Бажов Павел Петрович. Собрание сочинений в трех томах (Сказки, Том 1)

   Видит, вовсе светло. Собралась из ямы подыматься, а какой-то мужик по лесенке спускается. Глафира, чтоб врасплох не потревожить человека, говорит:
   - Погоди, дяденька, дай сперва мне выбраться!
   Мужик вскинулся, а не испугался, вроде даже обрадовался:
   - Пришла-таки? Ну-ко, кажись, кажись! Какая в мою долю ввязалась?
   Глафира удивилась, что он такое говорит. Выбралась поскорей из ямы, глядит, а это Перфил. Из семерых-то братьев, жена у которого в скиты ушла. Перфил тоже Глафиру признал. Он годов на десяток постарше был, с малых лет ее видел. Приметная ему чем-то еще в девчонках была. И потом, когда полной невестой стала, Перфил на нее поглядывал, а случалось, и вздыхал:
   - Даст же бог кому-то экое счастье! Не то, что моя Минодора. Только и знает, что поклоны по лестовке считать да перед божницей на коленках ползать.
   Судьбу Глафиры Перфил хорошо знал и дивился, сколь она нескладно повернулась. Когда скитники-начетчики принялись голосить насчет проклятия Глафире, Перфил дал такого тумака Звонцу, что тот, почитай, месяц отлеживался и вовсе без пути языком болтал. Кго ни подойдет, одно слышит:
   - Дайко-змей, Золотая шапка, дай мне за кисточку от твоего пояска подержаться!
   Потом, как отлежался, со свидетелями к Перфилу пришел доспрашиваться: за что? Перфил на это и говорит:
   - Считай, как тебе любо, да вперед мне под руку не подвертывайся. Рука у меня, видишь, тяжелая, может сразу покойником сделать. Тогда, вовсе не догадаешься, - за что?
   Из-за этого случаю у Перфила с братьями рассорка вышла. Они, конечно, против скитников зуб имели и Звонца крепко недолюбливали, а все-таки укорили брата:
   - Нельзя этак-то смертным боем хлестать ни за что, ни про что. Тоже поди, живое дыхание, хоть и Звонец! Перфил на это свое говорит:
   - То и горе, что с дыханием посчитался, ослабу рука дал. Кончить бы надо!
   Братья, понятно, заспорили, Перфил тоже, так и рассорились. С тех пор Перфил на отшибе от своих стал. А того никому не сказал, что за Глафиру этак употчевал Звонца. Теперь видит: эта самая Глафира, живая, молодая, попраздничному одетая, выходит из его ямы. У Перфила руки врозь пошли. Спрашивает:
   - Как ты из города ушла?
   Глафира без утайки все ему рассказала, что с ней в городе случилось. Перфил слушает да зубами скрипит, потом опять спрашивает:
   - Как ты в мою яму попала?
   Она и это рассказала. Тогда Перфил расстегнул ворот рубахи и показывает перстень:
   - Не твой ли на гайтане ношу?
   - Мой, - отвечает.
   - То-то он мне по душе пришелся. Нашел эту ямку. Вижу, - кто-то начал да бросил. Полюбопытствовал, нег ли чего? Тоже бросить хотел, да вот перстень этот мне и попался. Перстенек, гляжу, немудренький, а чем-то он меня обрадовал и вроде обнадежил. С той поры и ношу на гайтане с крестом и все поджидаю, не покажется ли хозяйка перстенька. Вот ты и пришла. Теперь осталось какого-нибудь толку от ямы добиться.
   - Не беспокойся, - говорит, - толк будет!
   И рассказала по порядку, что ночью в яме сидела.
   - Про золотого змея Дайка, - отвечает, - много в Шарташе разговору было. Звонец вон, как его кто-то стукнул, чуть не месяц про этого Дайка бормотал. Все просил за кисточку какую-то подержаться, да не допросился, видно. Может, и твое видение-обман, а все-таки попытать надо. Только просить- молить не стану, не Звонец, поди-ка, я. Лучше тому Дайку погрожу, не испугается ли?
   Спустились оба в яму. Показала Глафира свою приметку. Ударил Перфил против этого места, а сам приговаривает:
   - Подай-ка, Дайко, свой пояс! Не отдашь добром, тебя разобьем, под пестами столчем, а свое добудем!
