Страница:
– Кстати, Шеф, нужно поставить его телефон на подслушку.
Шеф думал так долго, что я даже засомневался, что мой аппарат еще работает. Наконец он ответил:
– Ну ладно, но раньше вечера ничего не обещаю. Кстати, даже подслушку я тебе пока не обещаю, хотя понимаю, что нужно. Ну, все, работай.
Это было плохим признаком. Значит, они не хотели особенно распространяться об этом деле или у них плоховато было с документальным подтверждением наших подозрений. Или было что-то еще, но в любом случае плохое. Ну и пусть, решил я, не получится, обойдемся без подслушки.
Потом мы поехали. Следить за ним было просто. Он ехал не очень умело и на всякий случай показывал, что собирается делать, задолго до маневра. Но вообще в его повадках чувствовалось некое нахальство. Можно даже сказать, наглость. Обычно так ездят ребята, которые не боятся столкнуться с какими-нибудь подставками. А таких дел по нашим сводкам проходило все больше.
Смысл был в том, чтобы открыть контору по ремонту тачек, а потом подставляться под нос какого-нибудь чайника лучше всего на иномарке, конечно, битой-перебитой, не имеющей практически никакой цены, которую и держат только для этих целей, но все-таки иномарке, и за требуемый ремонт этой вот «прелести» потребовать как с новой машины. Конечно, этот вид «бизнеса» был бы невозможен без дележки с гаишниками.
Групп, которые занимались этим промыслом, становилось немало, и я надеялся, что мне повезет и как-нибудь хоть один такой шакал выберет в жертвы меня. Но не выбирали пока. Все-таки практика скоростного вождения практически на всех видах транспорта, за которую Основной чуть семь шкур с нас не спускал, давала себя знать, а эти подонки почти всегда выбирали именно чайника.
Так вот, этот тип таких групп не боялся. Хотя почти наверняка знал об их существовании. Значит, он знал, что все будет улажено, если дойдет до жареного. Он боялся только тех, кого не сразу мог определить, вот как меня утром. Зато боялся их по-настоящему, как уголовник.
Мы покружили по городу, потом вдруг он подъехал к ипподрому. В здании на Беговой находился очень недурной спортивный комплекс, давно перешедший под крыло очень нехорошей группировки. Вот в дверь этого спорткомплекса Жалымник и ушел, оставив свою тачку на ближайшей платной стоянке.
Стоять тут не хотелось. Почти наверняка меня тут довольно скоро кто-нибудь срисовал бы, к тому же было еще полно дел. Поэтому я развернулся и покатил по Ленинградскому проспекту в сторону от центра, туда, где жил Никита Стерх, мой вчерашний частный сыч.
По дороге я вздумал позвонить ему, потому что время было уже позднее и он мог куда-нибудь по своим дела исчезнуть, но мой сотовик на этот раз совершенно не желал работать.
Глава 20
Глава 21
Глава 22
Глава 23
Шеф думал так долго, что я даже засомневался, что мой аппарат еще работает. Наконец он ответил:
– Ну ладно, но раньше вечера ничего не обещаю. Кстати, даже подслушку я тебе пока не обещаю, хотя понимаю, что нужно. Ну, все, работай.
Это было плохим признаком. Значит, они не хотели особенно распространяться об этом деле или у них плоховато было с документальным подтверждением наших подозрений. Или было что-то еще, но в любом случае плохое. Ну и пусть, решил я, не получится, обойдемся без подслушки.
Потом мы поехали. Следить за ним было просто. Он ехал не очень умело и на всякий случай показывал, что собирается делать, задолго до маневра. Но вообще в его повадках чувствовалось некое нахальство. Можно даже сказать, наглость. Обычно так ездят ребята, которые не боятся столкнуться с какими-нибудь подставками. А таких дел по нашим сводкам проходило все больше.
Смысл был в том, чтобы открыть контору по ремонту тачек, а потом подставляться под нос какого-нибудь чайника лучше всего на иномарке, конечно, битой-перебитой, не имеющей практически никакой цены, которую и держат только для этих целей, но все-таки иномарке, и за требуемый ремонт этой вот «прелести» потребовать как с новой машины. Конечно, этот вид «бизнеса» был бы невозможен без дележки с гаишниками.
Групп, которые занимались этим промыслом, становилось немало, и я надеялся, что мне повезет и как-нибудь хоть один такой шакал выберет в жертвы меня. Но не выбирали пока. Все-таки практика скоростного вождения практически на всех видах транспорта, за которую Основной чуть семь шкур с нас не спускал, давала себя знать, а эти подонки почти всегда выбирали именно чайника.
Так вот, этот тип таких групп не боялся. Хотя почти наверняка знал об их существовании. Значит, он знал, что все будет улажено, если дойдет до жареного. Он боялся только тех, кого не сразу мог определить, вот как меня утром. Зато боялся их по-настоящему, как уголовник.
Мы покружили по городу, потом вдруг он подъехал к ипподрому. В здании на Беговой находился очень недурной спортивный комплекс, давно перешедший под крыло очень нехорошей группировки. Вот в дверь этого спорткомплекса Жалымник и ушел, оставив свою тачку на ближайшей платной стоянке.
Стоять тут не хотелось. Почти наверняка меня тут довольно скоро кто-нибудь срисовал бы, к тому же было еще полно дел. Поэтому я развернулся и покатил по Ленинградскому проспекту в сторону от центра, туда, где жил Никита Стерх, мой вчерашний частный сыч.
По дороге я вздумал позвонить ему, потому что время было уже позднее и он мог куда-нибудь по своим дела исчезнуть, но мой сотовик на этот раз совершенно не желал работать.
Глава 20
Никита открыл мне дверь сам, я на мгновение пожалел, что не увидел изумрудноволосую фурию. Пока раздевался, спросил про нее.
Никита уже устроился за своим столом. Он был мрачен, зол и чем-то так озабочен, что не услышал меня с первого раза. Пришлось переспросить:
– Я спрашивал, где Вика? – Я подошел к клиентскому креслу, подумал, стоит ли садиться, но все-таки решился и сел.
– Ты из-за нее сюда явился? Так у меня не дом свиданий, у меня солидное сыскное заведение. – Он достал трубку и покрутил в ней чем-то похожим на маленькую кочергу. – Она гриппует, а все ее дела достались мне. Как будто у меня своих нет!
