Он обернулся, и некоторое время мы молча смотрели друг на друга. То есть это я смотрел ему прямо в лицо, как делаю всегда, чтобы показать людям, что не боюсь их, тогда как он лишь время от времени бросал на меня украдкой взгляд и тут же опускал глаза, не столько из робости, конечно, сколько для того, чтобы получить возможность спокойно обдумать только что увиденное, прежде чем добавлять к нему новые картины. Во взоре его была холодность и властность, каких я доселе не видел. Лицо бледное и благородное, от такого я бы не отказался. В тот момент, когда я подумал, что ему не больше пятидесяти пяти, он снял шляпу, мгновение подержал ее в руке, потом снова надел. Ничуть не похоже на то, что называется приподнять шляпу. Но я счел нужным кивнуть. Шляпа была совершенно необычной и по форме, и по цвету. Не стану описывать ее, подобных шляп я никогда не видел. Огромная копна грязных белоснежных волос лежала на его голове. Я успел, пока он снова не придавил ее шляпой, разглядеть ее. Лицо грязное и волосатое, да, бледное, благородное, грязное и волосатое. Он сделал какое-то странное движение, как курица, которая вздымает оперение и медленно опускает до тех пор, пока оно не станет еще глаже, чем было. Я подумал, что он собирается уйти, не сказав мне ни слова. Но вдруг он попросил кусок хлеба. Эту унизительную просьбу он сопроводил пламенным взглядом. У него был акцент иностранца или человека, утратившего привычку разговаривать. Но разве я не сказал, с облегчением, увидев лишь его спину: иностранец. Вы бы не отказались от баночки сардин? - спросил я. Он просил хлеба, а я предлагал ему рыбу. Таков я. Хлеба, - сказал он. Я забрался в шалаш и взял кусок хлеба, который берег для сына, он наверняка вернется голодным. Я отдал хлеб. Я ожидал, что он с жадностью набросится на хлеб, тут же, немедленно. Но он разломил его пополам и положил куски в карманы пальто. Вы не возражаете, если я взгляну на вашу палку? - спросил я. Я протянул руку. Он не двигался. Я положил руку на палку, под самой его ладонью. Я чувствовал, как пальцы его медленно разжимаются. И вот уже палку держал я. Легкость ее меня изумила. Я вложил палку в его руку. Он бросил на меня прощальный взгляд и ушел. Почти стемнело. Шел он быстрым неуверенным шагом, часто меняя направление, скорее волоча палку, чем опираясь о нее. Я хотел бы стоять так и смотреть ему вслед и чтобы время остановилось. Я хотел бы оказаться посреди пустыни, под полуденным солнцем, и смотреть ему вслед, пока он не превратится в точку, на краю горизонта. Долго стоял я так возле шалаша. Время от времени прислушивался. Но сын мои не возвращался. Почувствовав, что начинаю замерзать, я залез в шалаш и лег, подстелив под себя плащ сына. Но обнаружив, что засыпаю, снова выбрался и разжег большой костер, чтобы указать сыну дорогу. Когда костер разгорелся, я сказал сам себе: Ну вот, теперь я могу согреться! Я согрелся, потирая руки после того, как подносил их к пламени, и перед тем, как снова поднести их к пламени, поворачивая к огню спину, поднимая полы пальто, вертясь, как на вертеле. Наконец, побежденный теплом и усталостью, я лег на землю возле костра и погрузился в сон со словами: От искры может вспыхнуть моя одежда, и я проснусь пылающим факелом. И со многими другими словами, относящимися уже к иным, вряд ли связанным между собой мыслям. Когда я проснулся, было уже снова светло и костер потух, но зола в нем была еще теплая. Лучше моей ноге не стало, хотя хуже ей тоже не стало. То есть, возможно, ей стало чуть-чуть хуже, но я не мог осознать это по той простой причине, что уже привык к боли, какое милосердие. Думаю, что ничего не изменилось. Ибо в то самое время, когда я нянчился со своим коленом и подвергал его разным проверкам, я знал о привыкании к боли и старался его нейтрализовать. И вовсе не Моран, а кто-то другой, посвященный в тайны моих восприятии, произнес: Никаких перемен, Моран, никаких перемен. Это может показаться невозможным. Я пошел в лесок, чтобы срезать себе палку. Но, найдя, наконец, подходящую ветвь, вспомнил, что у меня нет ножа. Я вернулся в шалаш, надеясь отыскать нож сына среди тех предметов, которые он разложил на земле и не подобрал. Ножа среди них не оказалось. Вместо него я заметил зонт и сказал: Зачем срезать палку, когда есть зонт? Я попрактиковался в ходьбе с зонтом. И хотя зонт не прибавил мне скорости и не убавил боль, я, по крайней мере, стал не так быстро уставать. Вместо того чтобы останавливаться для отдыха через каждые десять шагов, мне легко удавалось сделать пятнадцать. И даже во время отдыха зонт был мне помощником. Ибо оказалось, что, когда я на него наваливаюсь, тяжесть в моей ноге, возникающая, вероятно, в результате нарушения кровообращения, исчезала гораздо быстрее, чем когда я стоял, поддерживаемый усилиями мускулов позвоночника. Вооруженный зонтом, я больше не был приговорен кружить вокруг