   Маленько поколотился, дошел до поперечной жилки, а там хрустали да золотая руда, самая богатая. Сколько-то и комышков золотых попалось. Радуются, конечно, оба, потом Глафира и говорит:
   - Надо мне, Перфил, дальше итти. Тут не укроешься, найдут. Скажи хоть, до какого места мне теперь добираться. Да не найдется ли кусочка на дорогу?
   Перфила даже оторопь взяла:
   - Как ты, Гланюшка, могла такое молвить? Куда ты от меня пойдешь, коли мы с тобой кольцом через землю обручены? Да я тебя, может, с тех годов ждал, как ты еще девчонкой-несмысленышем бегала.
   Тут обхватил ее в полную руку и говорит решительно:
   - Никуда ты не пойдешь! Избушка у меня по нагорью поставлена. Хозяйкой будешь. Никто тебя не найдет. А кто сунется, - не обрадуется. Не обрадуется! В случае тогда оба в Сибирь подадимся. Ладно?
   Глафира из-под руки не вырывается. На улыбе стоит, как вешний цветок под солнышком, и говорит тихонько:
   - Так, видно... Коли старым не укоришь да проклятья не побоишься, так я тебе... через землю венчанная... до гробовой доски.
   На том и сладились. Перфил, конечно, в полное плечо Глафире пришелся. Мужик усердный да работящий, заботливый да смекалистый. И за себя постоять мог, а за жену особливо. Сперва-то поговаривали, она, дескать, проклятая, такую держать нельзя. Другие опять городских опасались: потянут за укрывательство беглой. Перфил со всеми такими столь твердо поговорил, что потом его-то избушку стороной обходили.
   - Свяжись, - говорят, - с этим чортушком, - до поры в могилу загонит.
   Ничего не щадит, кто про его Глафиру нескладно скажет.
   Прожили свой век по-хорошему. Не всегда, конечно, досыта хлебали, да остуды меж собой не знали, а это в семейном деле дороже всего. Ребят Глафира навела целую рощу! Парней хоть всех в Преображенский полк записывай. И девки не отстали. Рослые да здоровые, а красотой в мать. На что Михей Кончина старого слова человек, и тот по ребятам сестру признал. Седой уж в ту пору был, а смирился. Зашел как-то в избу и говорит:
   - Ладные у тебя, сестра, ребята. Вовсе ладные. Не тем, видно, богам скитники кадили, когда тебя проклинали. Оно и к лучшему. Худой травы и без того много. Ее вымаливать не к чему.
   Как до бабкинмх годов Глафира достукалась, так внучатам и счет потеряла. Это перфилово да глафирино поколенье не один дом тут поставило. Заявку, можно сказать, нашему заводу сделало. Конечно, и других много было. Ну, эти - коренники. От них, может, и словинка про Дайка пошла.
   Теперь это вроде забавы. Известно, при солнышке идешь, ногой зацепить не за что, а по той же дороге в потемках пойди - все пороги да ямнны. Тоже и с золотом. Нынешние вон дивятся, почему старики только поперечные жилки выбирали, а остальное в отвалы сбрасывали. А по делу надо тому дивиться, как старики до этого дошли, когда никто ничего по золотому делу не знал, а в письменности была одна посказулька про страшного золотого змея. Этого вот забывать не след. Что нынешнему человеку просто кажется, то старикам большим потом да мукой досталось.
   Хоть бы брусницынское золото взять. Не слыхали про такое? Ну, ладно, в другой раз расскажу.
   ОГНЕВУШКА-ПОСКАКУШКА
   Сидели раз старатели круг огонька в лесу. Четверо больших, а пятый парнишечко. Лет так восьми. Не больше. Федюнькой его звали.
   Давно всем спать пора, да разговор занятный пришелся. В артелке, видишь, один старик был. Дедко Ефим. С молодых годов он из земли золотую крупку выбирал. Мало ли каких случаев у него бывало. Он и рассказывал, а старатели слушали.
   Отец уж сколько раз говорил Федюньке:
   - Ложился бы ты, Тюньша, спать!
   Парнишечку охота послушать.
   - Погоди, тятенька! Я маленечко еще посижу.
   Ну, вот... Кончил дедко Ефим рассказ. На месте костерка одни угольки остались, а старатели все сидят да на эти угольки глядят.
