Страница:
Она смотрела и ждала, словно силой мысли могла вернуть его к жизни. Но он не шелохнулся, только грудь поднималась и опускалась.
– Хорошо. Я понимаю намеки. Я пошла Перед отъездом еще зайду к тебе. – Она наклонилась и легонько коснулась губами его лба– Слушай, что я тебе скажу, Уилл. Где бы ты сейчас ни находился, там гораздо хуже, чем здесь. Возвращайся и посмотри на меня, посмотри на мир. Договорились? Нам тебя не хватает.
II
III
IV
1
2
– Хорошо. Я понимаю намеки. Я пошла Перед отъездом еще зайду к тебе. – Она наклонилась и легонько коснулась губами его лба– Слушай, что я тебе скажу, Уилл. Где бы ты сейчас ни находился, там гораздо хуже, чем здесь. Возвращайся и посмотри на меня, посмотри на мир. Договорились? Нам тебя не хватает.
II
На следующее утро после происшествия в Суде Уилл проснулся в жутком состоянии: у него болело все – от ног до головы. Он попытался встать с кровати, но его ноги будто вспомнили, что было накануне вечером, и он упал на пол, издав такой крик (скорее удивления, чем боли), что мать прибежала к нему в комнату и нашла его распростертым на полу. Зубы Уилла выбивали дробь. Ему поставили диагноз – грипп – и вернули в кровать, где стали пичкать аспирином и омлетами.
Ночью пошел дождь со снегом, хлеставший в окно большую часть дня. Уилл хотел выйти на улицу. Его жар, думал он, превратит этот ледяной ливень в пар, когда тот еще не успеет долететь до него. Он вернулся бы в Суд, как один из библейских детей – тот, что, сожженный в печи, вернулся живым[7]; над ним поднимался бы пар, и он явился бы туда, где Джекоб и Роза держали свой странный совет. И он прошел бы голым, да, голым, через живую изгородь; исцарапанный, ободранный, подошел бы к двери, где его должен ждать Джекоб, чтобы научить мудрости; и Роза тоже будет ждать его, чтобы сказать, какой он необыкновенный парень. Да, он отправится в Суд, в сердце их тайного мира, где всё – любовь и огонь, огонь и любовь.
Если только сумеет подняться с кровати. Но тело не слушалось. Максимум, на что он был способен, это дойти до туалета, но одной рукой приходилось держаться за раковину, а другой – за член (который казался таким сморщенным, словно стыдился самого себя), чтобы не упасть – так у него кружилась голова. После ланча пришел доктор. Это была женщина с тихим голосом, коротко стриженными седыми волосами (хотя по возрасту ей еще не полагалось седых волос) и ласковой улыбкой. Она сказала, что все будет хорошо, только пока нельзя вставать и нужно принимать лекарство, которое она выпишет. Потом доктор заверила мать, что через неделю-другую он будет в полном порядке.
«Через неделю?» – подумал Уилл.
Он не может ждать целую неделю – ему нужно вернуться к Джекобу и Розе. Как только доктор и мать ушли, он поднялся и с трудом подошел к окну. Снег с дождем переходил просто в снег, он начал оседать на вершинах холмов. Уилл видел, как от его дыхания запотевает холодное стекло и снова проясняется, и решил набраться сил, черт побери, одной силой воли.
Начал он немедленно, не сходя с места; «Я буду сильным. Я буду сильным. Я буду…»
Он остановился на полуслове, услышав внизу, в холле, голос отца, а потом его шаги по лестнице. Уилл двинулся назад к кровати и успел забраться под одеяло, прежде чем распахнулась дверь и вошел отец. Лицо у него было мрачнее неба за окном.
– Итак, – сказал он без всякого вступления, – я хочу получить от тебя объяснение, мой друг, и лжи я не потерплю. Мне нужна правда.
Уилл ничего не ответил.
– Ты знаешь, почему я рано вернулся домой? – спросил отец. – Ну?
– Нет.
– Меня нашел мистер Каннингхэм Этот чертов псих заявился посреди дня. Он разыскал меня – это его слова; разыскал меня, – потому что его сын в ужасном состоянии. Он все время плачет из-за того, что ты втянул его в какую-то гадость. – Хьюго подошел к кровати Уилла– И теперь я хочу узнать, какие дурацкие истории ты втемяшил в башку этому придурку. И не надо качать головой, молодой человек, сейчас ты говоришь не со своей матерью. Мне нужны ответы – и правдивые ответы, ты меня слышишь?
– Шервуд… не совсем того… – сказал Уилл.
– Это что должно означать? – спросил, брызгая слюной, Хьюго.
– Он не имеет понятия, о чем говорит.
– Меня не интересует этот маленький засранец. Я просто не хочу, чтобы его отец разыскивал меня и обвинял в том, что я вырастил полного идиота Именно так он назвал тебя. Идиотом! И возможно, он прав. У тебя что – ума совсем нету?
Уилл чувствовал, как слезы наворачиваются на глаза.
– Шервуд – мой друг, – пролепетал он.
– Ты говорил, что он не совсем того.
– Да.
– И что же тогда у нас получается? Если он твой друг, то кто тогда ты? У тебя что – совсем мозгов нет? Вы что там удумали?
– Мы просто гуляли, и он… испугался… вот и все.
– У тебя какие-то странные представления о забавах – внушать мальчишке всякие глупости. – Отец покачал головой. – Где ты этого набрался?
Он задал этот вопрос напоследок, уже не надеясь на ответ, хотя Уиллу и хотелось ответить. Его так и подмывало сказать: «Я ничего не выдумывал, ты, старый слепец. Ты не знаешь того, что знаю я, не видишь того, что вижу я, ничего не понимаешь из того…»
Но Уилл, конечно, не осмелился это произнести. Он просто закрыл глаза и позволил отцу обливать его презрением, пока тот не остыл.
Потом к нему поднялась мать с таблетками.
– Я слышала, отец говорил с тобой, – сказала она– Знаешь, он иногда бывает грубее, чем хотел бы.
– Я знаю.
– Он говорит всякие слова…
– Я знаю, что он говорит и чего хочет, – ответил Уилл. – Он хочет, чтобы мертвым был я, а живым – Натаниэль. И ты тоже.
Он пожал плечами. Легкость, с какой дались ему эти слова, с какой он мог причинять боль (а он знал, что причиняет боль), бодрила.
