Бажов Павел Петрович. Собрание сочинений в трех томах (Сказки, Том 1)

   - Еще такую же делай!
   Данилушко сделал другую, потом третью. Вот когда он третью-то кончил, приказчик и говорит:
   - Теперь не увернешься! Поймал я вас с Прокопьичем. Барин тебе, по моему письму, срок для одной чаши дал, а ты три выточил. Знаю твою силу. Не обманешь больше, а тому старому псу покажу, как потворствовать! Другим закажет!
   Так об этом и барину написал и чаши все три предоставил. Только барин, - то ли на него умный стих нашел, то ли он на приказчика за что сердят был, - все как есть наоборот повернул.
   Оброк Данилушке назначил пустяковый, не велел парня от Прокопьича брать - может-де вдвоем-то скорее придумают что новенькое.
   При письме чертеж послал. Там тоже чаша нарисована со всякими штуками. По ободку кайма резная, на поясе лента каменная со сквозным узором, на подножке листочки. Однем словом, придумано. А на чертеже барин подписал: "Пусть хоть пять лет просидит, а чтобы такая в точности сделана была".
   Пришлось тут приказчику от своего слова отступить. Объявил, что барин написал, отпустил Данилушку к Прокопьичу и чертеж отдал.
   Повеселели Данилушко с Прокопьичем, и работа у них бойчее пошла. Данилушко вскоре за ту новую чашу принялся. Хитрости в ней многое множество. Чуть неладно ударил, - пропала работа, снова начинай. Ну, глаз у Данилушки верный, рука смелая, силы хватает - хорошо идет дело Одно ему не по нраву трудности много, а красоты ровно и вовсе нет. Говорил Прокопьичу, а он только удивился:
   - Тебе-то что? Придумали - значит, им надо. Мало ли я всяких штук выточил да вырезал, а куда они - толком и не знаю.
   Пробовал с приказчиком поговорить, так куда тебе. Ногами затопал, руками замахал:
   - Ты очумел? За чертеж большие деньги плачены. Художник, может, по столице первый его делал, а ты пересуживать выдумал!
   Потом, видно, вспомнил, что барин ему заказывал, - не выдумают ли вдвоем-то чего новенького, - и говорит:
   - Ты вот что... делай эту чашу по барскому чертежу, а если другую от себя выдумаешь - твое дело. Мешать не стану. Камня у нас, поди-ко, хватит. Какой надо - такой и дам.
   Тут вот Данилушке думка и запала. Не нами сказано - чужое охаять мудрости немного надо, а свое придумать - не одну ночку с боку на бок повертишься. Вот Данилушко сидит над этой чашей по чертежу-то, а сам про другое думает. Переводит в голове, какой цветок, какой листок к малахитовому камню лучше подойдет. Задумчивый стал, невеселый. Прокопьич заметил, спрашивает:
   - Ты, Данилушко, здоров ли? Полегче бы с этой чашей. Куда торопиться? Сходил бы в разгулку куда, а то все сидишь да сидишь.
   - И то, - говорит Данилушко, - в лес хоть сходить. Не увижу ли, что мне надо.
   С той поры и стал чуть не каждый день в лес бегать. Время как раз покосное, ягодное. Травы все в цвету. Даннлушко остановичся где на покосе, либо на полянке в лесу и стоит, смотрит. А то опять ходит по покосам да разглядывает траву-то, как ищет что. Людей в ту пору в лесу и на покосах много. Спрашивают Данилушку - не потерял ли чего? Он улыбнется этак невесело, да и скажет:
   - Потерять не потерял, а найти не могу.
   Ну, которые и запоговаривали:
   - Неладно с парнем.
   А он придет домой и сразу к станку да до утра и сидит, а с солнышком опять в лес да на покосы. Листки да цветки всякие домой притаскивать стал, а все больше из объеди: черемицу да омег, дурман да багульник, да резуны всякие. С лица спал, глаза беспокойные стали, в руках смелость потерял. Прокопьич вовсе забеспокоился, а Данилушко и говорит:
   - Чаша мне покою не дает. Охота так ее сделать, чтобы камень полную силу имел.
