Страница:
Да, пожалуй, это правильно. Именно воспоминания о лагере пробуждались у меня при взгляде на этих людей, и именно это я хотел убрать, устранить, зачеркнуть, когда грозил им, когда рвал рубашку Боженогину, когда доставал свой «ягуар» сегодня. Никогда прежде со мной не происходило ничего подобного.
Осознав это, я совсем успокоился, только вот скорость была чуть больше восьмидесяти в час. Я стал тормозить: впереди показался светофор, перед ним я остановился окончательно. Теперь мне, по контрасту с тем, что я только что вытворял, хотелось съехать к обочине, постоять, подумать. Так я и сделал.
Я выключил движок. Жаль, я, кажется, слишком рано начинаю выходить из себя. Расследование не привело пока ни к какому результату, впереди еще масса работы, а у меня начинаются срывы.
И я не мог их объяснить. Все эти вопли о том, что я хочу их потрясти, запугать, подергать за нервишки, – чушь собачья. Как и то, что они мне напоминают мои годы в предвариловке и в зоне. Не может этого быть. Эти ребята не подозревают даже, что такое баланда, как пахнет параша, как вообще пахнет тюрьма. Не знают, что такое голод в зоне, или карцер, или окрик часового… Они этого не могут знать, а я знаю, и я ярюсь, потому что они тем не менее это все страшно напоминают, а я не хочу…
Все, завтра схожу к нашему психу, пусть он разбирается, если будет время. Как ни странно, эта мысль оказалась самой успокаивающей.
Но лучше этого не делать. Все равно он ничего определенного не скажет, а домыслы мне были не нужны. Домыслов мне и без психологии хватает.
Я вспомнил, что живу у Аркадии и она поджидала меня к обеду. Потом у нас должно быть продолжение вчерашнего мероприятия, отложенного по известным причинам.
Я свернул на Алтуфьевку и поехал к центру. Все спокойно, все в норме, я спокоен, я в норме. Машина работала как часы, мир тоже, люди… Гм, с людьми было сложнее, в них что-то слишком часто ломалось, слишком легко возникали безумие, болезни, преступные замыслы, и слишком активно они воплощались в реальность.
При этом возникало много пострадавших, тех, для кого эта игра оборачивалась совсем не игрой и заканчивалась очень рано. А я опаздывал, чтобы им помочь, и чувствовал себя бесполезным. А как стать полезным – не знал.
Я подумал, что подлинного равнодушия профессионала, специалиста, зарабатывающего свой хлеб – чего уж там – на несчастьях других людей, эксперта, умеющего делать выводы и сопоставлять явления, мне уже, по крайней мере на этом деле, не добиться. Как бы я ни уговаривал себя, что это – верный путь к ошибкам, что это – проигрыш заранее, я был уверен, что сорвусь еще не раз.
Но играть иначе на этот раз у меня не получалось. Свою натуру не изменишь, говаривал Сварщик – один из самых опасных убийц, с которыми мне приходилось общаться. Он очень любил прибивать свои жертвы электродами к дереву. При этом даже у жертвы оставалась надежда, что с гладкого сварочного электрода с отбитой обмазкой можно соскользнуть и спастись. А хитрость была в том, что, как только электрод переставал затыкать рану, жертва истекала кровью.
Ну и конечно, это было очень неприятно само по себе.
В общем, я выстрелил ему в живот. Чтобы он дольше мучился, чтобы испытал хоть что-то похожее на то, что испытывали его жертвы. Пусть даже и без этой изуверской пытки надеждой, которая оборачивалась неминуемой смертью. Он был очень здоровым человеком, сильным, с отличным сердцем, он умирал не менее двух часов. Но об этом я узнал позже. При его агонии я, конечно, не присутствовал. Даже у штатных сотрудников, которых не судят за убийство убийц, вроде меня, есть нервы и предел выдержки. И есть стремление оградить себя от чужой боли.
Глава 24
Глава 25
Глава 26
Осознав это, я совсем успокоился, только вот скорость была чуть больше восьмидесяти в час. Я стал тормозить: впереди показался светофор, перед ним я остановился окончательно. Теперь мне, по контрасту с тем, что я только что вытворял, хотелось съехать к обочине, постоять, подумать. Так я и сделал.
Я выключил движок. Жаль, я, кажется, слишком рано начинаю выходить из себя. Расследование не привело пока ни к какому результату, впереди еще масса работы, а у меня начинаются срывы.
И я не мог их объяснить. Все эти вопли о том, что я хочу их потрясти, запугать, подергать за нервишки, – чушь собачья. Как и то, что они мне напоминают мои годы в предвариловке и в зоне. Не может этого быть. Эти ребята не подозревают даже, что такое баланда, как пахнет параша, как вообще пахнет тюрьма. Не знают, что такое голод в зоне, или карцер, или окрик часового… Они этого не могут знать, а я знаю, и я ярюсь, потому что они тем не менее это все страшно напоминают, а я не хочу…
Все, завтра схожу к нашему психу, пусть он разбирается, если будет время. Как ни странно, эта мысль оказалась самой успокаивающей.
Но лучше этого не делать. Все равно он ничего определенного не скажет, а домыслы мне были не нужны. Домыслов мне и без психологии хватает.
Я вспомнил, что живу у Аркадии и она поджидала меня к обеду. Потом у нас должно быть продолжение вчерашнего мероприятия, отложенного по известным причинам.
Я свернул на Алтуфьевку и поехал к центру. Все спокойно, все в норме, я спокоен, я в норме. Машина работала как часы, мир тоже, люди… Гм, с людьми было сложнее, в них что-то слишком часто ломалось, слишком легко возникали безумие, болезни, преступные замыслы, и слишком активно они воплощались в реальность.
При этом возникало много пострадавших, тех, для кого эта игра оборачивалась совсем не игрой и заканчивалась очень рано. А я опаздывал, чтобы им помочь, и чувствовал себя бесполезным. А как стать полезным – не знал.
Я подумал, что подлинного равнодушия профессионала, специалиста, зарабатывающего свой хлеб – чего уж там – на несчастьях других людей, эксперта, умеющего делать выводы и сопоставлять явления, мне уже, по крайней мере на этом деле, не добиться. Как бы я ни уговаривал себя, что это – верный путь к ошибкам, что это – проигрыш заранее, я был уверен, что сорвусь еще не раз.