– Нет проблем, – продолжал он. – Извини, что я не так хорош, как Натаниэль, но я с этим ничего не могу поделать.
Пока Уилл говорил, глядя на мать, видел он не ее – он видел Джекоба, который протягивает ему мотылька на сожжение и улыбается.
– Прекрати, – сказала мать. – Я не хочу это слушать. Что ты себе позволяешь? Прими таблетки.
Манера ее поведения вдруг стала какой-то отстраненной, словно она не узнавала мальчика, лежавшего в постели.
– Хочешь есть?
– Да.
– Я попрошу Адель подогреть суп. А ты не вылезай из-под одеяла И прими таблетки.
Выходя, она бросила на сына едва ли не испуганный взгляд – так посмотрела на него тогда в школе мисс Хартли. И скрылась за дверью. Уилл проглотил таблетки. Тело по-прежнему ломило, голова кружилась, но он не собирался долго ждать, он уже (еще не успев встать на ноги и выйти из дома) принял решение. Он поест супу – нужно подкрепиться перед предстоящим путешествием, а потом оденется и пойдет в Суд. Составив план, он снова поднялся с кровати, чтобы испытать ноги на крепость. Они уже не казались такими ненадежными, как несколько минут назад. Он немного поест, и они донесут его куда надо.
Ночью пошел дождь со снегом, хлеставший в окно большую часть дня. Уилл хотел выйти на улицу. Его жар, думал он, превратит этот ледяной ливень в пар, когда тот еще не успеет долететь до него. Он вернулся бы в Суд, как один из библейских детей – тот, что, сожженный в печи, вернулся живым[7]; над ним поднимался бы пар, и он явился бы туда, где Джекоб и Роза держали свой странный совет. И он прошел бы голым, да, голым, через живую изгородь; исцарапанный, ободранный, подошел бы к двери, где его должен ждать Джекоб, чтобы научить мудрости; и Роза тоже будет ждать его, чтобы сказать, какой он необыкновенный парень. Да, он отправится в Суд, в сердце их тайного мира, где всё – любовь и огонь, огонь и любовь.
Если только сумеет подняться с кровати. Но тело не слушалось. Максимум, на что он был способен, это дойти до туалета, но одной рукой приходилось держаться за раковину, а другой – за член (который казался таким сморщенным, словно стыдился самого себя), чтобы не упасть – так у него кружилась голова. После ланча пришел доктор. Это была женщина с тихим голосом, коротко стриженными седыми волосами (хотя по возрасту ей еще не полагалось седых волос) и ласковой улыбкой. Она сказала, что все будет хорошо, только пока нельзя вставать и нужно принимать лекарство, которое она выпишет. Потом доктор заверила мать, что через неделю-другую он будет в полном порядке.
«Через неделю?» – подумал Уилл.
Он не может ждать целую неделю – ему нужно вернуться к Джекобу и Розе. Как только доктор и мать ушли, он поднялся и с трудом подошел к окну. Снег с дождем переходил просто в снег, он начал оседать на вершинах холмов. Уилл видел, как от его дыхания запотевает холодное стекло и снова проясняется, и решил набраться сил, черт побери, одной силой воли.
Начал он немедленно, не сходя с места; «Я буду сильным. Я буду сильным. Я буду…»
Он остановился на полуслове, услышав внизу, в холле, голос отца, а потом его шаги по лестнице. Уилл двинулся назад к кровати и успел забраться под одеяло, прежде чем распахнулась дверь и вошел отец. Лицо у него было мрачнее неба за окном.
– Итак, – сказал он без всякого вступления, – я хочу получить от тебя объяснение, мой друг, и лжи я не потерплю. Мне нужна правда.
Уилл ничего не ответил.
– Ты знаешь, почему я рано вернулся домой? – спросил отец. – Ну?
– Нет.
– Меня нашел мистер Каннингхэм Этот чертов псих заявился посреди дня. Он разыскал меня – это его слова; разыскал меня, – потому что его сын в ужасном состоянии. Он все время плачет из-за того, что ты втянул его в какую-то гадость. – Хьюго подошел к кровати Уилла– И теперь я хочу узнать, какие дурацкие истории ты втемяшил в башку этому придурку. И не надо качать головой, молодой человек, сейчас ты говоришь не со своей матерью. Мне нужны ответы – и правдивые ответы, ты меня слышишь?
– Шервуд… не совсем того… – сказал Уилл.
– Это что должно означать? – спросил, брызгая слюной, Хьюго.
– Он не имеет понятия, о чем говорит.
– Меня не интересует этот маленький засранец. Я просто не хочу, чтобы его отец разыскивал меня и обвинял в том, что я вырастил полного идиота Именно так он назвал тебя. Идиотом! И возможно, он прав. У тебя что – ума совсем нету?
Уилл чувствовал, как слезы наворачиваются на глаза.
– Шервуд – мой друг, – пролепетал он.
– Ты говорил, что он не совсем того.
– Да.
– И что же тогда у нас получается? Если он твой друг, то кто тогда ты? У тебя что – совсем мозгов нет? Вы что там удумали?
– Мы просто гуляли, и он… испугался… вот и все.
– У тебя какие-то странные представления о забавах – внушать мальчишке всякие глупости. – Отец покачал головой. – Где ты этого набрался?
Он задал этот вопрос напоследок, уже не надеясь на ответ, хотя Уиллу и хотелось ответить. Его так и подмывало сказать: «Я ничего не выдумывал, ты, старый слепец. Ты не знаешь того, что знаю я, не видишь того, что вижу я, ничего не понимаешь из того…»
Но Уилл, конечно, не осмелился это произнести. Он просто закрыл глаза и позволил отцу обливать его презрением, пока тот не остыл.
Потом к нему поднялась мать с таблетками.
– Я слышала, отец говорил с тобой, – сказала она– Знаешь, он иногда бывает грубее, чем хотел бы.
– Я знаю.
– Он говорит всякие слова…
– Я знаю, что он говорит и чего хочет, – ответил Уилл. – Он хочет, чтобы мертвым был я, а живым – Натаниэль. И ты тоже.
Он пожал плечами. Легкость, с какой дались ему эти слова, с какой он мог причинять боль (а он знал, что причиняет боль), бодрила.