   Прокопьич давай отговаривать:
   - На что она тебе далась? Сыты ведь, чего еще? Пущай бары тешатся, как им любо. Нас бы только не задевали. Придумают какой узор - сделаем, а навстречу-то им зачем лезть? Лишний хомут надевать - только и всего.
   Ну, Данилушко на своем стоит.
   - Не для барина, - говорит, - стараюсь. Не могу из головы выбросить ту чашу. Вижу, поди-ко, какой у нас камень, а мы что с ним делаем? Точим да режем, да полер наводим и вовсе ни к чему. Вот мне и припало желанье так сделать, чтобы полную силу камня самому поглядеть и людям показать.
   По времени отошел Данилушко, сел опять за ту чашу, по барскому-то чертежу. Работает, а сам посмеивается:
   - Лента каменная с дырками, каемочка резная...
   Потом вдруг забросил эту работу. Другое начал. Без передышки у станка стоит. Прокопьичу сказал:
   - По дурман-цветку свою чашу делать буду.
   Прокопьнч отговаривать принялся. Данилушко сперва и слушать не хотел, потом, дня через три-четыре, как у него какая-то оплошка вышла, и говорит Прокопьичу:
   - Ну, ладно. Сперва барскую чашу кончу, потом за свою примусь. Только ты уж тогда меня не отговаривай... Не могу ее из головы выбросить.
   Прокопьич отвечает:
   - Ладно, мешать не стану, - а сам думает: "Уходится парень, забудет. Женить его надо. Вот что! Лишняя дурь из головы вылетит, как семьей обзаведется".
   Занялся Данилушко чашей. Работы с ней много - в один год не укладешь. Работает усердно, про дурман-цветок не поминает. Прокопьич и стал про женитьбу заговаривать:
   - Вот хоть бы Катя Летемина - чем не невеста? Хорошая девушка... Похаять нечем.
   Это Прокопьич-то от ума говорил. Он, вишь, давно заприметил, что Данилушко на эту девушку сильно поглядывал. Ну, и она не отворачивалась. Вот Прокопьич, будто ненароком, и заводил разговор. А Данилушко свое твердит:
   - Погоди! Вот с чашкой управлюсь. Надоела мне она. Того и гляди молотком стукну, а он про женитьбу! Уговорились мы с Катей. Подождет она меня.
   Ну, сделал Данилушко чашу по барскому чертежу. Приказчику, конечно, не сказали, а дома у себя гулянку маленькую придумали сделать. Катя невеста-то- с родителями пришла, еще которые... из мастеров же малахитных больше. Катя дивится на чашу.
   - Как, - говорит, - только ты ухитрился узор такой вырезать и камня нигде не обломил! До чего все гладко да чисто обточено!
   Мастера тоже одобряют:
   - В аккурат-де по чертежу. Придраться не к чему. Чисто сработано. Лучше не сделать, да и скоро. Так-то работать станешь - пожалуй, нам тяжело за тобой тянуться.
   Данилушко слушал-слушал, да и говорит:
   - То и горе, что похаять нечем. Гладко да ровно, узор чистый, резьба по чертежу, а красота где? Вон цветок... самый что ни есть плохонький, а глядишь на него- сердце радуется. Ну , а эта чаша кого обрадует? На что она? Кто поглядит, всяк, как вон Катенька, подивится, какой-де у мастера глаз да рука, как у него терпенья хватило нигде камень не обломить.
   - А где оплошал, - смеются мастера, - там подклеил да полером прикрыл, и концов не найдешь.
   - Вот-вот... А где, спрашиваю, красота камня? Тут прожилка прошла, а ты на ней дырки сверлишь да цветочки режешь. На что они тут? Порча ведь это камня. А камень-то какой! Первый камень! Понимаете, первый!
   Горячиться стал. Выпил, видно, маленько.
   Мастера и говорят Данилушке, что ему Прокопьич не раз говоривал:
   - Камень - камень и есть. Что с ним сделаешь? Наше дело такое - точить да резать.
   Только был тут старичок один. Он еще Прокопьича и тех - других-то мастеров - учил. Все его дедушком звали. Вовсе ветхий старичоночко, а тоже этот разговор понял, да и говорит Данилушке:
   - Ты, милый сын, по этой половице не ходи! Из головы выбрось! А то попадешь к Хозяйке в горные мастера...
   - Какие мастера, дедушко?
