Страница:
Представители компании бросились к местным советским властям. Им любезно разъяснили, что у нас власть рабочая, и рабочие вольны делать то, что считают нужным в своих интересах; в частности, власти никак не могут вмешаться в конфликт рабочих с предпринимателем и советуют решить это дело полюбовным соглашением, переговорами с профсоюзом. Переговоры с профсоюзом, понятно, ничего не дали: по тайной инструкции Москвы профсоюз ни на какие уступки не шёл. Представители компании бросились к центральным властям — там им так же любезно ответили то же самое — у нас рабочие свободны и могут бороться за свои интересы так, как находят нужным. Забастовка продолжалась, время шло, добычи не было, и Главконцесском стал напоминать компании, что в силу вышеупомянутого пункта договор будет расторгнут и компания потеряет всё, что она ввезла.
Тогда компания Лена-Гольдфильдс наконец сообразила, что всё это — жульническая комбинация и что её просто-напросто облапошили. Она обратилась в английское правительство. Вопрос обсуждался в английской Палате. Рабочая партия и её лидер Макдональд были в это время чрезвычайно прокоммунистическими; они ликовали, что есть наконец страна, где рабочие могут поставить алчных капиталистов на колени, а власти страны защищают рабочих. В результате прений английское правительство обратилось к советскому с нотой.
Нота обсуждалась на Политбюро. Ответ, конечно, был в том же жульническом роде, что советское правительство не считает возможным вмешиваться в конфликты профсоюза с предпринимателем — рабочие в Советском Союзе свободны делать то, что хотят. Во время прений берёт слово Бухарин и говорит, что он читал в английских газетах отчёт о прениях, происходивших в Палате общин. Самое замечательное, говорит Бухарин, что эти кретины из рабочей партии принимают наши аргументы за чистую монету; этот дурак Макдональд произнёс горячую филиппику в этом духе, целиком оправдывая нас и обвиняя Компанию. Я предлагаю послать товарища Макдональда секретарём Укома партии в Кыштым, а в Лондон послать премьером Мишу Томского. Так как разговор переходит в шуточные тона, Каменев, который, председательствует, возвращает прения на серьёзную почву и, перебивая Бухарина, говорит ему полушутливо: «Ну, предложения, пожалуйста, в письменном виде». Лишённый слова Бухарин, не успокаивается, берёт лист бумаги и пишет:
Опубликовать бы всё это в печати — это был бы хороший удар по этим безмозглым прокоммунистам и по Макдональду. Но это надо сделать толково. Пока не вижу как.
В один прекрасный день, играя в Симле в теннис, я жду со своим случайным партнёром, когда кончится предыдущая партия и освободится для нас площадка. Собеседник мой — рыжий ирландец. Он знает, кто я, и задаёт вопросы о Советской России. В пять минут разговора я убеждаюсь, что он человек чрезвычайно умный, с живой мыслью, прекрасно осведомлённый о Советской России и очень хорошо разбирающийся в советских делах. Я спрашиваю у других партнёров, кто это. Это — О'Хара, министр внутренних дел Индии. Вот это человек для моей бухаринской бумажки. Я говорю ему, что у меня есть к нему важное дело. Назначено свидание на завтра.
Придя к нему, я показываю бумагу, перевожу её и объясняю, в чём дело. «Вы можете её передать нашему правительству?» Я говорю, что это как раз моё намерение. «И вы можете нам написать объяснительную записку, объясняя, как всё это произошло?» — «Конечно, могу». — «Вы не представляете, какую услугу вы оказываете Англии», — говорит О'Хара. Бумага с объяснениями идёт в Лондон.
Но вслед за тем ни в Индии, ни во Франции я не нахожу в печати ни малейшего её следа. По моей мысли английское правительство тори должно воспользоваться случаем и передать её в прессу. Это был бы хороший удар по прокоммунистам. Но в прессе она не появляется.
Потом, уже будучи во Франции, я имею случай говорить с помощником начальника Интеллидженс Сервис (я расскажу об этом дальше, это учреждение обращается ко мне с просьбой произвести экспертизу подложных протоколов Политбюро, которые фабрикует и продаёт ему ГПУ). Я рассказываю ему о документе, который я передал О'Хара, и говорю, что было бы очень жаль, если бы он погиб где-нибудь в ящике письменного стола. Он говорит, что он ничего не слышал о таком документе, но когда будет в Лондоне, спросит у своего шефа. Через некоторое время, вернувшись из Лондона, он сообщает мне о судьбе документа.
Документ, прибыв в Лондон попал прямо к премьер-министру. Вместо того, чтобы передать его в печать, премьер-министр поступил гораздо остроумнее. Он вызвал начальника Интеллидженс Сервис и сказал ему: «Будьте добры, попросите аудиенцию у лидера оппозиции, мистера Макдональда. В личной встрече передайте ему лично, в собственные руки, этот документ, который я получил. Я считаю, что так как этот документ касается лично мистера Макдональда, он должен быть передан лично ему». Начальник Интеллидженс Сервис так и сделал.
Документ произвёл на Макдональда чрезвычайное впечатление. Макдональд был человек не такого уж блестящего ума, но человек глубоко порядочный. Он был создателем и бесспорным лидером английской социалистической партии. Он питал полнейшее доверие к русскому большевизму и всячески его поддерживал бескорыстно и убеждённо. Теперь он узнал, что о нём думает Москва и узнал из документа совершенно бесспорного. Он очень сильно пережил этот удар, на некоторое время отошёл от дел, уехав в родную Шотландию, но переварив всё, стал таким же убеждённым антикоммунистом и пытался увлечь за собой партию.
Между тем, это оказалось не так легко. Когда он порвал с русским коммунизмом, только часть партии пошла за ним, и притом меньшая. Но это позволило создание в Англии во время тяжёлого экономического кризиса 1931 года правительства национального единения — меньшая часть рабочей партии с Макдональдом плюс консерваторы имели большинство в палате; консерваторы предоставили Макдональду возглавить правительство — это было небывалое правительство тори и социалистов на базе антикоммунизма. Надо сказать, что затем неустанной борьбой внутри социалистической партии Макдональд постепенно перевёл её большинство с прокоммунистической позиции на антикоммунистическую.
