Баркер Клайв. Таинство

   – Что все сходит на нет. Мне сорок один, и я чувствую, что слишком много всего повидал, успел побывать едва ли не всюду, и все смешалось в одну кучу. Не осталось волшебства Я пробовал принимать наркотики. Терял голову от любви. Разочаровался в Вагнере. Ничего лучше уже не будет. А то, что достигнуто, оказалось так себе.
   Адрианна подошла к двери и положила подбородок на плечо Уилла.
   – Мой бедный Уилл, – сказала она– Такой знаменитый, такой известный, но как тебе все приелось.
   – Смеешься над моей хандрой?
   – Да.
   – Я так и подумал.
   – Ты устал. Тебе нужно передохнуть с годик. Посиди где-нибудь на солнышке с хорошеньким мальчиком Совет от доктора Адрианны.
   – Найдешь мне мальчика?
   – О боже! Неужели ты настолько опустошен?
   – Я бы не смог дойти до бара, даже если бы от этого зависела моя жизнь.
   – И не ходи. Выпей еще мартини.
   – Нет, у меня идея получше, – сказал Уилл. – Приготовь выпивку, а я схожу за Корнелиусом. А потом выпьем и погрустим вместе.

VI

   Корнелиус до вечера пробыл у братьев Лаутербах и неплохо провел время: смотрел женскую борьбу и покуривал травку на халяву. Он ушел, когда стало темно, чтобы вернуться домой и выпить пару рюмок водки, но, преодолев половину пути по Главной улице, задумался: перспектива разборки с Адрианной ему вовсе не улыбалась. Сейчас у него нет настроения извиняться и оправдываться – от этого станет только хуже. Он выудил из кармана самокрутку, которую умыкнул у Герта, и направился к заливу, чтобы ее выкурить.
   Он шел между домами, а ветер приносил с залива снежинки, которые хлестали по лицу. Остановился под фонарем, между задами домов и кромкой воды, и поднял голову к свету, чтобы видеть полет снежинок.
   – Трогательно, – сказал он самому себе.
   Гораздо приятнее, чем медведи. Он вернется и скажет Уиллу, чтобы тот бросил диких зверей и начал фотографировать снежинки.
   «Их существованию угрожает куда большая опасность», – шевельнулось в его слегка одурманенном мозгу.
   Как только выглянет солнце – они исчезнут. Все их совершенство уйдет в небытие. Это настоящая трагедия.
 
   Уилл не добрался до дома Лаутербахов. Он протопал ярдов сто по Главной улице (каждый порыв ветра был сильнее предыдущего и приносил больше снега), когда увидел Корнелиуса Тот крутился на месте, задрав лицо к небу. Он явно накурился, что было вполне в его духе. Именно так Корнелиус всегда распоряжался своей жизнью, а у Уилла было слишком много своих проблем, чтобы быть нетерпимым к слабостям окружающих. И все же для подобных излишеств должно быть свое время и место, а Главная улица Бальтазара сейчас, в медвежий сезон, вряд ли для этого подходит.
   – Корнелиус! – закричал Уилл. – Корнелиус, ты меня слышишь?!
   Ему никто не ответил. Корнелиус продолжал исполнять танец дервиша под фонарем. Уилл двинулся к нему, на ходу проклиная его привычки. Он не стал тратить силы на крики, ветер был слишком силен, но все-таки засомневался, что поступает правильно: Корнелиус перестал кружиться и исчез между домами. Уилл ускорил шаг, хотя ему захотелось вернуться домой и взять оружие, прежде чем последовать за Корнелиусом Но так он мог потерять из виду брата Адрианны, а, судя по его неверной походке, Корнелиус вряд ли в состоянии в одиночку совершать прогулку в темноте. Уиллу стало страшно не столько из-за медведей, сколько из-за близости залива Корнелиус направлялся к берегу. Стоит ему поскользнуться на обледенелых камнях – он окажется в ледяной воде, и у него сразу остановится сердце.