   Вдруг из самой серединки вынырнула девчоночка махонькая. Вроде кукленки, а живая. Волосенки рыженькие, сарафанчик голубенький и в руке платочек, тоже сголуба.
   Поглядела девчонка веселыми глазками, блеснула зубенками, подбоченилась, платочком махнула и пошла плясать. И так у ней легко да ловко выходит, что и сказать нельзя. У старателей дух захватило. Глядят - не наглядятся, а сами молчат, будто задумались.
   Девчонка сперва по уголькам круги давала, потом, - видно, ей тесно стало, - пошире пошла. Старатели отодвигаются, дорогу дают, а девчонка как круг пройдет, так и подрастет маленько. Старатели дальше отодвинутся. Она еще круг даст и опять подрастет. Когда вовсе далеко отодвинулись, девчонка по промежуткам в охват людей пошла, - с петлями у ней круги стали. Потом и вовсе за людей вышла и опять ровненько закружилась, а сама уже ростом, с Федюньку. У большой сосны остановилась, топнула ножкой, зубенками блеснула, платочком махнула, как свистнула:
   - Фи-ть-ть! й-ю-ю-у...
   Тут филин заухал, захохотал, и никакой девчонки не стало.
   Кабы одни большие сидели, так, может, ничего бы дальше и не случилось. Каждый, видишь, подумал:
   "Вон до чего на огонь загляделся! В глазах зарябило... Неведомо что померещится с устатку-то!"
   Один Федюнька этого не подумал и спрашивает у отца:
   - Тятя, это кто?
   Отец отвечает:
   - Филин. Кому больше-то? Неуж не слыхал, как он ухает?
   - Да не про филина я! Его-то, поди-ка, знаю и ни капельки не боюсь. Ты мне про девчонку скажи.
   - Про какую девчонку?
   - А вот которая на углях плясала. Еще ты да и все отодвигались, как она широким кругом пошла.
   Тут отец и другие старатели давай доспрашивать Федюньку, что он видел. Парнишечко рассказал. Один старатель еще спросил:
   - Ну-ко, скажи, какого она росту была?
   - Сперва-то не больше моей ладошки, а под конец чуть не с меня ростом стала.
   Старатель тогда и говорит:
   - А ведь я, Тюньша, точь-в-точь такое же диво видел.
   Федюнькин отец и еще один старатель это же сказали. Один дедко Ефим трубочку сосет и помалкивает. Старатели приступать к нему стали.
   - Ты, дедко Ефим, что скажешь?
   - А то и скажу, что это же видел, да думал - померещилось мне, а выходит - и впрямь Огневушка-Поскакушка приходила.
   - Какая Поскакушка?
   Дедко Ефим тогда и объяснил:
   - Сдыхал, дескать, от стариков, что есть такой знак на золото - вроде маленькой девчонки, которая пляшет. Где такая Поскакушка покажется, там и золото. Не сильное золото, зато грудное, и не пластом лежит, а вроде редьки посажено. Сверлу, значит, пошире круг, а дальше все меньше да меньше и нанет сойдет. Выроешь эту редьку золотого песку - и больше на том месте делать нечего. Только вот забыл в котором месте ту редьку искать: то ли где Поскакушка вынырнет, то ли где она в землю уйдет.
   Старатели и говорят:
   - Это дело в наших руках. Завтра пробьем дудку сперва на месте костерка, а потом под сосной испробуем. Тогда и увидим, пустяшный твой разговор или всамделе что на пользу есть.
   С этим и спать легли. Федюнька тоже калачиком свернулся, а сам думает: "Над чем это Филин хохотал ?"
   Хотел у дедка Ефима спросить, да он уже похрапывать принялся.
   Проснулся Федюянька на другой день позднехонько и видит - на вчерашнем огневище большая дудка вырыта, а старатели стоят у четырех больших сосен и все говорят одно:
   - На этом самом месте в землю ушла.
   Федюнька закричал:
   - Что вы! Что вы, дяденьки! Забыли, видно! Вовсе Поскакушка под этой вот сосной остановилась... Тут и ножкой притопнула.
   На старателей тут сомненье пришло.
   - Пятый пробудился - пятое место говорит. Был бы десятый - десятое бы указал. Пустое, видать, дело. Бросить надо.