– Нет проблем, – продолжал он. – Извини, что я не так хорош, как Натаниэль, но я с этим ничего не могу поделать.
Пока Уилл говорил, глядя на мать, видел он не ее – он видел Джекоба, который протягивает ему мотылька на сожжение и улыбается.
– Прекрати, – сказала мать. – Я не хочу это слушать. Что ты себе позволяешь? Прими таблетки.
Манера ее поведения вдруг стала какой-то отстраненной, словно она не узнавала мальчика, лежавшего в постели.
– Хочешь есть?
– Да.
– Я попрошу Адель подогреть суп. А ты не вылезай из-под одеяла И прими таблетки.
Выходя, она бросила на сына едва ли не испуганный взгляд – так посмотрела на него тогда в школе мисс Хартли. И скрылась за дверью. Уилл проглотил таблетки. Тело по-прежнему ломило, голова кружилась, но он не собирался долго ждать, он уже (еще не успев встать на ноги и выйти из дома) принял решение. Он поест супу – нужно подкрепиться перед предстоящим путешествием, а потом оденется и пойдет в Суд. Составив план, он снова поднялся с кровати, чтобы испытать ноги на крепость. Они уже не казались такими ненадежными, как несколько минут назад. Он немного поест, и они донесут его куда надо.
III
Хотя Фрэнни и не заболела, страдала она куда больше, чем Уилл на следующий день после вечера в Суде. Они с Шервудом умудрились незаметно пробраться в дом, подняться по лестнице и вымыться, прежде чем их увидели родители, и лелеяли надежду, что никто ничего не спросит, но тут ни с того ни с сего Шервуд стал рыдать. К счастью, он нес околесицу, объясняя причину своих слез, и, хотя отец с матерью с пристрастием допрашивали Фрэнни, она тоже отвечала туманно. Фрэнни не любила лгать, в первую очередь потому, что не умела это делать, но знала, что Уилл никогда ей не простит, если она начнет распространяться о том, что ей известно. Огец Фрэнни, когда прошел первый приступ ярости, замкнулся в себе, но мать умела брать измором Она задавала одни и те же вопросы, все больше укрепляясь в своих подозрениях. В течение полутора часов она снова и снова спрашивала Фрэнни, почему Шервуд в таком состоянии. Фрэнни говорила, что они пошли играть с Уиллом, потерялись в темноте и испугались. Мать не верила ни одному ее слову, но в том, что касалось упорства, дочь не уступала матери. Чем дольше мисс Каннингхэм повторяла свои вопросы, тем осторожнее становились ответы Фрэнни. Наконец мать не выдержала.
– Я не желаю, чтобы ты и дальше встречалась с мальчишкой Рабджонсов, – сказала она– Думаю, это настоящий смутьян. Он здесь чужой и оказывает на тебя дурное влияние. Ты меня удивляешь, Фрэнсис И разочаровываешь. Обычно ты ведешь себя более ответственно. Ты же знаешь, твоему брату легко задурить голову. Я никогда не видела его в таком состоянии. Плачет и плачет – не остановишь. И я виню в этом тебя.
Этой короткой речью вопрос на некоторое время был исчерпан. Но незадолго до рассвета Фрэнни проснулась и услышала, как брат жалобно плачет. Потом в его комнату вошла мать, и рыдания стали тише, пока они обменивались негромкими словами, а затем возобновились. Мать пыталась – но безуспешно – успокоить Шервуда. Фрэнни лежала в своей комнате в темноте, борясь со слезами. Но проиграла сражение. Они потекли солеными ручьями по носу, жгли веки и щеки. Ей было жалко Шервуда: она знала, что он меньше любого другого был подготовлен к ночным кошмарам, неизбежным после приключений в Суде. Ей было жалко себя, потому что она вынуждена лгать и это воздвигло стену между нею и матерью, которую она так сильно любила Плакала она – хотя и несколько иначе – и по Уиллу, который поначалу показался ей другом, таким необходимым, но которого она, кажется, уже потеряла.
И наконец – неизбежное. Она услышала, как повернулась ручка двери, ведущей в ее спальню, и потом – голос матери:
– Фрэнни? Ты спишь?
Она не стала притворяться – села в кровати.
– Что случилось?
– Шервуд рассказал мне нечто странное.
Он рассказал все: как они, преследуя Уилла, отправились в Суд, рассказал о мужчине в черном и женщине в кружевах. И еще кое-что. О том, что женщина была голая, а потом случился пожар. Мать Фрэнни желала знать, имеет ли это какое-нибудь отношение к действительности? А если имеет, то почему Фрэнни ничего ей не рассказала?
Несмотря на угрозу Уилла, у нее теперь не осталось выбора – она должна была рассказать правду. Да, в Суде были двое, как и говорит Шервуд. Нет, она не знает, кто они такие, нет, она не видела, чтобы женщина раздевалась, нет, она не уверена, что смогла бы узнать их, если бы увидела снова (это было не совсем так, хотя и близко к правде). Там было темно, сказала Фрэнни, и она испугалась – не только за себя, за всех троих.
– Они тебе угрожали? – спросила мать.
– Да нет.
– Но ты сказала, что испугалась.
– Испугалась. Они были не похожи на обычных людей.
– А на кого они были похожи?
Она не смогла найти подходящих слов, даже когда с теми же вопросами пришел отец.
– Сколько раз я тебе говорил, – сказал он, – не приближаться к людям, которых не знаешь.
– Я пошла за Уиллом. Я боялась, как бы с ним чего не случилось.
– Если бы и случилось, это его дело, а не твое. Он бы ради тебя такого не сделал. Можешь не сомневаться.
– Ты его не знаешь. Он…
– Не дерзи, – оборвал ее отец. – Завтра я поговорю с его родителями. Хочу, чтобы они знали, что у них сын – полный идиот.
С этими словами он вышел, оставив Фрэнни наедине с ее мыслями.
Но на этом события той ночи не закончились. Когда все звуки в доме наконец смолкли, Фрэнни услышала легкий стук в дверь, а потом в ее спальню проскользнул Шервуд, прижимавший что-то к груди. После рыданий голос у него был хриплый.
– У меня тут есть кое-что – ты должна это увидеть, – сказал он и, подойдя к окну, раздвинул шторы.