   Уилл дошел до того места, где только что танцевал Корнелиус, и пошел по его следам, которые вели из полосы света на пустырь между домами и зоной прилива Наконец он с облегчением увидел призрачную фигуру Корнелиуса, стоявшего ярдах в пятидесяти. Он больше не вертелся и не смотрел в небо, а стоял, словно окаменевший, и вглядывался в темень залива.
   – Эй, приятель, – окликнул его Уилл. – Ты схватишь воспаление легких.
   Корнелиус не повернулся. Даже бровью не повел.
   «Каких таблеток он наглотался?» – недоумевал Уилл.
   – Кон! – Уилл был не больше чем в двадцати ярдах от Корнелиуса– Это я, Уилл! Ты в порядке? Ответь, старина!
   Наконец Корнелиус заговорил. Он неразборчиво произнес одно слово, которое заставило Уилла замереть:
   – Медведь.
   Изо рта Уилла вырвалось облачко пара Он замер, как и Корнелиус, дождался, когда облачко рассеется, и, не поворачивая головы, обвел взглядом окрестности – сначала слева Берег, насколько хватало глаз, был пуст. Потом справа И там то же самое.
   Он решился на короткий вопрос:
   – Где?
   – Пе-ре-до мной, – ответил Корнелиус.
   Уилл осторожно шагнул в сторону. Обостренные наркотиком чувства Корнелиуса не обманывали. Ярдах в шестнадцати-семнадцати прямо перед ним и в самом деле стоял медведь, его очертания Уилл едва различал сквозь метель.
   – Ты еще здесь, Уилл? – спросил Корнелиус.
   – Здесь.
   – Что мне делать?
   – Отступай. Только, Кон, очень-очень медленно.
   Корнелиус бросил испуганный взгляд через плечо, в одночасье протрезвев.
   – Не смотри на меня, – сказал Уилл. – Следи за медведем.
   Корнелиус повернулся лицом к медведю, который начал неумолимо приближаться. Это не был один из молодых медведей со свалки. И не старый слепой самец, которого фотографировал Уилл. Это была взрослая самка не менее шести сотен фунтов весом.
   – Твою мать… – пробормотал Корнелиус.
   – Отходи, не останавливайся, – подбадривал его Уилл. – Все будет в порядке. Не давай ей думать, что из тебя может получиться хорошая закуска.
   Корнелиус осторожно сделал три шага назад, но после танца дервиша ему трудно было удерживать равновесие, и на четвертом шаге он поскользнулся. Судорожно замахал руками, чтобы удержаться на ногах, и не упал, но было поздно: захрипев, медведица ускорила шаг и перешла на рысцу. Корнелиус развернулся и побежал, она зарычала и бросилась следом, похожая на белое пятно. Без оружия, Уилл мог только отскочить в сторону с пути Корнелиуса и хрипло закричать в надежде отвлечь зверя. Но медведице нужен был Корнелиус. В два прыжка она вдвое сократила расстояние между ними и приближалась, распахнув пасть…
   – Падай!
   Уилл глянул назад, туда, откуда донесся крик, и увидел Адрианну, дай ей бог здоровья, с поднятым ружьем.
   – Кон! – закричала она. – Пригни голову, мать твою!
   Он понял и распростерся на обледенелой земле, от его ботинок медведицу отделяло расстояние в человеческий рост. Адрианна выстрелила – пуля угодила медведице в плечо и остановила ее прежде, чем она набросилась на жертву. Зверь поднялся на задние лапы, издавая злобный рев, по белому меху заструилась кровь. Медведица по-прежнему была от Корнелиуса на расстоянии одного прыжка Пригнувшись, чтобы казаться меньше, Уилл ползком метнулся к дрожащему Корнелиусу, схватил его и потащил в сторону. От Корнелиуса резко пахло дерьмом.
   Уилл бросил взгляд на медведицу. Та все еще была на ногах и не собиралась умирать. Она рявкнула так, что затряслась земля, и двинулась к Адрианне, которая подняла ружье и выстрелила снова не больше чем с десяти ярдов. Рев мгновенно затих, и медведица снова поднялась на задние лапы, белая, с красными пятнами, громадина Она покачнулась, отступила, как опадающая волна, и захромала прочь, в темноту.