   Все ж таки на всех местах испытали, а удачи не вышло. Дедко Ефим и говорит Федюньке:
   - Обманное, видно, твое счастье.
   Федюньке это нелюбо показалось. Он и говорит:
   - Это, дедо, филин помешал. Он наше счастье обухал да обхохотал.
   Дед Ефим свое говорит:
   - Филин тут - не причина.
   - А вот и причина!
   - Нет, не причина!
   - А вот и причина!
   Спорят так-то вовсе без толку, а другие старатели над ними да и над собой смеются:
   - Старый да малый, оба не знают, а мы, дураки, их слушаем да дни теряем.
   С той вот поры старика и прозвали Ефим Золотая редька, а Федюньку Тюнькой Поскакушкой. Ребятишки заводские узнали, проходу не дают. Как увидят на улице так и заведут:
   - Тюнька Поскакушка! Тюнька Поскакушка! Про девчонку скажи! Скажи про девчонку!
   Старику от прозвища какая беда? Хоть горшком назови, только в печку не ставь. Ну, а Федюньке по малолетству обидно показалось. Он и дрался, и ругался, и ревел не раз, а ребятишки пуще того дразнят. Хоть домой с прииска не ходи. Тут еще перемена жизни у Федюньки вышла. Отец-то у него на второй женился. Мачеха попалась, прямо сказать, медведица. Федюньку и вовсе от дома отшибло.
   Дедко Ефим тоже не часто домой с прииска бегал. Намается за неделю, ему и неохота итти, старые ноги колотить. Да и не к кому было. Один жил. Вот у них и повелось. Как суббота, старатели домой, а дедко Ефим с Федюнькой на прииске останутся.
   Что делать-то? Разговаривают о том, о другом. Дедко Ефим рассказывал побывальщины разные, учил Федюньку, по каким логам золото искать и протча тако. Случалось, и про Поскакушку вспомнят. И все у них гладко да дружно. В одном сговориться не могут. Федюнька говорит, что филин всей неудаче причина, а дедко Ефим говорит - вовсе не причина.
   Раз так-то заспорили. Дело еще на свету было, при солнышке. У балагана все-таки огонек был - от комаров курево. Огонь чуть видно, а дыму много. Глядят - в дыму-то появилась махонькая девчонка. Точь-в-точь такая же, как тот раз, только сарафанчик потемнее и платок тоже. Поглядела веселыми глазками, зубенками блеснула, платочком махнула, ножкой притопнула и давай плясать.
   Сперва круги маленькие давала, потом больше да больше, и сама подрастать стала. Балаган на пути пришелся, только это ей не помеха. Идет, будто балагана и нет. Кружилась-кружилась, а как ростом с Федюньку стала, так и остановилась у большой сосны. Усмехнулась, ножкой притопнула, платочком махнула, как свистнула:
   - Фи-т-ть! й-ю-ю-у...
   И сейчас же филин заухал, захохотал. Дедко Ефим подивился:
   - Откуда филину быть, коли солнышко еще не закатилось?
   - Видишь вот! Опять филин наше счастье спугнул. Поскакушка-то, может, от этого филина и убежала.
   - А ты разве видел Поскакушку?
   - А ты разве не видел?
   Начали они тут друг дружку расспрашивать, кто что видел. Все сошлось, только место, где девчонка в землю ушла, у разных сосен указывают. Как до этого договорились, так дедко Ефим и вздохнул:
   - О-хо-хо! Видно, нет ничего. Одна это наша думка.
   Только сказал, а из-под дерна по балагану дым повалил. Кинулись, а там жердник под дерном затлел. По счастью, вода близко была. Живо залили. Все в сохранности осталось. Одне дедовы рукавицы обгорели. Схватил Федюнька рукавицы и видит - дырки на них, как следочки от маленьких ног. Показал это чудо дедке Ефиму и спрашивает:
   - Это, по-твоему, тоже думка?
   Ну, Ефиму податься некуда, сознался:
   - Правда твоя, Тюньша. Знак верный - Поскакушка была. Придется, видно, завтра опять ямы бить - счастье пытать.
   В воскресенье и занялись этим с утра. Три ямы вырыли - ничего не нашли. Дедко Ефим жаловаться стал:
   - Наше-то счастье - людям смех.
   Федюнька опять вину на филина кладет:
   - Это он, пучеглазик, наше счастье обухал да обхохотал! Вот бы его палкой!
