь. Сидящие за столом показались столь милыми сердцу, что каждого - даже слезливую Костину мать - захотелось расцеловать, а кроме того, появилось чувство, что вот он - Тимофей Анкудинов, Демьянов сын - и силён, и умён, и собою хорош.
   Разговор за столом шёл обо всём: и о ценах на базаре, и о нынешнем добром лете, что и тепло дает в изобилии, и дождями господь не оставляет, и о том, как служится Тимоше у владыки, и о многом прочем, что случилось в Вологде. Только о пожаре, что учинили божедомы, никто не сказал ни слова зачем дурными воспоминаниями праздник портить?
   Разошлись гости засветло - не пьяные и не трезвые, поблагодарив напоследок и хозяйку, и молодого хозяина за хлеб-соль.
   Тимофей же, вернувшись домой, лёг на лавку и крепко заснул. А утром было ему так тяжко и скверно, как сроду не бывало: болела голова, тошнота подступала к горлу, во рту было столь пакостно, что и слов не подобрать. И не хотелось даже пальцем пошевелить - не то что на конюшню идти. Мать заметила все это, но ничего не сказала; дала испить квасу, да сухую хлебную корку изрядно натерла хреном. Мерзкий вкус во рту хрен с квасом вроде бы и перебил - да не надолго.
   Встретившись на конюшенном дворе с другом, Тимофей узнал, что и Костя чувствует себя не лучше. И в первый раз за все время оставили они стойла нечищенными: и у того, и у другого вилы валились из рук, и хотелось только одного - скорее ускакать на речку & лежать в тени, под кустом, по очереди купая коней. Так они и сделали - подперли дверь жеребятника колом и уехали на речку. А приехав, загнали коней в воду и завалились под куст. Солнце ещё не припекало и от реки тянуло прохладой, когда вдруг один из жеребят заржал так жалобно и пугливо, будто малое дитя заплакало. От крика этого Тимофей проснулся, а Костя продолжал спать, приоткрыв рот и широко раскинув руки. Тимофей увидел, как все жеребята враз бросились из реки вон, а один - по имени Игрунок - тот, что заржал жалостно - подпрыгивал, будто ему перебили ногу и ступить на неё он не мог. Жеребята сбились на песке у самой воды тесной кучкой и, как показалось Тимоше, со страхом глядели на воду. А хромой жеребенок выскочил на ближний лужок и, низко опустив голову, стал что-то искать в траве.
   Тимоша разбудил Костю и рассказал ему о случившемся.
   - Сом, должно, - пробормотал плохо соображавший Костя. - Сам знаешь, какие в реке сомы водятся. Иной не то, что жеребенка, бугая - с ног сшибет.
   Однако вскоре жеребенок упал в траву и тихо лежал, подогнув левую переднюю ногу. Мальчики присели возле него и стали ласкать Игрукка, а он вздрагивал испуганно и жалостно, и в глазах у него стояли слезы. И тут Костя заметил, что подогнутая нога начала прямо на глазах быстро опухать и через какой-нибудь час стала в два раза толще правой.
   - Змея! - воскликнул Костя. Его укусила водяная змея! Гони табун домой, а я поведу Игрунка! И мальчики, с трудом подняв жеребенка на ноги, лаская его и уговаривая, повели на конюшню.
   Когда мальчики загнали табун во двор, они увидели - в дверях жеребятника домоправителя Геронтия, самого владыку и, не знавшего куда девать глаза, Евдокима.
   - Явились, голуби, - прошипел Евдоким, и так двинул сына своего Костю по уху, что тот тотчас же упал, но мгновенно вскочив, по-заячьи порскнул за конюшню.
   - Стойла не чищены, а вы купаться! - заорал Евдоким и вслед за тем влепил затрещину Тимоше.
   Тимошу никто ни разу не бил: мать была к нему постоянно добра, сверстникам же своим он никогда спуску не давал и из самых жестоких драк выходил победителем, потому что если вступал он в драку, то ничего не видел и не помнил: знай только, что надо бить, бить и бить - пока противник не упадет иди не побежит.
   И на этот раз с Тимошей произошло то же самое - от обиды, не от удара - поплыли у него перед глазами огненные круги и, не помня себя, он наотмашь ударил Евдокима. Ражему конюху удар Тимоши был все равно, что комариный укус медведю. Однако то, что весь этот срам видел сам владыка и домоправитель, вконец разозлило Евдокима. Схватив Тимошку за шиворот, он крикнул псарям:
   - А ну-ка, накормите шалопая березовой кашей, да погуще! - И псари тотчас же поволокли Тимофея в съезжую избу драть розгами. Он кричал, плакал от злости и обиды, изворачивался, как уж, но что он мог поделать с двумя дюжими мужиками?
   А в то время, как его драли розгами, спустив штаны, бросив на черную от засохшей крови колоду и сев верхом, Варлаам заметил, что один из жеребят хромает и сразу же определил, что Игрунка укусила змея. Опухоль уже поднялась выше колена и подбиралась к груди.
   - Вели позвать Соломонидку, - приказал владыка Терентию. - И пусть сразу скажут зачем. Чтоб была тут, не мешкая, со всем, чем надобно целить от змеиного укуса.
   Соломонида пришла немедля. Она велела нагреть воды и те же псари, которые только что отодрали Тимошу, быстро растопили печь и поставили на огонь медный котел. Соломонида бросила в воду какую-то траву и, присев возле лежащего на земле жеребенка, ловким и быстрым движением взрезала ножом кожу, пустив кровь. Затем она обмакнула в густой зеленоватый отвар чистую холстину и запеленала в неё опухшую ногу.