Моё пребывание в Индии всё более затягивается. Вдруг неожиданно оказывается, что оно основано на недоразумении. В начале августа я теряю терпение и начинаю подозревать, что английские власти меня водят за нос и истинных причин запоздания мне не сообщают. Я говорю о моих сомнениях Айзенмонджеру. Он, видимо, находит мои подозрения обидными и, чтобы разуверить меня, показывает переписку по моему поводу — от министра по делам Индии вице-королю. Собственно, он не должен её показывать, переписка секретна. Что в ней секретно, это то, что англичане для индусов поддерживают миф, что вице-король — огромная фигура с огромным авторитетом; на самом деле он — театральная фигура и подчинён министру по делам Индии, который им командует. Но не это меня интересует. Я вижу из переписки, что всё время остаётся в силе вопрос о неприятностях, которые может причинить правительству в палате оппозиция по моему поводу; но по какому поводу? Оказывается, потому, что английское правительство даст мне право убежища в Англии. Но ведь я никогда не выражал ни малейшего намерения ехать в Англию и никогда об этом не просил. «Как, — удивляется Айзенмонджер, — но ведь вы в первом же разговоре выразили желание ехать в Европу». — «Конечно, в Европу, но не в Англию». Говоря о Европе, я не отдал себе отчёта, что для англичанина в Индии ехать в Европу, это и значит ехать в Англию. И все затруднения связаны именно с этим.
Я уверяю Айземонджера, что я не имею ни малейшего желания ехать в Англию. «А куда же вы хотите?» — «Я хочу во Францию». — «Ах, как жаль, что вы это сразу не сказали, вы бы уже давным-давно были во Франции».
Действительно, я ещё в Москве решил, что я еду во Францию. По старому довоенному путеводителю по Франции Ненашева я даже выбрал себе отель, в котором я остановлюсь, приехав в Париж. Не зная Парижа и полагая, что в Париже, как и в Москве, интереснее всего жить в самом центре (что, конечно, совершенно неверно), я выбрал себе отель близ Оперы и биржи, отель Вивьен на улице Вивьен.
Дальнейшие события разворачиваются очень быстро. Английское правительство просит у французского предоставить мне право убежища во Франции. Французское соглашается, и французский консул в Калькутте ставит мне постоянную визу на Проживание во Франции. И в середине августа 1928 года я с моим Максимовым сажусь в Бомбее на пароход «Пэнд О компании», двадцатитысячетонную «Малойю» и через две недели путешествия высаживаюсь в Марселе. Беру поезд в Париж, приезжаю в Париж и на Лионском вокзале говорю шофёру такси, наслаждаясь моментом, который я предвидел ещё в Москве: «Отель Вивьен на улице Вивьен».
У Тэффи есть такое очаровательное место: «В жаркий июльский день 1921 года из метро на площади Конкорд вышла личность в очень потёртом пиджачке и видавшей виды шляпе. Личность зажмурилась от жаркого июльского солнца, постучала пальцами по парапету и сказала: „Всё это очень хорошо, но ке фер? фер то ке?“ Так началась история русской эмиграции».
Тогда компания Лена-Гольдфильдс наконец сообразила, что всё это — жульническая комбинация и что её просто-напросто облапошили. Она обратилась в английское правительство. Вопрос обсуждался в английской Палате. Рабочая партия и её лидер Макдональд были в это время чрезвычайно прокоммунистическими; они ликовали, что есть наконец страна, где рабочие могут поставить алчных капиталистов на колени, а власти страны защищают рабочих. В результате прений английское правительство обратилось к советскому с нотой.
Нота обсуждалась на Политбюро. Ответ, конечно, был в том же жульническом роде, что советское правительство не считает возможным вмешиваться в конфликты профсоюза с предпринимателем — рабочие в Советском Союзе свободны делать то, что хотят. Во время прений берёт слово Бухарин и говорит, что он читал в английских газетах отчёт о прениях, происходивших в Палате общин. Самое замечательное, говорит Бухарин, что эти кретины из рабочей партии принимают наши аргументы за чистую монету; этот дурак Макдональд произнёс горячую филиппику в этом духе, целиком оправдывая нас и обвиняя Компанию. Я предлагаю послать товарища Макдональда секретарём Укома партии в Кыштым, а в Лондон послать премьером Мишу Томского. Так как разговор переходит в шуточные тона, Каменев, который, председательствует, возвращает прения на серьёзную почву и, перебивая Бухарина, говорит ему полушутливо: «Ну, предложения, пожалуйста, в письменном виде». Лишённый слова Бухарин, не успокаивается, берёт лист бумаги и пишет:
«Постановление Секретариата ЦК ВКП от такого-то числа.Лист идёт по рукам, Сталин пишет: «За. И. Сталин». Зиновьев «не возражает». Последним «голосует» Каменев и передаёт лист мне «для оформления». Я храню его в своих бумагах.
Назначить т. Макдональда секретарём Укома в Кыштым, обеспечив проезд по одному билету с т. Уркартом.
Т. Томского назначить премьером в Лондон, предоставив ему единовременно два крахмальных воротничка».
Опубликовать бы всё это в печати — это был бы хороший удар по этим безмозглым прокоммунистам и по Макдональду. Но это надо сделать толково. Пока не вижу как.
В один прекрасный день, играя в Симле в теннис, я жду со своим случайным партнёром, когда кончится предыдущая партия и освободится для нас площадка. Собеседник мой — рыжий ирландец. Он знает, кто я, и задаёт вопросы о Советской России. В пять минут разговора я убеждаюсь, что он человек чрезвычайно умный, с живой мыслью, прекрасно осведомлённый о Советской России и очень хорошо разбирающийся в советских делах. Я спрашиваю у других партнёров, кто это. Это — О'Хара, министр внутренних дел Индии. Вот это человек для моей бухаринской бумажки. Я говорю ему, что у меня есть к нему важное дело. Назначено свидание на завтра.
Придя к нему, я показываю бумагу, перевожу её и объясняю, в чём дело. «Вы можете её передать нашему правительству?» Я говорю, что это как раз моё намерение. «И вы можете нам написать объяснительную записку, объясняя, как всё это произошло?» — «Конечно, могу». — «Вы не представляете, какую услугу вы оказываете Англии», — говорит О'Хара. Бумага с объяснениями идёт в Лондон.
Но вслед за тем ни в Индии, ни во Франции я не нахожу в печати ни малейшего её следа. По моей мысли английское правительство тори должно воспользоваться случаем и передать её в прессу. Это был бы хороший удар по прокоммунистам. Но в прессе она не появляется.
Потом, уже будучи во Франции, я имею случай говорить с помощником начальника Интеллидженс Сервис (я расскажу об этом дальше, это учреждение обращается ко мне с просьбой произвести экспертизу подложных протоколов Политбюро, которые фабрикует и продаёт ему ГПУ). Я рассказываю ему о документе, который я передал О'Хара, и говорю, что было бы очень жаль, если бы он погиб где-нибудь в ящике письменного стола. Он говорит, что он ничего не слышал о таком документе, но когда будет в Лондоне, спросит у своего шефа. Через некоторое время, вернувшись из Лондона, он сообщает мне о судьбе документа.