   В понедельник старатели прибежали из заводу. Видят - свежие ямы у самого балагана. Сразу догадались, в чем дело. Смеются над стариком-то:
   - Редька редьку искал...
   Потом увидели, что в балагане пожар начинался, давай их ругать обоих. Федюнькин отец зверем на парнишку накинулся, чуть не поколотил, да дедко Ефим застоял:
   - Постыдился бы мальчонку строжить! Без того он у тебя боится домой ходить. Задразнили да загрызли парнишка. Да и какая его вина? Я, поди-ко, оставался, - с меня и спрашивай, коли у тебя урон какой случился. Золу, видно, из трубки высыпал с огоньком - вот и загорелось. Моя оплошка - мой и ответ.
   Отчитал так-то федюнькиного отца, потом и говорит парнишку, как никого из больших близко не было:
   - Эх, Тюньша, Тюньша! Смеется над нами Поскакушка. Другой раз случится увидеть, так ей в глаза надо плюнуть. Пускай людей с пути не сбивает да насмех не ставит!
   Федюнька свое заладил:
   - Дедо, она не со зла. Филин ей вредит.
   - Твое дело, - говорит Ефим, - а только я больше ямы бить не стану. Побаловался - и хватит. Немолодые мои годы - за Поскакушкой скакать.
   Ну, разворчался старик, а Федюньке все Поскакушки жаль.
   - Ты, дедо, не сердись на нее! Вон она какая веселая да хорошая. Счастье бы нам открыла, кабы не филин.
   Про филина дедко Ефим промолчал, а на Поскакушку все ворчит:
   - То-то она счастье тебе открыла! Хоть домой не ходи!
   Сколько ни ворчит дедко Ефим, а Федюнька свое:
   - А как она, дедо, ловко пляшет!
   - Пляшет-то ловко, да нам от этого не жарко - не холодно, и глядеть неохота.
   - А я бы хоть сейчас поглядел! - вздохнул Федюнька. Потом и спрашивает: - А ты, дедо, отворотишься? И поглядеть тебе не любо?
   - Как не любо? - проговорился дедко, да спохватился и давай опять строжить Федюньку: - Ох и упорный ты парнишко! Ох, и упорный! Что в головенку попало, то и засело! Будешь вот, что мое же дело, - всю жизнь мыкаться, за счастьем гоняться, а его, может, вовсе и нету.
   - Как нету, коли я своими глазами видел.
   - Ну, как знаешь, а я тебе не попутчик! Набегался. Ноги заболели.
   Поспорили, а дружбу вести не перестали. Дедко Ефим по работе сноровлял Федюньке, показывал, а в свободный час о всяких случаях рассказывал. Учил, значит, как жить-то надо. И самые веселые у них те дни были, как они вдвоем на прииске оставались.
   Зима загнала старателей по домам. Рассовал их приказчик до весны по работам, куда пришлось, а Федюнька по малолетству дома остался. Только ему дома-то несладко. Тут еще новая беда пришла: отца на заводе покалечило. В больничную казарму его унесли. Ни жив ни мертв лежит. Мачеха и вовсе медведицей стала, - загрызла Федюньку. Терпел он, терпел, да и говорит:
   - Пойду, нето, я к дедку Ефиму жить.
   А мачехе что?
   - Провались ты, - кричит, - хоть к Поскакушке своей.
   Надел тут Федюня пимишки, шубейку-ветродуйку покромкой покрепче затянул. Хотел отцовскую шапку надеть, да мачеха не дала. Натянул тогда свою, из которой давно вырос, и пошел.
   На улице первым делом парнишки налетели, дразниться стали:
   - Тюнька Поскакушка! Тюнька Поскакушка! Скажи про девчонку!
   Федюня, знай, идет своей дорогой. Только и сказал:
   - Эх вы! Несмысленыши!
   Ребятам что-то стыдно стало. Они уж вовсе по-доброму спрашивают:
   - Ты куда это?
   - К дедку Ефиму.
   - К Золотой редьке?
   - Кому Редька - мне дедко.
   - Далеко ведь! Еще заблудишься.
   - Знаю, поди-ко, дорогу.
   - Ну, замерзнешь. Вишь, стужа какая, а у тебя и рукавиц нет.