Я присмотрелся к Стерху. В холодном, прозрачном свете зимнего дня у него был очень нездоровый вид. Кожа землистая, под глазами темные круги, взгляд растерянный, а глаза какие-то бесцветные и слишком желтые одновременно. Пальцы его очень красивых по форме рук сегодня казались распухшими, артритными, старческими. В движениях была заметна неуверенность, словно ему ничто на свете не нравилось, а больше всего не нравился он сам.
Внезапно я почувствовал нечто вроде восхищения этим человеком. Тащить тот воз, какой он на себя взвалил, требовало не просто недюжинного ума, но и немалой личной смелости. Я оглянулся на дверь и представил, сколько вот в этот проем вваливалось ребят с «пушками» под мышкой и сколько уголовных боссов – наглых, самоуверенных, тупых и жестоких до чертиков – предлагало ему «крышу», чтобы он поработал на них. Потому что, как я вчера очень точно усвоил, информация – это товар. А он был кладезем информации, причем именно того вида, который позволил бы куче проходимцев сделать немалый гешефт.
А вот он за это получает гроши, по уголовным меркам, рискует просто ради риска и исправно платит налоги. И главное, скольким людям он помог? Людям, которые вообще ничего не понимали в уголовном мире, которые случайно оказались в трудной ситуации и которым, как в хирургии, мог помочь только спец – такой вот Стерх. Потому что на ментов осталось мало надежды, да и не слушали они никого, а если и слушали, то только начальников. Но те и так были прикрыты лучше всех, лучше даже, чем номенклатурщики в прежние годы.
– Ну, так и будем молчать? – он закурил и повернулся ко мне.
– Ты знаешь что-нибудь очень криминальное о Прилипале?
– Об этой самой «Интернэшнл Бизнес Рисерч» и так далее?
– О ней.
Он вздохнул и посмотрел в окошко. Я тоже посмотрел туда. Как и вчера, там начиналась метель. Снег падал довольно густо из низкой, черной, как лицо Стерха, тучи и засыпал Тимирязевский лес, раскинувшийся до горизонта. Только на самом дальнем конце этого леса прямо из купы деревьев возвышалось очень заметное синее здание гостиницы «Молодежная» на Дмитровском шоссе, а с другой стороны кружила еще более жуткая, чем наша, зимняя туча.
– Вообще-то этой конторой я вплотную не занимался. Там не очень приятно собирать информацию, можно нарваться на ответные меры.
– Например?
– Ответные меры бывают разными, в том числе и такими, о которых мы тут с тобой даже ничего и знать не можем.
Да, он определенно был в подавленном состоянии.
– Слушай, возьми какую-нибудь свою папочку, пошелести и выдай мне что-нибудь такое, чтобы я понял, частный сыск не зря ест свой хлеб, а?
Он, даже не улыбнувшись, так и сделал. Поднялся, вышел в соседнюю комнату, подвигал там какими-то ящиками и появился в комнате со скоросшивателем в руках. Этот скоросшиватель был старый, черканный на первой сторонке, перечерканный. Совершенно явно, он не предназначался для того, чтобы его демонстрировали клиентам.
Потом он углубился в чтение собственных бумаг. Их было немного. Собственно, я вдруг подумал, что вообще не получу тут никакой информации – столько их было. Но они послужили не столько источником информации для Стерха, сколько помогли ему кое-что вспомнить.
– Так, три года назад, когда Прилипала только-только создавалась и, может быть, в нее следовало по-настоящему вложиться, чтобы она не утонула, как утюг, должность главного специалиста и заодно директора была предложена некоему Запамолову. Ты, наверное, его не помнишь. Был такой довольно острый паренек у нас на московском телеканале, его кто-то из боссов выписал из какой-то Тмутаракани, оторвал от какого-то провинциального телевидения. И он в самом деле сначала заблистал. Но потом его репортажи сделались однообразными, и ему ничего не осталось, как подыскать себе нечто вроде этой Прилипалы. А позже он и оттуда ушел, причем, – он ткнул в свою папку, – тут у меня написано, что ушел подозрительно, с треском. Хотя и непонятно, где он раздался.
– Как это?
– Ну, не понятно, кто его ушел. По моей тогдашней гипотезе, он, кажется, не очень поладил с тем, кто дал на Прилипалу контрольную сумму денег, кто, по сути, купил ее.
– Так, и кто ее купил?
Стерх положил папочку на свой стол.
– Тут не написано. В данных только фигурирует шутка, что это, мол, золото партии. Но вспомни, это были такие деньки, что так говорили обо всем. Всюду, где пробивался хотя бы тощенький ручеек каких-нибудь субсидий, говорили, что это – деньги партии.
– Может быть, в самом деле, партия билась и за такие вот небольшие предприятия?
– Не думаю. Они обживали три основные промышленные сферы – нефтегаз, экспорт вооружений и коридоры власти, что в России доходнее всего. Как известно, они всюду победили.
– Но что-то и упустили?
– Банки, строительство, авиаперевозки, медицину и армию. Это у них в прогаре. Но все это подобрали крепкие мафиозные группировки, так что бесхозным ничто не осталось.
– А этот Запамолов, где он живет?
– Он купил себе небольшой дом в Пушкине.
– Адрес есть?
Он написал мне печатными буквами адрес. Кажется, это было все, что я мог у него сегодня почерпнуть. Я поднялся. Но в дверях остановился, обернулся и посмотрел на него, на его потухший взгляд, потухшую трубку.
– Послушай, Стерх, ты чего-нибудь о Москве не знаешь?
Он не ответил, только удивленно поднял брови и попытался сфокусировать на мне взгляд. Может быть, он зверски пил и был попросту с похмела. Но когда такие люди пьют, это тоже не бывает просто так.
– Я хочу спросить, есть что-то, что тебе неведомо? Посмотри вокруг, может, что-то придет на ум?
Тогда он понял, что я хочу его поддержать. Как умею, но от чистого сердца. Он улыбнулся.
– Я не знаю, на кого ты в действительности работаешь. А это сейчас – довольно важно.
Я кивнул, оделся, вышел, попрощавшись неуверенным жестом, а когда дошел до своей машины, понял – я и сам не очень знал, на кого работаю. Стерх, стервец, и в этом был прав до изумления.
Никита уже устроился за своим столом. Он был мрачен, зол и чем-то так озабочен, что не услышал меня с первого раза. Пришлось переспросить:
– Я спрашивал, где Вика? – Я подошел к клиентскому креслу, подумал, стоит ли садиться, но все-таки решился и сел.
– Ты из-за нее сюда явился? Так у меня не дом свиданий, у меня солидное сыскное заведение. – Он достал трубку и покрутил в ней чем-то похожим на маленькую кочергу. – Она гриппует, а все ее дела достались мне. Как будто у меня своих нет!