Перед домом стоял уличный фонарь, его свет через исхлестанное дождем стекло упал на бледное, опухшее лицо Шервуда.
– Я не знаю, зачем это сделал, – начал он.
– Что сделал?
– Я, понимаешь, просто был там, а когда увидел ее, то решил взять. – С этими словами он протянул Фрэнни предмет, который держал в руках. – Это всего лишь старая книга.
– Ты ее украл?
Он кивнул.
– Откуда? Из Суда?
Шервуд снова кивнул. Вид у него был такой испуганный, что Фрэнни боялась, как бы он снова не разрыдался.
– Ничего-ничего, – сказала она– Я не сержусь. Просто удивилась. Я не видела у тебя этой книги.
– Я сунул ее под куртку.
– И где ты ее нашел?
Шервуд рассказал о столе, чернилах и ручках, и, пока он говорил, Фрэнни взяла книгу у него из рук и подошла к окну. От книги исходил странный запах. Фрэнни поднесла ее к носу – не слишком близко – и втянула этот запах. Пахло холодным огнем, от углей, оставленных под дождем Это насторожило Фрэнни – теперь она опасалась открывать книгу, но не могла не сделать этого, зная, откуда эта книга взялась. Она зацепила большим пальцем обложку и приподняла На первой странице был круг, нарисованный черными или темно-коричневыми чернилами. Ни фамилии автора Ни названия. Одно это кольцо, идеально ровное.
– Это его книга? – спросила она Шервуда.
– Наверно.
– Кто-нибудь знает, что ты ее взял?
– Нет, не думаю.
Хотя бы это радовало. Фрэнни перевернула страницу. То, что она увидела, было настолько же сложно, насколько проста была предыдущая страница строчки текста одна за другой, крохотные слова так прижаты друг к другу, что кажется, сливаются в одно. Фрэнни перевернула страницу. Та же картина – слева и справа. То же самое и на следующих двух, и на двух следующих, и на двух следующих Она присмотрелась к тексту – можно ли понять, что там написано, – но слова были не английские. Еще более странным ей показалось то, что буквы были явно не из алфавита – изящные, замысловатые значки, выписанные так тщательно, словно их выводила рука безумца.
– Что это значит? – спросил Шервуд, заглядывая через плечо сестры.
– Не знаю. Ничего подобного я в жизни не видела.
– Думаешь, это какой-то рассказ?
– Вряд ли. Это не печатный текст, как в обычных книгах.
Она лизнула палец и ткнула в значки. Палец испачкался.
– Он это сам написал, – сказала она.
– Джекоб? – выдохнул Шервуд.
– Да.
Фрэнни перевернула еще несколько страниц, и наконец на глаза ей попалась картинка. Это было изображение насекомого – какого-то жука, как ей показалось, и, как и значки на предыдущих страницах, он был скрупулезно заштрихован. Каждая деталь головы, лапок, радужных крылышек – в тусклом свете они казались реальными, словно прикоснись она к этому жуку, и он с жужжанием поднимется с бумаги.
– Я знаю, что не должен был брать эту книгу, – сказал Шервуд, – но теперь я не хочу ее возвращать, потому что не хочу увидеть его снова.
– Тебе и не придется ее отдавать, – успокоила его Фрэнни.
– Ты обещаешь?
– Обещаю. Тебе нечего бояться, Шер. Здесь мы в безопасности: мама и папа нас охраняют.
Шервуд просунул руку ей под локоть. Фрэнни чувствовала, как дрожь проходит по его худенькому тельцу.
– Но ведь они не всегда тут будут? – сказал он пугающе невыразительно, словно об этой самой ужасной из всех возможностей можно было сказать только так – голосом, лишенным всяких эмоций.
– Да, не всегда.
– И что тогда случится с нами?
– Я буду заботиться о тебе.
– Обещаешь?
– Обещаю. Ну а теперь тебе пора возвращаться в кровать.
Фрэнни взяла брата за руку, и они вдвоем на цыпочках прошли по лестничной площадке до его комнаты. Там она уложила Шервуда в постель и сказала, чтобы он не думал о книге, или о Суде, или о том, что случилось вчера вечером, а просто попытался уснуть. Исполнив свой долг, она вернулась к себе, закрыла дверь, задвинула штору и положила книгу в шкаф под свитера. У дверцы шкафа не было замка, а если б и был, она бы обязательно повернула ключ. Потом Фрэнни улеглась в холодную постель и зажгла прикроватную лампу – на тот случай, если жук из книги поползет по полу, чтобы найти ее еще до рассвета А после событий вчерашнего вечера такое вполне могло случиться.
– Я не желаю, чтобы ты и дальше встречалась с мальчишкой Рабджонсов, – сказала она– Думаю, это настоящий смутьян. Он здесь чужой и оказывает на тебя дурное влияние. Ты меня удивляешь, Фрэнсис И разочаровываешь. Обычно ты ведешь себя более ответственно. Ты же знаешь, твоему брату легко задурить голову. Я никогда не видела его в таком состоянии. Плачет и плачет – не остановишь. И я виню в этом тебя.
Этой короткой речью вопрос на некоторое время был исчерпан. Но незадолго до рассвета Фрэнни проснулась и услышала, как брат жалобно плачет. Потом в его комнату вошла мать, и рыдания стали тише, пока они обменивались негромкими словами, а затем возобновились. Мать пыталась – но безуспешно – успокоить Шервуда. Фрэнни лежала в своей комнате в темноте, борясь со слезами. Но проиграла сражение. Они потекли солеными ручьями по носу, жгли веки и щеки. Ей было жалко Шервуда: она знала, что он меньше любого другого был подготовлен к ночным кошмарам, неизбежным после приключений в Суде. Ей было жалко себя, потому что она вынуждена лгать и это воздвигло стену между нею и матерью, которую она так сильно любила Плакала она – хотя и несколько иначе – и по Уиллу, который поначалу показался ей другом, таким необходимым, но которого она, кажется, уже потеряла.
И наконец – неизбежное. Она услышала, как повернулась ручка двери, ведущей в ее спальню, и потом – голос матери:
– Фрэнни? Ты спишь?
Она не стала притворяться – села в кровати.
– Что случилось?
– Шервуд рассказал мне нечто странное.