   Вся эта сцена (с той минуты, как Корнелиус сказал: «Медведь») заняла, наверное, не больше минуты, но этого вполне хватило, чтобы Уилла затрясло, как в лихорадке. Он поднялся на ноги. Снежинки кружились вокруг, как захмелевшие звездочки, и Уилл двинулся туда, где медведица окропила лед кровью.
   – Ты в порядке? – спросила Адрианна.
   – Да, – ответил он.
   Это была полуправда Он не ранен, но и целым не остался. Ему казалось, что увиденное вырвало из него какую-то часть, которая устремилась в темноту вслед за медведицей. Он должен пойти за ней.
   – Постой! – крикнула Адрианна.
   Он обернулся, стараясь не обращать внимания на рыдания Корнелиуса и просьбы о прощении, на крики людей с Главной улицы. Адрианна смотрела ему в глаза и читала его мысли.
   – Не сходи с ума, Уилл, – сказала она.
   – У меня нет выбора.
   – Тогда хотя бы возьми ружье.
   Он посмотрел на ружье так, словно это его только что начинили пулями.
   – Мне оно ни к чему.
   – Уилл…
   Он повернулся спиной к ней, к свету, к людям и к их дурацким вопросам И пошел по красному следу, оставленному медведицей.

VII

   Сколько лет он этого ждал. Ждал и бесстрастно наблюдал, как кто-то умирает с ним рядом, а он фиксирует эту смерть, как объективный свидетель. Держал дистанцию. Сохранял спокойствие. С этим покончено. Медведица умирала, и он тоже умрет, если отпустит ее теперь, позволит ей погибнуть в одиночестве в этой темноте. В нем словно что-то замкнуло. Он не знал почему. Может быть, из-за разговора с Гутри, после чего он не мог прийти в себя от невыносимой душевной боли, или из-за встречи со слепым медведем на свалке, а может быть, просто потому, что пришло время. Он долго ждал этой минуты. И вот она наступила.
   Уилл шел за медведицей вдоль берега, параллельно Главной улице, и испытывал при этом какое-то безудержное отчаяние. Он понятия не имел, что будет делать, когда догонит зверя, но знал одно: он должен быть там, когда медведица будет умирать мучительной смертью, ведь он тоже виноват в ее гибели. Это он привез сюда Корнелиуса с его привычками. Медведица поступила так, как ей и положено поступать в естественной среде обитания, когда угрожает опасность. Ее застрелили за то, что она не изменила своей природе. Он не мог смириться с мыслью, что стал пособником такого убийства.
   Сочувствие животным уживалось в Уилле с инстинктом самосохранения. Он шел по следу, но если на пути попадались камни, старался их обходить, опасаясь, что за ними прячутся звери. Свет, который просачивался на околицу с Главной улицы, сюда не доходил. Различать следы крови становилось все труднее. Уиллу приходилось останавливаться и вглядываться в землю, чтобы их разглядеть, и он был благодарен судьбе за эти остановки. Ледяной воздух обжигал горло и грудь, зубы терзала сверлящая боль, ноги дрожали.
   Если он испытывает слабость, подумал Уилл, то медведица должна быть еще слабее. Она уже потеряла немало крови и сейчас, вероятно, уже в агонии.
   Неподалеку залаяла собака, вызвав знакомое чувство тревоги.
   – Люси… – сказал себе Уилл и, всмотревшись в темноту сквозь падающий снег, увидел, что погоня привела его к хижине Гутри, до тыльной стены которой оставалось ярдов двадцать.
   Он услышал крик старика, приказавшего собаке замолчать, и звук открывающейся задней двери.
   Из нее пролился свет, довольно слабый по сравнению со светом уличного фонаря в полумиле отсюда, что не помешало Уиллу разглядеть медведицу.
   Зверь был ближе к берегу, чем к хижине, и ближе к Уиллу, чем то и другое. Медведица стояла на четырех лапах, и ее качало, земля вокруг потемнела от крови.
   – Что за хрень тут происходит? – спросил Гутри.