шалаша, как накануне, но двигался от него лучами, во всех направлениях. Я даже взобрался на небольшой бугорок, откуда лучше видел все пространство, где с минуты на минуту мог появиться мой сын. И время от времени уже воображал его, склонившегося к рулю или приподнявшегося в седле на педалях, приближающегося, и слышал его прерывистое дыхание, и видел написанную на его пухлом лице радость от того, что он наконец вернулся. Но в то же самое время я следил и за шалашом, который притягивал меня с необычайной силой, так что переходить, сокращая путь, с одного луча на другой, я никак не мог. Перед каждой новой вылазкой я был вынужден возвращаться тем же путем, который прошел, к шалашу, чтобы убедиться, что все там на месте. Большую часть второго дня я потратил на эти суетные приходы и уходы, на наблюдение и воображение, но не весь день. Ибо я также и ложился, иногда, в шалаше, который становился для меня домом, чтобы не спеша подумать о некоторых вещах, в частности о провианте, который исчезал настолько быстро, что после обеда, жадно проглоченного мной в пять часов вечера, у меня осталось всего-навсего две банки сардин, горстка печенья и несколько яблок. Кроме того я пытался вспомнить, что мне делать с Моллоем, когда я его найду. И о себе я тоже размышлял, о том, что во мне изменилось за последнее время. Мне казалось, что я вижу себя стареющим с быстротой бабочки-однодневки. Но если быть более точным, передо мной представала не совсем мысль о старении. То, что я видел, больше напоминало крушение, жуткий обвал всего того, что всегда защищало меня от всего того, чем я всегда был обречен быть. Или же все ускорявшееся протискивание в темноте к свету и к какому-то лицу, которое я некогда знал и от которого некогда отрекся. Но какими словами можно описать ощущение поглощенного сначала мраком, тяжестью, шумом перемалываемых камней и затем различающего слабое движение воды. После чего я увидел небольшой шар. Медленно покачиваясь, поднимался он из глубины, приближаясь к спокойной поверхности воды, сначала гладкий и такой же прозрачный, как сопровождающая его рябь, затем он постепенно превращался в лицо, с пустотами для глаз и рта и прочими пятнами, и нельзя было понять, мужское это лицо или женское, молодое или старое, и не обязано ли оно своим спокойствием воде, покачивающейся между ним и светом. Признаться, я хотя и следил, но рассеянно, за этими жалкими фигурами, которыми, полагаю, пыталось довольствоваться мое чувство краха. И то, что я более не трудился над ними, указывает о больших переменах, происшедших со мной, и о моем растущем безразличии к самообладанию. Несомненно, я делал бы открытие за открытием в том, что касалось меня, если бы упорствовал. Но при первом же слабом свете, я имею в виду те мрачные тени, что толпились вокруг меня, разгоняемые являющимся мне видением или суждением, меня отвлекали другие заботы. А немного спустя все начиналось сначала. При таких обстоятельствах мне трудно было признать самого себя. Ибо по своей природе, вернее, по своим привычкам я не любил вести все расчеты одновременно, я производил их по отдельности, доводя каждый из них до предела. Подобное происходило и с недостающими сведениями о Моллое - стоило мне почувствовать, что они зашевелились в глубинах моей памяти, как я поспешно отворачивался к другим неизвестным. Я, который две недели тому назад радостно подсчитывал бы, сколько смогу протянуть на оставшуюся провизию, не упуская из виду, конечно же, вопрос о витаминах и калориях, и мысленно выстраивал бы ряды меню, асимптотически приближающиеся к пищевому нулю, сейчас удовлетворился всего-навсего вялым замечанием, что скоро, вероятно, я умру от истощения, если мне не удастся обновить съестные припасы. О втором дне хватит Остается упомянуть лишь об одном происшествии, прежде чем перейти к дню третьему. Я разжег костер и наблюдал за тем, как он занимается, когда услышал, что меня окликают. Голос, раздавшийся так близко, что я вздрогнул, принадлежал мужчине. Но, вздрогнув, я взял себя в руки и продолжал заниматься костром, как будто ничего не случилось, я ворошил его веткой, которую сломал как раз для этой цели чуть раньше и с которой уже отодрал ногтями все веточки, листики и даже часть коры. Я обожал обдирать кору с веток и обнажать беловатую лоснящуюся древесину, но смутное чувство любви и жалости к дереву нередко этому мешало. К моим близким приятелям я причислял драконово дерево из Тенерифы, погибшее в возрасте пяти тысяч лет от удара молнии. Вот пример долговечности. Ветка была толстая, мокрая и не загоралась, когда я совал ее в огонь. Держал я ее за тонкий конец. Потрескивание огня или, скорее, обугливающихся головешек, ибо победоносный огонь не трещит, а производит совсем другой звук, позволило мужчине приблизиться ко мне вплотную без моего ведома. Мало что раздражает меня сильнее, чем когда застают меня врасплох.