Документ, прибыв в Лондон попал прямо к премьер-министру. Вместо того, чтобы передать его в печать, премьер-министр поступил гораздо остроумнее. Он вызвал начальника Интеллидженс Сервис и сказал ему: «Будьте добры, попросите аудиенцию у лидера оппозиции, мистера Макдональда. В личной встрече передайте ему лично, в собственные руки, этот документ, который я получил. Я считаю, что так как этот документ касается лично мистера Макдональда, он должен быть передан лично ему». Начальник Интеллидженс Сервис так и сделал.
Документ произвёл на Макдональда чрезвычайное впечатление. Макдональд был человек не такого уж блестящего ума, но человек глубоко порядочный. Он был создателем и бесспорным лидером английской социалистической партии. Он питал полнейшее доверие к русскому большевизму и всячески его поддерживал бескорыстно и убеждённо. Теперь он узнал, что о нём думает Москва и узнал из документа совершенно бесспорного. Он очень сильно пережил этот удар, на некоторое время отошёл от дел, уехав в родную Шотландию, но переварив всё, стал таким же убеждённым антикоммунистом и пытался увлечь за собой партию.
Между тем, это оказалось не так легко. Когда он порвал с русским коммунизмом, только часть партии пошла за ним, и притом меньшая. Но это позволило создание в Англии во время тяжёлого экономического кризиса 1931 года правительства национального единения — меньшая часть рабочей партии с Макдональдом плюс консерваторы имели большинство в палате; консерваторы предоставили Макдональду возглавить правительство — это было небывалое правительство тори и социалистов на базе антикоммунизма. Надо сказать, что затем неустанной борьбой внутри социалистической партии Макдональд постепенно перевёл её большинство с прокоммунистической позиции на антикоммунистическую.
Моё пребывание в Индии всё более затягивается. Вдруг неожиданно оказывается, что оно основано на недоразумении. В начале августа я теряю терпение и начинаю подозревать, что английские власти меня водят за нос и истинных причин запоздания мне не сообщают. Я говорю о моих сомнениях Айзенмонджеру. Он, видимо, находит мои подозрения обидными и, чтобы разуверить меня, показывает переписку по моему поводу — от министра по делам Индии вице-королю. Собственно, он не должен её показывать, переписка секретна. Что в ней секретно, это то, что англичане для индусов поддерживают миф, что вице-король — огромная фигура с огромным авторитетом; на самом деле он — театральная фигура и подчинён министру по делам Индии, который им командует. Но не это меня интересует. Я вижу из переписки, что всё время остаётся в силе вопрос о неприятностях, которые может причинить правительству в палате оппозиция по моему поводу; но по какому поводу? Оказывается, потому, что английское правительство даст мне право убежища в Англии. Но ведь я никогда не выражал ни малейшего намерения ехать в Англию и никогда об этом не просил. «Как, — удивляется Айзенмонджер, — но ведь вы в первом же разговоре выразили желание ехать в Европу». — «Конечно, в Европу, но не в Англию». Говоря о Европе, я не отдал себе отчёта, что для англичанина в Индии ехать в Европу, это и значит ехать в Англию. И все затруднения связаны именно с этим.
Я уверяю Айземонджера, что я не имею ни малейшего желания ехать в Англию. «А куда же вы хотите?» — «Я хочу во Францию». — «Ах, как жаль, что вы это сразу не сказали, вы бы уже давным-давно были во Франции».
Действительно, я ещё в Москве решил, что я еду во Францию. По старому довоенному путеводителю по Франции Ненашева я даже выбрал себе отель, в котором я остановлюсь, приехав в Париж. Не зная Парижа и полагая, что в Париже, как и в Москве, интереснее всего жить в самом центре (что, конечно, совершенно неверно), я выбрал себе отель близ Оперы и биржи, отель Вивьен на улице Вивьен.
Дальнейшие события разворачиваются очень быстро. Английское правительство просит у французского предоставить мне право убежища во Франции. Французское соглашается, и французский консул в Калькутте ставит мне постоянную визу на Проживание во Франции. И в середине августа 1928 года я с моим Максимовым сажусь в Бомбее на пароход «Пэнд О компании», двадцатитысячетонную «Малойю» и через две недели путешествия высаживаюсь в Марселе. Беру поезд в Париж, приезжаю в Париж и на Лионском вокзале говорю шофёру такси, наслаждаясь моментом, который я предвидел ещё в Москве: «Отель Вивьен на улице Вивьен».
У Тэффи есть такое очаровательное место: «В жаркий июльский день 1921 года из метро на площади Конкорд вышла личность в очень потёртом пиджачке и видавшей виды шляпе. Личность зажмурилась от жаркого июльского солнца, постучала пальцами по парапету и сказала: „Всё это очень хорошо, но ке фер? фер то ке?“ Так началась история русской эмиграции».
ГЛАВА 17. ЭМИГРАЦИЯ. ФИНЛЯНДИЯ. БЕРЛИН.
ЭМИГРАЦИЯ. СТАТЬИ И КНИГА. ПРОТОКОЛЫ ПОЛИТБЮРО. БЕГСТВО БЕСЕДОВСКОГО. СНОВА БЛЮМКИН И МАКСИМОВ. ФИНЛЯНДИЯ. МАННЕРГЕЙМ. РУССКАЯ НАРОДНАЯ АРМИЯ. БЕРЛИН. РОЗЕНБЕРГ И ЛЕЙББРАНДТ. ПОСЛЕДНИЙ РАЗГОВОР С ЛЕЙББРАНДТОМ
Что делать? Для меня тут никакой проблемы не было. Ведь вся советская система основана на лжи. Надо было рассказать о ней правду, описать то, что Москва тщательно скрывала, в частности, механизм власти и те события, свидетелем которых я был. Прежде всего нужно было всё это опубликовать в эмигрантской прессе.
В то время (1928-1929 годы) в Париже выходили две эмигрантские ежедневные газеты — «Возрождение» и «Последние новости». Обе были антибольшевистскими, но сильно отличались политической линией. «Возрождение» была газета правая и непримиримо враждебная коммунизму. «Последние новости» была газета левая. Руководил ею бывший министр иностранных дел революционного Временного правительства Милюков, столп русской интеллигенции, человек политически бездарный. Газета из номера в номер уверяла читателей, что в Советском Союзе идёт эволюция к нормальному строю, что большевики уже в сущности не большевики, что коммунизм, если ещё не совсем прошёл, то быстро проходит и т. д. Всё это было совершенно неверно и крайне глупо. В этой газете я писать не мог. Я дал серию статей в «Возрождение». А затем написал книгу на французском языке. Но издать её или печатать мои очерки во французской прессе оказалось совсем не легко. Французские левые сочувствовали «передовому социалистическому опыту» Советской России и старались всячески замалчивать всё, что я писал. А так как я описывал события, которых я был свидетелем, со скрупулёзной точностью, то Москва, зная, что она ничего в моих писаниях опровергнуть не может, приняла тактику заговора молчания. Ни «Правда», ни «Юманите», никакая другая коммунистическая пресса никогда не упоминали моего имени. Один раз Ромен Роллан по неопытности пробовал полемизировать против одной из моих статей, но получил хороший нагоняй от коммунистического правительства за то, что упомянул моё имя.