   Уилл не смотрел на него – он не сводил глаз с медведицы (а она не сводила глаз с него), только крикнул Гутри, чтобы тот возвращался в дом.
   – Рабджонс? Это ты?
   – Тут раненая медведица! – крикнул Уилл.
   – Я ее вижу, – ответил Гутри. – Это ты в нее стрелял?
   – Нет! – Краем глаза Уилл увидел, что Гутри вышел из хижины. – Возвращайся назад! Ты меня слышишь?
   – Ты не ранен? – крикнул Гутри.
   Прежде чем Уилл успел ответить, медведица встала на задние лапы и, повернувшись к Гутри, набросилась на него. Она взревела, и у Уилла еще было время подумать, почему она выбрала Гутри, а не его. Может быть, за те секунды, что они смотрели друг на друга, она поняла, что Уилл не представляет угрозы: просто еще одно раненое существо, попавшее в ловушку между улицей и морем И тогда она бросилась на Гутри, одним ударом отбросив его ярдов на пять, но, наверное, благодаря мощному выбросу адреналина, через мгновение тот уже вскочил на ноги, выкрикивая что-то неразборчивое. Только теперь его тело, казалось, осознало нанесенный ему ущерб. Руки поднялись к груди, чтобы остановить кровь, которая уже сочилась между пальцев. Гутри перестал кричать и посмотрел на медведицу. Несколько мгновений они глядели друг на друга – окровавленные, пошатывающиеся. Гутри первым нарушил симметрию и упал лицом вниз.
   Люси, оставаясь на пороге дома, отчаянно залаяла, но не решилась приблизиться к хозяину. Гутри был еще жив. Он попытался перевернуться, правая рука скользнула по льду.
   Уилл оглянулся туда, откуда пришел, надеясь увидеть там кого-нибудь, кто поможет. На берегу никого не было – наверное, люди шли по улице. Но времени их дожидаться не было. Гутри нужна помощь. И немедленно. Медведица снова опустилась на четыре лапы и, судя по тому, как она шаталась, вот-вот должна была свалиться на землю. Не сводя с нее глаз, Уилл подошел к Гутри.
   Старик обессилел. Ему удалось перевернуться, и стало ясно, что рана смертельная: грудь представляла собой жуткое зрелище, да и взгляд был страшен. Но он, казалось, увидел Уилла или, по крайней мере, почувствовал его приближение и схватил за куртку.
   – Где Люси?
   Уилл оглянулся. Собака по-прежнему была у двери, но уже не лаяла.
   – Здесь, цела.
   Гутри, по-видимому, не услышал ответа, так как подтянул Уилла ближе. Хватка у него была на удивление крепкая.
   – Она в безопасности, – сказал Уилл громче и сразу услышал предупреждающий рык медведицы.
   Уилл посмотрел на нее. Медведицу трясло, и, судя по всему, ей, как и Гутри, оставалось жить считаные секунды. Но она не хотела умирать на месте и осторожно двинулась в сторону Уилла, обнажив зубы.
   Другой рукой Гутри ухватил Уилла за плечо и снова заговорил. Уилл не понял, что означают его слова, по крайней мере в эту минуту.
   – Вот этого… уже никого… не будет… – сказал он.
   Медведица сделала еще шаг, раскачиваясь вперед-назад.
   Уилл очень медленно попытался освободиться от хватки Гутри, но тот крепко держал его.
   – Медведица.. – напомнил Уилл.
   – И этого… – пробормотал Гутри, – и этого…
   На его окровавленных губах застыло что-то вроде улыбки. Понимал ли он в агонии, что делает – удерживает человека, который вызвал у него столь горькие воспоминания, когда тому угрожает смерть в лапах медведя?