Я продолжал, несмотря на обуявший меня страх, который, надеюсь, прошел незамеченным, ворошить костер так, словно нахожусь один. Но после тяжелого прикосновения чужой руки к моему плечу выбора у меня не оставалось, и я сделал то, что сделал бы на моем месте всякий, а именно, быстро обернулся, неплохо, надеюсь, изобразив своим движением страх и гнев. Я оказался лицом к лицу с мужчиной, черты лица и фигуру которого плохо различал вследствие сумерек. Здорово, приятель, - сказал он. Постепенно я получил представление о том типе личности, который он собой являл. Клянусь вам, между частями, ее составляющими, царили великая гармония и согласие, так что вполне допустимо сказать, что лицо его было достойно тела и наоборот. И если бы мне удалось узреть его задницу, то уверен, что и она была бы достойна всего остального. Не ожидал, что встречу кого-нибудь в этом захолустье, - сказал он, - мне повезло. Отойдя от костра, который уже вовсю разгорелся, так что огонь, которому я более не препятствовал, освещал незваного гостя, я смог убедиться, что, несмотря на сумерки, я не ошибся, и он действительно так противен, как я и предполагал. Не скажете ли вы, - произнес он. Я вынужден вкратце его описать, хотя это и противоречит моим принципам. Он был невысок, но коренаст. На нем был тяжелый темно-синий костюм (двубортный) ужасного покроя и пара возмутительно широких черных туфель со вздутыми носами. Такая безобразная форма встречается, кажется, только у черных туфель. Вы, случайно, не знаете, - сказал он. Мохнатые концы черного кашне, метра два длиной, несколько раз обернутого вокруг шеи, свисали за его спиной. На голове у него была синяя фетровая шляпа с узкими полями и ленточкой, в которую был воткнут рыболовный крючок с искусственной мушкой, что производило крайне спортивное впечатление. Вы слышите меня? - спросил он. Но все это не шло ни в какое сравнение с его лицом, которое, признаю это с сожалением, слегка напоминало мое собственное, не столь утонченное, конечно, но те же самые короткие, неудавшиеся усики, те же маленькие, как у хорька, глазки, тот же парафимоз носа и воспаленный красный рот, сжатый гузкой. Скажите, пожалуйста, - произнес он. Я повернулся к костру. Полыхал он вовсю. Я подбросил еще дров. Вы слышите, я к вам обращаюсь, - сказал он. Я направился к шалашу. Он загородил мне путь, осмелев при виде моей хромоты. Почему вы молчите? - спросил он. Я вас не знаю, - ответил я. И засмеялся. Я не собирался острить. Не желаете ли взглянуть на мою визитную карточку? спросил он. Это ничего не изменит, - ответил я. Он придвинулся ко мне вплотную. Отойдите с дороги, - сказал я. Теперь засмеялся он. Вы отказываетесь отвечать? - спросил он. Я сделал усилие над собой. Что вам угодно знать? - спросил я. Он, должно быть, подумал, что я сдался. Это другое дело, - сказал он. Я призвал на помощь образ сына, который мог в любой момент вернуться. Я уже вам сказал, - сказал он. Я весь дрожал. Будьте добры, повторите снова, - сказал я. Короче говоря, он хотел узнать, не видел ли я проходившего мимо старика с палкой. Он описал его. Плохо. Казалось, голос доносится до меня издалека. Нет, - сказал я. Что значит нет? - спросил он. Я никого не видел, - сказал я. И однако же, он прошел этой дорогой, сказал он. Я промолчал. Вы давно здесь? - спросил он. Тело его все больше теряло очертания, как бы расплывалось. Чем вы здесь занимаетесь? - спросил он. У вас ночной обход? - спросил я. Он протянул ко мне руку. Кажется, я снова попросил его уйти с моей дороги. Ладонь, приближающуюся ко мне, я вижу по сей день - мертвенно-бледная, она сжимается и разжимается. Словно отделилась от тела. Что случилось потом, я не знаю. Но немного позже, может быть, намного позже, я нашел его распростертым на земле, с разбитой вдребезги головой. Сожалею, но объяснить более ясно, как был достигнут такой результат, я не в состоянии. Получился бы неплохой эпизод. Но не собираюсь же я на столь позднем этапе своего отчета удариться в литературу. Лично я остался невредим, не считая нескольких царапин, обнаруженных лишь на следующий день. Я склонился над ним. Склонившись, понял, что моя нога снова сгибается. Теперь он не был похож на меня. Я ухватил его за лодыжки и, пятясь задом, потащил в шалаш. Туфли его блестели толстым слоем гуталина. Носки были украшены модным узором. Брюки задрались, приоткрыв белые гладкие ноги. Лодыжки у него были узкие и костлявые, как у меня. Я почти обхватывал их ладонью. На нем были подтяжки, одна из которых отстегнулась и висела. Эта деталь меня растрогала. Мое колено сгибалось все хуже, но это было уже неважно. Я забрался в шалаш и подобрал плащ сына. Потом вернулся к костру, лег на землю, накрылся плащом. Спал я недолго, но все же поспал. Я прислушался к крику сов. Это не филины, крик их напоминает гудок паровоза. Я прислушался к пению соловья. И к скрипу дергачей, вдалеке. Если бы я знал названия других птиц, которые кричат и поют по ночам, то непременно прислушался бы и к ним тоже. Я наблюдал за угасающим костром, подложив под щеку обе ладони. Я поджидал зарю. Едва начало светать, как я был уже на ногах и направился к шалашу. Его ноги тоже почти одеревенели в коленях, но в паху, к счастью, еще сгибались. Я отволок его в подлесок, по пути часто отдыхая, но не отпуская ноги, чтобы не пришлось за ними нагибаться. Потом разобрал шалаш, забросал тело ветками. Уложил и взвалил себе на спину два рюкзака, взял плащ и зонт. Одним словом, снялся с бивуака. Но прежде чем уйти, собрался с мыслями, не забыл ли я чего-нибудь, и, не полагаясь исключительно на разум, похлопал себя по карманам и огляделся по сторонам. А похлопав по карманам, обнаружил отсутствие в них ключей, о чем мой разум бессилен был меня предупредить. Искал я их недолго - кольцо сломалось, они рассыпались по земле. Честно говоря, первой я нашел цепочку, потом ключи и самым последним кольцо, разломанное пополам. А поскольку не могло быть и речи о том, чтобы нагибаться и поднимать, пусть даже с помощью зонта, каждый ключ в отдельности, я снял рюкзаки, положил в сторону зонт и плащ и лег ничком посреди ключей, получив таким образом возможность без особого труда их собрать. Когда ключ оказывался в пределах моей досягаемости, я хватался обеими руками за траву и подтягивался к нему. Каждый ключ, прежде чем положить его в карман, я вытирал о траву, независимо от того, нуждался он в этом или нет. Время от времени я приподнимался на руках, чтобы лучше обозреть театр действия. Несколько ключей я обнаружил таким образом на значительном удалении и добрался до них, перекатываясь, как огромный цилиндр. Перестав находить ключи, я сказал себе: Считать их бесполезно, ибо я не знаю, сколько их было. И возобновил поиски. Но в конце концов сказал: К черту, обойдусь теми, которые есть. И пока я искал так ключи, я нашел ушко от кольца, которое зашвырнул в подлесок. Но, удивительное дело, я нашел еще свою соломенную шляпу, которая, как я считал, находилась у меня на голове! Одно из отверстий, проделанных в ней для резинки, разошлось и достигло края поля, то есть представляло собой уже не отверстие, а щель. Зато другое отверстие сохранилось, и в нем все еще держалась резинка. Наконец я произнес: Я поднимусь сейчас и с высоты своего роста осмотрю это место в последний раз. Что и сделал. И тут же нашел кольцо, сначала одну половину, потом - другую. Затем, не находя больше ничего, принадлежащего мне или моему сыну, я снова взвалил на спину оба рюкзака, надвинул шляпу на голову, перекинул плащ через руку, поднял зонт и ушел.
