В подъезде, на лестничном пролёте второго этажа, Горбовский остановил молодого человека, и они какое-то время стояли и только вслушивались в рокот вечерней жизни за тяжёлыми дверями квартир. Когда глаза судьи и аналитика привыкли к абсолютной темноте неосвещённого лестничного пространства, Аркадий Семёнович решительно устремился вперёд.
Молодой человек долго искал ключ. Потом никак не мог попасть в замочную скважину.
— Ну что вы возитесь! — не выдержал судья.
— Сейчас, сейчас,… — тихо отговаривался Константин. Наконец замок упруго щёлкнул, и дверь оказалась во власти пришедших. Застоялый запах ветхого барахла, высохших стен и вековой пыли ударил в нос. Горбовский зажёг спичку. Во всём здесь чувствовалось отсутствие хозяйки.
— Туда! — указал молодой человек.
Стопки старых журналов громоздились по углам комнат. Совершенно истлевшие занавески безжизненно свисали с антресолей. В глубину коридора впечатался плакатный лик популярной певицы.
Осторожно ступая по сухим половицам, ночные посетители пробрались к дальней комнате. Горбовский снова зажёг спичку. Её короткое свечение выхватило из темноты ничком лежащего человека. И одного взгляда было достаточно, чтобы понять: здесь всё кончено. Это был труп.
— Я пойду на кухню, уберу стакан.
— Что? — не понял судья.
— Стакан с моими отпечатками пальцев.
— Ах, да…
Натыкаясь на стены, Константин побрёл в противоположную часть квартиры. Всё, что могло падать и грохотать, попадалось ему сейчас под ноги. Горбовский выругался про себя. Теоретик начал его раздражать. А коридор перед молодым человеком провалился вправо, и он попал на кухню. Константин управился довольно быстро и когда вернулся в комнату, где оставил судью наедине с убитым, ему показалось, что Горбовский что-то ищет на полу.
— Ну что вы скажете?
— Что? — растерялся судья. — А-а, насильственная смерть. Ну, это ясно было бы и ребёнку. Видно, что рука сломана, проникающая рана головы. Насколько я понимаю, так счёты с жизнью не сводят.
— Его, должно быть, били, — предположил Аркадий Семёнович. — Чем-то вроде обломка водопроводной трубы.
— Может быть тростью?
— Мы не в девятнадцатом веке, господин теоретик. Где это в наше время вы видели трости?
— Представьте себе видел. Сегодня. Он сам приносил мне в гостиницу трость с тяжёлым бронзовым набалдашником. А браслет забыл дома растяпа. Потому и пришлось договариваться о визите.
— Значит, браслет — это не единственная ценность, которую он хранил у себя, — проговорил Горбовский. — А эту трость вы держали в руках?
— Держал, конечно… Но почему вы об этом спросили? — насторожился молодой человек.
— Просто так.
Константину вопрос не понравился. Он вдруг вспомнил, что набалдашник трости был перепачкан краской. Да краской ли? Аналитик стал действовать решительно.
— Что вы делаете? — почти закричал Горбовский.
— Хочу перевернуть труп на спину.
— Не нужно это делать, не нужно вообще ничего здесь трогать!
Возмущение судьи было бесполезным. Молодой человек, приложив некоторые усилия, добился своего.
— Зажгите спичку! — он.
Судья подчинился. У него дрожали руки, и спички ломались одна за другой.
— Да, так и есть! — констатировал молодой человек.
— Что есть? — не понял Горбовский.
В этот момент где-то на улице рявкнула милицейская сирена.
— У меня почему-то плохое предчувствие, — пробубнил Аркадий Семёнович поёживаясь. Константин склонился над убитым, пристально изучая его внешность.
— Ноги уносить надо, — заволновался судья.
— Давайте вернём его в прежнюю позу. Помогите же.
Во дворе дома хлопнула дверца машины.
— Всё, поздно. Что теперь? — заметался в мыслях Горбовский.
— Балкон.
— А дальше?
— Это всего лишь третий этаж. Правда, он равен по высоте четвёртому.
— Успокоили, нечего сказать, — вздохнул судья. — Мне, пожалуй, и с табуретки не спрыгнуть.
— Тогда антресоль на кухне. Они ведь не станут сейчас делать обыск.
— А если там полно барахла? — засомневался Аркадий Семёнович.
— Выбора нет!
И тут тишину разорвал звонок в прихожей. Горбовскому показалось, что у него лопнули барабанные перепонки. Оба искателя приключений ринулись на кухню. Молодой человек подсаживал судью на полати, напрягаясь всем телом, а судья тяжело и медленно втискивал себя в небольшое подсобное пространство под кухонным потолком.
— Здесь двоим не поместиться. Что делать?
— Она и не выдержит двоих. Ладно, дальше вы сами, — сказал Константин и устремился к окну.