Издатели тоже не находились. Только в 1930 году моя книга была издана, и то с большими сокращениями. То, что я писал, мало кому подходило. Левые в это время не желали никаких нападок на «передовую социалистическую страну», правые с поразительной близорукостью и непониманием происходящих в мире событий, считали превосходным, что благодаря большевизму и связанной с ним анархией Россия вышла из числа великих держав. Предсказание, что перед коммунизмом огромное будущее, что в мире началась мировая гражданская война и что коммунизм представляет для человечества сейчас главную опасность, рассматривалось, как партизанское преувеличение русского эмигранта (и потом, какой-то молодой русский пытается учить старых, опытных специалистов политики).
Но и меня книга совсем не удовлетворила. Не только из-за сокращений, при которых всякие выводы были вычеркнуты и осталось лишь свидетельство о виденном, но и по причинам, касавшимся меня лично. Я должен был выполнить взятое в Москве обязательство перед друзьями и написать, что я был антикоммунистом перед тем, как начал работать в ЦК партии. При этом я приобретал вид какого-то авантюрного Джеймса Бонда, храбро и хитроумно проникшего во вражескую крепость, а на самом деле это было совсем не так, и о себе и о своей настоящей эволюции я рассказать не мог. Поэтому в конце концов я к книге потерял интерес. Кроме того, о многом я не мог говорить, живые люди, оставшиеся в России, всегда сильно рисковали, если бы я упоминал их имя или на них ссылался.
Сейчас, когда прошло много времени, да и времена изменились, я могу рассказать то, чему я был свидетелем и как оно на самом деле было.
Через некоторое время по моём прибытии во Францию ко мне обратились представители английского Интеллидженс Сервис, прося произвести экспертизу. Резидент ГПУ в Риге Гайдук (это, конечно, кличка, а не настоящая фамилия) продавал английским властям протоколы Политбюро, и англичане платили за них чрезвычайно дорого, принимая их за настоящие. Гайдук, конечно, никогда в жизни настоящего протокола Политбюро не видел и фабриковал свои в силу собственного разумения. Но англичане знали ещё много меньше его, как выглядят подлинные. Я же их столько в своей жизни изготовил, что для меня не представляло ни малейшего труда установить, что англичанам продаётся фальшивка. Англичане покупать их перестали.
Я жил в это время в Париже в отёле. В какой-то день постучали в дверь. «Войдите». Вошла личность явно чекистского вида и спокойно представилась: «Я — Гайдук, резидент ГПУ в Риге. Я пришёл к вам вот по какому делу. Через меня англичане покупают протоколы Политбюро. Вам, конечно, лучше, чем кому бы то ни было, знать, настоящие ли они. Мне известно и мне также вполне ясно, что от вашего заключения будет зависеть, будут ли они продолжать их покупать или нет. Я не скрою от вас, что я на них очень хорошо зарабатываю. Если ваше заключение будет не отрицательное, я предлагаю вам половину платы за протоколы». Я ему отвечаю: «Удивительно, что вы перед тем, как прийти ко мне, не навели в вашем учреждении справки обо мне. Вам бы сказали, что я не продаюсь, и это бы вас избавило от бесцельного визита». — «Видите ли, господин Бажанов, — говорит Гайдук, — вы эмигрант совершенно свежий. Сейчас вы печатаете статьи, имеющие успех, и всё идёт хорошо. Поверьте моему опыту — через год всё это пройдёт, и вам придётся зарабатывать с трудом горький эмигрантский хлеб. А между тем, согласясь на моё предложение, вы за полгода заработаете столько, что сможете на эти деньги безбедно прожить всю жизнь». Я полюбопытствовал: «Скажите, господин Гайдук, видели ли вы последнюю пьесу Марселя Паньоля „Топаз“?» Нет, пьесами господин Гайдук не интересуется. «Так вот, там в пьесе есть место, когда благородного вида старик приходит к муниципальному советнику в целях шантажа и в результате разговора советник просит его удалиться, но не поворачиваясь спиной, потому что искушение ударить ногой ниже спины будет слишком велико. Вот об этом я вас и прошу — выйти, но пятясь задом, иначе мне очень захочется помочь вам выйти ногой». Гайдук остался невозмутим. «Пожалуйста, если это вам может доставить удовольствие». В дверях он всё же остановился и добавил: «Вы очень пожалеете, что не приняли моё предложение».
Он ошибся. Я вообще равнодушен к деньгам и не ценю то, что можно купить на деньги. И эмигрантская бедность меня никогда не стесняла. Наоборот, я очень ценю то, что за деньги купить нельзя: дружбу, любовь, верность слову.
Через некоторое время после моего прибытия в Париж, прошедшего тихо и незаметно произошла громкая история с бегствам из парижского полпредства Беседовского. Полпред СССР во Франции Довгалевский был в очень долгом отпуску по болезни, и на посту полпреда его заменял советник посольства Беседовский. В один прекрасный день, спасаясь от ареста в посольстве, он бежал, перепрыгнув через стену сада посольства. В течение месяца пресса с восхищением смаковала небывалый случай — посол спасается бегством из собственного посольства, прыгая через стенку. Осталась только для всех неизвестной причина этого бегства — Беседовскому самому рассказывать об этом было невыгодно, а знавшее всё английское правительство предпочло промолчать.
Около, посольства СССР в Англии и Франции вращался крупный авантюрист Боговут-Коломиец, устраивая Советам всякие коммерческие, банковские и прочие дела. Размах у него был большой. В это время развёртывался мировой кризис в форме экономической катастрофы. Боговуту пришла в голову идея: предложить английскому правительству дать Советам колоссальный заём. Советы в это время начинали свои пятилетние планы индустриализации, но были сильно стеснены отсутствием средств для закупки нужного заграничного оборудования. Боговут хотел, чтобы англичане давали Советам в течение ряда лет нужные для индустриализации машины и материалы в форме долгосрочного займа; при этом английская тяжёлая промышленность имела бы работу и выходила из кризиса; Советы же, со своей стороны, должны были обязаться прекратить революционную работу в английских колониях, и в особенности, Индии. Но Боговут никакого призвания к филантропии не чувствовал и хотел устроить этот заём так, чтобы всё шло через него и чтоб он получил один комиссионный процент, что, принимая во внимание огромную сумму займа, делало бы его большим миллионером до конца его дней. Но сам он провести эту комбинацию не мог и уговорил Беседовского принимать в ней участие.