Но ушел я недалеко. Ибо вскоре остановился на вершине небольшого пригорка, откуда без труда мог видеть и лагерную стоянку, и окружающую ее местность. И открыл следующее интересное явление - земля, на которой я стою, даже облака в небе расположены таким образом, что постепенно уводят взгляд к лагерю, как на картинах старых мастеров. Я устроился поудобнее. Освободился от всех своих нош и съел целую банку сардин и одно яблоко. Я лег ничком, подстелив под себя плащ. И то упирался локтями о землю, а ладонями подпирал подбородок, устремив взгляд к горизонту, то складывал обе ладони на земле подушечкой и опускал на нее щеку, пять минут одну, пять минут другую, и все это лежа на животе. Можно было сделать подушку из рюкзаков, но я не сделал, как-то не пришло в голову. День прошел спокойно, без происшествий. Единственное, что внесло разнообразие в монотонность третьего дня, - это собака. Она походила вокруг остатков моего костра, потом скрылась в леске. Как она покинула его, я не видел, то ли отвлекся, то ли она вышла с другой стороны, пройдя лесок насквозь. Я починил шляпу, то есть с помощью консервного ножа проткнул новое отверстие рядом со старым и крепко привязал резинку. Заодно починил и кольцо, скрутив обе половины вместе, снова нанизал на него ключи и прикрепил к нему цепочку. Чтобы как-то убить время, я задал себе несколько вопросов и попытался на них ответить. Вот некоторые из них.
Вопрос. Что случилось с мужчиной в синей фетровой шляпе?
Ответ.
Вопрос. Может ли подозрение пасть на старика с палкой?
Ответ. Весьма вероятно.
Вопрос. Каковы его шансы оправдаться?
Ответ. Ничтожные.
Вопрос. Следует ли рассказать о происшедшем сыну?
Ответ. Нет, ибо тогда его долгом будет донести на меня.
Вопрос. Донес бы он на меня?
Ответ.
Вопрос. Как я себя чувствовал?
Ответ. Почти как всегда.
Вопрос. Однако же я изменился и все еще продолжаю меняться?
Ответ. Да.
Вопрос. И несмотря на это, я чувствовал себя почти как всегда?
Ответ. Да.
Вопрос. Как это объяснить?
Ответ.
Эти вопросы, как и другие, отделяли друг от друга более или менее длительные промежутки времени, и не только вопрос от вопроса, но и вопрос от ответа, к нему относящемуся. Ответы не всегда следовали в том же порядке, что и вопросы. Но, подыскивая ответ или ответы на поставленный вопрос, я находил ответ или ответы на вопрос, который уже задавал себе, но тщетно, в том смысле, что был не в состоянии ответить на него или же обнаруживал еще один вопрос или вопросы, требующие, в свою очередь, немедленного ответа.
Перенесясь в воображении в настоящее время, я заявляю, что все вышеизложенное было написано твердой и даже удовлетворенной рукой, в сознании на редкость ясном. Ибо я буду уже далеко, прежде чем эти строки прочтут, в таком месте, где никому не придет в голову меня поискать. К тому же обо мне позаботится Йуди, он не позволит наказывать меня за ошибку, допущенную на службе. И моему сыну ничего не сделают, разве что посочувствуют, какой у него отец, и предложения о помощи и свидетельства почтения хлынут на него со всех сторон.
Так медленно тянулся третий день. Около пяти часов вечера я съел последнюю банку сардин и немного печенья, с большим аппетитом. Таким образом, у меня осталось несколько яблок и печенье. А около семи часов прибыл мой сын. Солнце уже клонилось к западу. Должно быть, я чуть-чуть вздремнул, ибо не заметил точку на горизонте, которая увеличивалась с каждой минутой, как я и предвидел. Он был уже между мной и лагерем и направлялся к последнему, когда я его увидел. Волна раздражения захлестнула меня, я живо вскочил на ноги и завопил, потрясая зонтом. Он обернулся, я знаком велел ему приблизиться, размахивая зонтом так, словно желал подцепить что-то на ручку. На мгновение мне показалось, что он готов мне не повиноваться и продолжать свой путь к лагерю, точнее, к тому месту, где лагерь был, ибо его там больше не было. Тем не менее он направился в мою сторону. Он толкал перед собой велосипед, который, как только подошел ко мне, опустил на землю с жестом, означающим полное изнеможение. Подними велосипед, - сказал я, - я хочу на него взглянуть. Некогда этот велосипед был, вероятно, неплох. Я с удовольствием описал бы его, с удовольствием написал бы о нем одном четыре тысячи слов. И это ты называешь велосипедом? - спросил я. И, почти не ожидая от него ответа, продолжил осмотр. Но было в его молчании что-то необычное, и я взглянул на него. Глаза его лезли на лоб. В чем дело? - спросил я. - У меня расстегнута ширинка? Он снова опустил велосипед. Подними, - сказал я. Он поднял. Что с тобой? - спросил он. Я упал, - ответил я. Упал? - спросил он. Да, упал, - закричал я, - а ты разве никогда не падал? Я попытался вспомнить название растения, которое произрастает из семени повешенного и стонет, когда его срывают. Сколько ты за него отдал? - спросил я. Четыре фунта, - ответил он. Четыре фунта! - воскликнул я. Если бы он ответил два фунта или