Бэккер Р. Скотт. Слуги Темного Властелина

   – И что с того? – повторил Пройас. – Это означает лишь, что он в отличие от тебя избрал путь праведности, не так ли?
   – Но…
   – Что – «но»?
   – Сны… Они так усилились в последнее время.
   – А-а, снова о кошмарах…
   – Что-то происходит, Пройас. Я это знаю. Я чувствую!
   Пройас фыркнул.
   – Вот мы и дошли до главной помехи, верно, Ахкеймион?
   Ахкеймион мог лишь растерянно смотреть на него. Было что-то еще, что-то, о чем он позабыл… И когда он успел сделаться таким старым дураком?
   – Помехи? – выдавил он. – Какие помехи?
   – Разницы между тем, что ты знаешь, и тем, что чувствуешь. Между знанием и верой.
   Пройас схватил свою чашу и осушил ее залпом, словно наказывая вино.
   – Знаешь, я помню, как спросил тебя про Бога, много лет тому назад. Помнишь, что ты ответил?
   Ахкеймион покачал головой.
   – «Я слышал немало слухов о нем, – ответил ты, – но сам я с этим человеком никогда не встречался». Помнишь? Помнишь, как я прыгал и смеялся?
   Ахкеймион кивнул и слабо улыбнулся.
   – Ты повторял это в течение нескольких недель. Твоя мать была в ярости. Меня бы тогда прогнали, если бы не Ксин…
   – Этот чертов Ксинем все время тебя защищал, – сказал Пройас, с усмешкой глядя на маршала. – А ты знаешь, что если бы не он, у тебя, пожалуй, и друзей бы не было?
   Ахкеймиону вдруг сдавило горло, и он не смог ответить. В глазах защипало, он заморгал.
   «Нет! Только не здесь!»
   Маршал с принцем уставились на него. Лица у них были одновременно смущенные и озабоченные.
   – Как бы то ни было, – продолжал Пройас уже менее уверенно, – я хочу сказать вот что: то, что ты тогда говорил о моем Боге, можно сказать и о твоем Консульте. Все, что тебе известно, – это лишь слухи, Ахкеймион. Вера. Ты на самом деле ничего не знаешь о том, что говоришь.
   – Что ты хочешь сказать?
   Голос Пройаса сделался тверже.
   – Вера есть истина страсти, Ахкеймион, но ни одну страсть нельзя назвать более истинной, чем другая. А это значит, что ты не можешь назвать ни одной вероятности, которую я приму всерьез, ни один из твоих страхов не будет истиннее моего благоговения. У нас просто нет общей основы для разговора.
   – Тогда я прошу прощения… И не будем больше говорить об этом! Я не хотел задеть…
   – Я знаю, что это уязвит тебя, – перебил его Пройас, – но я вынужден это сказать. Ты нечестивец, Ахкеймион. Нечистый. Само твое присутствие есть преступление против Него. Оскорбление. И как бы я ни любил тебя когда-то, моего Господа я люблю больше. Гораздо больше.
   Ксинем не выдержал.
   – Но ведь…
   Пройас поднял руку, заставив маршала умолкнуть. Глаза его горели пылким рвением.
   – Душа Ксина – это его душа. Пусть делает с ней что хочет. Но от себя, Ахкеймион, я скажу вот что: я больше не желаю тебя видеть. Никогда. Ты понял?
   «Нет».
   Ахкеймион взглянул сперва на Ксинема, потом снова на Нерсея Пройаса.
   «Нет нужды быть таким…» ; – Да будет так, – сказал он.
   Он резко встал, стараясь стереть с лица обиженную гримасу. Нагревшиеся от очага складки его платья обожгли его там, где коснулись кожи.
   – Я прошу лишь об одном, – отрывисто сказал он. – Вы знаете Майтанета. Быть может, вы – единственный, кому он доверяет. Просто спросите его о молодом жреце, Паро Инрау, который спрыгнул с галереи в Хагерне пару месяцев тому назад. Спросите, правда ли это, что Инрау убили его люди. Спросите, было ли им известно, что этот юноша – шпион.