Я присмотрелся к Стерху. В холодном, прозрачном свете зимнего дня у него был очень нездоровый вид. Кожа землистая, под глазами темные круги, взгляд растерянный, а глаза какие-то бесцветные и слишком желтые одновременно. Пальцы его очень красивых по форме рук сегодня казались распухшими, артритными, старческими. В движениях была заметна неуверенность, словно ему ничто на свете не нравилось, а больше всего не нравился он сам.
Внезапно я почувствовал нечто вроде восхищения этим человеком. Тащить тот воз, какой он на себя взвалил, требовало не просто недюжинного ума, но и немалой личной смелости. Я оглянулся на дверь и представил, сколько вот в этот проем вваливалось ребят с «пушками» под мышкой и сколько уголовных боссов – наглых, самоуверенных, тупых и жестоких до чертиков – предлагало ему «крышу», чтобы он поработал на них. Потому что, как я вчера очень точно усвоил, информация – это товар. А он был кладезем информации, причем именно того вида, который позволил бы куче проходимцев сделать немалый гешефт.
А вот он за это получает гроши, по уголовным меркам, рискует просто ради риска и исправно платит налоги. И главное, скольким людям он помог? Людям, которые вообще ничего не понимали в уголовном мире, которые случайно оказались в трудной ситуации и которым, как в хирургии, мог помочь только спец – такой вот Стерх. Потому что на ментов осталось мало надежды, да и не слушали они никого, а если и слушали, то только начальников. Но те и так были прикрыты лучше всех, лучше даже, чем номенклатурщики в прежние годы.
– Ну, так и будем молчать? – он закурил и повернулся ко мне.
– Ты знаешь что-нибудь очень криминальное о Прилипале?
– Об этой самой «Интернэшнл Бизнес Рисерч» и так далее?
– О ней.
Он вздохнул и посмотрел в окошко. Я тоже посмотрел туда. Как и вчера, там начиналась метель. Снег падал довольно густо из низкой, черной, как лицо Стерха, тучи и засыпал Тимирязевский лес, раскинувшийся до горизонта. Только на самом дальнем конце этого леса прямо из купы деревьев возвышалось очень заметное синее здание гостиницы «Молодежная» на Дмитровском шоссе, а с другой стороны кружила еще более жуткая, чем наша, зимняя туча.
– Вообще-то этой конторой я вплотную не занимался. Там не очень приятно собирать информацию, можно нарваться на ответные меры.
– Например?
– Ответные меры бывают разными, в том числе и такими, о которых мы тут с тобой даже ничего и знать не можем.
Да, он определенно был в подавленном состоянии.
– Слушай, возьми какую-нибудь свою папочку, пошелести и выдай мне что-нибудь такое, чтобы я понял, частный сыск не зря ест свой хлеб, а?
Он, даже не улыбнувшись, так и сделал. Поднялся, вышел в соседнюю комнату, подвигал там какими-то ящиками и появился в комнате со скоросшивателем в руках. Этот скоросшиватель был старый, черканный на первой сторонке, перечерканный. Совершенно явно, он не предназначался для того, чтобы его демонстрировали клиентам.
Потом он углубился в чтение собственных бумаг. Их было немного. Собственно, я вдруг подумал, что вообще не получу тут никакой информации – столько их было. Но они послужили не столько источником информации для Стерха, сколько помогли ему кое-что вспомнить.
– Так, три года назад, когда Прилипала только-только создавалась и, может быть, в нее следовало по-настоящему вложиться, чтобы она не утонула, как утюг, должность главного специалиста и заодно директора была предложена некоему Запамолову. Ты, наверное, его не помнишь. Был такой довольно острый паренек у нас на московском телеканале, его кто-то из боссов выписал из какой-то Тмутаракани, оторвал от какого-то провинциального телевидения. И он в самом деле сначала заблистал. Но потом его репортажи сделались однообразными, и ему ничего не осталось, как подыскать себе нечто вроде этой Прилипалы. А позже он и оттуда ушел, причем, – он ткнул в свою папку, – тут у меня написано, что ушел подозрительно, с треском. Хотя и непонятно, где он раздался.
– Как это?
– Ну, не понятно, кто его ушел. По моей тогдашней гипотезе, он, кажется, не очень поладил с тем, кто дал на Прилипалу контрольную сумму денег, кто, по сути, купил ее.
– Так, и кто ее купил?
Стерх положил папочку на свой стол.
– Тут не написано. В данных только фигурирует шутка, что это, мол, золото партии. Но вспомни, это были такие деньки, что так говорили обо всем. Всюду, где пробивался хотя бы тощенький ручеек каких-нибудь субсидий, говорили, что это – деньги партии.
– Может быть, в самом деле, партия билась и за такие вот небольшие предприятия?
– Не думаю. Они обживали три основные промышленные сферы – нефтегаз, экспорт вооружений и коридоры власти, что в России доходнее всего. Как известно, они всюду победили.
– Но что-то и упустили?
– Банки, строительство, авиаперевозки, медицину и армию. Это у них в прогаре. Но все это подобрали крепкие мафиозные группировки, так что бесхозным ничто не осталось.
– А этот Запамолов, где он живет?
– Он купил себе небольшой дом в Пушкине.
– Адрес есть?
Он написал мне печатными буквами адрес. Кажется, это было все, что я мог у него сегодня почерпнуть. Я поднялся. Но в дверях остановился, обернулся и посмотрел на него, на его потухший взгляд, потухшую трубку.
– Послушай, Стерх, ты чего-нибудь о Москве не знаешь?
Он не ответил, только удивленно поднял брови и попытался сфокусировать на мне взгляд. Может быть, он зверски пил и был попросту с похмела. Но когда такие люди пьют, это тоже не бывает просто так.
– Я хочу спросить, есть что-то, что тебе неведомо? Посмотри вокруг, может, что-то придет на ум?
Тогда он понял, что я хочу его поддержать. Как умею, но от чистого сердца. Он улыбнулся.
– Я не знаю, на кого ты в действительности работаешь. А это сейчас – довольно важно.
Я кивнул, оделся, вышел, попрощавшись неуверенным жестом, а когда дошел до своей машины, понял – я и сам не очень знал, на кого работаю. Стерх, стервец, и в этом был прав до изумления.
Глава 21
Дом Запамолова мне указала старушка, которая продавала у станции сушеные грибы в связках. Но приезжих, желающих рискнуть здоровьем, было немного, кроме того, вообще после Чернобыля грибы стали выходить из употребления граждан средней полосы. Поэтому старушка была счастлива потолковать хотя бы и со мной.