Сценарий был установлен такой. Боговут, у которого всюду были свои входы, даёт знать английскому правительству, что Москва хотела бы получить такой заём, но не хочет рисковать неудачными переговорами и поручает даже не полпреду в Англии, а послу в Париже Беседовскому в совершённом секрете обсудить и заключить договор с английским правительством. И только после этого дело перейдёт на официальную и гласную почву.
Английское правительство чрезвычайно заинтересовалось и отправило в Париж для тайных переговоров с Беседовским целую делегацию, в которую входили два министра, и в том числе сэр Самюэль Хор. Делегация с Беседовским все вопросы займа обсудила. Беседовский предупредил её, что по инструкциям Москвы, до самого окончательного заключения договора всё должно быть в совершённом секрете: даже на обращение Лондона к Москве последняя ответит, что никаких предложений она не делает, и переговоры оборвёт. Делегация вернулась в Лондон с радужными и оптимистическими настроениями. Но Самюэль Хор занял позицию резко отрицательную — все это блеф, и за этим нет ничего серьёзного. «Я сам еврей, — говорил Хор, — и хорошо знаю моих единоверцев; этот тип, представленный Беседовским, тип несерьёзный; не верьте ни одному его слову. Предлагаю запросить Москву, чтобы всё проверить в самом официальном порядке».
В конце концов Кабинет министров с ним согласился, и английскому послу в Москве было поручено обратиться к Чичерину за подтверждением. Чичерин, конечно, ответил, что ему ни о переговорах, ни о займе ничего не известно и он сейчас же запросит высшие инстанции (то есть Политбюро). На Политбюро он пришёл с горькой жалобой — вы меня ставите в дурацкое положение: вы ведёте переговоры с английским правительством и даже не считаете нужным меня, министра иностранных дел, об этом известить. Политбюро его успокоило, ни о каких переговорах никто и не думал. Стало ясно, что Беседовский проводит какую-то авантюрную комбинацию. Чичерин вызвал его в Москву. Так как англичане больше не проявляли никаких признаков жизни, Беседовский сообразил, что дело лопнуло, и под предлогом болезни в Москву ехать отказался. Через некоторое время Наркоминдел сделал вид, что созывает совещание послов в странах Западной Европы, специально чтобы заполучить Беседовского. Он опять отказался приехать. Тогда Политбюро потеряло терпение и поручило члену ЦКК Ройзенману привезти Беседовского живого или мёртвого. Ройзенману был дан соответствующий мандат. Ройзенман приехал в Париж, вошёл в посольство, показал свой мандат чекистам, которые под видом швейцаров дежурят у входа, и сказал: «С этого момента я здесь хозяин, и вы должны выполнять только мои распоряжения. В частности, без моего разрешения никто не должен выходить из посольства». Чекисты спросили: «Даже товарищ посол?» — «В особенности товарищ посол». Затем Ройзенман, поставив обо всём в известность первого секретаря, занял кабинет посла и вызвал к себе Беседовского. На Беседовского он наорал и сказал, что он будет сейчас же вывезен в Москву, если нужно — силой. Поняв, что дело плохо, Беседовский бросился к выходу. Чекисты выход заградили и пригрозили, что будут стрелять, если он попробует выход форсировать. Беседовский вернулся и вспомнил, что видел в саду небольшую лестничку у стены, оставленную садовником. При её помощи он взобрался на стену и спрыгнул по другую сторону.
После чего он явился к комиссару полиции квартала и потребовал, чтобы полиция освободила его жену и сына, оставшихся в посольстве. Комиссар позвонил в Министерство иностранных дел. Генеральный секретарь министерства сказал, что посольство, экстерриториально, но требованию господина посла полиция должна подчиниться и в посольство может быть введена. Жена и сын были освобождены. Беседовский просил права убежища, и полиция его тщательно спрятала. Через несколько дней почтальон принёс повестку — Беседовский вызывается в Москву на заседание суда по обвинению в измене; ему хотели просто показать, что от ГПУ не спрячешься, и оно знает тайное место, где он скрывается.
По делу Беседовского пресса подняла слишком большой шум, и от покушений на него ГПУ воздержалось, но старалось причинить ему всевозможные неприятности.
После бегства Беседовского из полпредства и до войны я с ним время от времени встречался, главным образом по соображениям безопасности — он был в эти годы, как и я, под угрозой ГПУ, и мы обменивались информациями об опасностях, которые нам могли угрожать. Он занимался журнализмом, в то время не фабриковал фальшивок, но то, что он писал, было легковесно и полно выдумок. При встречах со мной он меня расспрашивал о Сталине, его секретариате, членах Политбюро, аппарате ЦК. Я никогда не делал секрета из моих знаний по этим вопросам и ему отвечал. После войны он все эти сведения использовал с надлежащими извращениями.
После войны я его снова изредка встречал. Я в это время от политики и прессы совершенно отошёл, занимался техникой. Беседовский говорил, что занимается журнализмом. В это время появился ряд фальшивок: «Записки капитана Крылова», «С вами говорят советские маршалы», «Мемуары генерала Власова» — всё это будто бы написано каким-то Крыловым, Калиновым, которые на самом деле никогда не существовали. Этой третьесортной и подозрительной литературой я не интересовался, ничего этого не читал и, не знал, кто её изготовляет. Но в 1950 году появилась книга Дельбара «Настоящий Сталин». Дельбара я не знал, но вспомнил, что Дельбар сотрудничал с Беседовским, заинтересовался и ознакомился с книгой. Она была полна лжи и выдумок. Для меня сейчас же стало ясно, что это творчество Беседовского. В частности, то, что он у меня в своё время выпытал о Сталине и партийной верхушке, было здесь, но совершенно извращённое и полное фантазий, и представляло издевательство над читателями. К тому же в Книге много раз говорилось, что автор знает ту или иную деталь (обычно выдуманную и ложную) от бывшего члена секретариата Сталина. Это набрасывало тень на меня — за границей не было другого бывшего секретаря Сталина. Специалисты по советским делам, читая книгу, могли подумать, что это я снабдил Беседовского его материалами.
Я потребовал у Беседовского объяснений. Он не отрицал, что это он всё написал, и согласился с тем, что он издевается над читателями. На мою угрозу разоблачить в прессе его выдумки он ответил, что книга написана Дельбаром, что он, Беседовский, здесь формально ни при чём, и атакуя его, я рискую быть привлечённым к суду за необоснованные обвинения.