даже полтора, я бы точно так же воскликнул: Два фунта! или: Полтора! Они просили четыре фунта и пять шиллингов, - сказал он. Чек у тебя есть? - спросил я. Он не знал, что такое чек. Я подробно объяснил. Сколько денег потрачено на образование сына, а он не знает, что такое обыкновенный чек. Но я подозреваю, что он знал это не хуже меня. Ибо когда я попросил: А теперь расскажи, что такое чек, - он объяснил все просто безупречно. В принципе, мне было все равно, заплатил ли он за велосипед в три-четыре раза больше, чем он того стоил, или же присвоил себе часть денег, выданных на покупку. Все равно я плачу не из своего кармана. Верни мне десять шиллингов, - сказал я. Я их потратил, - ответил он. Довольно, довольно. Он начал объяснять, что в первый день магазины были закрыты, что во второй... Я осмотрел багажник. Это была лучшая часть велосипеда. Багажник и насос. А ездить на нем можно? - спросил я. В двух милях от Хоула он спустил, ответил он, - остаток пути пришлось идти пешком. Я бросил взгляд на его ботинки. Накачай его, - сказал я. Я поддержал велосипед. Не помню, какая из двух шин спустила. Как только возникают два одинаковых предмета, я сразу теряюсь. Ниппель, умышленно закрученный им неплотно, пропускал воздух между клапаном и трубкой. Подержи велосипед, - сказал я, - и дай мне насос. Вскоре шина была тверда. Я взглянул на сына. Он начал было оправдываться, но я велел ему молчать. Пять минут спустя я потрогал шину. Она была тверда, как прежде. Мерзавец, - сказал я. Он достал из кармана плитку шоколада и протянул ее мне. Я взял. Но вместо того, чтобы съесть, как я того желал, я, хотя и не выношу, когда добро пропадает, отбросил ее прочь, после секундного колебания, которого, надеюсь, мой сын не заметил. Довольно. Мы спустились на дорогу или, скорее, на тропинку. Я попробовал сесть на багажник. Ступня моей негнущейся ноги стремилась уйти в землю, в могилу. Я подложил под себя рюкзак. Держи крепче, - сказал я. Все равно было низко. Я добавил второй рюкзак. Его горбы врезались мне в ягодицы. Чем сильнее сопротивляются мне вещи, тем в большую ярость я впадаю. Располагай я достаточным временем и имей в своем распоряжении лишь зубы и ногти, я бы продрался из недр земли к ее вершинам, прекрасно сознавая, что ничего этим не добьюсь. А оставшись без зубов и без ногтей, я проложил бы дорогу собственными костями. Итак, в нескольких словах изложу решение, к которому я пришел. Сначала один рюкзак, на нем другой, затем плащ сына, сложенный вчетверо, все это накрепко привязывается к багажнику и седлу обрывками бечевки, найденной у сына. Что касается зонта, то его я зацепил за шею, чтобы оставить свободными обе руки и держать ими сына за пояс или, скорее, под мышки, ибо мое сиденье оказалось теперь выше, чем его. Поехали, - сказал я. Он сделал отчаянное усилие, в это я вполне могу поверить. Мы упали. Острая боль обожгла мне голень. Я запутался в заднем колесе. Помоги мне! - закричал я. Сын помог мне подняться. Носок порвался, нога кровоточила. К счастью, кровоточила больная нога. Что бы я делал с двумя бездействующими ногами? Что-нибудь бы придумал. Кажется, нет худа без добра. Я имел в виду, естественно, пользу кровопускания. С тобой ничего? - спросил я. Ничего, - ответил он. А что с ним может случиться? Я нанес ему сильнейший удар зонтом под колени, в то место, где между шортами и гольфами белело тело. Он заорал. Ты хочешь нас погубить? - спросил я. У меня мало сил, - ответил он, - у меня мало сил. Велосипед, похоже, не пострадал, разве что слегка погнулось заднее колесо. Я сразу же понял ошибку, допущенную мной. Она заключалась в том, что я оторвал ноги от земли раньше, чем мы поехали. Я задумался. Попробуем еще раз, сказал я. Я не могу, - сказал он. Не испытывай мое терпение, - сказал я. Он оседлал раму. Когда я скажу, медленно трогай, - сказал я. Я снова встал за его спиной и устроился на своем сиденье, приподняв ноги над землей. Хорошо. Жди сигнала, - сказал я. Я наклонялся на бок до тех пор, пока моя здоровая нога не коснулась земли. Теперь на заднее колесо давила только моя больная нога, задранная под мучительным углом. Я вонзил пальцы в куртку сына. Малый ход, - сказал я. Колеса начали крутиться. Я поспевал за велосипедом, то ли подпрыгивая, то ли волочась. Меня тревожили мои яйца, которые свисали несколько низковато. Быстрее! - закричал я. Всем весом он нажал на педали. Я вспрыгнул на свое место. Велосипед качнулся, выпрямился, прибавил скорость. Браво! - воскликнул я вне себя от радости. Ура! - закричал сын. Какое отвращение испытываю я к этому восклицанию! С большим трудом вывел я его на бумаге. Он был рад не меньше меня, кажется, так. Сердце его билось под моей рукой, хотя рука моя была далеко от его сердца. К счастью, мы спускались по склону холма. К счастью, я починил свою шляпу, иначе бы ее сдуло ветром. К счастью, погода стояла прекрасная, и я не был больше один. К счастью, к счастью.