Собаки не было, других знаков, что тут живет именно тот человек, который мне нужен, – тоже. Я просто отворил калиточку и вошел. Осмотрелся. Дом был явно вывезен из какой-нибудь деревни, скорее всего более северной, чем наше относительно теплое Пушкино, потому что у дерева появился жемчужно-серый налет на срезе. У нас он темнее и содержит больше копоти.
Стоял дом довольно сиротливо, к нему вела тропинка. Я оглянулся, большая часть домов поблизости даже на мой не очень опытный глаз смотрела на эту улочку темными окошками, должно быть, тут месяцами никто не жил. Место было довольно безлюдное и холодное. Безжизненное.
Дверь оказалась не запертой. Едва я ее отворил, на меня дохнуло отвратительным запахом застоявшегося сигаретного дыма и шумом работающего телевизора. Я прокричал, что ищу одного человека, кто-то ответил, я вошел.
И оказался именно перед ним, в этом я не сомневался. Он сидел в очень глубоком и низком кресле, поэтому я его не сразу заметил. Он лениво вытянул ноги и спустил руки с широких подлокотников, причем тяжелые кисти почти касались плохо обструганных досок пола. Он был или пьян, или пребывал в состоянии похмелья.
На правой руке была видна большая цветная татуировка – что-то вроде коммунистической звезды с лучами. Но она была обвита то ли змеями, то ли узкими вымпелами с раздвоенными хвостиками. Надписей на вымпелах я, конечно, разобрать уже не мог, но мне показалось, что они сделаны на иностранном языке – привидится же такая чушь.
Но вообще, это было странно. Наша интеллигенция, а Запамолов определенно принадлежал к этому кругу, не часто прибегала к такому способу идентификации, а он сделал татуировку, кажется, даже со вкусом, который в большой цене где-нибудь в лагерных бараках.
В свое время и я понял, что мне, если хочу, чтобы моя жизнь стала хоть немного легче, нужно сделать какую-нибудь из уголовных этикеток, хотя бы простенькую, на тыльной стороне запястья. Но я отказался, и это потом не раз спасало мне жизнь, когда я уже вышел из лагеря. Но чтобы так вот презирать условности… Нет, даже больше, быть настолько убежденным в том, что он может сделать все, что угодно, и не вывалится из своего социального круга, нужна была сила, и немалая. А может быть, он считал, что уже вывалился из своего круга, и не собирался обратно.
Он очень плохо сидел. Так сидят наркоманы, причем из конченых, которым уже ничто не поможет, только новая порция «дурева», когда последняя приемка еще гудит в венах, но она подходит к концу, а взять новую неоткуда. Жаль, он был в плотной куртке с вязаными рукавами, а мне хотелось взглянуть на его локти и оборотную сторону предплечий.
Телевизор разрывался, это тоже плохой признак, он указывал, что у парня не в порядке слух. Впрочем, когда он догадался и сделал чуть потише, я тут же расслышал из задних комнат женские причитания или ругань. Он слабо усмехнулся.
– Мамаша разоряется.
Я ухмыльнулся.
– Может, у нее есть причина?
Он чуть раздраженно повел плечами.
– Какие у них причины, у всех – одно и то же. Деньги кончились, а до следующей получки – три недели.
– Немало, – деланно вздохнул я. – А где вы сейчас?
Он поднял на меня заплывшие глаза, в которых читалось столько же интереса к жизни, сколько бывает в двух раскрошенных следах от мелкашечных выстрелов в неровно оштукатуренную стену.
Но вообще его лицо когда-то было красивым. Высокий, чуть нависающий вперед лоб мыслителя, высокие скулы, массивный подбородок – общее впечатление силы и ума.
– Это допрос?
– Помилуйте, я здесь частным порядком. Просто вежливость, дань уважения бывшему журналисту.
– Да, бывшему. – Он кивнул, провел рукой по очень коротким волосам, в которых мелькнула седина. – Я сейчас на радио, делаю кое-какие вставки. Но редко приглашают, потому что занят, не всегда могу к ним дотащиться. Да и на бензин денег нет.
Толстый господин в телевизоре стал объяснять, что деньги имеют способность уплывать из рук, если их не сунуть куда-то… Он не выдержал и выключил звук, но изображение оставил. Телевизор у него был очень хороший, с огромным экраном. Определенно, он остался от тех времен, когда деньги притекали сюда с телевидения или из Прилипалы.
Тут же причитания мамаши стали гораздо громче:
– Вот накажет тебя бог. Он-то все видит, все знает, ему не о чем докладывать, его не обманешь. Он тебя, сатана, насквозь зрит…
Он поднялся, закрыл дверь. Уже медленнее и спокойнее вернулся в кресло. Он был высок, выше меня, тяжеловат, но не от мускулов, а скорее от того, что запустил их, не давал им как следует поработать. В общем, если он и был когда-то опасным противником, то эти времена прошли. И все-таки в нем осталась некая естественная грация, привычка к уверенности в себе.
Он сел, кресло под ним скрипнуло.
– Ну, так с кем я говорю?
– Я – Терминатор, это уголовная кличка. Я получил ее в лагере, сейчас у меня к тебе дело. – Я решил, что можно сократить дистанцию. – Я здесь для того, чтобы узнать, ты работал в Прилипале?
Он слабо усмехнулся.
– Эта кличка сохранилась? А ведь ее придумал я, когда мы только еще писали ее бизнес-обоснование для каких-то там инвесторов.
– Ты там директорствовал? – Кого это сейчас интересует?
– Пока только меня.
Он покивал, потом медленно, как больной старик, потянулся за сигаретной пачкой на полуразвалившейся тумбочке. Но достал оттуда не сигарету, а «косяк». Я представил, что он будет сейчас дымить этой гадостью мне в лицо, и мягко попросил:
– Не нужно курить при мне травку. От нее у меня болит голова.
– А мне-то что?
Я вытащил у него из пальцев «косяк» и небрежно сунул снова в пачку. Он был так скверно свернут, что развалился. Пачку от «Герцеговины Флор», между прочим, я положил на телевизор, чтобы он ее видел, но не мог дотянуться.
– Я сказал – не надо. Вот кончим, я уйду, и хоть обкурись.
Из-за закрытой двери послышалась возня, она приоткрылась, старушечья голова появилась в щели, но тут же, с еще более отчаянными причитаниями, исчезла. Дверь закрылась плотнее, чем раньше.
Запамолов усмехнулся.