   Уиллу не оставалось выбора если уж убираться с дороги медведицы, то придется тащить с собой Гутри. Он стал подниматься на ноги, волоча за собой тяжелого старика. Это движение вызвало стон у Гутри, и он почти отпустил плечо Уилла Словно партнер в каком-то жутком танце, Уилл сделал шаг в сторону лачуги, таща за собой Гутри. Медведица остановилась, глядя на эту нелепую сцену сверкающими черными глазами. Уилл сделал еще шаг, и Гутри вскрикнул, но тише, и неожиданно выпустил Уилла, у которого не было сил его удержать. Гутри скользнул на землю, словно его кости стали жидкими, и в это мгновение медведица приняла решение. Уилл не успел бы увернуться, а тем более убежать. Зверь в один прыжок оказался на нем, словно машина, сбившая пешехода Уилл почувствовал, как от удара ломаются кости, а мир становится пятном боли и снега, ослепившим его своим белым сиянием.
   Потом голова его ударилась о лед, и на несколько секунд он потерял сознание. Очнувшись, Уилл поднял руку и увидел красный снег. Куда подевалась медведица? Он повел глазами направо, потом налево: ее нигде не было. Одна рука неподвижно лежала под ним, но в другой еще были силы, чтобы опереться и приподняться. Ог этого движения тело пронзила боль, и он испугался, что снова потеряет сознание, но понемногу ему все же удалось встать на колени.
   Он услышал сопение слева и посмотрел туда. В глазах помутилось. Медведица уткнулась носом в тело Гутри, вдыхая его запах. Она подняла громадную голову, и Уилл увидел, что морда у нее в крови.
   «Это смерть», – подумал Уилл.
   Смерть для всех нас. То, что ты столько раз фотографировал. Неподвижный дельфин, запутавшийся в сетях; обезьяна, бьющаяся в конвульсиях среди мертвых сородичей и не сводящая с него взгляда, который невозможно вынести, разве что через объектив камеры. Все они стали одним в это мгновение: он, обезьяна, медведица. Смертные существа, чье время подошло к концу.
   А потом медведица снова набросилась на него, когти вспороли плечо, спину, челюсти сомкнулись на шее. Откуда-то издалека, из мира, которому он больше не принадлежал, донесся женский голос, зовущий его, и мозг лениво отметил: «Здесь Адрианна, милая Адрианна…»
   Он услышал выстрел, еще один. Почувствовал, как всем своим весом навалилась на него медведица, придавив к земле. Ее кровь бежала по его лицу.
   «Неужели спасен?» – подумал он словно о ком-то другом.
   По мере того как он укреплялся в этой мысли, другая его часть, у которой не было ни ушей, чтобы слышать, ни глаз, чтобы видеть, да которой это было и не нужно, тихо покидала этот мир. Органами чувств, о существовании которых Уилл и не подозревал, он созерцал звезды сквозь снежные тучи. Ему казалось, что он чувствует их тепло, что их пылающие сердца и его дух разделены лишь мыслью и что он может оказаться там, в них, познать их – стоит только пожелать.
   Но что-то остановило подъем. Голос Он знал этот голос, только не мог вспомнить, кому он принадлежит.
   «Эй, ты что это надумал?» – произнес он с лукавой насмешкой.
   Он пытался вспомнить лицо, но перед глазами всплывали лишь фрагменты. Шелковистые рыжие волосы, острый нос, шутовские усы.
   «Тебе еще рано», – сказал пришелец.
   «Но я хочу, – ответил Уилл– Здесь столько боли. Не в умирании – в жизни».
   Собеседник слышал жалобы Уилла, но не пожелал поддерживать тему.
   «А ну, помолчи, – сказал голос. – Думаешь, ты первый на этой планете потерял веру? Это часть нашего бытия. Нам нужно поговорить серьезно – тебе и мне. С глазу на глаз. Как мужчина с…»
   «Мужчина с кем?»
   «И до этого дойдем», – ответил голос, начиная слабеть.
   «Куда ты уходишь?» – спросил Уилл.
   «Туда, где ты не сможешь меня найти, когда придет время, – ответил незнакомец. – А оно придет, мой потерявший веру друг. Это так же верно, как то, что Господь навесил сиськи на ветки».
   И, выдав эту околесицу, голос пропал.