Я продолжал, несмотря на обуявший меня страх, который, надеюсь, прошел незамеченным, ворошить костер так, словно нахожусь один. Но после тяжелого прикосновения чужой руки к моему плечу выбора у меня не оставалось, и я сделал то, что сделал бы на моем месте всякий, а именно, быстро обернулся, неплохо, надеюсь, изобразив своим движением страх и гнев. Я оказался лицом к лицу с мужчиной, черты лица и фигуру которого плохо различал вследствие сумерек. Здорово, приятель, - сказал он. Постепенно я получил представление о том типе личности, который он собой являл. Клянусь вам, между частями, ее составляющими, царили великая гармония и согласие, так что вполне допустимо сказать, что лицо его было достойно тела и наоборот. И если бы мне удалось узреть его задницу, то уверен, что и она была бы достойна всего остального. Не ожидал, что встречу кого-нибудь в этом захолустье, - сказал он, - мне повезло. Отойдя от костра, который уже вовсю разгорелся, так что огонь, которому я более не препятствовал, освещал незваного гостя, я смог убедиться, что, несмотря на сумерки, я не ошибся, и он действительно так противен, как я и предполагал. Не скажете ли вы, - произнес он. Я вынужден вкратце его описать, хотя это и противоречит моим принципам. Он был невысок, но коренаст. На нем был тяжелый темно-синий костюм (двубортный) ужасного покроя и пара возмутительно широких черных туфель со вздутыми носами. Такая безобразная форма встречается, кажется, только у черных туфель. Вы, случайно, не знаете, - сказал он. Мохнатые концы черного кашне, метра два длиной, несколько раз обернутого вокруг шеи, свисали за его спиной. На голове у него была синяя фетровая шляпа с узкими полями и ленточкой, в которую был воткнут рыболовный крючок с искусственной мушкой, что производило крайне спортивное впечатление. Вы слышите меня? - спросил он. Но все это не шло ни в какое сравнение с его лицом, которое, признаю это с сожалением, слегка напоминало мое собственное, не столь утонченное, конечно, но те же самые короткие, неудавшиеся усики, те же маленькие, как у хорька, глазки, тот же парафимоз носа и воспаленный красный рот, сжатый гузкой. Скажите, пожалуйста, - произнес он. Я повернулся к костру. Полыхал он вовсю. Я подбросил еще дров. Вы слышите, я к вам обращаюсь, - сказал он. Я направился к шалашу. Он загородил мне путь, осмелев при виде моей хромоты. Почему вы молчите? - спросил он. Я вас не знаю, - ответил я. И засмеялся. Я не собирался острить. Не желаете ли взглянуть на мою визитную карточку? спросил он. Это ничего не изменит, - ответил я. Он придвинулся ко мне вплотную. Отойдите с дороги, - сказал я. Теперь засмеялся он. Вы отказываетесь отвечать? - спросил он. Я сделал усилие над собой. Что вам угодно знать? - спросил я. Он, должно быть, подумал, что я сдался. Это другое дело, - сказал он. Я призвал на помощь образ сына, который мог в любой момент вернуться. Я уже вам сказал, - сказал он. Я весь дрожал. Будьте добры, повторите снова, - сказал я. Короче говоря, он хотел узнать, не видел ли я проходившего мимо старика с палкой. Он описал его. Плохо. Казалось, голос доносится до меня издалека. Нет, - сказал я. Что значит нет? - спросил он. Я никого не видел, - сказал я. И однако же, он прошел этой дорогой, сказал он. Я промолчал. Вы давно здесь? - спросил он. Тело его все больше теряло очертания, как бы расплывалось. Чем вы здесь занимаетесь? - спросил он. У вас ночной обход? - спросил я. Он протянул ко мне руку. Кажется, я снова попросил его уйти с моей дороги. Ладонь, приближающуюся ко мне, я вижу по сей день - мертвенно-бледная, она сжимается и разжимается. Словно отделилась от тела. Что случилось потом, я не знаю. Но немного позже, может быть, намного позже, я нашел его распростертым на земле, с разбитой вдребезги головой. Сожалею, но объяснить более ясно, как был достигнут такой результат, я не в состоянии. Получился бы неплохой эпизод. Но не собираюсь же я на столь позднем этапе своего отчета удариться в литературу. Лично я остался невредим, не считая нескольких царапин, обнаруженных лишь на следующий день. Я склонился над ним. Склонившись, понял, что моя нога снова сгибается. Теперь он не был похож на меня. Я ухватил его за лодыжки и, пятясь задом, потащил в шалаш. Туфли его блестели толстым слоем гуталина. Носки были украшены модным узором. Брюки задрались, приоткрыв белые гладкие ноги. Лодыжки у него были узкие и костлявые, как у меня. Я почти обхватывал их ладонью. На нем были подтяжки, одна из которых отстегнулась и висела. Эта деталь меня растрогала. Мое колено сгибалось все хуже, но это было уже неважно. Я забрался в шалаш и подобрал плащ сына. Потом вернулся к костру, лег на землю, накрылся плащом. Спал я недолго, но все же поспал. Я прислушался к крику сов. Это не филины, крик их напоминает гудок паровоза. Я прислушался к пению соловья. И к скрипу дергачей, вдалеке. Если бы я знал названия других птиц, которые кричат и поют по ночам, то непременно прислушался бы и к ним тоже. Я наблюдал за угасающим костром, подложив под щеку обе ладони. Я поджидал зарю. Едва начало светать, как я был уже на ногах и направился к шалашу. Его ноги тоже почти одеревенели в коленях, но в паху, к счастью, еще сгибались. Я отволок его в подлесок, по пути часто отдыхая, но не отпуская ноги, чтобы не пришлось за ними нагибаться. Потом разобрал шалаш, забросал тело ветками. Уложил и взвалил себе на спину два рюкзака, взял плащ и зонт. Одним словом, снялся с бивуака. Но прежде чем уйти, собрался с мыслями, не забыл ли я чего-нибудь, и, не полагаясь исключительно на разум, похлопал себя по карманам и огляделся по сторонам. А похлопав по карманам, обнаружил отсутствие в них ключей, о чем мой разум бессилен был меня предупредить. Искал я их недолго - кольцо сломалось, они рассыпались по земле. Честно говоря, первой я нашел цепочку, потом ключи и самым последним кольцо, разломанное пополам. А поскольку не могло быть и речи о том, чтобы нагибаться и поднимать, пусть даже с помощью зонта, каждый ключ в отдельности, я снял рюкзаки, положил в сторону зонт и плащ и лег ничком посреди ключей, получив таким образом возможность без особого труда их собрать. Когда ключ оказывался в пределах моей досягаемости, я хватался обеими руками за траву и подтягивался к нему. Каждый ключ, прежде чем положить его в карман, я вытирал о траву, независимо от того, нуждался он в этом или нет. Время от времени я приподнимался на руках, чтобы лучше обозреть театр действия. Несколько ключей я обнаружил таким образом на значительном удалении и добрался до них, перекатываясь, как огромный цилиндр. Перестав находить ключи, я сказал себе: Считать их бесполезно, ибо я не знаю, сколько их было. И возобновил поиски. Но в конце концов сказал: К черту, обойдусь теми, которые есть. И пока я искал так ключи, я нашел ушко от кольца, которое зашвырнул в подлесок. Но, удивительное дело, я нашел еще свою соломенную шляпу, которая, как я считал, находилась у меня на голове! Одно из отверстий, проделанных в ней для резинки, разошлось и достигло края поля, то есть представляло собой уже не отверстие, а щель. Зато другое отверстие сохранилось, и в нем все еще держалась резинка. Наконец я произнес: Я поднимусь сейчас и с высоты своего роста осмотрю это место в последний раз. Что и сделал. И тут же нашел кольцо, сначала одну половину, потом - другую. Затем, не находя больше ничего, принадлежащего мне или моему сыну, я снова взвалил на спину оба рюкзака, надвинул шляпу на голову, перекинул плащ через руку, поднял зонт и ушел.