– Мамаша примкнула к каким-то тутошним адвентистам или баптистам, я в них не разбираюсь. У нее бывают тяжелые дни.
– Почему тебя выгнали из Прилипалы?
– Меня не выгнали, я ушел, потому что они…
Он замолчал. Потом все-таки дотянулся до пачки сигарет, на этот раз обычных «Кэмел». Денег у него не было, но курево было первоклассным, хотя я никогда не понимал этих курильщиков.
– Они хотели заниматься только бизнес-информацией. А меня интересовала и политическая, и духовная, и религиозная… Мы не сошлись с теми, кто собирался вложить в агентство деньги.
– С кем конкретно? Как его зовут? Где он базируется или базировался?
Он поморщился. И тут лишь я понял, как у него болела голова. «Тоже мне – сыщик», – раздраженно подумал я. Он закурил.
– Да зачем это тебе нужно?
– Кто он был?
Он подумал.
– Ну, не знаю, много времени прошло. Если они еще существуют…
– Они существуют.
– Тогда тебе нужно спросить у Барчука. Когда-то он это все и заварил, и по его милости мне пришлось уйти. Ему и отвечать.
– Он точно знает?
– Не может не знать.
Если бы он сказал, что не знает, я бы засомневался. Но он так все повернул, что получалось, он был бы не прочь рассказать, но не рассказывал, потому что это было как бы уже без него. Все, кажется, тут я больше ничего выяснить не мог, хотя ничего толком и не выяснил.
Я встал и направился к двери. Запамолов, чуть собравшись, крикнул мне в спину:
– Эй, как ты сказал, тебя зовут?
– Терминатор, – не оборачиваясь, ответил я.
– А что это такое? Вернее, кто это такой?
– Ну, значит, ты не очень сведущ в уголовной хронике.
Когда дверь закрылась за мной, я уже знал, что провернул что-то неправильно, но возвращаться было трудно. Наладить новый разговор не удалось бы, даже если бы я самолично разжигал для него «косяки». За дверью послышались резкие, мощные звуки телевизора.
Собаки не было, других знаков, что тут живет именно тот человек, который мне нужен, – тоже. Я просто отворил калиточку и вошел. Осмотрелся. Дом был явно вывезен из какой-нибудь деревни, скорее всего более северной, чем наше относительно теплое Пушкино, потому что у дерева появился жемчужно-серый налет на срезе. У нас он темнее и содержит больше копоти.
Стоял дом довольно сиротливо, к нему вела тропинка. Я оглянулся, большая часть домов поблизости даже на мой не очень опытный глаз смотрела на эту улочку темными окошками, должно быть, тут месяцами никто не жил. Место было довольно безлюдное и холодное. Безжизненное.
Дверь оказалась не запертой. Едва я ее отворил, на меня дохнуло отвратительным запахом застоявшегося сигаретного дыма и шумом работающего телевизора. Я прокричал, что ищу одного человека, кто-то ответил, я вошел.
И оказался именно перед ним, в этом я не сомневался. Он сидел в очень глубоком и низком кресле, поэтому я его не сразу заметил. Он лениво вытянул ноги и спустил руки с широких подлокотников, причем тяжелые кисти почти касались плохо обструганных досок пола. Он был или пьян, или пребывал в состоянии похмелья.
На правой руке была видна большая цветная татуировка – что-то вроде коммунистической звезды с лучами. Но она была обвита то ли змеями, то ли узкими вымпелами с раздвоенными хвостиками. Надписей на вымпелах я, конечно, разобрать уже не мог, но мне показалось, что они сделаны на иностранном языке – привидится же такая чушь.
Но вообще, это было странно. Наша интеллигенция, а Запамолов определенно принадлежал к этому кругу, не часто прибегала к такому способу идентификации, а он сделал татуировку, кажется, даже со вкусом, который в большой цене где-нибудь в лагерных бараках.
В свое время и я понял, что мне, если хочу, чтобы моя жизнь стала хоть немного легче, нужно сделать какую-нибудь из уголовных этикеток, хотя бы простенькую, на тыльной стороне запястья. Но я отказался, и это потом не раз спасало мне жизнь, когда я уже вышел из лагеря. Но чтобы так вот презирать условности… Нет, даже больше, быть настолько убежденным в том, что он может сделать все, что угодно, и не вывалится из своего социального круга, нужна была сила, и немалая. А может быть, он считал, что уже вывалился из своего круга, и не собирался обратно.
Он очень плохо сидел. Так сидят наркоманы, причем из конченых, которым уже ничто не поможет, только новая порция «дурева», когда последняя приемка еще гудит в венах, но она подходит к концу, а взять новую неоткуда. Жаль, он был в плотной куртке с вязаными рукавами, а мне хотелось взглянуть на его локти и оборотную сторону предплечий.
Телевизор разрывался, это тоже плохой признак, он указывал, что у парня не в порядке слух. Впрочем, когда он догадался и сделал чуть потише, я тут же расслышал из задних комнат женские причитания или ругань. Он слабо усмехнулся.
– Мамаша разоряется.
Я ухмыльнулся.
– Может, у нее есть причина?
Он чуть раздраженно повел плечами.
– Какие у них причины, у всех – одно и то же. Деньги кончились, а до следующей получки – три недели.
– Немало, – деланно вздохнул я. – А где вы сейчас?
Он поднял на меня заплывшие глаза, в которых читалось столько же интереса к жизни, сколько бывает в двух раскрошенных следах от мелкашечных выстрелов в неровно оштукатуренную стену.
Но вообще его лицо когда-то было красивым. Высокий, чуть нависающий вперед лоб мыслителя, высокие скулы, массивный подбородок – общее впечатление силы и ума.
– Это допрос?
– Помилуйте, я здесь частным порядком. Просто вежливость, дань уважения бывшему журналисту.
– Да, бывшему. – Он кивнул, провел рукой по очень коротким волосам, в которых мелькнула седина. – Я сейчас на радио, делаю кое-какие вставки. Но редко приглашают, потому что занят, не всегда могу к ним дотащиться. Да и на бензин денег нет.
Толстый господин в телевизоре стал объяснять, что деньги имеют способность уплывать из рук, если их не сунуть куда-то… Он не выдержал и выключил звук, но изображение оставил. Телевизор у него был очень хороший, с огромным экраном. Определенно, он остался от тех времен, когда деньги притекали сюда с телевидения или из Прилипалы.