   Пройас смотрел на него пустым взглядом человека, готового обратиться к ненависти.
   – Чего ради я должен это делать, Ахкеймион?
   – Ради того, что когда-то вы меня любили.
   И, не говоря более ни слова, Друз Ахкеймион развернулся и вышел, оставив двух знатных айнрити молча сидеть у огня.
   На улице сырой ночной воздух вонял тысячами немытых тел. Священное воинство…
   «Погибли… – думал Ахкеймион. – Все мои ученики погибли».
 
   – Ты снова недоволен, – сказал Пройас маршалу. – Чем на этот раз? Тактикой или несоблюдением приличий?
   – И тем, и другим, – холодно ответил Ксинем.
   – Понятно.
   – Спроси себя, Пройас, хоть раз отложи в сторону свою писанину и спроси себя начистоту – те чувства, что ты сейчас испытываешь – вот сейчас, в этот момент, – они праведные или злые?
   Пройас всерьез задумался.
   – Вообще-то я никаких чувств не испытываю.
 
   В ту ночь Ахкеймиону приснилась Эсменет, гибкая и буйная, а потом Инрау, кричащий из Великой Тьмы: «Они здесь, бывший наставник! Они появились таким образом, что ты и не заметишь!»
   Но потом, неизбежно, под этими снами зашевелились иные – древние, седые кошмары, которые всегда вздымали свои жуткие головы, раздвигая ткань меньших, более свежих переживаний. И Ахкеймион очутился на поле Эленеота. Он уносил изрубленное тело великого верховного короля прочь от шума битвы.
   Голубые глаза Кельмомаса смотрели умоляюще.
   – Оставь меня! – прохрипел седобородый король.
   – Нет… Кельмомас, если ты умрешь, значит, все потеряно!
   Но верховный король улыбнулся разбитыми губами.
   – Видишь ли ты солнце? Видишь, как оно сияет, Сесватха?
   – Солнце садится, – ответил Ахкеймион. По его щекам текли слезы.
   – Да! Да. Тьма He-бога – не всеобъемлюща. Боги еще видят нас, дорогой друг. Они далеко, но я слышу, как они скачут в облаках. Они зовут меня, я слышу.
   – Ты не можешь умереть, Кельмомас! Ты не должен умирать!
   Верховный король покачал головой. Из его глаз, непривычно ласковых, текли слезы.
   – Они меня зовут. Они говорят, что мой конец – это еще не конец света. Они говорят, теперь эта ноша – твоя. Твоя, Сесватха.
   – Нет… – прошептал Ахкеймион.
   – Солнце! Ты видишь солнце? Чувствуешь, как оно греет щеки? Какие открытия таятся в самых простых вещах. Я вижу! Я так отчетливо вижу, каким я был злобным, упрямым глупцом… И как я был несправедлив к тебе – к тебе в первую очередь. Ты ведь простишь старика? Простишь старого дурня?
   – Мне нечего прощать, Кельмомас. Ты многое потерял, много страдал…
   – Мой сын… Как ты думаешь, он здесь, Сесватха? Как ты думаешь, приветствует ли он меня как своего отца?
   – Да… Как своего отца и как своего короля.
   – Я тебе когда-нибудь рассказывал, – спросил Кельмомас голосом, хриплым от отцовского тщеславия, – что мой сын некогда пробрался в глубочайшие подземелья Голготтерата?
   – Рассказывал. – Ахкеймион улыбнулся сквозь слезы. – Рассказывал, и не раз, старый друг.
   – Как мне его не хватает, Сесватха! Как мне хочется еще раз очутиться рядом с ним!
   Старый король некоторое время плакал. Потом глаза его расширились.
   – Я его вижу, вижу так отчетливо! Он оседлал солнце и едет рядом с нами! Скачет через сердца моего народа, пробуждает в них восторг и ярость!
   – Тс-с… Побереги силы, мой король. Сейчас придут лекари.
   – Он говорит… говорит такие приятные вещи. Он утешает меня. Он говорит, что один из моих потомков вернется, Сесватха, – что Анасуримбор вернется…
   Тело старика сотрясла дрожь, так, что он брызнул слюной сквозь стиснутые зубы.