В дверь ударили, да с такой силой, что задрожали стены. Константин освобождал шпингалеты от сцепления с оконной рамой. Они сидели крепко. Окно, видимо, не открывалось уже много лет. Ещё один удар в дверь заставил молодого человека поторопиться. Наконец он разорвал склейку оконных створов и шагнул на подоконник. Впереди, метрах в трёх, протянулась тяжёлая ветвь старого тополя. Константин на мгновение застыл, превращаясь в Радомира и вытянувшись на носках. В его глазах вдруг промелькнула качающаяся трапеция. Прыжок… и он летит вниз, в тяжёлые объятия каменного пола. Это было. Это осталось в нём навсегда.
Дверь слетела с замочного языка. В прихожей включили свет… Константин прыгнул. Руки уверенно встали в обхват ветки. Она качнулась, напрягаясь каждым волокном своей старой тополиной плоти, и удержала висящего. Бывший трюкач сполз по стволу дерева, огляделся и, прижимаясь к стене дома, устремился в ночь.
Горбовский не дышал. Внизу, под ним, ходили. Щёлкнул выключатель, и в узкую щель дверцы ударил кухонный свет. Минуту спустя он услышал голос:
— Нет, отсюда не допрыгнешь! Возможно использовали верёвку. Утром приедет эксперт — разберётся. Шаги переместились вглубь квартиры. Через какое-то время судья услышал, как всё тот же голос сказал:
— Пойди, сообщи дежурному, что сигнал подтвердился.
Константин потушил в себе пожар эмоций. Он не мог отказаться от удовольствия понаблюдать со стороны на захлопнувшуюся мышеловку. Жёлто-синий милицейский «УАЗ» прожигал фарами ночную пустоту двора. «А ведь как было задумано!» — оценил теоретик происшествие, невольным свидетелем которого сделала его судьба. Да, ему чуть-чуть не прищемило хвост в этой мышеловке. Подумать только! И всё-таки как верно сказано: «Прежде чем защищать других, научись сперва защищать самого себя!» Какой же ты, к чёрту, воин. Константин хорошо усвоил одну истину: «Воин — не тот, кто стреляет, а тот, кто сознательно идёт под пули.» Правда, загнать его под пули сегодня входило в чей-то расчётливый план. Константин не хотел признаваться себе в том, что его спасла случайность. Что всё могло закончиться совершенно по другому. Так или иначе, ему ещё предстояло нанести ответный удар, и до тех пор он не мог чувствовать себя победителем.
Константин опустил руку в карман и вдруг обнаружил, что потерял ключ от номера.
— Ну что ж, это только подтверждает мои предположения, — сказал сам себе аналитик. — Нужно действовать быстро.
Он вернулся в гостиницу, разбудил прикорнувшую на кушетке администраторшу и, проговорив с ней минут пять о том, о сём, поинтересовался, кем было забронировано его гостиничное место. Усталая женщина нехотя достала регистрационную книгу. Константин выяснил и другое важнейшее для себя обстоятельство. Он узнал номер комнаты, в которой, по его мнению, мог остановиться человек, сыгравший определённую роль в этом деле. Этот номер был этажом выше.
Молодой человек пожелал администраторше спокойной ночи и пошёл к себе в комнату. Ему предстояла непростая задача войти без ключа в закрытую дверь. Второй этаж, не так страшно. Путь лежал через балкон. Благо ещё, что судья оставил балкон открытым. Второй раз за ночь Константин превращался в Радомира. Второй, и не последний раз.
Горбовский появился только к утру. Удивительная тишина висела над холодным и чистым, как родник, утром. Судья всем своим видом напоминал человека только что обыгравшего судьбу в лотерею.
Не снимая плаща, он плюхнулся в кресло, достал из кармана свёрток и извлёк из него пару свежих розовых сосисок.
— Очень есть хочется, — пробубнил он, набивая себе рот. — Пришлось завернуть на вокзал, в буфет. Вы уже завтракали?
— Куда там.
— Да, вам, пожалуй, сейчас и кусок в рот не полезет, — самодовольно заявил судья. — А меня, знаете ли, еда всегда успокаивала. Он жевал и наслаждался процессом поглощения пищи. Наконец освободив рот, Горбовский спросил:
— Ну что, подвели вас ваши теории?
— Напротив.
— Так ведь вас же подставили, голубчик!
Аналитик, предвидя интересный разговор, поудобнее уселся на кровати.
— Меня хотели подставить, но желание только предпосылка к действию, а никак не его результат. Да вы не нервничайте, Аркадий Семёнович, преступник будет наказан, справедливость восторжествует.
— Для этого преступника нужно, как минимум, поймать.
— Верно. Но, представьте себе, он фактически пойман! Лицо Горбовского преобразилось.
— Да?! И где же он?
Аналитик мягко улыбнулся.
— Сидит сейчас передо мной и успокаивает себя сосисками!
— Что?! — Горбовский побагровел. — Да как вы смеете так шутить!