Тут же причитания мамаши стали гораздо громче:
– Вот накажет тебя бог. Он-то все видит, все знает, ему не о чем докладывать, его не обманешь. Он тебя, сатана, насквозь зрит…
Он поднялся, закрыл дверь. Уже медленнее и спокойнее вернулся в кресло. Он был высок, выше меня, тяжеловат, но не от мускулов, а скорее от того, что запустил их, не давал им как следует поработать. В общем, если он и был когда-то опасным противником, то эти времена прошли. И все-таки в нем осталась некая естественная грация, привычка к уверенности в себе.
Он сел, кресло под ним скрипнуло.
– Ну, так с кем я говорю?
– Я – Терминатор, это уголовная кличка. Я получил ее в лагере, сейчас у меня к тебе дело. – Я решил, что можно сократить дистанцию. – Я здесь для того, чтобы узнать, ты работал в Прилипале?
Он слабо усмехнулся.
– Эта кличка сохранилась? А ведь ее придумал я, когда мы только еще писали ее бизнес-обоснование для каких-то там инвесторов.
– Ты там директорствовал? – Кого это сейчас интересует?
– Пока только меня.
Он покивал, потом медленно, как больной старик, потянулся за сигаретной пачкой на полуразвалившейся тумбочке. Но достал оттуда не сигарету, а «косяк». Я представил, что он будет сейчас дымить этой гадостью мне в лицо, и мягко попросил:
– Не нужно курить при мне травку. От нее у меня болит голова.
– А мне-то что?
Я вытащил у него из пальцев «косяк» и небрежно сунул снова в пачку. Он был так скверно свернут, что развалился. Пачку от «Герцеговины Флор», между прочим, я положил на телевизор, чтобы он ее видел, но не мог дотянуться.
– Я сказал – не надо. Вот кончим, я уйду, и хоть обкурись.
Из-за закрытой двери послышалась возня, она приоткрылась, старушечья голова появилась в щели, но тут же, с еще более отчаянными причитаниями, исчезла. Дверь закрылась плотнее, чем раньше.
Запамолов усмехнулся.
– Мамаша примкнула к каким-то тутошним адвентистам или баптистам, я в них не разбираюсь. У нее бывают тяжелые дни.
– Почему тебя выгнали из Прилипалы?
– Меня не выгнали, я ушел, потому что они…
Он замолчал. Потом все-таки дотянулся до пачки сигарет, на этот раз обычных «Кэмел». Денег у него не было, но курево было первоклассным, хотя я никогда не понимал этих курильщиков.
– Они хотели заниматься только бизнес-информацией. А меня интересовала и политическая, и духовная, и религиозная… Мы не сошлись с теми, кто собирался вложить в агентство деньги.
– С кем конкретно? Как его зовут? Где он базируется или базировался?
Он поморщился. И тут лишь я понял, как у него болела голова. «Тоже мне – сыщик», – раздраженно подумал я. Он закурил.
– Да зачем это тебе нужно?
– Кто он был?
Он подумал.
– Ну, не знаю, много времени прошло. Если они еще существуют…
– Они существуют.
– Тогда тебе нужно спросить у Барчука. Когда-то он это все и заварил, и по его милости мне пришлось уйти. Ему и отвечать.
– Он точно знает?
– Не может не знать.
Если бы он сказал, что не знает, я бы засомневался. Но он так все повернул, что получалось, он был бы не прочь рассказать, но не рассказывал, потому что это было как бы уже без него. Все, кажется, тут я больше ничего выяснить не мог, хотя ничего толком и не выяснил.
Я встал и направился к двери. Запамолов, чуть собравшись, крикнул мне в спину:
– Эй, как ты сказал, тебя зовут?
– Терминатор, – не оборачиваясь, ответил я.
– А что это такое? Вернее, кто это такой?
– Ну, значит, ты не очень сведущ в уголовной хронике.
Когда дверь закрылась за мной, я уже знал, что провернул что-то неправильно, но возвращаться было трудно. Наладить новый разговор не удалось бы, даже если бы я самолично разжигал для него «косяки». За дверью послышались резкие, мощные звуки телевизора.
Глава 22
В Прилипале за столом секретаря сидела не Клава, я не сумел скрыть своего разочарования. Девица, которая ее замещала, тоже заметила мое выражение. Но пыталась улыбаться. Только мне эта улыбка почему-то показалась ненужной и совершенно фальшивой.
– А где девушка, которая работала тут вчера?
– Сегодня ее на работе не будет, она взяла внезапный отпуск.
Вот так, внезапный, неожиданный, обвальный, авральный, скоропалительный… Кажется, это вызвало у меня приступ раздражения.
– Я могу чем-нибудь вам помочь?
Она еще спрашивает.
– Вряд ли. – И, не реагируя на ее крики, я прошел в кабинет Бокарчука.
Но и тут меня ждал сюрприз. Вместо Феди, который должен был, по моему предположению, все это объяснить, сидел Боженогин. Он был тих, светел, в новом галстуке и очень аккуратно причесан, прямо прилизан до основания каждого волоска. Я сел перед его столом, не здороваясь.
– Начальство замещаешь?
– Д-да, пожалуй. – Он нервничал, но пока не очень сильно. Ничего, мы поможем.
– Замещаешь, значит, начальство, хотя узнал об этом только сегодня вечером, по телефону, вероятно?
– Да, – теперь он вел себя потверже. Ничего, это тоже поправимо. – А какое вам, собственно, дело до того, кто у нас в агентстве кого замещает?
– Да, ты прав, абсолютно никакого.
Он удовлетворенно кивнул и уже открыл было рот, чтобы сказать что-то, но я, неожиданно даже для себя, прыгнул через стол и схватил его за шиворот левой. Правой я заблокировал его руку, уже потянувшуюся к заветной кнопке. Нажать ее ногой он тоже не мог, ноги оказались в стороне.
– Только это все неспроста, верно? И мне нужно знать, что вы тут скрываете, понял? Почему вы играете в такие игры с подстановками и перестановками, зачем вам понадобилось прятать Клавдию, кто стоит за моим сладким другом Федей?..
Он откинулся назад, протащив меня по своим бумагам, вероятно, они смялись. Он побледнел.
– Я не знаю, какие у тебя с ним отношения, но это все не так, как ты думаешь.
– А как я думаю?
Мне полагалось быть тупым и ломовым. Они не должны были знать о моем восхищении более тонкими методами работы, о моей психологической подготовке и вообще о том, что я не люблю ругаться. Они решили упереться, это было понятно, и я за это на них не очень даже сердился. Но мне нужно было делать свое дело, а проникнуть в их тайны я мог только одним способом – заставив их что-то делать, а так как они будут делать это мягко, деликатно, нежно, нужно было следить именно за всеми их мягкими движениями.