Я предложил ему больше никогда мне не показываться на глаза и больше его никогда не видел.
Около 1930 года в ГПУ произошли большие персональные перемены. В частности, место заведующего иностранным отделом Трилиссера занял Мессинг. В связи с этим резко изменился и состав персонала, и характер работы заграничной резидентуры ГПУ. Трилиссер был фанатичный коммунист, подбирал своих резидентов тоже из фанатичных коммунистов. Это были опасные кадры, не останавливавшиеся ни перед чем. Такие дела, как взрыв собора в Софии (когда там присутствовал болгарский царь и всё правительство) или похищение генерала Кутепова в Париже, были их обычной практикой. Но к 1930 году эти кадры были разогнаны: многие из них сочувствовали Троцкому и оппозиции, им не доверяли. С Мессингом пришли новые кадры, спокойные чиновники, которые, конечно, старались, но главным образом делали вид, что очень стараются, и совсем не были склонны идти ни на какой риск; и если предприятие было рискованное, то всегда находились объективные причины, по которым никогда ничего не выходило. Если в 1929 году ещё было сделано на меня во Франции покушение (и то под видом автомобильного несчастного случая), то 1930 год заканчивает самую опасную для меня полосу. Правда, в конце 1929 года назначенный в Турцию резидентом ГПУ Блюмкин приезжает ещё в Париж, чтобы организовать на меня покушение. ГПУ, поручая дело ему, исходило, во-первых, из того, что он меня лично знал, а во-вторых, из того, что его двоюродный брат Максимов, которого я привёз в Париж, со мной встречался. Блюмкин нашёл Максимова. Максимов, приехав во Францию, должен был начать работать, как все, и больше года вёл себя прилично. Блюмкин уверил его, что ГПУ его давно забыло, но для ГПУ чрезвычайно важно, осталась ли у Бажанова в Москве организация и с кем он там связан; и что если Максимов вернётся на работу в ГПУ, будет следить за Бажановым и поможет выяснить его связи, а если выйдет, и организовать на Бажанова покушение, то его простят, а финансовые его дела устроятся на совсем иной базе. Максимов согласился и снова начал писать оба мне доклады. Но попытку организовать на меня покушение он сделал через год такую, чтобы ничем не рисковать; ничего из этого не вышло, но стало совершенно ясно, что он снова работает на ГПУ. Он тогда спешно скрылся с моего горизонта. В 1935 году летом в Трувиле я купил русскую газету и узнал из неё, что русский беженец Аркадий Максимов, то ли упал, то ли прыгнул с первой площадки Эйфелевой башни. Газета выражала предположение, что он покончил жизнь самоубийством. Это возможно, но всё же тут для меня осталась некоторая загадка.
Что делать? Для меня тут никакой проблемы не было. Ведь вся советская система основана на лжи. Надо было рассказать о ней правду, описать то, что Москва тщательно скрывала, в частности, механизм власти и те события, свидетелем которых я был. Прежде всего нужно было всё это опубликовать в эмигрантской прессе.
В то время (1928-1929 годы) в Париже выходили две эмигрантские ежедневные газеты — «Возрождение» и «Последние новости». Обе были антибольшевистскими, но сильно отличались политической линией. «Возрождение» была газета правая и непримиримо враждебная коммунизму. «Последние новости» была газета левая. Руководил ею бывший министр иностранных дел революционного Временного правительства Милюков, столп русской интеллигенции, человек политически бездарный. Газета из номера в номер уверяла читателей, что в Советском Союзе идёт эволюция к нормальному строю, что большевики уже в сущности не большевики, что коммунизм, если ещё не совсем прошёл, то быстро проходит и т. д. Всё это было совершенно неверно и крайне глупо. В этой газете я писать не мог. Я дал серию статей в «Возрождение». А затем написал книгу на французском языке. Но издать её или печатать мои очерки во французской прессе оказалось совсем не легко. Французские левые сочувствовали «передовому социалистическому опыту» Советской России и старались всячески замалчивать всё, что я писал. А так как я описывал события, которых я был свидетелем, со скрупулёзной точностью, то Москва, зная, что она ничего в моих писаниях опровергнуть не может, приняла тактику заговора молчания. Ни «Правда», ни «Юманите», никакая другая коммунистическая пресса никогда не упоминали моего имени. Один раз Ромен Роллан по неопытности пробовал полемизировать против одной из моих статей, но получил хороший нагоняй от коммунистического правительства за то, что упомянул моё имя.
Издатели тоже не находились. Только в 1930 году моя книга была издана, и то с большими сокращениями. То, что я писал, мало кому подходило. Левые в это время не желали никаких нападок на «передовую социалистическую страну», правые с поразительной близорукостью и непониманием происходящих в мире событий, считали превосходным, что благодаря большевизму и связанной с ним анархией Россия вышла из числа великих держав. Предсказание, что перед коммунизмом огромное будущее, что в мире началась мировая гражданская война и что коммунизм представляет для человечества сейчас главную опасность, рассматривалось, как партизанское преувеличение русского эмигранта (и потом, какой-то молодой русский пытается учить старых, опытных специалистов политики).
Но и меня книга совсем не удовлетворила. Не только из-за сокращений, при которых всякие выводы были вычеркнуты и осталось лишь свидетельство о виденном, но и по причинам, касавшимся меня лично. Я должен был выполнить взятое в Москве обязательство перед друзьями и написать, что я был антикоммунистом перед тем, как начал работать в ЦК партии. При этом я приобретал вид какого-то авантюрного Джеймса Бонда, храбро и хитроумно проникшего во вражескую крепость, а на самом деле это было совсем не так, и о себе и о своей настоящей эволюции я рассказать не мог. Поэтому в конце концов я к книге потерял интерес. Кроме того, о многом я не мог говорить, живые люди, оставшиеся в России, всегда сильно рисковали, если бы я упоминал их имя или на них ссылался.
Сейчас, когда прошло много времени, да и времена изменились, я могу рассказать то, чему я был свидетелем и как оно на самом деле было.
Через некоторое время по моём прибытии во Францию ко мне обратились представители английского Интеллидженс Сервис, прося произвести экспертизу. Резидент ГПУ в Риге Гайдук (это, конечно, кличка, а не настоящая фамилия) продавал английским властям протоколы Политбюро, и англичане платили за них чрезвычайно дорого, принимая их за настоящие. Гайдук, конечно, никогда в жизни настоящего протокола Политбюро не видел и фабриковал свои в силу собственного разумения. Но англичане знали ещё много меньше его, как выглядят подлинные. Я же их столько в своей жизни изготовил, что для меня не представляло ни малейшего труда установить, что англичанам продаётся фальшивка. Англичане покупать их перестали.