Но играть иначе на этот раз у меня не получалось. Свою натуру не изменишь, говаривал Сварщик – один из самых опасных убийц, с которыми мне приходилось общаться. Он очень любил прибивать свои жертвы электродами к дереву. При этом даже у жертвы оставалась надежда, что с гладкого сварочного электрода с отбитой обмазкой можно соскользнуть и спастись. А хитрость была в том, что, как только электрод переставал затыкать рану, жертва истекала кровью.
Ну и конечно, это было очень неприятно само по себе.
В общем, я выстрелил ему в живот. Чтобы он дольше мучился, чтобы испытал хоть что-то похожее на то, что испытывали его жертвы. Пусть даже и без этой изуверской пытки надеждой, которая оборачивалась неминуемой смертью. Он был очень здоровым человеком, сильным, с отличным сердцем, он умирал не менее двух часов. Но об этом я узнал позже. При его агонии я, конечно, не присутствовал. Даже у штатных сотрудников, которых не судят за убийство убийц, вроде меня, есть нервы и предел выдержки. И есть стремление оградить себя от чужой боли.
Глава 24
Когда я увидел сервировку, у меня слегка помутилось в сознании. Нет, я ждал чего-то подобного, но действительность превзошла все ожидания. Даже в нашем центре подготовки, кажется, не было специалиста, который мог бы объяснить хотя бы половину всех этих фужерчиков, вилок, ложечек. У меня сложилось впечатление, что я, помимо обеда, присутствую на каком-то дурацком представлении или на основательно продуманной демонстрации.
Потом она появилась, веселая, как соловей, свеженькая, кажется, даже в той ошеломительно дорогой косметической раскраске, которую никогда не разглядишь, но которая действительно способна сделать женщину красивей. Она подкатила к своему месту, чуть встряхнула еще не вполне просохшие от мытья руки и с улыбкой посмотрела на меня.
– Вы чем-то недовольны?
– Кто это все придумал?
Она посмотрела на сервировку и нажала на механический колокольчик, установленный на краю стола. Колокольчик был старый, блестящий, похожий на звонок от велосипеда, только раза в три громче и больше размерами.
– Придумали французы. Но многое добавили и другие культуры, например, японцы.
Вошла Галина Константиновна, она катила столик. На нем было что-то величественное, как Тадж Махал. Мне стало даже неудобно.
– Вчера такого не было. Почему сегодня?
Аркадия ответила не сразу, она вполголоса обсудила что-то с Воеводиной, а потом повернулась ко мне с широкой улыбкой. Пока они разговаривали, я заметил, Воеводина посматривала на свою хозяйку с большим удовольствием. Вероятно, ей нравился ее вид.
– Сегодня у меня особенное настроение. Нужно же одинокой, парализованной женщине как-то развлекаться?
– Ничего себе развлечение, – только и буркнул я.
– Именно развлечение.
Мы наложили салатов, потом Аркадия налила боржоми в фужер. Это я знал и сумел повторить. Но потом, кажется, сделал какую-то ошибку, и она заметила, одобрительно поглядывая на меня:
– Хотите, я вас подучу этим столовым премудростям?
Я не хотел учиться, я хотел есть. К тому же все было действительно очень вкусно.
– А вы сами откуда все узнали?
Она осторожно стала наливать суп. Судя по запаху, его сделали из чего-то вроде небесных воздусей, девичьих грез и возвышенных порывов. Еще в нем плавали кусочки чего-то розового.
– Суп раковый. Мне поставляют раков из единственного места в Москве, где их можно купить во все сезоны.
– Из Кремля?
– Ну, не совсем, там не так уж хорошо питаются, должна заметить. Но в общем, вы правы, это не коммерческая организация, она плотно связана с политикой.
– Тогда у казаков. В Дону, говорят…
– Хрущев сдавал Дон в аренду, после этого раков в этой реке осталось немного.
Я тоже налил себе ракового супа и стал есть, кажется, не той ложкой. Но больше она не предлагала свою помощь. Она просто рассказывала:
– Я всегда хотела, чтобы еда была праздником. Еще девчонкой мне нравился этот блеск посуды, тяжесть серебра, чинные и манерные обычаи. И вот когда я смогла себе позволить, я наняла трех поваров из очень хорошего и манерного же, – она усмехнулась, – ресторана. Они в течение полугода приходили ко мне и учили Галину Константиновну готовить и сервировать, а меня есть и пользоваться прибором. Это было довольно давно, но до сих пор это доставляет мне удовольствие.
Потом подали второе, потом было что-то еще. Наконец мы стали пить мелкими глотками какой-то сок.
Еще не допив сок, Аркадия посмотрела на меня другими глазами, теперь в них было не веселье, а холодноватый, очень пристальный интерес, смешанный с попыткой оценить меня. Вероятно, в долларах.
– Вам не кажется, вы могли бы иногда ставить меня в известность, как идет расследование?
Я достал сотовик, набрал номер и услышал голос Шефа. Он что-то жевал, без сомнения, его обед был гораздо хуже моего.
– Это я, – произнес я. – Она требует отчетов.
– Вы обедаете? – Шеф, не стесняясь, совершенно откровенно, сунул себе в пасть следующий кусок.
– Да, встретились вот, и она предложила выложить ей кое-что из того, что я нарыл.
– Ты растерялся перед ее сервировкой и защищаешься от конфуза уличным жаргоном, – без малейшего колебания откомментировал Шеф, но я знал, что он просто думает. А говорил так, чтобы потянуть время. Потом он добавил: – Ну ладно, можешь рассказать ей что-нибудь, без чего нельзя обойтись и за что она даст что-нибудь нам.
Он дал отбой, я сложил свою коробочку, сунул в карман, посмотрел на нее. Она разглядывала меня с чуть большим интересом, чем раньше, и в ее глазах появилось чуть-чуть больше смеха, чем в начале. Она получала удовольствие от жизни.
– Ну, так как?
– Вообще-то, я могу от всех этих бесед и отказаться. Все оставлено на мое усмотрение.
– Я и не предполагала, что вы будете звонить в… штаб. Или как у вас это называется.
Я подумал, хорошенько подумал. И решил, что это возможно.
– Вы кому это собираетесь передать?
– В самых общих чертах – только своему адвокату. На случай, если возникнет какое-то непонимание между нами в будущем.
– После гаишников, адвокаты, по-моему, самый продажный клан в России.
– Не мой, Илья. Тот человек, о котором я говорю, ни за что не станет рисковать карьерой, и к тому же он получает больше, чем кто-либо, кто зарабатывает деньги нечестным образом.