   – Вернется, когда наступит конец света.
   И блестящие глаза Анасуримбора Кельмомаса II, Белого Владыки Трайсе, верховного короля Куниюрии, сделались тусклыми и неживыми. Вечернее солнце вспыхнуло в последний раз, угасло, и сверкающие бронзовые доспехи норсирайцев потускнели во мраке Не-бога.
   – Наш король! – воскликнул Ахкеймион, обращаясь к угрюмым рыцарям, столпившимся вокруг. – Наш король умер!
 
   Она невольно гадала, насколько приняты такие игры тут, на Кампозейской агоре.
   Эсменет стояла к нему спиной, но тем не менее чувствовала его оценивающий взгляд. Она провела пальцами вдоль подвешенного к крыше ларька пучка мяты-орегано, как бы проверяя, хорошо ли он высушен. Потом наклонилась, зная, что ее белое льняное платье, традиционная хаса, выставит напоказ ее попку и раскроется на боку, продемонстрировав незнакомцу ее голое бедро и правую грудь. Хаса представляла собой не более чем длинный прямоугольный кусок ткани с замысловато расшитым воротом, перехваченный в поясе кожаным ремешком. Обычно такие платья носили в жаркие дни жены свободных людей, но пользовались они популярностью и у проституток – по причинам очевидным.
   Однако она теперь не проститутка. Она…
   Эсменет теперь и сама не знала, кто она такая.
   Кепалорские рабыни-наложницы Сарцелла, Эритга и Ханса тоже заметили этого человека. Они хихикали над лотком с корицей, делая вид, что выбирают палочки подлиннее. Не в первый раз за этот день Эсменет поймала себя на том, что презирает их, как презирала, бывало, своих товарок в Сумне – особенно тех, что были моложе ее.
   «Он смотрит на меня! На меня!»
   Это был на редкость красивый мужик: белокурый, при этом чисто выбритый, широкогрудый, в одной лишь голубой льняной юбочке с золотыми кистями, которые липли к его потным бедрам. Судя по татуировкам, покрывавшим его руки, это был какой-то офицер из эотской гвардии императора. Но Эсменет его совсем не знала.
   Они встретились совсем недавно – она была с Эритгой и Хансой, он – с тремя своими товарищами. Ее притиснули к нему в давке. От него пахло апельсиновой кожурой и соленым от пота телом. Он был высокий: ее глаза находились на уровне его ключиц. Было в нем нечто такое, что заставило ее подумать о несокрушимом здоровье. Она подняла голову и, сама не зная почему, улыбнулась ему, застенчиво, но понимающе.
   Потом опомнилась, покраснела и, взбудораженная и растерянная, оттащила Эритгу с Хансой в тихий переулок, где не было никого, кроме праздных зевак, прогуливающихся вдоль прилавков с пряностями, заставленных лотками и увешанных гирляндами пахучих трав. Аромат пряностей был куда приятнее вони толпы, но Эсменет обнаружила, что ей не хватает запаха незнакомца.
   А теперь его приятели куда-то делись, а он топтался на солнцепеке неподалеку и пялился на них с бесстыдной откровенностью.
   «Не обращай внимания!» – сказала она себе, не в силах, однако, избавиться от воспоминания о том, как его твердый живот прижался к ее телу.
   – Вы что делаете? – рявкнула она на рабынь.
   – Ничего! – надулась Эритга. Она говорила по-шейски с сильным акцентом.
   Тут все три девушки вздрогнули от треска палки, которой стукнули по прилавку. Старый торговец пряностями, кожа которого, казалось, приобрела цвет его товара, возмущенно смотрел на Эритгу. Он угрожающе помахал палкой, подняв ее к самому полотняному навесу.
   – Она же твоя хозяйка! – воскликнул он. Загорелая девушка съежилась. Ханса обняла ее за плечи. Торговец обернулся к Эсменет, приложил ладонь к шее и наклонил голову вправо – жест, которым принято выражать почтение в касте торговцев. И одобрительно улыбнулся ей.