Но ушел я недалеко. Ибо вскоре остановился на вершине небольшого пригорка, откуда без труда мог видеть и лагерную стоянку, и окружающую ее местность. И открыл следующее интересное явление - земля, на которой я стою, даже облака в небе расположены таким образом, что постепенно уводят взгляд к лагерю, как на картинах старых мастеров. Я устроился поудобнее. Освободился от всех своих нош и съел целую банку сардин и одно яблоко. Я лег ничком, подстелив под себя плащ. И то упирался локтями о землю, а ладонями подпирал подбородок, устремив взгляд к горизонту, то складывал обе ладони на земле подушечкой и опускал на нее щеку, пять минут одну, пять минут другую, и все это лежа на животе. Можно было сделать подушку из рюкзаков, но я не сделал, как-то не пришло в голову. День прошел спокойно, без происшествий. Единственное, что внесло разнообразие в монотонность третьего дня, - это собака. Она походила вокруг остатков моего костра, потом скрылась в леске. Как она покинула его, я не видел, то ли отвлекся, то ли она вышла с другой стороны, пройдя лесок насквозь. Я починил шляпу, то есть с помощью консервного ножа проткнул новое отверстие рядом со старым и крепко привязал резинку. Заодно починил и кольцо, скрутив обе половины вместе, снова нанизал на него ключи и прикрепил к нему цепочку. Чтобы как-то убить время, я задал себе несколько вопросов и попытался на них ответить. Вот некоторые из них.
Вопрос. Что случилось с мужчиной в синей фетровой шляпе?
Ответ.
Вопрос. Может ли подозрение пасть на старика с палкой?
Ответ. Весьма вероятно.
Вопрос. Каковы его шансы оправдаться?
Ответ. Ничтожные.
Вопрос. Следует ли рассказать о происшедшем сыну?
Ответ. Нет, ибо тогда его долгом будет донести на меня.
Вопрос. Донес бы он на меня?
Ответ.
Вопрос. Как я себя чувствовал?
Ответ. Почти как всегда.
Вопрос. Однако же я изменился и все еще продолжаю меняться?
Ответ. Да.
Вопрос. И несмотря на это, я чувствовал себя почти как всегда?
Ответ. Да.
Вопрос. Как это объяснить?
Ответ.
Эти вопросы, как и другие, отделяли друг от друга более или менее длительные промежутки времени, и не только вопрос от вопроса, но и вопрос от ответа, к нему относящемуся. Ответы не всегда следовали в том же порядке, что и вопросы. Но, подыскивая ответ или ответы на поставленный вопрос, я находил ответ или ответы на вопрос, который уже задавал себе, но тщетно, в том смысле, что был не в состоянии ответить на него или же обнаруживал еще один вопрос или вопросы, требующие, в свою очередь, немедленного ответа.
Перенесясь в воображении в настоящее время, я заявляю, что все вышеизложенное было написано твердой и даже удовлетворенной рукой, в сознании на редкость ясном. Ибо я буду уже далеко, прежде чем эти строки прочтут, в таком месте, где никому не придет в голову меня поискать. К тому же обо мне позаботится Йуди, он не позволит наказывать меня за ошибку, допущенную на службе. И моему сыну ничего не сделают, разве что посочувствуют, какой у него отец, и предложения о помощи и свидетельства почтения хлынут на него со всех сторон.