– Те, кто зарабатывает деньги нечестно, сейчас в России способны купить все, чем они, кстати, и заняты. Но я все-таки пришел к решению.
И я рассказал ей все. Почти без утаек, почти теми же словами, которыми я излагал бы события в кабинете или на явке Шлехгилбера. Она слушала, не перебивая, она была изумительной женщиной, я почувствовал в конце разговора к ней симпатию. Нет, почти любовь, она была из того же теста, из которого была сделана и моя Галя.
Она сказала:
– Очень хорошо, Илья. Но не ждите в ответ такой же исповеди. Я не собираюсь…
Ее следовало остановить, пока она еще не убедила себя в окончательности нежелательного для меня решения. Я чуть не заорал:
– Я пока и не жду твоей помощи… вашей исповеди. Пока. Но я рассчитываю, что вы поможете мне в чем-нибудь, когда это станет необходимым. Когда это будет мне нужно, я сообщу.
Она усмехнулась, погрустнела, провела тонкой, почти прозрачной ладонью по скатерти. Подняла голову. Глядя на меня своими огромными глазищами, она произнесла:
– Вы очень ловкий собеседник. Знаете, как добиться желаемого.
Это было такое признание, что я даже не знал, что ответить. Но значимую информацию она пока придержала. Жаль. Хотя, с другой стороны, два фундаментальных повествования подряд – с моей и ее стороны – было бы немного слишком.
– Вот и хорошо, пусть все пока остается так, как есть. Что у нас в расписании?
– Мы договорились ехать на дачу, – она с интересом посмотрела на меня. – Вчера не получилось, попробуем сегодня.
– Сегодня получится, – уверенно сказал я. – Обязательно. Кажется, нападений нам пока ждать неоткуда. Надо же и злодеям перевести дух.
Вставая, я вдруг подумал, что именно после таких фраз и начинаются самые неприятности. От неощутимых, накапливаемых ошибок. Но если вообще знать все свои ошибки, то остается только сесть в угол и завыть от отчаяния. Какое же это облегчение – не быть всеведущим, решил я.
Потом она появилась, веселая, как соловей, свеженькая, кажется, даже в той ошеломительно дорогой косметической раскраске, которую никогда не разглядишь, но которая действительно способна сделать женщину красивей. Она подкатила к своему месту, чуть встряхнула еще не вполне просохшие от мытья руки и с улыбкой посмотрела на меня.
– Вы чем-то недовольны?
– Кто это все придумал?
Она посмотрела на сервировку и нажала на механический колокольчик, установленный на краю стола. Колокольчик был старый, блестящий, похожий на звонок от велосипеда, только раза в три громче и больше размерами.
– Придумали французы. Но многое добавили и другие культуры, например, японцы.
Вошла Галина Константиновна, она катила столик. На нем было что-то величественное, как Тадж Махал. Мне стало даже неудобно.
– Вчера такого не было. Почему сегодня?
Аркадия ответила не сразу, она вполголоса обсудила что-то с Воеводиной, а потом повернулась ко мне с широкой улыбкой. Пока они разговаривали, я заметил, Воеводина посматривала на свою хозяйку с большим удовольствием. Вероятно, ей нравился ее вид.
– Сегодня у меня особенное настроение. Нужно же одинокой, парализованной женщине как-то развлекаться?
– Ничего себе развлечение, – только и буркнул я.
– Именно развлечение.
Мы наложили салатов, потом Аркадия налила боржоми в фужер. Это я знал и сумел повторить. Но потом, кажется, сделал какую-то ошибку, и она заметила, одобрительно поглядывая на меня:
– Хотите, я вас подучу этим столовым премудростям?
Я не хотел учиться, я хотел есть. К тому же все было действительно очень вкусно.
– А вы сами откуда все узнали?
Она осторожно стала наливать суп. Судя по запаху, его сделали из чего-то вроде небесных воздусей, девичьих грез и возвышенных порывов. Еще в нем плавали кусочки чего-то розового.
– Суп раковый. Мне поставляют раков из единственного места в Москве, где их можно купить во все сезоны.
– Из Кремля?
– Ну, не совсем, там не так уж хорошо питаются, должна заметить. Но в общем, вы правы, это не коммерческая организация, она плотно связана с политикой.
– Тогда у казаков. В Дону, говорят…
– Хрущев сдавал Дон в аренду, после этого раков в этой реке осталось немного.
Я тоже налил себе ракового супа и стал есть, кажется, не той ложкой. Но больше она не предлагала свою помощь. Она просто рассказывала:
– Я всегда хотела, чтобы еда была праздником. Еще девчонкой мне нравился этот блеск посуды, тяжесть серебра, чинные и манерные обычаи. И вот когда я смогла себе позволить, я наняла трех поваров из очень хорошего и манерного же, – она усмехнулась, – ресторана. Они в течение полугода приходили ко мне и учили Галину Константиновну готовить и сервировать, а меня есть и пользоваться прибором. Это было довольно давно, но до сих пор это доставляет мне удовольствие.
Потом подали второе, потом было что-то еще. Наконец мы стали пить мелкими глотками какой-то сок.
Еще не допив сок, Аркадия посмотрела на меня другими глазами, теперь в них было не веселье, а холодноватый, очень пристальный интерес, смешанный с попыткой оценить меня. Вероятно, в долларах.
– Вам не кажется, вы могли бы иногда ставить меня в известность, как идет расследование?
Я достал сотовик, набрал номер и услышал голос Шефа. Он что-то жевал, без сомнения, его обед был гораздо хуже моего.
– Это я, – произнес я. – Она требует отчетов.
– Вы обедаете? – Шеф, не стесняясь, совершенно откровенно, сунул себе в пасть следующий кусок.
– Да, встретились вот, и она предложила выложить ей кое-что из того, что я нарыл.
– Ты растерялся перед ее сервировкой и защищаешься от конфуза уличным жаргоном, – без малейшего колебания откомментировал Шеф, но я знал, что он просто думает. А говорил так, чтобы потянуть время. Потом он добавил: – Ну ладно, можешь рассказать ей что-нибудь, без чего нельзя обойтись и за что она даст что-нибудь нам.
Он дал отбой, я сложил свою коробочку, сунул в карман, посмотрел на нее. Она разглядывала меня с чуть большим интересом, чем раньше, и в ее глазах появилось чуть-чуть больше смеха, чем в начале. Она получала удовольствие от жизни.