   Еще никогда в жизни она не была такой чистой, такой сытой, так хорошо одетой. Эсменет знала, что, если не считать рук да глаз, она вполне сошла бы за супругу какого-нибудь знатного господина поскромнее. Сарцелл заваливал ее подарками: одежда, духи, притирания – только украшений не дарил.
   Эритга, стараясь не смотреть ей в глаза, повернулась и вышла из-под навеса, подтверждая то, что Эсменет и без того знала: эта девица не считала себя ее служанкой. Да и Ханса тоже, если уж на то пошло. Поначалу Эсменет думала, что это просто из-за ревности: по всей видимости, девушки любили Сарцелл а и мечтали, как и все рабыни, стать для своего господина чем-то большим, чем просто подстилкой. Но Эсменет подозревала, что тут приложил руку и сам Сарцелл. Если у нее и были какие сомнения на этот счет, они окончательно развеялись сегодня утром, когда девицы запретили ей уходить из лагеря одной.
   – Эритга! – окликнула Эсменет. – Эритга!
   Девица уставилась на нее, уже не скрывая своей ненависти. Она была такая светловолосая, что сейчас, на солнце, казалось, будто у нее вовсе нет бровей.
   – Ступайте домой! – приказала Эсменет. – Обе!
   Девица хмыкнула и сплюнула в слежавшуюся пыль на мостовой.
   Эсменет угрожающе шагнула в ее сторону.
   – Уноси свою конопатую задницу домой, рабыня, а не то я тебе…
   Снова раздался треск палки. Торговец приправами перегнулся через прилавок и вытянул Эритгу поперек физиономии. Девушка с визгом упала на землю, а торговец все хлестал и хлестал ее палкой, бранясь на незнакомом языке. Ханса схватила Эритгу за руку, и они бросились бежать прочь из переулка, а торговец все орал вслед и размахивал палкой.
   – Вот теперь они пойдут домой! – сказал он Эсменет, гордо улыбаясь и облизывая розовым языком провалы между зубов. – Долбаные рабыни! – добавил он и сплюнул через левое плечо.
   Но Эсменет могла думать только об одном: «Я теперь одна!»
   Она сморгнула слезы, грозившие выступить на глазах.
   – Спасибо вам, – сказала она старику. Морщинистое лицо смягчилось.
   – Что покупать будете? – вежливо спросил он. – Перчику? Чесночку не желаете? Чеснок у меня очень хороший. Я его зимой храню по-особому.
   Сколько времени прошло с тех пор, как ей по-настоящему удавалось побыть одной? Да уже несколько месяцев, с тех самых пор, как Сарцелл спас ее от избиения камнями тогда, в деревне. Она содрогнулась. Ей вдруг сделалось ужасно неуютно оттого, что она одна. И она накрыла свою татуировку ладонью правой руки.
   С того самого дня, как Сарцелл ее спас, она ни разу не оставалась одна. По-настоящему. С тех пор как они прибыли в Священное воинство, рядом с ней все время были Эритга и Ханса. Да и самому Сарцеллу как-то удавалось много времени проводить с нею. На самом деле он был на удивление внимателен, особенно если принять в расчет, какое себялюбие он проявлял во всех прочих случаях. Он баловал ее, несколько раз брал ее с собой сюда, на Кампозейскую агору, водил молиться в Кмираль и провел целый вечер вместе с ней в храме Ксотеи, смеясь, когда она восхищалась его огромным куполом, и слушая ее рассказы о том, как кенейцы построили его в не такой уж далекой древности.
   Он даже сводил ее в Дворцовый район и дразнил ее за то, что она глазеет по сторонам, пока они бродили в прохладной тени Андиаминских Высот.
   Но он ни на минуту не оставлял ее одну. Почему?
   Боялся, что она уйдет искать Ахкеймиона? Этот страх показался ей дурацким.
   Она похолодела.
   Они следят за Аккой. Они! Надо ему сказать!
   Но тогда почему она прячется от него? Почему боится наткнуться на него каждый раз, как выходит за пределы лагеря? Каждый раз, как она видит человека, который на него похож, она поспешно отворачивается, боясь, что, если не отвернуться, этот человек и впрямь превратится в Ахкеймиона. Тогда он увидит ее, накажет ее, вопросительно нахмурившись. Остановит ее сердце скорбным взглядом…
   – Что покупать-то будете? – повторил торговец, на этот раз озабоченно.