И тогда они подумают, что я чего-то не пойму – ведь я же ломовик, – и сделают ошибку, должны сделать. Такой путь расследования я избрал сначала экспромтом, а теперь осознанно и методично.
Он не отвечал, в его глазах была паника, но пока еще контролируемая, зато ненависть – совершенно неконтролируемая.
– Куда подевался Барчук?
– Уехал покататься на горных лыжах. Он давно планировал эту поездку.
Я потянулся своей лапищей к его календарю, повернул к себе, посмотрел, на нем было полно записей.
– Врешь ты все, Костя, – сказал я.
Он проглотил слюну.
– Он не знал, получится ли, вот и делал эти замечания. Но получилось, он уехал, говорю вам. А заметки оставил мне, как заму.
– Ты стал замом?
Он попытался вырвать ворот своего пиджака из моих рук, не вышло.
– Я тут, этого для вас достаточно.
– Нет, мальчик. – Я захватил новые складки ткани и попробовал сделать так, чтобы они впились ему в нежную кожу на шее. – А Клавдия, где моя подружка?
– Она… – он уже не дергался, только сучил ногой, потому что ему было все-таки больно, хотя и не очень, – они давно то сходятся, то расходятся… На этот раз решили поехать вместе.
– Мне не придется звонить ее матери?
– Вы не посмеете!
Его гнев был бы забавен, если бы это было настоящее чувство, настоящее негодование. Но в этом я сомневался.
– А почему, собственно? Мама должна знать, что происходит с ее дочерью, ведь внуков нянчить ей, или?..
Он все-таки вырвался. Вскочил, забился в угол и посмотрел на меня оттуда грозно и злобно, как крысенок.
– Вы… невыносимы. – Он оправил пиджак.
Как раз в этот момент новая секретарша и просунулась через стукнувшие так знакомо бамбуковые висюльки. И как прежде, я даже не обернулся. Потому что внешне ничего страшного в кабинете не происходило, если не считать того, что я возлежал на главном столе этой конторы, как на не очень удобном пляжном лежаке.
Потом секретарша исчезла, Боженогин не подал ей никакого сигнала об опасности, не попросил помощи – в этом я был уверен.
– Какое вам до всего этого дело?
– Здесь убили сестру моей клиентки. А от меня прячут все, что представляет хоть какой-то интерес.
– Но мы не обязаны давать вам показания! Будь у вас официальный статус, я уверен, разговор был бы другой.
Я кивнул, слез со стола, подошел к нему, он сжался, ожидая чего-то нехорошего.
– Сомневаюсь. У вас тут сгнило все, что не для клиентов. И скопилось слишком много дряни.
– Не тебе судить! – он даже пальчиком в воздухе взмахнул.
– Мне. Вот, например, мне нужно знать, кто тут всем заправляет. Но никто не хочет устроить мне с ним встречу. Это плохо, это вызывает подозрение, что дело еще хуже, чем может быть на самом деле, понимаешь?
Он обошел меня и направился к столу. Я поймал его за локоть и повернул к себе.
– Я не кончил. Я еще раз прошу мне устроить встречу с вашим основным, или как тут его кличут, директором. И не подсовывай мне туфту, лапочка, можно нажить действительно серьезные неприятности. Понимаешь?
– Нет, это выше моих полномочий.
– Мне нужно с ним только поговорить. Если он будет прятаться…
– Нет, – он решил насмешничать, – от таких, как ты, тем боссам и прятаться не нужно. Такими, как ты, они закусывают за завтраком…
Это было настолько киношно, настолько глупо, что я не верил ни единому его слову. И он разозлил меня, хотя и раньше я едва сдерживался. Но ведь сдерживался, а сейчас не мог.
Я взял полу его рубашки и резко дернул вверх, она вылетела из брюк. Потом взял ее сверху и дернул вниз, она порвалась до живота. На свет явилась майка ослепительной белизны. Я приготовился было порвать и ее, но он отскочил. Он полыхал, он был зол, он был шокирован. Я решил, что на сегодня достаточно.
– Передай, не знаю даже кому, но передай обязательно, что таких, как я, – мало. А таких, как твои боссы, – бьют, и чем они больше этого не любят, тем больше их бьют. А если они против, я зову своего друга.
– Кого? – он дрожал, но не верил своим ушам.
Я достал свою «пушку». И дал ему заглянуть в ее зрачок и даже почувствовать запах свежей смазки.
– А где девушка, которая работала тут вчера?
– Сегодня ее на работе не будет, она взяла внезапный отпуск.
Вот так, внезапный, неожиданный, обвальный, авральный, скоропалительный… Кажется, это вызвало у меня приступ раздражения.
– Я могу чем-нибудь вам помочь?
Она еще спрашивает.
– Вряд ли. – И, не реагируя на ее крики, я прошел в кабинет Бокарчука.
Но и тут меня ждал сюрприз. Вместо Феди, который должен был, по моему предположению, все это объяснить, сидел Боженогин. Он был тих, светел, в новом галстуке и очень аккуратно причесан, прямо прилизан до основания каждого волоска. Я сел перед его столом, не здороваясь.
– Начальство замещаешь?
– Д-да, пожалуй. – Он нервничал, но пока не очень сильно. Ничего, мы поможем.
– Замещаешь, значит, начальство, хотя узнал об этом только сегодня вечером, по телефону, вероятно?
– Да, – теперь он вел себя потверже. Ничего, это тоже поправимо. – А какое вам, собственно, дело до того, кто у нас в агентстве кого замещает?
– Да, ты прав, абсолютно никакого.
Он удовлетворенно кивнул и уже открыл было рот, чтобы сказать что-то, но я, неожиданно даже для себя, прыгнул через стол и схватил его за шиворот левой. Правой я заблокировал его руку, уже потянувшуюся к заветной кнопке. Нажать ее ногой он тоже не мог, ноги оказались в стороне.
– Только это все неспроста, верно? И мне нужно знать, что вы тут скрываете, понял? Почему вы играете в такие игры с подстановками и перестановками, зачем вам понадобилось прятать Клавдию, кто стоит за моим сладким другом Федей?..
Он откинулся назад, протащив меня по своим бумагам, вероятно, они смялись. Он побледнел.
– Я не знаю, какие у тебя с ним отношения, но это все не так, как ты думаешь.
– А как я думаю?