– Ну, так как?
– Вообще-то, я могу от всех этих бесед и отказаться. Все оставлено на мое усмотрение.
– Я и не предполагала, что вы будете звонить в… штаб. Или как у вас это называется.
Я подумал, хорошенько подумал. И решил, что это возможно.
– Вы кому это собираетесь передать?
– В самых общих чертах – только своему адвокату. На случай, если возникнет какое-то непонимание между нами в будущем.
– После гаишников, адвокаты, по-моему, самый продажный клан в России.
– Не мой, Илья. Тот человек, о котором я говорю, ни за что не станет рисковать карьерой, и к тому же он получает больше, чем кто-либо, кто зарабатывает деньги нечестным образом.
– Те, кто зарабатывает деньги нечестно, сейчас в России способны купить все, чем они, кстати, и заняты. Но я все-таки пришел к решению.
И я рассказал ей все. Почти без утаек, почти теми же словами, которыми я излагал бы события в кабинете или на явке Шлехгилбера. Она слушала, не перебивая, она была изумительной женщиной, я почувствовал в конце разговора к ней симпатию. Нет, почти любовь, она была из того же теста, из которого была сделана и моя Галя.
Она сказала:
– Очень хорошо, Илья. Но не ждите в ответ такой же исповеди. Я не собираюсь…
Ее следовало остановить, пока она еще не убедила себя в окончательности нежелательного для меня решения. Я чуть не заорал:
– Я пока и не жду твоей помощи… вашей исповеди. Пока. Но я рассчитываю, что вы поможете мне в чем-нибудь, когда это станет необходимым. Когда это будет мне нужно, я сообщу.
Она усмехнулась, погрустнела, провела тонкой, почти прозрачной ладонью по скатерти. Подняла голову. Глядя на меня своими огромными глазищами, она произнесла:
– Вы очень ловкий собеседник. Знаете, как добиться желаемого.
Это было такое признание, что я даже не знал, что ответить. Но значимую информацию она пока придержала. Жаль. Хотя, с другой стороны, два фундаментальных повествования подряд – с моей и ее стороны – было бы немного слишком.
– Вот и хорошо, пусть все пока остается так, как есть. Что у нас в расписании?
– Мы договорились ехать на дачу, – она с интересом посмотрела на меня. – Вчера не получилось, попробуем сегодня.
– Сегодня получится, – уверенно сказал я. – Обязательно. Кажется, нападений нам пока ждать неоткуда. Надо же и злодеям перевести дух.
Вставая, я вдруг подумал, что именно после таких фраз и начинаются самые неприятности. От неощутимых, накапливаемых ошибок. Но если вообще знать все свои ошибки, то остается только сесть в угол и завыть от отчаяния. Какое же это облегчение – не быть всеведущим, решил я.
Глава 25
Когда на даче Воеводин пришел-таки с ключами, я уже вытащил Аркадию из машины. Сегодня она разрешила мне это сделать, хотя вроде бы ничего не изменилось. Но она стала привыкать ко мне и теперь не боялась моих прикосновений. Она решила, что это будет не очень опасно.
Я плохо понимаю женщин и еще хуже понимаю их, когда они очень хорошо сознают, что они – женщины. Сегодня Аркадия, кажется, не собиралась забывать об этом ни на минуту, я понял это по дороге, пока мы ехали, мирно разговаривая друг с другом о прежних временах кратовского дачного поселка. Это теперь здорово помогало нам не напрягаться, не чувствовать непонятного внутреннего толчка, когда мы встречались глазами, когда случайно соприкасались руками, затянутыми в черную перчаточную кожу.
Но это продолжалось до того момента, когда она вдруг посмотрела на свою дачу и повернулась к Воеводину.
– Анатолич, кажется, тебе сегодня не нужно будет чистить проезд для моей колесницы, через оставшийся сугроб проберемся по воздуху.
Анатолич кивнул, соглашаясь, потом сходил к академику и минут через десять вернулся, а вручая мне ключи, проворчал:
– Я бы все-таки сгреб его в сторону. Следующий раз будет трудно чистить, если оставим.
Я повернулся к нему.
– У тебя будет время сравнять его с остальной дорожкой, когда я буду осматривать вещи. Пока не будем терять на это время. – Он кивнул. – А теперь, любезные дамы и господа, прошу не двигаться с места, я иду осматривать, что там изменилось за последние сутки.
– Зачем это? – брови Анатолича удивленно дрогнули. – И разве ты еще не ходил туда?
– В самом деле, какой смысл?..
Внезапно она поняла. Если бы я ушел, она бы осталась одна, потому что Воеводину мы сегодня не взяли. И она умолкла, не требуя ответа. Она просто откинулась на спинку своего кресла, поправила плед, укутывающий ноги, и чуть смущенно улыбнулась.
– Ну, идите, мне хочется поскорее оказаться под крышей.
Я пошел по дорожке, расчищенной вчера. Снега за прошедшие сутки выпало немного, не больше сантиметра. Ровно столько, чтобы не составить особого труда для ходьбы, и как раз столько, чтобы скрыть до нечитабельности все следы.
Впрочем, следов не было. Менты заперли дачу вчера и разъехались, наверное, еще до ужина. А больше никого… Нет, кто-то тут ходил, в больших галошах и с палочкой. Может быть, какой-нибудь любопытный. Но было это уже в конце снегопада. А так все, кажется, спокойно…
Я обошел дачу, дверь с той стороны была плотно закрыта, окна заперты, следов никаких. Я уже пошел к Аркадии со стороны фасада, чтобы ввезти ее в дом, как вдруг что-то стало не так. Я прислушался, нет, не то. Присмотрелся вокруг, снова не так.
И только после этого понял – дело было в запахе. Сама дача была плотно закрыта, но в фундаменте с фасадной части было сделано небольшое отверстие, и из него шел запах, который не стоило труда узнать. Определенно, весь подвал был полон им, и следовательно, весь дом… Я вернулся к ждавшим меня Аркадии и Воеводину бегом.
– Что случилось? – спросил меня Анатолич, едва я оказался рядом.
– Ты не спросил у академиков, когда тут шел снег?
– Как ни удивительно, они мне сами сказали, около двух часов назад.
Я посмотрел на часы, было без чего-то четыре. Два часа назад, это значит около двух. Нет, это ничего не проясняло.
– Аркадия, оставайтесь тут. Анатолич, у тебя не окажется в сарае длинного, метров на тридцать куска шпагата?