   Она тупо посмотрела на него, подумала: «У меня ведь нет денег». А тогда зачем она пошла на агору?
   И тут она вспомнила про мужчину, эотского гвардейца, который следил за ней. Она оглянулась назад – и увидела, что он ждет, пристально глядя на нее. «Красавец какой…»
   Дыхание ее участилось. Между ног сделалось горячо.
   На этот раз она не стала отворачиваться.
   «Чего тебе надо?»
   Он упорно смотрел на нее, выдерживая ту паузу длиной в мгновение, которая скрепляет все молчаливые договоры. Потом слегка качнул головой в сторону конца рынка и обратно.
   Она нервно отвернулась. Сердце в груди затрепыхалось.
   – Спасибо, – пробормотала она торговцу и отвернулась. Тот сердито всплеснул руками. Эсменет тупо побрела в том направлении, куда указал незнакомец.
   Она видела его краем глаза сквозь расплывчатую толпу – он шел следом за ней. Он держался на расстоянии, однако Эсменет казалось, будто он уже прижался потной грудью к ее спине, а своими узкими бедрами к ее ягодицам, трется об нее и что-то шепчет ей на ухо. Она хватала воздух ртом и шла все быстрее, как будто за ней гнались.
   «Я этого хочу!»
   Они очутились посреди опустевших загонов для жертвенного скота. Пахло навозом. Над головой возвышались наружные здания храмового комплекса. Каким-то образом, не сказав друг другу ни слова, они сошлись в полумраке пустынного тупичка.
   На этот раз от него пахло обожженной солнцем кожей. Его поцелуй был сокрушителен, даже жесток. Она всхлипнула, забралась языком поглубже ему в рот, ощупывая края его зубов, острые, точно ножи.
   – О да! – воскликнул, почти вскрикнул он. – Как хорошо!
   Он стиснул ее левую грудь. Другая его рука скользнула ей под юбку, погладила внутреннюю сторону ее бедер.
   – Нет! – воскликнула она и оттолкнула его.
   – Чего? – Он перегнулся через ее руки, пытаясь снова поцеловать ее.
   Она отвернулась.
   – А деньги? – выдохнула она и фальшиво хохотнула. – Бесплатной закуски не бывает!
   – Ох, Сейен! Сколько?
   – Двенадцать талантов. Серебряных!
   – Шлюха! – прошипел он. – Так ты шлюха!
   – Я – двенадцать серебряных талантов…
   Гвардеец заколебался.
   – Ладно, по рукам.
   Он принялся рыться в кошельке, потом взглянул на нее, пока она нервно одергивала юбку.
   – А это что такое? – осведомился он.
   Она проследила направление его взгляда – он смотрел на запястье ее левой руки.
   – Ничего.
   – В самом деле? Вообще-то я уже видел это «ничего». Это подделка татуировок, которые носят жрицы Гиерры, вот это что такое! В Сумне так клеймят своих шлюх.
   – Ну, и что с того?
   Мужчина ухмыльнулся.
   – Я дам тебе двенадцать талантов. Медных.
   – Серебряных, – возразила она. Ее голос звучал неуверенно.
   – Раздавленный персик есть раздавленный персик, как его ни ряди!
   – Ладно… – прошептала она, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.
   – Чего-чего?
   – Ладно! Давай быстрее!
   Он вытащил из кошелька монеты. Эсменет заметила, что сквозь его пальцы проскользнула разрубленная пополам серебряная монета. Она схватила потные медяки. Он задрал подол ее хасы и вонзился в нее. Она кончила почти сразу, выдохнув сквозь стиснутые зубы и слабо застучала по его плечам кулаками с монетами. Он продолжал двигаться взад-вперед, медленно, но сильно. Снова и снова, каждый раз постанывая чуть громче.
   – Сейен милостивый! – горячо выдохнул он ей в ухо.