   - А такие... в горе живут, никто их не видит... Что Хозяйке понадобится, то они и сделают. Случилось мне раз видеть. Вот работа! От нашей, от здешней, на отличку.
   Всем любопытно стало. Спрашивают, - какую поделку видел.
   - Да змейку, - говорит, - ту же, какую вы на зарукавье точите.
   - Ну, и что? Какая она?
   - От здешних, говорю, на отличку. Любой мастер увидит, сразу узнает не здешняя работа. У наших змейка, сколь чисто ни выточат, каменная, а тут как есть живая. Хребтик черненький, глазки... Того и гляди - клюнет. Им ведь что! Они цветок каменный видали, красоту поняли.
   Данилушко, как услышал про каменный цветок, давай спрашивать старика. Тот по совести сказал:
   - Не знаю, милый сын. Слыхал, что есть такой цветок. Видеть его нашему брату нельзя. Кто поглядит, тому белый свет не мил станет.
   Данилушко на это и говорит:
   - Я бы поглядел.
   Тут Катенька, невеста-то его, так и затрепыхалась:
   - Что ты, что ты, Данилушко! Неуж тебе белый свет наскучил? -да в слезы. Прокопьич и другие мастера сметили дело, давай старого мастера насмех подымать:
   - Выживаться из ума, дедушко, стал. Сказки сказываешь. Парня зря с пути сбиваешь.
   Старик разгорячился, по столу стукнул:
   - Есть такой цветок! Парень правду говорит: камень мы не разумеем. В том цветке красота показана.
   Мастера смеются:
   - Хлебнул, дедушко, лишка! А он свое:
   - Есть каменный цветок!
   Разошлись гости, а у Данилушки тот разговор из головы не выходит. Опять стал в лес бегать да около своего дурман - цветка ходить, а про свадьбу и не поминает. Прокопьич уж понуждать стал:
   - Что ты девушку позоришь? Который год она в невестах ходить будет? Того и жди - пересмеивать ее станут. Мало смотниц-то?
   Данилушко одно свое:
   - Погоди ты маленько! Вот только - придумаю- да камень подходящий подберу.
   И повадился он на медный рудник - на Гумешки-то. Когда в шахту спустится, по забоям обойдет, когда наверху камни перебирает. Раз как-то поворотил камень, оглядел его, да и говорит:
   - Нет, не тот...
   Только это промолвил, кто-то и говорит:
   - В другом месте поищи... у Змеиной горки.
   Глядит Данилушко, -никого нет.
   Кто бы это? Шутят, что ли... Будто и спрятаться негде. Поогляделся еще, пошел домой, а вслед ему опять:
   - Слышишь, Данило-мастер? У Змеиной горки, говорю.
   Оглянулся Данилушко, - женщина какая-то чуть видна, как туман голубенький. Потом ничего не стало.
   "Что, -думает, -за штука? Неуж сама? А что, если сходить на Змеиную-то?"
   Змеиную горку Данилушко хорошо знал. Тут же она была, недалеко от Гумешек. Теперь ее нет, давно всю срыли, а раньше камень поверху брали. Вот на другой день и пошел туда Данилушко. Горка хоть небольшая, а крутенькая. С одной стороны и вовсе как срезано. Глядельце тут первосортное. Все пласты видно, лучше некуда.
   Подошел Данилушко к этому глядельцу, а тут малахитина выворочена. Большой камень - на руках не унести - и будто обделан вроде кустика. Стал оглядывать Данилушко эту находку. Все, как ему надо: цвет снизу погуще, прожилки на тех самых местах, где требуется... Ну, все, как есть... Обрадовался Данилушко, скорей за лошадью побежал, привез камень домой, говорит Прокопьичу:
   - Гляди-ко, камень какой! Ровно нарочно для моей работы. Теперь живо сделаю. Тогда и жениться. Верно, заждалась меня Катенька. Да и мне это не легко. Вот только эта работа меня и держит. Скорее бы ее кончить!