Мне полагалось быть тупым и ломовым. Они не должны были знать о моем восхищении более тонкими методами работы, о моей психологической подготовке и вообще о том, что я не люблю ругаться. Они решили упереться, это было понятно, и я за это на них не очень даже сердился. Но мне нужно было делать свое дело, а проникнуть в их тайны я мог только одним способом – заставив их что-то делать, а так как они будут делать это мягко, деликатно, нежно, нужно было следить именно за всеми их мягкими движениями.
И тогда они подумают, что я чего-то не пойму – ведь я же ломовик, – и сделают ошибку, должны сделать. Такой путь расследования я избрал сначала экспромтом, а теперь осознанно и методично.
Он не отвечал, в его глазах была паника, но пока еще контролируемая, зато ненависть – совершенно неконтролируемая.
– Куда подевался Барчук?
– Уехал покататься на горных лыжах. Он давно планировал эту поездку.
Я потянулся своей лапищей к его календарю, повернул к себе, посмотрел, на нем было полно записей.
– Врешь ты все, Костя, – сказал я.
Он проглотил слюну.
– Он не знал, получится ли, вот и делал эти замечания. Но получилось, он уехал, говорю вам. А заметки оставил мне, как заму.
– Ты стал замом?
Он попытался вырвать ворот своего пиджака из моих рук, не вышло.
– Я тут, этого для вас достаточно.
– Нет, мальчик. – Я захватил новые складки ткани и попробовал сделать так, чтобы они впились ему в нежную кожу на шее. – А Клавдия, где моя подружка?
– Она… – он уже не дергался, только сучил ногой, потому что ему было все-таки больно, хотя и не очень, – они давно то сходятся, то расходятся… На этот раз решили поехать вместе.
– Мне не придется звонить ее матери?
– Вы не посмеете!
Его гнев был бы забавен, если бы это было настоящее чувство, настоящее негодование. Но в этом я сомневался.
– А почему, собственно? Мама должна знать, что происходит с ее дочерью, ведь внуков нянчить ей, или?..
Он все-таки вырвался. Вскочил, забился в угол и посмотрел на меня оттуда грозно и злобно, как крысенок.
– Вы… невыносимы. – Он оправил пиджак.
Как раз в этот момент новая секретарша и просунулась через стукнувшие так знакомо бамбуковые висюльки. И как прежде, я даже не обернулся. Потому что внешне ничего страшного в кабинете не происходило, если не считать того, что я возлежал на главном столе этой конторы, как на не очень удобном пляжном лежаке.
Потом секретарша исчезла, Боженогин не подал ей никакого сигнала об опасности, не попросил помощи – в этом я был уверен.
– Какое вам до всего этого дело?
– Здесь убили сестру моей клиентки. А от меня прячут все, что представляет хоть какой-то интерес.
– Но мы не обязаны давать вам показания! Будь у вас официальный статус, я уверен, разговор был бы другой.
Я кивнул, слез со стола, подошел к нему, он сжался, ожидая чего-то нехорошего.
– Сомневаюсь. У вас тут сгнило все, что не для клиентов. И скопилось слишком много дряни.
– Не тебе судить! – он даже пальчиком в воздухе взмахнул.
– Мне. Вот, например, мне нужно знать, кто тут всем заправляет. Но никто не хочет устроить мне с ним встречу. Это плохо, это вызывает подозрение, что дело еще хуже, чем может быть на самом деле, понимаешь?
Он обошел меня и направился к столу. Я поймал его за локоть и повернул к себе.
– Я не кончил. Я еще раз прошу мне устроить встречу с вашим основным, или как тут его кличут, директором. И не подсовывай мне туфту, лапочка, можно нажить действительно серьезные неприятности. Понимаешь?
– Нет, это выше моих полномочий.
– Мне нужно с ним только поговорить. Если он будет прятаться…
– Нет, – он решил насмешничать, – от таких, как ты, тем боссам и прятаться не нужно. Такими, как ты, они закусывают за завтраком…
Это было настолько киношно, настолько глупо, что я не верил ни единому его слову. И он разозлил меня, хотя и раньше я едва сдерживался. Но ведь сдерживался, а сейчас не мог.
Я взял полу его рубашки и резко дернул вверх, она вылетела из брюк. Потом взял ее сверху и дернул вниз, она порвалась до живота. На свет явилась майка ослепительной белизны. Я приготовился было порвать и ее, но он отскочил. Он полыхал, он был зол, он был шокирован. Я решил, что на сегодня достаточно.
– Передай, не знаю даже кому, но передай обязательно, что таких, как я, – мало. А таких, как твои боссы, – бьют, и чем они больше этого не любят, тем больше их бьют. А если они против, я зову своего друга.
– Кого? – он дрожал, но не верил своим ушам.
Я достал свою «пушку». И дал ему заглянуть в ее зрачок и даже почувствовать запах свежей смазки.
Глава 23
Я гнал по Окружной, которая, к счастью, была не очень нагружена. Адреналин кипел у меня в венах, как после хорошей драки. Нет, честно, я сам себя не узнавал – после иной перестрелки мне случалось оставаться более спокойным, чем после разговора с Костей Боженогиным. Или все дело было в том, что разговор шел о Бокарчуке? Сам-то Боженогин был слишком бесцветным, безвольным, каким-то моллюском, а не человеком…
Впрочем, нет, у него хватило страсти сопротивляться мне. Пусть неумело, пусть глупо и неубедительно, но он все-таки корчился под моими руками. Я даже стал сомневаться – достало бы мужества так же корчиться Бокарчуку?
Я стал притормаживать, еще не хватало влететь в аварию из-за этих гадов. И все-таки странно, я не мог объяснить, в чем тут дело, чего я так ярюсь?
Но было в этих двух гусаках что-то, что заставляло меня протестовать, нервничать, бояться и ненавидеть одновременно! Что-то, что задевало мою вторую память, как я это называл, – память о том, что было со мной в тюрьме, в лагере, что было у меня до того, как меня завербовал Основной.
Впрочем, нет, у него хватило страсти сопротивляться мне. Пусть неумело, пусть глупо и неубедительно, но он все-таки корчился под моими руками. Я даже стал сомневаться – достало бы мужества так же корчиться Бокарчуку?
Я стал притормаживать, еще не хватало влететь в аварию из-за этих гадов. И все-таки странно, я не мог объяснить, в чем тут дело, чего я так ярюсь?
Но было в этих двух гусаках что-то, что заставляло меня протестовать, нервничать, бояться и ненавидеть одновременно! Что-то, что задевало мою вторую память, как я это называл, – память о том, что было со мной в тюрьме, в лагере, что было у меня до того, как меня завербовал Основной.