Он рассказал все: как они, преследуя Уилла, отправились в Суд, рассказал о мужчине в черном и женщине в кружевах. И еще кое-что. О том, что женщина была голая, а потом случился пожар. Мать Фрэнни желала знать, имеет ли это какое-нибудь отношение к действительности? А если имеет, то почему Фрэнни ничего ей не рассказала?
Несмотря на угрозу Уилла, у нее теперь не осталось выбора – она должна была рассказать правду. Да, в Суде были двое, как и говорит Шервуд. Нет, она не знает, кто они такие, нет, она не видела, чтобы женщина раздевалась, нет, она не уверена, что смогла бы узнать их, если бы увидела снова (это было не совсем так, хотя и близко к правде). Там было темно, сказала Фрэнни, и она испугалась – не только за себя, за всех троих.
– Они тебе угрожали? – спросила мать.
– Да нет.
– Но ты сказала, что испугалась.
– Испугалась. Они были не похожи на обычных людей.
– А на кого они были похожи?
Она не смогла найти подходящих слов, даже когда с теми же вопросами пришел отец.
– Сколько раз я тебе говорил, – сказал он, – не приближаться к людям, которых не знаешь.
– Я пошла за Уиллом. Я боялась, как бы с ним чего не случилось.
– Если бы и случилось, это его дело, а не твое. Он бы ради тебя такого не сделал. Можешь не сомневаться.
– Ты его не знаешь. Он…
– Не дерзи, – оборвал ее отец. – Завтра я поговорю с его родителями. Хочу, чтобы они знали, что у них сын – полный идиот.
С этими словами он вышел, оставив Фрэнни наедине с ее мыслями.
Но на этом события той ночи не закончились. Когда все звуки в доме наконец смолкли, Фрэнни услышала легкий стук в дверь, а потом в ее спальню проскользнул Шервуд, прижимавший что-то к груди. После рыданий голос у него был хриплый.
– У меня тут есть кое-что – ты должна это увидеть, – сказал он и, подойдя к окну, раздвинул шторы.
Перед домом стоял уличный фонарь, его свет через исхлестанное дождем стекло упал на бледное, опухшее лицо Шервуда.
– Я не знаю, зачем это сделал, – начал он.
– Что сделал?
– Я, понимаешь, просто был там, а когда увидел ее, то решил взять. – С этими словами он протянул Фрэнни предмет, который держал в руках. – Это всего лишь старая книга.
– Ты ее украл?
Он кивнул.
– Откуда? Из Суда?
Шервуд снова кивнул. Вид у него был такой испуганный, что Фрэнни боялась, как бы он снова не разрыдался.
– Ничего-ничего, – сказала она– Я не сержусь. Просто удивилась. Я не видела у тебя этой книги.
– Я сунул ее под куртку.
– И где ты ее нашел?
Шервуд рассказал о столе, чернилах и ручках, и, пока он говорил, Фрэнни взяла книгу у него из рук и подошла к окну. От книги исходил странный запах. Фрэнни поднесла ее к носу – не слишком близко – и втянула этот запах. Пахло холодным огнем, от углей, оставленных под дождем Это насторожило Фрэнни – теперь она опасалась открывать книгу, но не могла не сделать этого, зная, откуда эта книга взялась. Она зацепила большим пальцем обложку и приподняла На первой странице был круг, нарисованный черными или темно-коричневыми чернилами. Ни фамилии автора Ни названия. Одно это кольцо, идеально ровное.
– Это его книга? – спросила она Шервуда.
– Наверно.
– Кто-нибудь знает, что ты ее взял?
– Нет, не думаю.
Хотя бы это радовало. Фрэнни перевернула страницу. То, что она увидела, было настолько же сложно, насколько проста была предыдущая страница строчки текста одна за другой, крохотные слова так прижаты друг к другу, что кажется, сливаются в одно. Фрэнни перевернула страницу. Та же картина – слева и справа. То же самое и на следующих двух, и на двух следующих, и на двух следующих Она присмотрелась к тексту – можно ли понять, что там написано, – но слова были не английские. Еще более странным ей показалось то, что буквы были явно не из алфавита – изящные, замысловатые значки, выписанные так тщательно, словно их выводила рука безумца.
– Что это значит? – спросил Шервуд, заглядывая через плечо сестры.
– Не знаю. Ничего подобного я в жизни не видела.
– Думаешь, это какой-то рассказ?
– Вряд ли. Это не печатный текст, как в обычных книгах.
Она лизнула палец и ткнула в значки. Палец испачкался.
– Он это сам написал, – сказала она.
– Джекоб? – выдохнул Шервуд.
– Да.
Фрэнни перевернула еще несколько страниц, и наконец на глаза ей попалась картинка. Это было изображение насекомого – какого-то жука, как ей показалось, и, как и значки на предыдущих страницах, он был скрупулезно заштрихован. Каждая деталь головы, лапок, радужных крылышек – в тусклом свете они казались реальными, словно прикоснись она к этому жуку, и он с жужжанием поднимется с бумаги.
– Я знаю, что не должен был брать эту книгу, – сказал Шервуд, – но теперь я не хочу ее возвращать, потому что не хочу увидеть его снова.
– Тебе и не придется ее отдавать, – успокоила его Фрэнни.
– Ты обещаешь?
– Обещаю. Тебе нечего бояться, Шер. Здесь мы в безопасности: мама и папа нас охраняют.
Шервуд просунул руку ей под локоть. Фрэнни чувствовала, как дрожь проходит по его худенькому тельцу.
– Но ведь они не всегда тут будут? – сказал он пугающе невыразительно, словно об этой самой ужасной из всех возможностей можно было сказать только так – голосом, лишенным всяких эмоций.
– Да, не всегда.
– И что тогда случится с нами?
– Я буду заботиться о тебе.
– Обещаешь?
– Обещаю. Ну а теперь тебе пора возвращаться в кровать.
Фрэнни взяла брата за руку, и они вдвоем на цыпочках прошли по лестничной площадке до его комнаты. Там она уложила Шервуда в постель и сказала, чтобы он не думал о книге, или о Суде, или о том, что случилось вчера вечером, а просто попытался уснуть. Исполнив свой долг, она вернулась к себе, закрыла дверь, задвинула штору и положила книгу в шкаф под свитера. У дверцы шкафа не было замка, а если б и был, она бы обязательно повернула ключ. Потом Фрэнни улеглась в холодную постель и зажгла прикроватную лампу – на тот случай, если жук из книги поползет по полу, чтобы найти ее еще до рассвета А после событий вчерашнего вечера такое вполне могло случиться.