   Ну, и принялся Данилушко за тот камень. Ни дня, ни ночи не знает. А Прокопьич помалкивает. Может, угомонится парень, как охотку стешит. Работа ходко идет. Низ камня отделал. Как есть, слышь-ко, куст дурмана. Листья широкие кучкой, зубчики, прожилки - все пришлось лучше нельзя. Прокопьич и то говорит - живой цветок-от хоть рукой пощупать. Ну, а как до верху дошел тут заколодило. Стебелек выточил, боковые листики тонехоньки - как только держатся! Чашку, как у дурман-цветка, а не то... Не живой стал и красоту потерял.
   Данилушко тут и сна лишился. Сидит над этой своей чашей, придумывает, как бы поправить, лучше сделать. Прокопьич и другие мастера, кои заходили поглядеть, дивятся, - чего еще парню надо? Чаша вышла - никто такой не делывал, а ему неладно. Умуется парень, лечить его надо. Катенька слышит, что люди говорят, - поплакивать стала. Это Данилушку и образумило.
   - Ладно, - говорит, - больше не буду. Видно, не подняться мне выше-то, не поймать силу камня. - И давай сам торопить со свадьбой. Ну, а что торопить, коли у невесты давным-давно все готово. Назначили день. Повеселел Данилушко. Про чашу-то приказчику сказал. Тот прибежал, глядит - вот штука какая! Хотел сейчас эту чашу барину отправить, да Данилушко говорит:
   - Погоди маленько, доделка есть.
   Время осеннее было. Как раз около Змеиного праздника свадьба пришлась. К слову, кто-то и помянул про это - вот-де скоро змеи все в одно место соберутся.
   Данилушко эти слова на приметку взял. Вспомнил опять разговоры о малахитовом цветке. Так его и потянуло: "Не сходить ли последний раз к Змеиной горке? Не узнаю ли там чего?" - и про камень припомнил: "Ведь как положенный был! И голос на руднике-то... про Змеиную же горку говорил".
   Вот и пошел Данилушко. Земля тогда уже подмерзать стала, и снежок припорашивал. Подошел Данилушко ко крутику, где камень брал, глядит, а на том месте выбоина большая, будто камень ломали. Данилушко о том не подумал, кто это камень ломал, зашел в выбоину. "Посижу, - думает, - отдохну за ветром. Потеплее тут". Глядит - у одной стены камень-серовик, вроде стула. Данилушко тут и сел, задумался, в землю глядит, и все цветок тот каменный из головы нейдет. "Вот бы поглядеть!"
   Только вдруг тепло стало, ровно лето воротилось. Данилушко поднял голову, а напротив, у другой-то стены, сидит Медной горы Хозяйка. По красоте-то да по платью малахитову Данилушко сразу ее признал. Только и то думает:
   "Может, мне это кажется, а на деле никого нет". Сидит - молчит, глядит на то место, где Хозяйка, и будто ничего не видит. Она тоже молчит, вроде как призадумалась. Потом и спрашивает:
   - Ну, что Данило-мастер, не вышла твоя дурман-чаша?
   - Не вышла, - отвечает.
   - А ты не вешай голову-то! Другое попытай. Камень тебе будет, по твоим мыслям.
   - Нет, - отвечает, - не могу больше. Измаялся весь, не выходит. Покажи каменный цветок.
   - Показать-то, - говорит, - просто, да потом жалеть будешь.
   - Не отпустишь из горы?
   - Зачем не отпущу! Дорога открыта, да только ко мне же ворочаются.
   - Покажи, сделай милость! Она еще его уговаривала:
   - Может, еще попытаешь сам добиться! - Про Прокопьича тоже помянула: Он-де тебя пожалел, теперь твой черед его пожалеть. - Про невесту напомнила: - Души в тебе девка не чает, а ты на сторону глядишь.
   - Знаю я, - кричит Данилушко, - а только без цветка мне жизни нет. Покажи!
   - Когда так, - говорит, - пойдем, Данило-мастер, в мой сад.
   Сказала и поднялась. Тут и зашумело что-то, как осыпь земляная. Глядит Данилушко, а стен никаких нет. Деревья стоят высоченные, только не такие, как в наших лесах, а каменные. Которые мраморные, которые из змеевикакамня... Ну, всякие... Только живые, с сучьями, с листочками. От ветру-то покачиваются и голк дают, как галечками кто подбрасывает. Понизу трава, тоже каменная. Лазоревая, красная... разная... Солнышка не видно, а светло, как перед закатом. Промеж деревьев-то змейки золотенькие трепыхаются, как пляшут. От них и свет идет.