   - Рукавиц нет, да руки есть, и рукава не отпали. Засуну руки в рукава только и дела. Не догадались!
   Ребятам занятно показалось, как Федюнька разговаривает, они и стали спрашивать по-хорошему:
   - Тюньша! Ты, правда, Поскакушку в огне видел?
   - И в огне видел, и в дыму видел. Может, еще где увижу, да рассказывать недосуг, - сказал Федюнька, да и зашагал дальше.
   Дедко Ефим то ли в Косом Броду, то ли в Северной жил. На самом выезде, сказывают, избушка стояла. Еще перед окошком сосна бортевая росла. Далеконько все ж таки, а время холодное - самая середина зимы. Подзамерз наш Федюнюшка. Ну, дошагал все ж таки. Только ему за дверную скобку взяться, вдруг слышит:
   - Фи-т-ть! й-ю-ю-у...
   Оглянулся - на дороге снежок крутится, а в нем чуть метлесит клубочек, и похож тот клубочек на Поскакушку.
   Побежал Федюня поближе разглядеть, а клубочек уж далеко. Федюня за ним, он того дальше. Бежал-бежал за клубочком, да и забрался в незнакомое место. Глядит - пустоплесье какое-то, а кругом лес густой. Посредине пустоплесья береза старая, будто и вовсе неживая. Снегу около нее намело гора-горой. Клубочек подкатился к этой березе да вокруг нее и кружится.
   Федюнька в азарте-то не поглядел, что тут и тропочки нет, полез по цельному снегу. "Столько, - думает, - бежал, неуж спятиться!"
   Добрался-таки до березы, а клубочек и рассыпался. Снеговой пылью Федюньке в глаза брызнул.
   Чуть не заревел от обиды Федюнька. Вдруг у самой его ноги снег воронкой до земли протаял. Видит Федюнька, - на дне-то воронки Поскакушка. Веселенько поглядела, усмехнулась ласково, платочком махнула и пошла плясать, а снегот от нее бегом побежал. Где ей ножку поставить, там трава зеленая да цветы лесные.
   Обошла круг - тепло Федюньке стало, а Поскакушка шире да шире круг берет, сама подрастает, и полянка в снегу все больше да больше. На березе уж листочки зашумели. Поскакушка того больше старается, припевать стала:
   У меня тепло!
   У меня светло!
   Красно летичко!
   А сама волчком да волчком - сарафанчик пузырем. Когда ростом с Федюнькой выровнялась, полянка в снегу вовсе большая стала, а на березе птички запели.
   Жарынь, как в самый горячий день летом. У Федюньки с носу пот каплет. Шапчонку свою Федюнька давно снял, хотел и шубенку сбросить. Поскакушка и говорит:
   - Ты, парень, побереги тепло-то! Лучше о том подумай, как назад выберешься!
   Федюнька на это и отвечает:
   - Сама завела - сама выведешь!
   Девчонка смеется:
   - Ловкий какой! А если мне недосуг?
   - Найдешь время! Я подожду!
   Девчонка тогда и говорит:
   - Возьми-ко лучше лопатку. Она тебя в снегу согреет и домой выведет.
   Поглядел Федюнька - у березы лопатка старая валяется. Изоржавела вся, и черенок расколотый. Взял Федюнька лопатку, а Поскакушка наказывает:
   - Гляди, из рук не выпусти! Крепче держи! Да дорогу-то примечай! Назад тебя лопата не поведет. А ведь придешь весной-то?
   - А как же? Непременно прибежим с дедком Ефимом. Как весна - так мы и тут. Ты тоже приходи поплясать.
   - Не время мне. Сам уж пляши, а дедко Ефим пусть притопывает!
   - Какая у тебя работа?
   - Не видишь? Зимой лето делаю да таких, как ты, работничков забавляю. Думаешь - легко?
   Сама засмеялась, вернулась волчком и платочком махнула, как свистнула:
   - Фи-т-ть! й-ю-ю-у...
   И девчонки нет, и полянки нет, и береза стоит голым - голешенька, как неживая. На вершине филин сидит. Кричать - не кричит, а башкой ворочает. Вокруг березы снегу намело гора - горой. В снегу чуть не по горло провалился Федюнька и лопаткой на филина машет. От поскакушкина лета только и осталось, что черенок у Федюньки в руках вовсе теплый, даже горячий. А рукам тепло - и всему телу весело.