IV
1
Уилл съел суп, как послушный пациент, а после того, как Адель измерила ему температуру, собрала все на поднос и удалилась, быстро встал и оделся. Дождливый день уже начал клониться к вечеру, но Уилл был полон решимости не откладывать поход на завтра.
В гостиной работал телевизор, до него донесся спокойный, ровный голос ведущего, а потом, когда мать переключилась на другой канал, – смех и аплодисменты. Этот шум был очень кстати, он заглушал скрип ступенек, когда Уилл спускался в холл. Там, пока он надевал шарф, куртку, перчатки и ботинки, его едва не засекли: отец из кабинета крикнул Адели, что уже устал ждать чай. Может, она отправилась на поле срывать чайные листочки, черт побери? Адель не ответила, и отец понесся на кухню, чтобы выяснить, что происходит. Но Хьюго не заметил сына в сумерках холла, и, пока он выговаривал Адели за медлительность, Уилл приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы протиснуться через узкую щель, – он опасался, что приток холодного воздуха известит всех о его уходе, – выскользнул наружу и отправился в свое вечернее путешествие.
В гостиной работал телевизор, до него донесся спокойный, ровный голос ведущего, а потом, когда мать переключилась на другой канал, – смех и аплодисменты. Этот шум был очень кстати, он заглушал скрип ступенек, когда Уилл спускался в холл. Там, пока он надевал шарф, куртку, перчатки и ботинки, его едва не засекли: отец из кабинета крикнул Адели, что уже устал ждать чай. Может, она отправилась на поле срывать чайные листочки, черт побери? Адель не ответила, и отец понесся на кухню, чтобы выяснить, что происходит. Но Хьюго не заметил сына в сумерках холла, и, пока он выговаривал Адели за медлительность, Уилл приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы протиснуться через узкую щель, – он опасался, что приток холодного воздуха известит всех о его уходе, – выскользнул наружу и отправился в свое вечернее путешествие.
2
Роза не стала скрывать радость, когда выяснилось, что книга исчезла. Она сгорела во время пожара, и говорить было не о чем.
– Значит, ты потерял один из своих драгоценных дневников, – сказала она– Может, теперь станешь проявлять больше сочувствия, когда я буду тосковать по детям.
– Это вещи несравнимые, – сказал Стип, продолжая разгребать пепел.
Стол превратился в обугленные доски, ручки и кисти – в прах, коробочка с акварельными красками стала неузнаваемой, чернила выкипели. Сумка, в которой лежали дневники, не попала в огонь, так что погибло не все. Но последний отчет о восемнадцати годах непосильных трудов исчез. И попытка Розы приравнять эту утрату к тому, что испытывала она, когда он пресекал убожеское существование очередного ее выродка, оскорбила Джекоба до глубины души.
– Это труд моей жизни, – заметил он ей.
– Тогда прискорбно. Он делает книги! Прискорбно. – Она наклонилась к Стипу. – Для кого, по-твоему, ты их делаешь? Не для меня. Меня они не интересуют. Ни капельки не интересуют.
– Ты знаешь, почему я их делаю, – мрачно сказал Джекоб. – Чтобы свидетельствовать. Когда придет Господь и потребует, чтобы мы в мельчайших подробностях рассказали Ему о том, что сделано, у нас должен быть отчет. Со всеми подробностями. Только тогда мы будем… Господи Иисусе! Да с какой стати я тебе все это объясняю?
– Ты можешь произнести это слово. Ну, давай же, произнеси его. Скажи: «Прощены». Именно это ты не уставал повторять: «Мы будем прощены». – Она подошла ближе. – Но ты больше в это не веришь? – Роза обхватила его лицо ладонями и добавила неожиданно смиренно: – Будь честным, любовь моя.
– Я по-прежнему… по-прежнему верю, что наши жизни не бесцельны, – ответил Джекоб. – Я должен в это верить.
– А я не верю, – откровенно сказала Роза– После вчерашней возни я поняла, что во мне не осталось здоровых желаний.
Ни малейших. Ни одного. Детей больше не будет. Не будет дома и очага И не будет дня прощения, Джекоб. Это точно. Мы одни и можем делать все, что хотим– Она улыбнулась. – Этот мальчик…
– Уилл?
– Нет. Который поменьше – Шервуд. Я дала ему полизать мои сиськи. И знаешь, думала, что находить в таких вещах удовольствие – это извращение, но, господи боже мой, от этой мысли наслаждение лишь усиливалось. И когда этот мальчик ушел, я стала думать: а что еще может доставить мне удовольствие? Какие гадости я еще могу совершить?
– И?
– Мой разум стал взвешивать возможности, – сказала она с улыбкой. – Правда-правда. Если мы не будем прощены, то зачем изображать из себя что-то иное, чем мы есть на самом деле? – Она сверлила его взглядом– Зачем я буду тратить душевные силы, надеясь на то, чего у нас никогда не будет?
Джекоб уклонился от ее ласк.
– Ты меня не искушай – не получится, – сказал он. – Так что не трать время. Я действую по плану…
– Книга сгорела, – перебила Роза.
– Я сделаю другую.
– А если и она сгорит?
– Сделаю еще одну! И еще! Эта утрата только добавила мне уверенности.
– И мне тоже.
Черты Розы утратили теплоту, и ее совершенная красота стала казаться почти трупной.
– С этой минуты я стану другой женщиной. Буду предаваться наслаждениям, как только появится такая возможность. И любыми доступными средствами. А если кто-то или что-то одарит меня ребенком, я извлеку его из себя заостренной палкой.
Эта мысль пришлась ей по вкусу. Пронзительно рассмеявшись, Роза повернулась спиной к Джекобу и плюнула на пепел.
– Я плюю на твою книгу, – сказала она и плюнула еще раз. – И на прощение. – Она плюнула снова– И на Господа. Больше Он от меня ничего не получит.