   И вот подвела та девица Данилушку к большой полянке. Земля тут, как простая глина, а по ней кусты черные, как бархат. На этих кустах большие зеленые колокольцы малахитовы и в каждом сурьмяная звездочка. Огневые пчелки над теми цветками сверкают, а звездочки тонехонько позванивают, ровно поют.
   - Ну, Данило-мастер, поглядел? - спрашивает Хозяйка.
   - Не найдешь, - отвечает Данилушко, - камня, чтобы так-то сделать.
   - Кабы ты сам придумал, дала бы тебе такой камень, а теперь не могу. Сказала и рукой махнула.
   Опять зашумело, и Данилушко на том же камне, в ямине-то этой оказался. Ветер так и свистит. Ну, известно, осень.
   Пришел Данилушко домой, а в тот день как раз у невесты вечеринка была. Сначала Данилушко веселым себя показывал - песни пел, плясал, а потом и затуманился. Невеста даже испугалась:
   - Что с тобой? Ровно на похоронах ты! А он и говорит:
   - Голову разломило. В глазах черное с зеленым да красным. Света не вижу.
   На этом вечеринка и кончилась. По обряду невеста с подружками провожать жениха пошла. А много ли дороги, коли через дом либо через два жили. Вот Катенька и говорит;
   - Пойдемте, девушки, кругом. По нашей улице до конца дойдем, а по Еланской воротимся.
   Про себя думает: "Пообдует Данилушку ветром, - не лучше ли ему станет". А подружкам что... Рады-радехоньки.
   - И то, - кричат, - проводить надо. Шибко он близко живет провожальную песню ему по-доброму вовсе не певали.
   Ночь-то тихая была, и снежок падал. Самое для разгулки время. Вот они и пошли. Жених с невестой попереду, а подружки невестины с холостяжником, который на вечеринке был, поотстали маленько. Завели девки эту песню провожальную. А она протяжно да жалобно поется, чисто по покойнику. Катенька видит - вовсе ни к чему это: "И без того Данилушко у меня невеселый, а они еще такое причитанье петь придумали".
   Старается отвести Данилушку на другие думки. Он разговорился было, да только скоро опять запечалился. Подружки катенькины тем временем провожальную кончили, за веселые принялись. Смех у них да беготня, а Данилушко идет, голову повесил. Сколь Катенька не старается, не может развеселить. Так и до дому дошли. Подружки с холостяжником стали расходиться - кому куда, а Данилушко уж без обряду невесту свою проводил и домой пошел.
   Прокопьич давно спал. Данилушко потихоньку зажег огонь, выволок свои чаши на середину избы и стоит, оглядывает их. В это время Прокопьича кашлем бить стало. Так и надрывается. Он, вишь, к тем годам вовсе нездоровый стал. Кашлем-то этим Данилушку, как ножом по сердцу, резнуло. Всю прежнюю жизнь припомнил. Крепко жаль ему старика стало. А Прокопьич прокашлялся, спрашивает:
   - Ты что это с чашами-то?
   - Да вот гляжу, не пора ли сдавать?
   - Давно, - говорит, - пора. Зря только место занимают. Лучше все равно не сделаешь.
   Ну, поговорили еще маленько, потом Прокопьич опять уснул. И Данилушко лег, только сна ему нет и нет. Поворочался-поворочался, опять поднялся, зажег огонь, поглядел на чаши, подошел к Прокопьичу. Постоял тут над стариком-то, повздыхал...
   Потом взял балодку да как ахнет по дурман-цветку, - только схрупало. А ту чашу, - по барскому-то чертежу, - не пошевелил! Плюнул только в середку и выбежал. Так с той поры Данилушку и найти не могли.
   Кто говорил, что он ума решился, в лесу загинул, а кто опять сказывал Хозяйка взяла его в горные мастера.
   На деле по-другому вышло. Про то дальше сказ будет.
   ГОРНЫЙ МАСТЕР
   Катя, - данилова-то невеста, - незамужницей осталась. Года два либо три прошло, как Данило потерялся,- она и вовсе из невестинской поры вышла. За двадцать-то годов, по-нашему по-заводскому, перестарок считается. Парни таких редко сватают, вдовцы больше. Ну, а эта Катя, видно, пригожа была, к ней все женихи лезут, а у ней только и слов:
   - Данилу обещалась.