Он принес целую бухточку шпагата, пока я не отходил от нее. Я просто стоял рядом, но теперь все изменилось. В этом чудесном, спокойном, вечернем воздухе чувствовалась тревога. И запах, мерзкий запах пропана, на котором тут, вероятно, все дома отапливают свои кухонные плиты.
– Аркадия, на чем тут все готовят?
– Баллоны покупаем на станции, она тут недалеко, меньше двух километров.
Я кивнул. Все было понятно.
– Не подходите пока.
Я поднялся на главное крылечко дачи, привязал шпагат к ручке, отомкнул добротно навешенные замки, отошел почти к самой машине и дернул. Дверь открылась, ничего не произошло. Я подождал минуту, снова пошел к даче.
Решетка открылась без проблем. А вот вторую, внутреннюю дверь открывать было сложнее. Я подобрал крепкую ореховую палку с метр длиной, продел свободный конец шпагата в массивное кольцо для замка решетки, ввинченной в косяк, потом привязал его слева от двери. Полуприкрыл решетку, уложил палку на нее, как на направляющие, и, как тетиву, наложил шпагат на торчащий конец палки. Теперь, стоило мне потянуть шпагат, палка поехала бы вперед, толкая через сооруженный мной блочок дверь вовнутрь.
Я отбежал к концу своего шпагата, поднял его из легкого снежка, посмотрел на машину, Аркадию и Воеводина. Машина стояла слишком близко, но если ничего не произойдет, то предложение отъехать будет совсем нелепым. После этого я спрятался за сосну и потянул за веревочку…
Взрыв расцвел в темнеющем уже январском воздухе, как гигантский, обжигающий цветок. Несколько сосен поблизости сбросили снег с ветвей. Волна жара, образовавшаяся от мгновенного гигантского костра, ударила в лицо, как душное, нагретое полотенце. Я даже прищурил глаза, но не закрыл их, чтобы видеть, что происходит.
Но когда взрыв умчался как стартовавшая ракета вверх, когда обломки пробарабанили по земле вокруг, когда сосны освободились от лишнего снега, стало тихо. Ничего больше не происходило.
Воеводин прикатил Аркадию. Она смотрела на пожар очень большими сухими глазами и временами покусывала губы. В ее зрачках плясали огни.
Я тоже посмотрел на пожар. От дома еще оставался каркас, он горел выше, чем было нужно, от него стали заниматься ветви ближайших сосен. Но на их лапах было достаточно снега, чтобы не вспыхнуть сразу. Впрочем, было непонятно, хватит ли его, чтобы деревья не загорелись по-настоящему?
Я повернулся к Воеводину.
– Нужно вызвать пожарных и милицию. Здесь было покушение на убийство. Думаю, им будет это небезразлично.
Воеводин хмыкнул, вытер выступивший на лбу пот и ушел. Аркадия, не отрывая взгляд от пожара, произнесла:
– Вот и все. Больше у меня ничего ни от родителей, ни от Веточки не осталось. Все сгорело, вернее… горит вот сейчас.
Я положил руку ей на плечо. Она даже не заметила этого.
– У вас осталась память, это лучше, чем старая дача или вещи.
Она мотнула головой.
– Я здесь росла, эта моя малая родина, как сейчас говорят. И все это уничтожено.
Мне было трудно ее успокаивать, да и не хотел я этим заниматься. Я лишь попытался воззвать к голосу ее рассудка, как писали в старых романах.
– Вас и всех нас пытались убить. Они очень ловко все устроили. Их выдало только небольшое, размером с кулак, отверстие из подвала. Они его не заметили, не могли заметить. Они очень хорошо подготовились, но мы живы. Это сейчас главное.
Она подняла ко мне свое лицо, от пожара оно стало чуть румянее, но даже румянец сейчас лишь оттенял ее бледность.
– А не главное? – спросила она, но я промолчал. – Как вы не понимаете? Именно тут был мой дом, а вовсе не там, где я живу.
Мы оба, не сговариваясь, посмотрели на горевшую дачу. И, должно быть, от наших взглядов каркас вдруг стал рушиться, разбрасывая крупные и яркие, как близкие звезды, искры.
Где-то еще довольно далеко запищала сирена пожарной машины. Это ехали к нам. Хотя можно было уже не беспокоиться. Дом догорал, а сосны все-таки не занялись, снега хватило. И потом стропила завалились слишком быстро.
– Постройте новый дом. Может быть, это доставит вам удовольствие, – предложил я.
Но она уже подумала об этом, потому что очень твердо ответила:
– Нет, не доставит. – Ловко крутанув колеса, она повернулась на месте, спиной к пожару. – Поднимите меня в машину, я подожду, пока можно будет возвращаться в Москву.
Я плохо понимаю женщин и еще хуже понимаю их, когда они очень хорошо сознают, что они – женщины. Сегодня Аркадия, кажется, не собиралась забывать об этом ни на минуту, я понял это по дороге, пока мы ехали, мирно разговаривая друг с другом о прежних временах кратовского дачного поселка. Это теперь здорово помогало нам не напрягаться, не чувствовать непонятного внутреннего толчка, когда мы встречались глазами, когда случайно соприкасались руками, затянутыми в черную перчаточную кожу.
Но это продолжалось до того момента, когда она вдруг посмотрела на свою дачу и повернулась к Воеводину.
– Анатолич, кажется, тебе сегодня не нужно будет чистить проезд для моей колесницы, через оставшийся сугроб проберемся по воздуху.
Анатолич кивнул, соглашаясь, потом сходил к академику и минут через десять вернулся, а вручая мне ключи, проворчал:
– Я бы все-таки сгреб его в сторону. Следующий раз будет трудно чистить, если оставим.
Я повернулся к нему.
– У тебя будет время сравнять его с остальной дорожкой, когда я буду осматривать вещи. Пока не будем терять на это время. – Он кивнул. – А теперь, любезные дамы и господа, прошу не двигаться с места, я иду осматривать, что там изменилось за последние сутки.
– Зачем это? – брови Анатолича удивленно дрогнули. – И разве ты еще не ходил туда?
– В самом деле, какой смысл?..
Внезапно она поняла. Если бы я ушел, она бы осталась одна, потому что Воеводину мы сегодня не взяли. И она умолкла, не требуя ответа. Она просто откинулась на спинку своего кресла, поправила плед, укутывающий ноги, и чуть смущенно улыбнулась.