   Она снова кончила, на этот раз вскрикнув. Затем почувствовала, как он содрогнулся, ощутила последний, самый сильный толчок, глубоко, как будто он стремился добраться до самой ее середки.
   – Клянусь Богом! – ахнул он.
   Он вышел, выпутался из ее объятий. Он, казалось, смотрел сквозь нее.
   – Клянусь Богом… – повторил он, уже с другой интонацией. – Что же я наделал?
   Эсменет, задыхаясь, коснулась его щеки, но он отступил назад, пытаясь разгладить свою юбочку. Она мельком увидела цепочку влажных пятен, тень обмякающего фаллоса.
   Он не мог смотреть на нее, поэтому отвернулся к светлому входу в тупичок. И побрел к нему как ошеломленный.
   Она привалилась к стене и смотрела, как он вышел на солнце и наконец пришел в себя – или по крайней мере сумел сделать вид. Он исчез за углом, а Эсменет запрокинула голову, тяжело дыша, неуклюже разглаживая свою хасу. Потом сглотнула. Она чувствовала, как его семя течет у нее по ноге – сперва горячее, потом прохладное, как слеза, сбегающая к подбородку.
   Она как будто только теперь заметила, как тут воняет. Увидела, как блеснула посреди тухлой, безглазой рыбы его половинка серебряной монеты.
   Эсменет повернулась, не отрывая плеча от глинобитной стены, выглянула на ярко освещенную агору. Выронила медяки.
   Зажмурилась – и увидела черное семя, размазанное у нее по животу.
   И бросилась бежать, одна-одинешенька.
 
   Эсменет поняла, что Ханса плакала. Левый глаз у нее выглядел так, словно скоро опухнет. Эритга, разводившая костер, подняла голову. У этой поперек лица багровел длинный рубец – видимо, от палки торговца, – но в остальном она выглядела невредимой. Она усмехнулась, как веснушчатый шакал, подняла свои невидимые бровки и посмотрела в сторону шатра.
   Сарцелл ждал внутри. Он сидел в темноте, не разводя огня.
   – Я по тебе соскучился, – сказал Сарцелл.
   Эсменет улыбнулась, несмотря на то что голос его звучал странно.
   – И я тоже.
   – Где ты была?
   – Гуляла.
   – Гуляла…
   Он фыркнул носом.
   – Где гуляла?
   – По городу. По рынкам. А тебе-то что?
   Он смотрел на нее как-то странно. Как будто… обнюхивал, что ли.
   Потом вскочил, схватил ее за руку и притянул к себе – так стремительно, что Эсменет ахнула.
   Пристально глядя на нее, он наклонился и потянул вверх подол ее платья. Она остановила его где-то чуть выше колена.
   – Что ты делаешь, Сарцелл?
   – Я же сказал: я по тебе соскучился.
   – Нет. Не сейчас. От меня воняет…
   – Нет, – твердо сказал он, отводя ее руки. – Сейчас! Он поднял льняные складки, так, что получился навес.
   Присел, расставив колени как обезьяна.
   Ее охватила дрожь, она сама не знала – от страха или от гнева. Он опустил ее хасу. Выпрямился. Посмотрел на нее непроницаемым взглядом. Потом улыбнулся.
   В нем было нечто, что делало его похожим на серп, как будто его улыбкой можно было жать пшеницу.
   – Кто? – спросил он.
   – Что – «кто»?
   Он дал ей пощечину. Не сильную, но оттого, казалось, еще более болезненную.
   – Кто?!
   Она ничего не ответила, развернулась и направилась в спальню.
   Он схватил ее за руку, резко развернул, занес руку для нового удара… Заколебался.
   – Это был Ахкеймион? – спросил он.
   Эсменет показалось, что еще ни одно лицо не было для нее настолько ненавистным. Она ощутила, как между губами и зубами набирается слюна.
   – Да! – злобно бросила она.
   Сарцелл опустил руку и выпустил ее. На миг он показался сломленным.
   – Прости, Эсми, – сказал он глухим голосом. «Но за что, Сарцелл? За что?»