И больше ничего не добавила Даже не посмотрев, какой эффект все это произвело на Джекоба (она была бы разочарована он смотрел на нее с каменным липом), Роза вышла из комнаты. И только когда она скрылась из вида, Джекоб заплакал. Это были мужские слезы, слезы командующего перед разбитой армией или отца на могиле сына. Он скорбел не столько о книге (хотя и о ней тоже), сколько о себе. Теперь он останется один. Роза – когда-то его любимая Роза, с которой он разделял самые заветные мечты, – пойдет своим путем, а он – своим, с ножом, пишущей ручкой и новым дневником с пустыми страницами. Ах, как это будет тяжело после стольких прожитых вместе лет, когда ему предстоит такая громадная работа и когда небеса так безмерно широки.
И вдруг пришла непрошеная мысль: почему бы не убить ее? Он может немедленно получить компенсацию за случившееся, в этом нет сомнений. Резануть ей по горлу – и конец, она рухнет, как забитая корова В последние мгновения он утешит ее, скажет о том, как сильно ее любил, хотя и по-своему, как собирался посвящать ей свои труды до самой последней черты. Разорив очередное гнездо, опустошив очередную нору, он говорил бы ей: «Это в твою честь, моя Роза, и это, и это», пока его руки, окровавленные и утомленные, не закончили бы тяжкий труд.
Он вытащил из-за пояса нож, уже представляя, какой звук раздастся, когда лезвие вскроет ей горло, как с хрипом будет вырываться из него дыхание, как будет пениться кровь. И направился следом за Розой в зал заседаний.
Она ждала, повернувшись к нему, со своими любимыми веревочками в руках (Роза называла их четками), – они вертелись на ее пальцах, словно змейки. Одна метнулась, как только он приблизился, и обхватила его запястье с такой силой, что у Джекоба перехватило дыхание.
– Как ты смеешь?! – воскликнула Роза.
Вторая веревочка прыгнула с ее руки и, обернувшись вокруг его шеи, стянула руку с ножом у него за спиной. Роза сверкнула глазами – хватка стала крепче – и вывернула руку с ножом прямо к его лицу.
– Ты мог бы убить меня.
– Я бы попытался.
– Я стала бесполезна для тебя в качестве чрева, так что вполне могу пойти на обед собакам, так ты решил?
– Нет. Я только… я хотел все упростить.
– Это что-то новенькое, – едва ли не с восторгом сказала она– Какой глаз – выбирай.
– Что?
– Я хочу выколоть тебе глаз, Джекоб. Этим твоим маленьким ножичком..
Она силой воли затянула веревки. Раздался едва слышный треск.
– Так какой?
– Если ты причинишь мне вред, между нами будет война.
– А война – это мужское дело, и я проиграю. Ты это имеешь в виду?
– Ты сама знаешь, что проиграешь.
– Я о себе ничегошеньки не знаю, Джекоб. Ничуть не больше, чем ты. Я научилась всему, глядя, как женщины делают то, что делают. Возможно, из меня вышел бы прекрасный солдат. А вдруг между нами случится такая война, что ее скорее можно будет назвать любовью, только кровавой? – Она наклонила голову. – Так какой глаз?
– Никакой, – ответил Джекоб, и теперь в его голосе чувствовалась дрожь. – Мне нужны оба глаза, чтобы делать мою работу. Забери один – и можешь забирать жизнь.
– Я хочу компенсацию, – сказала она сквозь зубы. – Хочу, чтобы ты заплатил за то, что собирался сейчас сделать.
– Бери что угодно, только не глаз.
– Что угодно?
– Да.
– Расстегни ширинку.
– Что?
– Ты прекрасно слышал. Расстегни ширинку.
– Нет, Роза.
– Я хочу одно из твоих яиц, Джекоб. Либо яйцо, либо глаз. Решай.
– Прекрати, – сказал он увещевательно.
– Я что – должна растаять? Ослабеть от сострадания? – Она покачала головой. – Расстегни ширинку.
Свободной рукой он потянулся к паху.
– Можешь сделать это сам, если тебе так легче. Ну? Легче?
Он кивнул. Она позволила веревочкам на его запястье немного расслабиться.
– Я даже не буду смотреть, – добавила она. – Договорились? И тогда, если ты на секунду потеряешь присутствие духа, об этом никто не будет знать, кроме тебя.
Веревочки отпустили его руку, вернулись к Розе и обернулись вокруг ее шеи.
– Давай.
– Роза…
– Джекоб?
– Если я сделаю это…
– Да?
– Ты никогда никому не расскажешь?
– Значит, ты потерял один из своих драгоценных дневников, – сказала она– Может, теперь станешь проявлять больше сочувствия, когда я буду тосковать по детям.
– Это вещи несравнимые, – сказал Стип, продолжая разгребать пепел.
Стол превратился в обугленные доски, ручки и кисти – в прах, коробочка с акварельными красками стала неузнаваемой, чернила выкипели. Сумка, в которой лежали дневники, не попала в огонь, так что погибло не все. Но последний отчет о восемнадцати годах непосильных трудов исчез. И попытка Розы приравнять эту утрату к тому, что испытывала она, когда он пресекал убожеское существование очередного ее выродка, оскорбила Джекоба до глубины души.
– Это труд моей жизни, – заметил он ей.
– Тогда прискорбно. Он делает книги! Прискорбно. – Она наклонилась к Стипу. – Для кого, по-твоему, ты их делаешь? Не для меня. Меня они не интересуют. Ни капельки не интересуют.
– Ты знаешь, почему я их делаю, – мрачно сказал Джекоб. – Чтобы свидетельствовать. Когда придет Господь и потребует, чтобы мы в мельчайших подробностях рассказали Ему о том, что сделано, у нас должен быть отчет. Со всеми подробностями. Только тогда мы будем… Господи Иисусе! Да с какой стати я тебе все это объясняю?
– Ты можешь произнести это слово. Ну, давай же, произнеси его. Скажи: «Прощены». Именно это ты не уставал повторять: «Мы будем прощены». – Она подошла ближе. – Но ты больше в это не веришь? – Роза обхватила его лицо ладонями и добавила неожиданно смиренно: – Будь честным, любовь моя.
– Я по-прежнему… по-прежнему верю, что наши жизни не бесцельны, – ответил Джекоб. – Я должен в это верить.
– А я не верю, – откровенно сказала Роза– После вчерашней возни я поняла, что во мне не осталось здоровых желаний.
Ни малейших. Ни одного. Детей больше не будет. Не будет дома и очага И не будет дня прощения, Джекоб. Это точно. Мы одни и можем делать все, что хотим– Она улыбнулась. – Этот мальчик…
– Уилл?