– Ну, идите, мне хочется поскорее оказаться под крышей.
Я пошел по дорожке, расчищенной вчера. Снега за прошедшие сутки выпало немного, не больше сантиметра. Ровно столько, чтобы не составить особого труда для ходьбы, и как раз столько, чтобы скрыть до нечитабельности все следы.
Впрочем, следов не было. Менты заперли дачу вчера и разъехались, наверное, еще до ужина. А больше никого… Нет, кто-то тут ходил, в больших галошах и с палочкой. Может быть, какой-нибудь любопытный. Но было это уже в конце снегопада. А так все, кажется, спокойно…
Я обошел дачу, дверь с той стороны была плотно закрыта, окна заперты, следов никаких. Я уже пошел к Аркадии со стороны фасада, чтобы ввезти ее в дом, как вдруг что-то стало не так. Я прислушался, нет, не то. Присмотрелся вокруг, снова не так.
И только после этого понял – дело было в запахе. Сама дача была плотно закрыта, но в фундаменте с фасадной части было сделано небольшое отверстие, и из него шел запах, который не стоило труда узнать. Определенно, весь подвал был полон им, и следовательно, весь дом… Я вернулся к ждавшим меня Аркадии и Воеводину бегом.
– Что случилось? – спросил меня Анатолич, едва я оказался рядом.
– Ты не спросил у академиков, когда тут шел снег?
– Как ни удивительно, они мне сами сказали, около двух часов назад.
Я посмотрел на часы, было без чего-то четыре. Два часа назад, это значит около двух. Нет, это ничего не проясняло.
– Аркадия, оставайтесь тут. Анатолич, у тебя не окажется в сарае длинного, метров на тридцать куска шпагата?
Он принес целую бухточку шпагата, пока я не отходил от нее. Я просто стоял рядом, но теперь все изменилось. В этом чудесном, спокойном, вечернем воздухе чувствовалась тревога. И запах, мерзкий запах пропана, на котором тут, вероятно, все дома отапливают свои кухонные плиты.
– Аркадия, на чем тут все готовят?
– Баллоны покупаем на станции, она тут недалеко, меньше двух километров.
Я кивнул. Все было понятно.
– Не подходите пока.
Я поднялся на главное крылечко дачи, привязал шпагат к ручке, отомкнул добротно навешенные замки, отошел почти к самой машине и дернул. Дверь открылась, ничего не произошло. Я подождал минуту, снова пошел к даче.
Решетка открылась без проблем. А вот вторую, внутреннюю дверь открывать было сложнее. Я подобрал крепкую ореховую палку с метр длиной, продел свободный конец шпагата в массивное кольцо для замка решетки, ввинченной в косяк, потом привязал его слева от двери. Полуприкрыл решетку, уложил палку на нее, как на направляющие, и, как тетиву, наложил шпагат на торчащий конец палки. Теперь, стоило мне потянуть шпагат, палка поехала бы вперед, толкая через сооруженный мной блочок дверь вовнутрь.
Я отбежал к концу своего шпагата, поднял его из легкого снежка, посмотрел на машину, Аркадию и Воеводина. Машина стояла слишком близко, но если ничего не произойдет, то предложение отъехать будет совсем нелепым. После этого я спрятался за сосну и потянул за веревочку…
Взрыв расцвел в темнеющем уже январском воздухе, как гигантский, обжигающий цветок. Несколько сосен поблизости сбросили снег с ветвей. Волна жара, образовавшаяся от мгновенного гигантского костра, ударила в лицо, как душное, нагретое полотенце. Я даже прищурил глаза, но не закрыл их, чтобы видеть, что происходит.
Но когда взрыв умчался как стартовавшая ракета вверх, когда обломки пробарабанили по земле вокруг, когда сосны освободились от лишнего снега, стало тихо. Ничего больше не происходило.
Воеводин прикатил Аркадию. Она смотрела на пожар очень большими сухими глазами и временами покусывала губы. В ее зрачках плясали огни.
Я тоже посмотрел на пожар. От дома еще оставался каркас, он горел выше, чем было нужно, от него стали заниматься ветви ближайших сосен. Но на их лапах было достаточно снега, чтобы не вспыхнуть сразу. Впрочем, было непонятно, хватит ли его, чтобы деревья не загорелись по-настоящему?
Я повернулся к Воеводину.
– Нужно вызвать пожарных и милицию. Здесь было покушение на убийство. Думаю, им будет это небезразлично.
Воеводин хмыкнул, вытер выступивший на лбу пот и ушел. Аркадия, не отрывая взгляд от пожара, произнесла:
– Вот и все. Больше у меня ничего ни от родителей, ни от Веточки не осталось. Все сгорело, вернее… горит вот сейчас.
Я положил руку ей на плечо. Она даже не заметила этого.
– У вас осталась память, это лучше, чем старая дача или вещи.
Она мотнула головой.
– Я здесь росла, эта моя малая родина, как сейчас говорят. И все это уничтожено.
Мне было трудно ее успокаивать, да и не хотел я этим заниматься. Я лишь попытался воззвать к голосу ее рассудка, как писали в старых романах.
– Вас и всех нас пытались убить. Они очень ловко все устроили. Их выдало только небольшое, размером с кулак, отверстие из подвала. Они его не заметили, не могли заметить. Они очень хорошо подготовились, но мы живы. Это сейчас главное.
Она подняла ко мне свое лицо, от пожара оно стало чуть румянее, но даже румянец сейчас лишь оттенял ее бледность.
– А не главное? – спросила она, но я промолчал. – Как вы не понимаете? Именно тут был мой дом, а вовсе не там, где я живу.
Мы оба, не сговариваясь, посмотрели на горевшую дачу. И, должно быть, от наших взглядов каркас вдруг стал рушиться, разбрасывая крупные и яркие, как близкие звезды, искры.
Где-то еще довольно далеко запищала сирена пожарной машины. Это ехали к нам. Хотя можно было уже не беспокоиться. Дом догорал, а сосны все-таки не занялись, снега хватило. И потом стропила завалились слишком быстро.
– Постройте новый дом. Может быть, это доставит вам удовольствие, – предложил я.
Но она уже подумала об этом, потому что очень твердо ответила:
– Нет, не доставит. – Ловко крутанув колеса, она повернулась на месте, спиной к пожару. – Поднимите меня в машину, я подожду, пока можно будет возвращаться в Москву.