Я жил в это время в Париже в отёле. В какой-то день постучали в дверь. «Войдите». Вошла личность явно чекистского вида и спокойно представилась: «Я — Гайдук, резидент ГПУ в Риге. Я пришёл к вам вот по какому делу. Через меня англичане покупают протоколы Политбюро. Вам, конечно, лучше, чем кому бы то ни было, знать, настоящие ли они. Мне известно и мне также вполне ясно, что от вашего заключения будет зависеть, будут ли они продолжать их покупать или нет. Я не скрою от вас, что я на них очень хорошо зарабатываю. Если ваше заключение будет не отрицательное, я предлагаю вам половину платы за протоколы». Я ему отвечаю: «Удивительно, что вы перед тем, как прийти ко мне, не навели в вашем учреждении справки обо мне. Вам бы сказали, что я не продаюсь, и это бы вас избавило от бесцельного визита». — «Видите ли, господин Бажанов, — говорит Гайдук, — вы эмигрант совершенно свежий. Сейчас вы печатаете статьи, имеющие успех, и всё идёт хорошо. Поверьте моему опыту — через год всё это пройдёт, и вам придётся зарабатывать с трудом горький эмигрантский хлеб. А между тем, согласясь на моё предложение, вы за полгода заработаете столько, что сможете на эти деньги безбедно прожить всю жизнь». Я полюбопытствовал: «Скажите, господин Гайдук, видели ли вы последнюю пьесу Марселя Паньоля „Топаз“?» Нет, пьесами господин Гайдук не интересуется. «Так вот, там в пьесе есть место, когда благородного вида старик приходит к муниципальному советнику в целях шантажа и в результате разговора советник просит его удалиться, но не поворачиваясь спиной, потому что искушение ударить ногой ниже спины будет слишком велико. Вот об этом я вас и прошу — выйти, но пятясь задом, иначе мне очень захочется помочь вам выйти ногой». Гайдук остался невозмутим. «Пожалуйста, если это вам может доставить удовольствие». В дверях он всё же остановился и добавил: «Вы очень пожалеете, что не приняли моё предложение».
Он ошибся. Я вообще равнодушен к деньгам и не ценю то, что можно купить на деньги. И эмигрантская бедность меня никогда не стесняла. Наоборот, я очень ценю то, что за деньги купить нельзя: дружбу, любовь, верность слову.
Через некоторое время после моего прибытия в Париж, прошедшего тихо и незаметно произошла громкая история с бегствам из парижского полпредства Беседовского. Полпред СССР во Франции Довгалевский был в очень долгом отпуску по болезни, и на посту полпреда его заменял советник посольства Беседовский. В один прекрасный день, спасаясь от ареста в посольстве, он бежал, перепрыгнув через стену сада посольства. В течение месяца пресса с восхищением смаковала небывалый случай — посол спасается бегством из собственного посольства, прыгая через стенку. Осталась только для всех неизвестной причина этого бегства — Беседовскому самому рассказывать об этом было невыгодно, а знавшее всё английское правительство предпочло промолчать.
Около, посольства СССР в Англии и Франции вращался крупный авантюрист Боговут-Коломиец, устраивая Советам всякие коммерческие, банковские и прочие дела. Размах у него был большой. В это время развёртывался мировой кризис в форме экономической катастрофы. Боговуту пришла в голову идея: предложить английскому правительству дать Советам колоссальный заём. Советы в это время начинали свои пятилетние планы индустриализации, но были сильно стеснены отсутствием средств для закупки нужного заграничного оборудования. Боговут хотел, чтобы англичане давали Советам в течение ряда лет нужные для индустриализации машины и материалы в форме долгосрочного займа; при этом английская тяжёлая промышленность имела бы работу и выходила из кризиса; Советы же, со своей стороны, должны были обязаться прекратить революционную работу в английских колониях, и в особенности, Индии. Но Боговут никакого призвания к филантропии не чувствовал и хотел устроить этот заём так, чтобы всё шло через него и чтоб он получил один комиссионный процент, что, принимая во внимание огромную сумму займа, делало бы его большим миллионером до конца его дней. Но сам он провести эту комбинацию не мог и уговорил Беседовского принимать в ней участие.
Сценарий был установлен такой. Боговут, у которого всюду были свои входы, даёт знать английскому правительству, что Москва хотела бы получить такой заём, но не хочет рисковать неудачными переговорами и поручает даже не полпреду в Англии, а послу в Париже Беседовскому в совершённом секрете обсудить и заключить договор с английским правительством. И только после этого дело перейдёт на официальную и гласную почву.
Английское правительство чрезвычайно заинтересовалось и отправило в Париж для тайных переговоров с Беседовским целую делегацию, в которую входили два министра, и в том числе сэр Самюэль Хор. Делегация с Беседовским все вопросы займа обсудила. Беседовский предупредил её, что по инструкциям Москвы, до самого окончательного заключения договора всё должно быть в совершённом секрете: даже на обращение Лондона к Москве последняя ответит, что никаких предложений она не делает, и переговоры оборвёт. Делегация вернулась в Лондон с радужными и оптимистическими настроениями. Но Самюэль Хор занял позицию резко отрицательную — все это блеф, и за этим нет ничего серьёзного. «Я сам еврей, — говорил Хор, — и хорошо знаю моих единоверцев; этот тип, представленный Беседовским, тип несерьёзный; не верьте ни одному его слову. Предлагаю запросить Москву, чтобы всё проверить в самом официальном порядке».
В конце концов Кабинет министров с ним согласился, и английскому послу в Москве было поручено обратиться к Чичерину за подтверждением. Чичерин, конечно, ответил, что ему ни о переговорах, ни о займе ничего не известно и он сейчас же запросит высшие инстанции (то есть Политбюро). На Политбюро он пришёл с горькой жалобой — вы меня ставите в дурацкое положение: вы ведёте переговоры с английским правительством и даже не считаете нужным меня, министра иностранных дел, об этом известить. Политбюро его успокоило, ни о каких переговорах никто и не думал. Стало ясно, что Беседовский проводит какую-то авантюрную комбинацию. Чичерин вызвал его в Москву. Так как англичане больше не проявляли никаких признаков жизни, Беседовский сообразил, что дело лопнуло, и под предлогом болезни в Москву ехать отказался. Через некоторое время Наркоминдел сделал вид, что созывает совещание послов в странах Западной Европы, специально чтобы заполучить Беседовского. Он опять отказался приехать. Тогда Политбюро потеряло терпение и поручило члену ЦКК Ройзенману привезти Беседовского живого или мёртвого. Ройзенману был дан соответствующий мандат. Ройзенман приехал в Париж, вошёл в посольство, показал свой мандат чекистам, которые под видом швейцаров дежурят у входа, и сказал: «С этого момента я здесь хозяин, и вы должны выполнять только мои распоряжения. В частности, без моего разрешения никто не должен выходить из посольства». Чекисты спросили: «Даже товарищ посол?» — «В особенности товарищ посол». Затем Ройзенман, поставив обо всём в известность первого секретаря, занял кабинет посла и вызвал к себе Беседовского. На Беседовского он наорал и сказал, что он будет сейчас же вывезен в Москву, если нужно — силой. Поняв, что дело плохо, Беседовский бросился к выходу. Чекисты выход заградили и пригрозили, что будут стрелять, если он попробует выход форсировать. Беседовский вернулся и вспомнил, что видел в саду небольшую лестничку у стены, оставленную садовником. При её помощи он взобрался на стену и спрыгнул по другую сторону.