   Он обнял ее – крепко, отчаянно. Поначалу она напряглась, но когда он принялся всхлипывать, в ней что-то надломилось. Она сдалась, смягчилась, прижалась к нему, глубоко вдохнула его запах – мирры, пота и кожи. Как мог этот человек, более эгоистичный, чем любой, кого она знала, плакать от того, что ударил такую женщину, как она? Неверную. Распутную. Как он мог…
   Она слышала, как он шепчет:
   – Я знаю, ты любишь его. Я знаю…
   Но Эсменет уже ни в чем не была уверена.
 
   В назначенный час колдун присоединился к Пройасу на холмике, возвышавшемся над огромным и бестолковым станом Священного воинства. На востоке, между стен и башенок Момемна, точно огромный тлеющий уголь, всходило солнце.
   Пройас прикрыл глаза, наслаждаясь слабым теплом утреннего солнца. «Сегодня, – и думал, и молился он, – с сегодняшнего дня все будет иначе!» Если то, что ему докладывали, действительно правда, тогда эта бесконечная свара псов и ворон, ворон и псов наконец окончится. Он обретет своего льва.
   Он обернулся к Ахкеймиону.
   – Примечательно, не правда ли?
   – Что именно? Священное воинство? Или эти известия?
   Пройаса словно холодной водой окатили. Ему стало неловко, и в то же время он рассердился из-за непочтительности. Несколько часов назад, вертясь на своей походной койке, он понял, что без Ахкеймиона ему не обойтись. Поначалу его гордость противилась этому: ведь на прошлой неделе он сам сказал, как отрезал: «Я больше не желаю тебя видеть. Никогда». И отказываться от своих слов теперь, когда этот человек ему понадобился, казалось низменным, корыстным. Но нужно ли отказываться от своих слов для того, чтобы их нарушить?
   – Как что? Священное воинство, разумеется, – небрежно ответил он. – Мои писцы говорили мне, что более…
   – У меня тут целая армия слухов, которые надлежит разузнать, Пройас, – ответил адепт. – Так что давай забудем про тонкости джнана. Просто скажите, чего вы хотели.
   По утрам Ахкеймион всегда был несколько резок. Пройас предполагал, что это из-за Снов. Но сейчас в его тоне было нечто большее, нечто похожее на ненависть.
   – Акка, я понимаю, ты зол на меня, но тебе придется относиться ко мне с подобающим уважением. Школа Завета связана договором с домом Нерсеев, и, если понадобится, я об этом вспомню.
   Ахкеймион взглянул на него испытующе.
   – Зачем, Прош? — спросил он, обращаясь к принцу по уменьшительному имени, как в те времена, когда был его наставником. – Зачем ты это делаешь?
   Ну что он может сказать такого, чего бы тот и так не знал?
   – Не тебе допрашивать меня, адепт.
   – Все люди, даже принцы, обязаны отвечать на разумные вопросы. Сперва ты навсегда прогоняешь меня, а потом, не прошло и недели, призываешь меня к себе, и еще требуешь не задавать вопросов?
   – Я призывал не тебя! – воскликнул Пройас. – Я призвал адепта Завета в соответствии с договором, который мой отец подписал с твоими начальниками. Либо ты придерживаешься этого договора, либо ты его нарушаешь. Выбор за тобой, Друз Ахкеймион.
   Только не сегодня. Он не позволит затащить себя в трясину сегодня! Когда все вот-вот должно измениться… Быть может.
   Но у Ахкеймиона, очевидно, были свои планы.
   – Ты знаешь, – сказал он, – я думал над тем, что ты тогда говорил. Я почти ничего другого не делал, только сидел и думал.
   – Ну и что?
   «Только не сегодня, наставник, пожалуйста, отложим это на другой день!»
   – Видишь ли, Пройас, есть вера, которая осознает себя как веру, а есть вера, которая принимает себя за знание. Первая признает неопределенность, соглашается с тем, что Бог есть великая тайна. Она порождает сострадание и терпимость. Кто может судить безоговорочно, когда неизвестно, прав ли он? Вторая же, Пройас, вторая уверена во всем и признает таинственность Бога только на словах. Она порождает нетерпимость, ненависть, насилие…