Глава 26
Пожарные и разворачивать свои рукава не стали, просто забросали кое-что снегом, разрушили до основания каркас, а потом их с еще не погасшего до конца пожарища прогнали менты. Капитан был вчерашний.
Почему-то он прямо остервенел, когда увидел нас. Воплям его, казалось, не будет конца. Мы-де ему и статистику портим по отделению, мы с ним и разговариваем как-то не так, и вообще – с нами пора разобраться. Воеводин, который привык слушать всех олухов царя небесного, если они отпущены от власти, как глас самого господа, уже стал кивать, мол да, и статистика, и не так… Но я разозлился.
– Слушай, капитан, если ты так с потерпевшими разговариваешь, что же у тебя в участке делается? Ты что же, подозреваемых просто в дерьме топишь?
Он поправил китель, глаза его остекленели. Теперь в нем было так же мало порядочности, как в самом вонючем уголовнике, но так же мало смелости, как в распоследнем политике. Он просто был выкормыш репрессивной, коммунистической системы, которому так и не объяснили как следует, что времена настали другие… Впрочем, глядя на морду наших высших чинов, без труда можно понять, что ничего нового не наступило. Просто не могло, с этими-то мордами. И я, как многие другие, надеялся на это зря.
– Так, приедем в участок, поговорим. И там я тебя поучу вежливости, – пообещал он.
Воеводин, прекрасно знающий – интересно, откуда? – что такое вежливость нашей народной милиции, закатил от страха глаза. Да, это было. Многие граждане моей великой родины боялись ментов больше, чем углы. С уголовниками иногда можно было справиться, против них можно было хотя бы применить силу, собственную изобретательность, логику. Против этих в серых мундирах, которых приучили лишь унижать всех, кто попадется им на глаза, не помогало ничего, потому что сопротивляться им было невозможно.
Не люблю я ментов. Против иных из них ничего не имею, но в целом, против института – не могу не выступить. Уж очень много они зла принесли в этот мир.
Капитан походил по коптящим еще развалинам, не собираясь уезжать до тех пор, пока эксперты не выскажут свое мнение. Те возились недолго. Выслушали меня, покопались около двери и стали шептаться с капитаном у самых дальних от меня сосен.
Я попытался подойти к ним, но капитан так заорал на каких-то своих служивых, чтобы они меня держали, что те даже руки мне попытались заломить. Ну, я врезал одному из них, самому ретивому, потом влез в машину, чтобы у меня было хотя бы три-четыре минуты свободного разговора, заперся, достал свой сотовик и, молясь, чтобы Шеф никуда не отлучился, иначе искать мне завтра поутру дантиста, а может быть, и хирурга заодно, позвонил в центр.
Шеф оказался на месте. Он выслушал меня, пока вся взбеленившаяся банда не разобрала через лобовые, не тонированные стекла, что я не собираюсь уезжать, а всего лишь звоню по телефону. А то ведь один из них уже пистолет достал и порывался в колеса стрелять, хотя кто-то более разумный его стал удерживать – не от уважения к чужой собственности, конечно, а просто, чтобы потом не оставаться сторожить эту машину, то есть чтобы хлопот было меньше.
Шеф все понял, хохотнул, сказал, что нужно ввести в курс подготовки обучение контактам с ментами, как особым родом полудикого зверья, и попросил передать аппарат капитану.
Я открыл дверь, один из молодых прямо прыгнул на меня, я врезал ему ногой в живот, и надо сказать, сразу после этого успокоился. Каким-то образом успокоились и они. Капитан взял мой сотовик, не выпуская из левой штатный пистолет, поднес к уху, стал разговаривать.
Потом он отошел от нас, убрал «макаров» и поправил китель. Наблюдая за ним, я надеялся, что дело идет на лад, но не был еще в этом уверен.
А зря. Когда капитан подошел к нам, он был совсем другим человеком. Возвращая мне сотовик, он произнес, обращаясь, вероятно, к соседним соснам:
– Что же ты не сказал, что ты – один из нас?
– Ты знал это, вчера держал мое удостоверение в руках.
Я сказал это громко, чтобы слышали все, кто нас окружал. Эти ребята теперь успокаивались. Тот, кого я угостил ногой в живот, охал, когда его повели к «газику», но в нем не осталось ни злобы, ни напористости. Второй, с синяком на скуле, был в бешенстве, но вымещать ее на мне уже не решался.
– Что же, я должен все помнить?
– А это не очень много, всего-то одно дело, одна тощая папочка.
Он побагровел.
– Ладно, тогда все. Вы свободны, – почти так же громко, как я, произнес он и повернулся на месте, собираясь укатить прочь.
– Одну минуту, капитан, я еще не слышал мнение экспертов.
Он посмотрел на меня сузившимися от ненависти зрачками, но потом взглянул на экспертов и коротко кивнул. Отошел на десяток шагов, потом очень решительно повернулся через левое плечо – вот урод – и примаршировал ко мне. Теперь на его лице была улыбка.
– Я надеюсь, никаких продолжений эта история иметь не будет?
– Смотря для кого, – ответил я.
Нет, в самом деле, мне очень хотелось бы помочь этому человеку, сделать так, чтобы он хотя бы капельку смягчился, хотя бы изредка научился сочувствовать людям, которых обязан был защищать. Но это было почти безнадежно.
Для того, чтобы это случилось, его следовало изгнать в нормальную жизнь, отказать ему в положении цепного пса и окунуть в повседневные заботы обыкновенных работяг, школьников, стариков – всех, кого, памятуя навыки прежней жизни, он так несправедливо и бездарно научился презирать.
И вот тогда, может быть, он понял бы, что не только баланс влияний, власти или, в последнее время, денег решает дело, но еще честь и достоинство других людей, не затянутых в форму, любую форму… А иногда даже такие эфемерные вещи, как любовь, например.
– Как это понимать? – спросил он, снова нахмурившись.
– Как хотите, так и понимайте, – безмятежно ответил я и ушел от него, демонстрируя невежливость, которую этот человек, кажется, привык ассоциировать с силой.
Эксперты показали мне обыкновенную пьезокристаллическую зажигалку, привязанную скобами из гвоздей к полу таким образом, чтобы открывающаяся дверь, надавив на обычную дощечку от ящика, заставила искрить изо всех сил. Только поджечь на этот раз нужно было не комфорку на газовой плите, а взрывоопасную смесь, которую они создали перед уходом, выставив в углу комнаты баллон с газом, открытым до упора.