   Потянула тут лопата Федюньку и сразу из снега выволокла. Сперва Федюнька чуть не выпустил лопату из рук, потом наловчился, и дело гладко пошло. Где пешком за лопатой идет, где волоком тащится. Забавно это Федюньке, а приметки ставить не забывает. Это ему тоже легонько далось. Чуть подумает засечку сделать, лопатка сейчас тюк-тюк, - и две ровнешеньких зарубочки готовы.
   Привела лопатка Федюню к деду Ефиму затемно. Старик уже на печь залез.
   Обрадовался, конечно, стал спрашивать, как да что. Рассказал Федюнька про случай, а старик не верит. Тогда Федюнька и говорит:
   - Посмотри вон лопатку-то! В сенках она поставлена.
   Принес дедко Ефим лопатку, да и углядел - по ржавчине-то золотые таракашки посажены. Целых шесть штук.
   Тут дедко поверил маленько и спрашивает:
   - А место найдешь?
   - Как, - отвечает, - не найти, коли дорога замечена.
   На другой день дедко Ефим раздобыл лыжи у знакомого охотника.
   Сходили честь-честью. По зарубкам-то ловко до места добрались. Вовсе повеселел дедко Ефим. Сдал он золотых таракашков тайному купцу, и прожил ту зиму безбедно.
   Как весна пришла, побежали к старой березе. Ну, и что? С первой лопатки такой песок пошел, что хоть не промывай, а прямо руками золотины выбирай. Дедко Ефим даже поплясал на радостях.
   Прихранить богатство не сумели, конечно. Федюнька - малолеток, а Ефим хоть старик, а тоже простота.
   Народ со всех сторон кинулся. Потом, понятно, всех согнали начисто, и барин за себя это место перевел. Недаром, видно, филин башкой-то ворочал. Все-таки дедко Ефим с Федюнькой хлебнули маленько из первого ковшичка. Годов с пяток в достатке пожили. Вспоминали Поскакушку.
   - Еще бы показалась разок!
   Ну, не случилось больше. А прииск тот и посейчас зовется Поскакушинский.
   ГОЛУБАЯ ЗМЕЙКА
   Росли в нашем заводе два парнишечка, по близкому соседству: Ланко Пужанко да Лейко Шапочка.
   Кто и за что им такие прозвания придумал, это сказать не умею. Меж собой эти ребята дружно жили. Под - стать подобрались. Умишком вровень, силенкой вровень, ростом и годами тоже. И в житье большой различки не было. У Ланка отец рудобоем был, у Лейка на золотых песках горевал, а матери, известно, по хозяйству мытарились. Ребятам и нечем было друг перед дружкой погордиться.
   Одно у них не сходилось. Ланко свое прозвище за обиду считал, а Лейку лестно казалось, что его- этак ласково зовут - Шапочка. Не раз у матери припрашивал.
   - Ты бы, мамонька, сшила мне новую шапку! Слышишь, - люди меня Шапочкой зовут, а у меня тятин малахай, да и тот старый.
   Дружбе ребячьей это не мешало. Лейко первый в драку лез, коли кто обзовет Ланка Пужанком.
   - Какой он тебе Пужанко? Кого испугался?
   Так вот и росли парнишечки рядком да ладком. Рассорки, понятно, случались, да не надолго. Промигаться не успеют, опять вместе.
   И то у ребят вровень пришлось, что оба последними в семьях росли.
   Повольготнее таким-то. С малыми не водиться. От снегу до снегу домой только поесть да поспать прибегут. Мало ли в ту пору у ребят всякого дела: в бабки поиграть, в городки, шариком, порыбачить тоже, покупаться, за ягодами, за грибами сбегать, все горочки облазить, пенечки на одной ноге обскакать. Утянутся из дома с утра - ищи их! Только этих ребят не больно искали. Как вечером прибегут домой, так на них поварчивали:
   - Пришел, наше шатало! Корми-ко его!
   Зимой по-другому приходилось. Зима, известно, всякому зверю хвост подожмет и людей не обойдет. Ланка с Лейком зима по избам загоняла. Одежонка, видишь, слабая, обувка жиденькая, - недалеко в них ускочишь. Только и хватало тепла из избы в избу перебежать.