– Нет. Который поменьше – Шервуд. Я дала ему полизать мои сиськи. И знаешь, думала, что находить в таких вещах удовольствие – это извращение, но, господи боже мой, от этой мысли наслаждение лишь усиливалось. И когда этот мальчик ушел, я стала думать: а что еще может доставить мне удовольствие? Какие гадости я еще могу совершить?
– И?
– Мой разум стал взвешивать возможности, – сказала она с улыбкой. – Правда-правда. Если мы не будем прощены, то зачем изображать из себя что-то иное, чем мы есть на самом деле? – Она сверлила его взглядом– Зачем я буду тратить душевные силы, надеясь на то, чего у нас никогда не будет?
Джекоб уклонился от ее ласк.
– Ты меня не искушай – не получится, – сказал он. – Так что не трать время. Я действую по плану…
– Книга сгорела, – перебила Роза.
– Я сделаю другую.
– А если и она сгорит?
– Сделаю еще одну! И еще! Эта утрата только добавила мне уверенности.
– И мне тоже.
Черты Розы утратили теплоту, и ее совершенная красота стала казаться почти трупной.
– С этой минуты я стану другой женщиной. Буду предаваться наслаждениям, как только появится такая возможность. И любыми доступными средствами. А если кто-то или что-то одарит меня ребенком, я извлеку его из себя заостренной палкой.
Эта мысль пришлась ей по вкусу. Пронзительно рассмеявшись, Роза повернулась спиной к Джекобу и плюнула на пепел.
– Я плюю на твою книгу, – сказала она и плюнула еще раз. – И на прощение. – Она плюнула снова– И на Господа. Больше Он от меня ничего не получит.
И больше ничего не добавила Даже не посмотрев, какой эффект все это произвело на Джекоба (она была бы разочарована он смотрел на нее с каменным липом), Роза вышла из комнаты. И только когда она скрылась из вида, Джекоб заплакал. Это были мужские слезы, слезы командующего перед разбитой армией или отца на могиле сына. Он скорбел не столько о книге (хотя и о ней тоже), сколько о себе. Теперь он останется один. Роза – когда-то его любимая Роза, с которой он разделял самые заветные мечты, – пойдет своим путем, а он – своим, с ножом, пишущей ручкой и новым дневником с пустыми страницами. Ах, как это будет тяжело после стольких прожитых вместе лет, когда ему предстоит такая громадная работа и когда небеса так безмерно широки.
И вдруг пришла непрошеная мысль: почему бы не убить ее? Он может немедленно получить компенсацию за случившееся, в этом нет сомнений. Резануть ей по горлу – и конец, она рухнет, как забитая корова В последние мгновения он утешит ее, скажет о том, как сильно ее любил, хотя и по-своему, как собирался посвящать ей свои труды до самой последней черты. Разорив очередное гнездо, опустошив очередную нору, он говорил бы ей: «Это в твою честь, моя Роза, и это, и это», пока его руки, окровавленные и утомленные, не закончили бы тяжкий труд.
Он вытащил из-за пояса нож, уже представляя, какой звук раздастся, когда лезвие вскроет ей горло, как с хрипом будет вырываться из него дыхание, как будет пениться кровь. И направился следом за Розой в зал заседаний.
Она ждала, повернувшись к нему, со своими любимыми веревочками в руках (Роза называла их четками), – они вертелись на ее пальцах, словно змейки. Одна метнулась, как только он приблизился, и обхватила его запястье с такой силой, что у Джекоба перехватило дыхание.
– Как ты смеешь?! – воскликнула Роза.
Вторая веревочка прыгнула с ее руки и, обернувшись вокруг его шеи, стянула руку с ножом у него за спиной. Роза сверкнула глазами – хватка стала крепче – и вывернула руку с ножом прямо к его лицу.
– Ты мог бы убить меня.
– Я бы попытался.
– Я стала бесполезна для тебя в качестве чрева, так что вполне могу пойти на обед собакам, так ты решил?
– Нет. Я только… я хотел все упростить.
– Это что-то новенькое, – едва ли не с восторгом сказала она– Какой глаз – выбирай.
– Что?
– Я хочу выколоть тебе глаз, Джекоб. Этим твоим маленьким ножичком..
Она силой воли затянула веревки. Раздался едва слышный треск.
– Так какой?
– Если ты причинишь мне вред, между нами будет война.
– А война – это мужское дело, и я проиграю. Ты это имеешь в виду?
– Ты сама знаешь, что проиграешь.
– Я о себе ничегошеньки не знаю, Джекоб. Ничуть не больше, чем ты. Я научилась всему, глядя, как женщины делают то, что делают. Возможно, из меня вышел бы прекрасный солдат. А вдруг между нами случится такая война, что ее скорее можно будет назвать любовью, только кровавой? – Она наклонила голову. – Так какой глаз?
– Никакой, – ответил Джекоб, и теперь в его голосе чувствовалась дрожь. – Мне нужны оба глаза, чтобы делать мою работу. Забери один – и можешь забирать жизнь.
– Я хочу компенсацию, – сказала она сквозь зубы. – Хочу, чтобы ты заплатил за то, что собирался сейчас сделать.
– Бери что угодно, только не глаз.
– Что угодно?
– Да.
– Расстегни ширинку.
– Что?
– Ты прекрасно слышал. Расстегни ширинку.
– Нет, Роза.
– Я хочу одно из твоих яиц, Джекоб. Либо яйцо, либо глаз. Решай.
– Прекрати, – сказал он увещевательно.
– Я что – должна растаять? Ослабеть от сострадания? – Она покачала головой. – Расстегни ширинку.
Свободной рукой он потянулся к паху.
– Можешь сделать это сам, если тебе так легче. Ну? Легче?
Он кивнул. Она позволила веревочкам на его запястье немного расслабиться.
– Я даже не буду смотреть, – добавила она. – Договорились? И тогда, если ты на секунду потеряешь присутствие духа, об этом никто не будет знать, кроме тебя.
Веревочки отпустили его руку, вернулись к Розе и обернулись вокруг ее шеи.
– Давай.
– Роза…
– Джекоб?
– Если я сделаю это…
– Да?
– Ты никогда никому не расскажешь?