Кто они – спросил я себя, когда уяснил несложный механизм бомбы. Но ответа на этот вопрос пока не было.
Почему-то он прямо остервенел, когда увидел нас. Воплям его, казалось, не будет конца. Мы-де ему и статистику портим по отделению, мы с ним и разговариваем как-то не так, и вообще – с нами пора разобраться. Воеводин, который привык слушать всех олухов царя небесного, если они отпущены от власти, как глас самого господа, уже стал кивать, мол да, и статистика, и не так… Но я разозлился.
– Слушай, капитан, если ты так с потерпевшими разговариваешь, что же у тебя в участке делается? Ты что же, подозреваемых просто в дерьме топишь?
Он поправил китель, глаза его остекленели. Теперь в нем было так же мало порядочности, как в самом вонючем уголовнике, но так же мало смелости, как в распоследнем политике. Он просто был выкормыш репрессивной, коммунистической системы, которому так и не объяснили как следует, что времена настали другие… Впрочем, глядя на морду наших высших чинов, без труда можно понять, что ничего нового не наступило. Просто не могло, с этими-то мордами. И я, как многие другие, надеялся на это зря.
– Так, приедем в участок, поговорим. И там я тебя поучу вежливости, – пообещал он.
Воеводин, прекрасно знающий – интересно, откуда? – что такое вежливость нашей народной милиции, закатил от страха глаза. Да, это было. Многие граждане моей великой родины боялись ментов больше, чем углы. С уголовниками иногда можно было справиться, против них можно было хотя бы применить силу, собственную изобретательность, логику. Против этих в серых мундирах, которых приучили лишь унижать всех, кто попадется им на глаза, не помогало ничего, потому что сопротивляться им было невозможно.
Не люблю я ментов. Против иных из них ничего не имею, но в целом, против института – не могу не выступить. Уж очень много они зла принесли в этот мир.
Капитан походил по коптящим еще развалинам, не собираясь уезжать до тех пор, пока эксперты не выскажут свое мнение. Те возились недолго. Выслушали меня, покопались около двери и стали шептаться с капитаном у самых дальних от меня сосен.
Я попытался подойти к ним, но капитан так заорал на каких-то своих служивых, чтобы они меня держали, что те даже руки мне попытались заломить. Ну, я врезал одному из них, самому ретивому, потом влез в машину, чтобы у меня было хотя бы три-четыре минуты свободного разговора, заперся, достал свой сотовик и, молясь, чтобы Шеф никуда не отлучился, иначе искать мне завтра поутру дантиста, а может быть, и хирурга заодно, позвонил в центр.
Шеф оказался на месте. Он выслушал меня, пока вся взбеленившаяся банда не разобрала через лобовые, не тонированные стекла, что я не собираюсь уезжать, а всего лишь звоню по телефону. А то ведь один из них уже пистолет достал и порывался в колеса стрелять, хотя кто-то более разумный его стал удерживать – не от уважения к чужой собственности, конечно, а просто, чтобы потом не оставаться сторожить эту машину, то есть чтобы хлопот было меньше.
Шеф все понял, хохотнул, сказал, что нужно ввести в курс подготовки обучение контактам с ментами, как особым родом полудикого зверья, и попросил передать аппарат капитану.
Я открыл дверь, один из молодых прямо прыгнул на меня, я врезал ему ногой в живот, и надо сказать, сразу после этого успокоился. Каким-то образом успокоились и они. Капитан взял мой сотовик, не выпуская из левой штатный пистолет, поднес к уху, стал разговаривать.
Потом он отошел от нас, убрал «макаров» и поправил китель. Наблюдая за ним, я надеялся, что дело идет на лад, но не был еще в этом уверен.
А зря. Когда капитан подошел к нам, он был совсем другим человеком. Возвращая мне сотовик, он произнес, обращаясь, вероятно, к соседним соснам:
– Что же ты не сказал, что ты – один из нас?
– Ты знал это, вчера держал мое удостоверение в руках.
Я сказал это громко, чтобы слышали все, кто нас окружал. Эти ребята теперь успокаивались. Тот, кого я угостил ногой в живот, охал, когда его повели к «газику», но в нем не осталось ни злобы, ни напористости. Второй, с синяком на скуле, был в бешенстве, но вымещать ее на мне уже не решался.
– Что же, я должен все помнить?
– А это не очень много, всего-то одно дело, одна тощая папочка.
Он побагровел.
– Ладно, тогда все. Вы свободны, – почти так же громко, как я, произнес он и повернулся на месте, собираясь укатить прочь.
– Одну минуту, капитан, я еще не слышал мнение экспертов.
Он посмотрел на меня сузившимися от ненависти зрачками, но потом взглянул на экспертов и коротко кивнул. Отошел на десяток шагов, потом очень решительно повернулся через левое плечо – вот урод – и примаршировал ко мне. Теперь на его лице была улыбка.
– Я надеюсь, никаких продолжений эта история иметь не будет?
– Смотря для кого, – ответил я.
Нет, в самом деле, мне очень хотелось бы помочь этому человеку, сделать так, чтобы он хотя бы капельку смягчился, хотя бы изредка научился сочувствовать людям, которых обязан был защищать. Но это было почти безнадежно.
Для того, чтобы это случилось, его следовало изгнать в нормальную жизнь, отказать ему в положении цепного пса и окунуть в повседневные заботы обыкновенных работяг, школьников, стариков – всех, кого, памятуя навыки прежней жизни, он так несправедливо и бездарно научился презирать.
И вот тогда, может быть, он понял бы, что не только баланс влияний, власти или, в последнее время, денег решает дело, но еще честь и достоинство других людей, не затянутых в форму, любую форму… А иногда даже такие эфемерные вещи, как любовь, например.
– Как это понимать? – спросил он, снова нахмурившись.
– Как хотите, так и понимайте, – безмятежно ответил я и ушел от него, демонстрируя невежливость, которую этот человек, кажется, привык ассоциировать с силой.
Эксперты показали мне обыкновенную пьезокристаллическую зажигалку, привязанную скобами из гвоздей к полу таким образом, чтобы открывающаяся дверь, надавив на обычную дощечку от ящика, заставила искрить изо всех сил. Только поджечь на этот раз нужно было не комфорку на газовой плите, а взрывоопасную смесь, которую они создали перед уходом, выставив в углу комнаты баллон с газом, открытым до упора.
Кто они – спросил я себя, когда уяснил несложный механизм бомбы. Но ответа на этот вопрос пока не было.