   Ее уговаривают:
   - Что поделаешь! Обещалась, да не вышла. Теперь об этом и поминать не к чему. Давно человек изгиб.
   Катя на своем стоит:
   - Данилу обещалась. Может, и придет еще он.
   Ей толкуют:
   - Нет его в живых. Верное дело.
   А она уперлась на своем:
   - Никто его мертвым не видал, а для меня он и подавно живой.
   Видят - не а себе девка, - отстали. Иные насмех еще подымать стали: прозвали ее мертвяковой невестой. Ей это прильнуло. Катя Мертвякова да Катя Мертвякова, ровно другого прозванья не было.
   Тут какой-то мор на людей случился, и у Кати старики-то оба умерли. Родство у нее большое. Три брата женатых да сестер замужних сколько-то. Рассорка промеж ними и вышла - кому на отцовском месте оставаться. Катя видит, - бестолковщина пошла, и говорит:
   - Пойду-ко я в данилушкову избу жить. Вовсе Прокопьич старый стал. Хоть за ним похожу.
   Братья-сестры уговаривать, конечно:
   - Не подходит это, сестра. Прокопьич хоть старый человек, а мало ли что про тебя сказать могут.
   - Мне-то, - отвечает, - что? Не я сплетницей стану. Прокопьич, поди-ко, мне не чужой. Приемный отец моему Данилу. Тятенькой его звать буду.
   Так и ушла. Оно и то сказать: семейные не крепко вязались. Про себя думали: лишний из семьи - шуму меньше. А Прокопьич что? Ему это по душе пришлось.
   - Спасибо, - говорит, - Катенька, что про меня вспомнила.
   Вот и стали они поживать. Прокопьич за станком сидит, а Катя по хозяйству бегает - в огороде там, сварить-постряпать и протча. Хозяйство невелико, конечно, на двоих-то... Катя - девушка проворная, долго ли ей!.. Управится и садится за какое рукоделье: сшить-связать, мало ли. Сперва у них гладенько катилось, только Прокопьичу все хуже да хуже. День сидит, два лежит. Изробился, старый стал. Катя и заподумывала, как они дальше-то жить станут.
   "Рукодельем женским не прокормишься, а другого ремесла не знаю".
   Вот и говорит Прокопьичу:
   - Тятенька! Ты бы хоть научил меня чему попроще.
   Прокопьичу даже смешно стало.
   - Что ты это! Девичье ли дело за малахитом сидеть! Отродясь такого не слыхивал.
   Ну, она все ж таки присматриваться к прокопьичеву ремеслу стала. Помогала ему, где можно. Распилить там, пошлифовать. Прокопьич и стал ей то-другое показывать. Не то, чтобы настояще. Бляшку обточить, ручки к вилкам-ножам сделать и протча, что в ходу было. Пустяшно, конечно, дело, копеечно, а все разоставок при случае.
   Прокопьич недолго зажился. Тут братья-сестры уж понуждать Катю стали:
   - Теперь тебе заневолю надо замуж выходить. Как ты одна жить будешь? Катя их обрезала:
   - Не ваша печаль. Никакого мне вашего жениха не надо. Придет Данилушко. Выучится в городе и придет.
   Братья-сестры руками на нее машут:
   - В уме ли ты, Катерина? Эдакое и говорить грех ! Давно умер человек, а она его ждет! Гляди, еще блазнить станет.
   - Не боюсь, - отвечает, - этого. Тогда родные спрашивают;
   - Чем ты хоть жить-то станешь?
   - Об этом, - отвечает, - тоже не заботьтесь. Продержусь одна.
   Братья-сестры так поняли, что от Прокопьнча деньжонки остались, и опять за свое:
   - Вот и вышла дура! Коли деньги есть, мужика, беспременно, в доме надо. Неровен час, - поохотится кто за деньгами. Свернут тебе башку, как куренку. Только и свету видела.
   - Сколько, - отвечает, - на мою долю положено, столько и увижу.
   Братья-сестры долго еще шумели. Кто кричит, кто уговаривает, кто плачет, а Катя эаколодила свое:
   - Продержусь одна. Никакого вашего жениха не надо. Давно у меня есть.