После чего он явился к комиссару полиции квартала и потребовал, чтобы полиция освободила его жену и сына, оставшихся в посольстве. Комиссар позвонил в Министерство иностранных дел. Генеральный секретарь министерства сказал, что посольство, экстерриториально, но требованию господина посла полиция должна подчиниться и в посольство может быть введена. Жена и сын были освобождены. Беседовский просил права убежища, и полиция его тщательно спрятала. Через несколько дней почтальон принёс повестку — Беседовский вызывается в Москву на заседание суда по обвинению в измене; ему хотели просто показать, что от ГПУ не спрячешься, и оно знает тайное место, где он скрывается.
По делу Беседовского пресса подняла слишком большой шум, и от покушений на него ГПУ воздержалось, но старалось причинить ему всевозможные неприятности.
После бегства Беседовского из полпредства и до войны я с ним время от времени встречался, главным образом по соображениям безопасности — он был в эти годы, как и я, под угрозой ГПУ, и мы обменивались информациями об опасностях, которые нам могли угрожать. Он занимался журнализмом, в то время не фабриковал фальшивок, но то, что он писал, было легковесно и полно выдумок. При встречах со мной он меня расспрашивал о Сталине, его секретариате, членах Политбюро, аппарате ЦК. Я никогда не делал секрета из моих знаний по этим вопросам и ему отвечал. После войны он все эти сведения использовал с надлежащими извращениями.
После войны я его снова изредка встречал. Я в это время от политики и прессы совершенно отошёл, занимался техникой. Беседовский говорил, что занимается журнализмом. В это время появился ряд фальшивок: «Записки капитана Крылова», «С вами говорят советские маршалы», «Мемуары генерала Власова» — всё это будто бы написано каким-то Крыловым, Калиновым, которые на самом деле никогда не существовали. Этой третьесортной и подозрительной литературой я не интересовался, ничего этого не читал и, не знал, кто её изготовляет. Но в 1950 году появилась книга Дельбара «Настоящий Сталин». Дельбара я не знал, но вспомнил, что Дельбар сотрудничал с Беседовским, заинтересовался и ознакомился с книгой. Она была полна лжи и выдумок. Для меня сейчас же стало ясно, что это творчество Беседовского. В частности, то, что он у меня в своё время выпытал о Сталине и партийной верхушке, было здесь, но совершенно извращённое и полное фантазий, и представляло издевательство над читателями. К тому же в Книге много раз говорилось, что автор знает ту или иную деталь (обычно выдуманную и ложную) от бывшего члена секретариата Сталина. Это набрасывало тень на меня — за границей не было другого бывшего секретаря Сталина. Специалисты по советским делам, читая книгу, могли подумать, что это я снабдил Беседовского его материалами.
Я потребовал у Беседовского объяснений. Он не отрицал, что это он всё написал, и согласился с тем, что он издевается над читателями. На мою угрозу разоблачить в прессе его выдумки он ответил, что книга написана Дельбаром, что он, Беседовский, здесь формально ни при чём, и атакуя его, я рискую быть привлечённым к суду за необоснованные обвинения.
Я предложил ему больше никогда мне не показываться на глаза и больше его никогда не видел.
Около 1930 года в ГПУ произошли большие персональные перемены. В частности, место заведующего иностранным отделом Трилиссера занял Мессинг. В связи с этим резко изменился и состав персонала, и характер работы заграничной резидентуры ГПУ. Трилиссер был фанатичный коммунист, подбирал своих резидентов тоже из фанатичных коммунистов. Это были опасные кадры, не останавливавшиеся ни перед чем. Такие дела, как взрыв собора в Софии (когда там присутствовал болгарский царь и всё правительство) или похищение генерала Кутепова в Париже, были их обычной практикой. Но к 1930 году эти кадры были разогнаны: многие из них сочувствовали Троцкому и оппозиции, им не доверяли. С Мессингом пришли новые кадры, спокойные чиновники, которые, конечно, старались, но главным образом делали вид, что очень стараются, и совсем не были склонны идти ни на какой риск; и если предприятие было рискованное, то всегда находились объективные причины, по которым никогда ничего не выходило. Если в 1929 году ещё было сделано на меня во Франции покушение (и то под видом автомобильного несчастного случая), то 1930 год заканчивает самую опасную для меня полосу. Правда, в конце 1929 года назначенный в Турцию резидентом ГПУ Блюмкин приезжает ещё в Париж, чтобы организовать на меня покушение. ГПУ, поручая дело ему, исходило, во-первых, из того, что он меня лично знал, а во-вторых, из того, что его двоюродный брат Максимов, которого я привёз в Париж, со мной встречался. Блюмкин нашёл Максимова. Максимов, приехав во Францию, должен был начать работать, как все, и больше года вёл себя прилично. Блюмкин уверил его, что ГПУ его давно забыло, но для ГПУ чрезвычайно важно, осталась ли у Бажанова в Москве организация и с кем он там связан; и что если Максимов вернётся на работу в ГПУ, будет следить за Бажановым и поможет выяснить его связи, а если выйдет, и организовать на Бажанова покушение, то его простят, а финансовые его дела устроятся на совсем иной базе. Максимов согласился и снова начал писать оба мне доклады. Но попытку организовать на меня покушение он сделал через год такую, чтобы ничем не рисковать; ничего из этого не вышло, но стало совершенно ясно, что он снова работает на ГПУ. Он тогда спешно скрылся с моего горизонта. В 1935 году летом в Трувиле я купил русскую газету и узнал из неё, что русский беженец Аркадий Максимов, то ли упал, то ли прыгнул с первой площадки Эйфелевой башни. Газета выражала предположение, что он покончил жизнь самоубийством. Это возможно, но всё же тут для меня осталась некоторая загадка.