   Настало мгновение благодатной тишины, когда Уиллу вдруг пришло в голову, что, может быть, он все-таки умер и теперь уплывает в забвение. Потом он услышал Люси (бедную осиротевшую Люси), которая надрывно лаяла где-то поблизости. А затем, вслед за ее воем, человеческие голоса Они говорят ему: «Лежи, лежи, не двигайся, все будет хорошо».
   – Ты меня слышишь, Уилл? – спрашивала Адрианна.
   Он чувствовал, как на лицо падают снежинки, словно холодные перышки. На брови, ресницы, губы, зубы. А потом – гораздо менее приятная, чем покалывающие снежинки, мучительная боль во всем теле и в голове.
   – Уилл, – говорила Адрианна, – скажи мне что-нибудь.
   – Дда-а, – сказал он.
   Боль становилась невыносимой и все усиливалась.
   – Все будет хорошо, – сказала Адрианна– Мы ждем помощи. Все будет хорошо.
   – Господи, какой кошмар, – сказал кто-то.
   Он узнал акцент. Наверняка один из братьев Лаутербах. Герт, доктор, которого лишили права заниматься частной практикой за нарушения при выписывании рецептов. Он отдавал приказы, как старый сержант: одеяла, бинты, сюда, скорее, шевелитесь!
   – Уилл?
   Третий голос. Этот звучал где-то совсем рядом с его ухом. Корнелиус. Говорил он сквозь слезы:
   – Это я виноват, старина Боже мой, какая я тварь, прости…
   Уилл хотел остановить Корнелиуса – от его чувства вины сейчас никакого проку, но язык не слушался и он не смог произнести ни слова Глаза, однако, приоткрылись, вытолкнув снежинки из глазниц Он не видел ни Корнелиуса, ни Адрианны, ни Герта Лаутербаха. Только летящие сверху снежинки.
   – Он все еще с нами, – сказала Адрианна.
   – О, старина, о, старина.. – рыдал Корнелиус– Спасибо тебе, долбаный Господи.
   – Ты только держись, – сказала Адрианна Уиллу. – Мы тебя вытащим Ты меня слышишь? Ты не умрешь, Уилл. Я тебе не позволю умереть, ты понял?
   Он снова позволил глазам закрыться. Но снег проникал в голову, погружая его в благодатное небытие, словно на раны положили мягкое одеяло. И боль постепенно отступала, уходили голоса, он уснул под снегом, и ему приснились другие времена.

Часть вторая
Ему снится, что его любят

I

   В течение нескольких драгоценных месяцев после смерти старшего брата Уилл был саvым счастливым парнишкой в Манчестере. Конечно, не для всех. Он быстро научился придавать лицу мрачное выражение, даже изображать готовность разрыдаться, если озабоченный родственник спрашивал, как он себя чувствует. Но все это было сплошным притворством. Натаниэль умер, и Уилл был этому рад. Золотой мальчик больше не будет главенствовать над ним. Теперь в его жизни остался только один человек, который относился к нему так же снисходительно, как отец, – и это был сам отец.
   У отца имелись для этого все основания: он был великий человек. Философ – ни больше ни меньше. У других тринадцатилетних мальчишек отцы были водопроводчиками или водителями автобусов, но отец Уилла, Хьюго Рабджонс, был автор шести книг – никакой водопроводчик или водитель автобуса даже не понял бы, о чем они. Мир (Хьюго как-то сказал об этом Натаниэлю в присутствии Уилла) создавался многими людьми, но лишь единицы определяли то, как он будет развиваться. Важно было оказаться среди этих единиц, найти место, в котором ты сможешь изменить общепринятые представления с помощью политического влияния и интеллекта, а если ни то ни другое не подействует, то ненавязчивым принуждением.
   Уилл приходил от отцовских речей в восторг, даже несмотря на то, что многое из сказанного оставалось за пределами его понимания. А отец любил поговорить о своих мыслях, хотя однажды Уилл был свидетелем того, как отец впал в ярость: Элеонор, мать Уилла, назвала своего мужа учителем.
   – Никакой я не учитель, никогда им не был и не буду! – взревел Хьюго, его и без того всегда красное лицо налилось кровью. – Почему ты то и дело пытаешься меня унизить?