   Осердились, конечно, родные:
   - В случае, к нам и глаз не показывай !
   - Спасибо, - отвечает, - братцы милые, сестрицы любезные! Помнить буду. Сами-то не забудьте - мимо похаживайте!
   Смеется, значит. Ну, родня и дверями хлоп. Осталась Катя одна-одинешенька. Поплакала, конечно, сперва, потом и говорит:
   - Врешь! Не поддамся!
   Вытерла слезы и по хозяйству занялась. Мыть да скоблить - чистоту наводить. Управилась - и сразу к станку села. Тут тоже свой порядок заводить стала. Что ей не нужно, то подальше, а что постоянно требуется, то под руку. Навела так-то порядок и хотела за работу садиться.
   "Попробую сама хоть одну бляшку обточить".
   Хватилась, а камня подходящего нет. Обломки данилушковой дурман-чаши остались, да Катя берегла их. В особом узле они были завязаны. У Прокопьича камня, конечно, много было. Только Прокопьич до смерти на больших работах сидел. Ну, и камень все крупный. Обломышки да кусочки все подобрались порасходовались на мелкую поделку. Вот Катя и думает:
   "Надо, видно, сходить на руднишных отвалах поискать. Не попадет ли подходящий камешок".
   От Данилы да и от Прокопьича она слыхала, что они у Змеиной горки брали. Вот туда и пошла.
   На Гумешках, конечно, всегда народ: кто руду разбирает, кто возит. Глядят на Катю-то - куда она с корзинкой пошла. Кате это нелюбо, что на нее зря глаза пялят. Она и не стала на отвалах с этой стороны искать, обошла горку- то. А там еще лес рос. Вот Катя по этому лесу и забралась на самую Змеиную горку да тут и села. Горько ей стало - Данилушку вспомнила. Сидит на камне, а слезы так и бегут. Людей нет, лес кругом, - она и не сторожится. Так слезы на землю и каплют.
   Поплакала, глядит - у самой ноги малахит-камень обозначился, только весь в земле сидит. Чем его возьмешь, коли ни кайлы, ни лома? Катя все ж таки пошевелила его рукой. Показалось, что камень не крепко сидит. Вот она и давай прутиком каким-то землю отгребать от камня. Отгребла, сколько можно, стала вышатывать. Камень и подался. Как хрупнуло снизу, - ровно сучок обломился. Камешок небольшой, вроде плитки. Толщиной пальца в три, шириной в ладонь, а длиной не больше двух четвертей. Катя даже подивилась:
   -Как раз по моим мыслям. Распилю его, так сколько бляшек выйдет. И потери самый пустяк.
   Принесла камень домой и сразу занялась распиливать. Работа не быстрая, а Кате еще надо по домашности управляться. Глядишь, весь день в работе, и скучать некогда. Только как за станок садиться, все про Данилушку вспомнит:
   - Поглядел бы он, какой тут новый мастер объявился. На его-то да прокопьичевом месте сидит!
   Нашлись, конечно, охальники. Как без этого... Ночью под какой-то праздник засиделась Катя за работой, а трое парней и перелезли к ней в ограду.
   Попугать хотели али и еще что - их дело, только все выпивши. Катя ширкает пилой-то и не слышит, что у ней в сенках люди. Услышала, когда уж в избу ломиться стали:
   - Отворяй, мертвякова невеста! Принимай живых гостей!
   Катя сперва уговаривала их:
   - Уходите, ребята!
   Ну, им это ничего. Ломятся в дверь, того и гляди - сорвут. Тут Катя скинула крючок, расхлобыснула двери и кричит:
   - Заходи, нето. Кого первого лобанить?
   Парни глядят, а она с топором.
   - Ты, - говорят, - без шуток!
   - Какие, - отвечает, - шутки! Кто за порог, того и по лбу.
   Парии, хоть пьяные, а видят - дело не шуточное. Девка возрастная, оплечье крутое, глаз решительный, и топор, видать, в руках бывал. Не посмели ведь войти-то. Пошумели-пошумели, убрались да еще сами же про это рассказали. Парней и стали дразнить, что они трое от одной девки убежали. Им это не полюбилось, конечно, они и сплели, будто Катя не одна была, а за ней мертвяк стоял.