Так медленно тянулся третий день. Около пяти часов вечера я съел последнюю банку сардин и немного печенья, с большим аппетитом. Таким образом, у меня осталось несколько яблок и печенье. А около семи часов прибыл мой сын. Солнце уже клонилось к западу. Должно быть, я чуть-чуть вздремнул, ибо не заметил точку на горизонте, которая увеличивалась с каждой минутой, как я и предвидел. Он был уже между мной и лагерем и направлялся к последнему, когда я его увидел. Волна раздражения захлестнула меня, я живо вскочил на ноги и завопил, потрясая зонтом. Он обернулся, я знаком велел ему приблизиться, размахивая зонтом так, словно желал подцепить что-то на ручку. На мгновение мне показалось, что он готов мне не повиноваться и продолжать свой путь к лагерю, точнее, к тому месту, где лагерь был, ибо его там больше не было. Тем не менее он направился в мою сторону. Он толкал перед собой велосипед, который, как только подошел ко мне, опустил на землю с жестом, означающим полное изнеможение. Подними велосипед, - сказал я, - я хочу на него взглянуть. Некогда этот велосипед был, вероятно, неплох. Я с удовольствием описал бы его, с удовольствием написал бы о нем одном четыре тысячи слов. И это ты называешь велосипедом? - спросил я. И, почти не ожидая от него ответа, продолжил осмотр. Но было в его молчании что-то необычное, и я взглянул на него. Глаза его лезли на лоб. В чем дело? - спросил я. - У меня расстегнута ширинка? Он снова опустил велосипед. Подними, - сказал я. Он поднял. Что с тобой? - спросил он. Я упал, - ответил я. Упал? - спросил он. Да, упал, - закричал я, - а ты разве никогда не падал? Я попытался вспомнить название растения, которое произрастает из семени повешенного и стонет, когда его срывают. Сколько ты за него отдал? - спросил я. Четыре фунта, - ответил он. Четыре фунта! - воскликнул я. Если бы он ответил два фунта или даже полтора, я бы точно так же воскликнул: Два фунта! или: Полтора! Они просили четыре фунта и пять шиллингов, - сказал он. Чек у тебя есть? - спросил я. Он не знал, что такое чек. Я подробно объяснил. Сколько денег потрачено на образование сына, а он не знает, что такое обыкновенный чек. Но я подозреваю, что он знал это не хуже меня. Ибо когда я попросил: А теперь расскажи, что такое чек, - он объяснил все просто безупречно. В принципе, мне было все равно, заплатил ли он за велосипед в три-четыре раза больше, чем он того стоил, или же присвоил себе часть денег, выданных на покупку. Все равно я плачу не из своего кармана. Верни мне десять шиллингов, - сказал я. Я их потратил, - ответил он. Довольно, довольно. Он начал объяснять, что в первый день магазины были закрыты, что во второй... Я осмотрел багажник. Это была лучшая часть велосипеда. Багажник и насос. А ездить на нем можно? - спросил я. В двух милях от Хоула он спустил, ответил он, - остаток пути пришлось идти пешком. Я бросил взгляд на его ботинки. Накачай его, - сказал я. Я поддержал велосипед. Не помню, какая из двух шин спустила. Как только возникают два одинаковых предмета, я сразу теряюсь. Ниппель, умышленно закрученный им неплотно, пропускал воздух между клапаном и трубкой. Подержи велосипед, - сказал я, - и дай мне насос. Вскоре шина была тверда. Я взглянул на сына. Он начал было оправдываться, но я велел ему молчать. Пять минут спустя я потрогал шину. Она была тверда, как прежде. Мерзавец, - сказал я. Он достал из кармана плитку шоколада и протянул ее мне. Я взял. Но вместо того, чтобы съесть, как я того желал, я, хотя и не выношу, когда добро пропадает, отбросил ее прочь, после секундного колебания, которого, надеюсь, мой сын не заметил. Довольно. Мы спустились на дорогу или, скорее, на тропинку. Я попробовал сесть на багажник. Ступня моей негнущейся ноги стремилась уйти в землю, в могилу. Я подложил под себя рюкзак. Держи крепче, - сказал я. Все равно было низко. Я добавил второй рюкзак. Его горбы врезались мне в ягодицы. Чем сильнее сопротивляются мне вещи, тем в большую ярость я впадаю. Располагай я достаточным временем и имей в своем распоряжении лишь зубы и ногти, я бы продрался из недр земли к ее вершинам, прекрасно сознавая, что ничего этим не добьюсь. А оставшись без зубов и без ногтей, я проложил бы дорогу собственными костями. Итак, в нескольких словах изложу решение, к которому я пришел. Сначала один рюкзак, на нем другой, затем плащ сына, сложенный вчетверо, все это накрепко привязывается к багажнику и седлу обрывками бечевки, найденной у сына. Что касается зонта, то его я зацепил за шею, чтобы оставить свободными обе руки и держать ими сына за пояс или, скорее, под мышки, ибо мое сиденье оказалось теперь выше, чем его. Поехали, - сказал я. Он сделал отчаянное усилие, в это я вполне могу поверить. Мы упали. Острая боль обожгла мне голень. Я запутался в заднем колесе. Помоги мне! - закричал я. Сын помог мне подняться. Носок порвался, нога кровоточила. К счастью, кровоточила больная нога. Что бы я делал с двумя бездействующими ногами? Что-нибудь бы придумал. Кажется, нет худа без добра. Я имел в виду, естественно, пользу кровопускания. С тобой ничего? - спросил я. Ничего, - ответил он. А что с ним может случиться? Я нанес ему сильнейший удар зонтом под колени, в то место, где между шортами и гольфами белело тело. Он заорал. Ты хочешь нас погубить? - спросил я. У меня мало сил, - ответил он, - у меня мало сил. Велосипед, похоже, не пострадал, разве что слегка погнулось заднее колесо. Я сразу же понял ошибку, допущенную мной. Она заключалась в том, что я оторвал ноги от земли раньше, чем мы поехали. Я задумался. Попробуем еще раз, сказал я. Я не могу, - сказал он. Не испытывай мое терпение, - сказал я. Он оседлал раму. Когда я скажу, медленно трогай, - сказал я. Я снова встал за его спиной и устроился на своем сиденье, приподняв ноги над землей. Хорошо. Жди сигнала, - сказал я. Я наклонялся на бок до тех пор, пока моя здоровая нога не коснулась земли. Теперь на заднее колесо давила только моя больная нога, задранная под мучительным углом. Я вонзил пальцы в куртку сына. Малый ход, - сказал я. Колеса начали крутиться. Я поспевал за велосипедом, то ли подпрыгивая, то ли волочась. Меня тревожили мои яйца, которые свисали несколько низковато. Быстрее! - закричал я. Всем весом он нажал на педали. Я вспрыгнул на свое место. Велосипед качнулся, выпрямился, прибавил скорость. Браво! - воскликнул я вне себя от радости. Ура! - закричал сын. Какое отвращение испытываю я к этому восклицанию! С большим трудом вывел я его на бумаге. Он был рад не меньше меня, кажется, так. Сердце его билось под моей рукой, хотя рука моя была далеко от его сердца. К счастью, мы спускались по склону холма. К счастью, я починил свою шляпу, иначе бы ее сдуло ветром. К счастью, погода стояла прекрасная, и я не был больше один. К счастью, к счастью.