   Что ответила мать? Что-то неопределенное. Она всегда говорила что-то неопределенное. Глядя мимо него куда-то в окно или, может быть, вперившись осуждающим взором в букеты, которые только что расставила.
   – Философии нельзя научить, – сказал тогда Хьюго. – Она дается только вдохновением.
   Возможно, этот разговор продолжался дольше, но у Уилла были сомнения на этот счет. Мгновенная вспышка, перемирие – таков был ритуал А иногда – обмен ласками, но это тоже быстро заканчивалось. И каков бы ни был предмет разговора – философия или любовь, – на лице матери неизменно присутствовало рассеянное выражение.
   Но потом умер Натаниэль, и даже такие разговоры прекратились.
   Это случилось в четверг утром Он переходил улицу, и его сбило такси. Водитель спешил доставить пассажира на манчестерский вокзал Пикадилли, боялся опоздать на двенадцати-часовой поезд. Удар отбросил Натаниэля в витрину обувного магазина, стекло разлетелось, и он получил множественные порезы и внутренние повреждения, несовместимые с жизнью. Умер он не сразу. Боролся за жизнь два с половиной дня в отделении интенсивной терапии Королевской клиники, но в сознание так и не пришел. На утро третьего дня его тело перестало сопротивляться, и он умер.
   По мифологизированной версии, сочиненной Уиллом, его брат, будучи в коме, принял решение не возвращаться в этот мир. Хотя Натаниэлю было всего пятнадцать, когда он умер, он успел вкусить больше радостей жизни, чем удается большинству за отведенные им Библией семьдесят два Его до самозабвения любили родители, Господь наделил его лицом, на которое невозможно было посмотреть и не влюбиться, но Натаниэль решил расстаться с миром, оставаясь его идолом. Он получил свою долю восхищения и поклонения, и они успели ему наскучить. Лучше уйти, не оглядываясь.
   После похорон Элеонор не выходила из дома. Она всегда любила гулять по улице, стоять перед витринами – но теперь перестала это делать. У нее был кружок приятельниц, с которыми она встречалась за ланчем не реже двух раз в неделю. Теперь она перестала подходить к телефону, чтобы не разговаривать с ними. Ее лицо утратило сияние. Рассеянность обернулась полным отсутствием интереса к жизни, и мании росли день ото дня. Она перестала открывать шторы в гостиной, потому что боялась увидеть такси. Если она и ела, то только с белых тарелок. Она не ложилась спать, пока не убеждалась, что все двери и окна закрыты на три запора Она привыкла молиться, делала это обычно очень тихо и на французском, ее родном языке. Как-то вечером Уилл услышал ее разговор с отцом – она говорила, что дух Натаниэля находится с ней рядом неотлучно. Неужели Хьюго не видит этого по ее лицу? У них ведь одна кровь. Одна – французская.
   Даже в тринадцать лет Уилл вполне прагматично смотрел на мир. Он не обманывался насчет того, что происходит с его матерью. Она сходила с ума. Такова была печальная простая истина В течение нескольких недель мая она не могла оставаться одна дома, и Уилл был вынужден пропускать занятия (для него это было вовсе не в тягость) и оставаться с ней дома. При этом видеть его она не желала (не хотела видеть лицо, которое казалось ей неудачной копией идеальной внешности Натаниэля), но стоило ей услышать, что он открывает переднюю дверь, как она с рыданиями и обещаниями звала его назад. Наконец в середине августа Хьюго усадил Уилла и сказал, что жизнь в Манчестере для всех них стала невыносимой, и он решил, что они должны переехать. «Твоей матери нужны простор и свежий воздух», – объяснил он. Эти слова были лейтмотивом всех тех месяцев, которые прошли с того дня, когда несчастье избороздило морщинами его лицо. У него, по его словам, было лицо спорщика, словно высеченное из гранита – породы, которая плохо передает нюансы мысли и оттенки значений. Но оттенков было пруд пруди. Даже простое описание отъезда семьи из Манчестера стало лингвистическим приключением.