— А я и не шучу, Аркадий Семёнович. В конце концов каждый имеет право на теорию.
Судья нервно заёрзал в кресле.
— Хотите послушать или вам всё равно? — спросил Константин.
— Из чистого любопытства.
— Ну, так слушайте. Да, вы правы, меня собирались подставить. Именно это и послужило мотивом моего вызова сюда. Разумеется, браслет и вся его история — только наживка, умело изобретённая преступником. Я клюнул, приехал, — и преступный план начал действовать. Тот человек в квартире был убит не вчера. Он лежит там не меньше двух дней. Это стало вполне очевидным при осмотре трупа. Кровь уже высохла настолько, что стала похожа на краску. Ну и, конечно же, убитый — вовсе не мой мнимый вчерашний клиент. Вы меня вчера спросили, брал ли я в руки трость при изучении её антикварных достоинств? Как вы хотели убедиться, что всё идёт по плану! Услышать это прямо от меня, не дожидаясь, когда ваш сообщник доложит вам об этом сам. Именно трость, орудие убийства и главная улика, подсказала мне, что если преступники обогатились моими отпечатками пальцев, значит, они это используют в своих целях. Нетрудно догадаться в каких. Стоит только подбросить такой предмет подозреваемому, спрятать в его вещах, — и всё, дело сделано. Итак, человека убили в тот день, когда я приехал. Очень предусмотрительно, а вдруг бы моя поездка сорвалась. По какой-либо причине. Все планы преступников полетели бы к чёрту.
Теперь, после того как человек был убит, следовало заметать следы. Кто-то следы заметал, а кто-то их оставлял. Повод для посещения места преступления сработал. Милиция могла бы взять меня в квартире, но мы, должно быть, не совпали. Вы не стали сообщать об убийстве и давать наводку на подозреваемого. Возможно, был инсценирован звонок от соседей. Например, по подозрению того, что кто-то залез в квартиру несчастного. Если бы вы сообщили об убийстве, то это обязательно фигурировало бы в деле. Но в ваши планы не входило вскрывать наличие осведомлённых лиц. Почему? Потому что вы, вероятно, связаны с убитым родственными узами. Может открыться ваша сопричастность. А это — мотив! Итак, трость уже находилась у нас в номере, в моих вещах, и вы спокойно ждали обыска. Но вместо милиции пришёл я. Всё сорвалось. Ещё немного, и я найду подброшенную трость. Тогда вы решаетесь на отчаянный поступок. Нужно во что бы то ни стало, не раскрывая себя, навести милицию на мой след. Что может быть проще, достаточно подбросить ключ от гостиничного номера! Вы утащили у меня из кармана ключ, когда мы прятались от мотоциклиста. Теперь можно было не сомневаться, что ключ приведёт милицию в нашу гостиницу, а здесь, естественно, ко мне.
Помните, когда я вошёл в комнату с убитым, вы что-то искали на полу? Вы так бросили ключ, что он, вероятно, улетел под диван. Его следовало положить аккуратно. Чтобы и я не увидел, и милиция нашла.
К сожалению, для себя, вы становились свидетелем. Как сосед по номеру. И тут нас накрыла милиция. Они приехали ещё раз. Действовали грубо, вломились в квартиру. Вы ждали, когда всё закончится. Ждали до самого утра. Потом слезли с антресоли и благополучно выбрались из квартиры. Меня, по вашему расчёту, должны были уже повязать.
Да, надо сказать, я не сразу вас раскрыл. Хотя сделать это не составляло особого труда. Достаточно было просто узнать, кто забронировал на меня номер в гостинице. Вы приехали на день раньше, и вместе с вами в эту гостиницу приехал в тот день только один человек, наш сосед сверху.
Горбовский за всё это время не проронил ни звука. Он сидел наклонив голову и потирал пальцами лоб. Наконец он спросил:
— А куда вы потом дели трость?
Константин понял, что теория победила окончательно.
— Вы, должно быть, забыли, я бывший трюкач. Так что подняться на балкон третьего этажа для меня не оказалось сложным делом. Тем более, что до этого, по вашей милости, мне пришлось таким же манером залезать и в наш номер. Я не такой дурак, чтобы сообщать о потере своего ключа дежурной по этажу. А мой вчерашний клиент мирно спал, вдыхая свежесть майской ночи. Он, как и вы, предпочитает спать с открытым балконом… Трость вместе с вашим товарищем уже полтора часа как в милиции. По телефону звонить я тоже умею. Они взяли его тёпленьким. Прямо из постели. Теперь будем ждать, когда наш артист «расколется»…
— Проклятая жизнь! — вдруг сказал Горбовский. — Если это вообще можно назвать жизнью. Если можно жить, когда нет денег даже на то, чтобы купить уголь для печки, когда всё время болеют дети и по ночам в подушку плачет жена… А у того гада — трёхкомнатная квартира.
— Это ещё не повод для того, чтобы убивать человека. Как видите, отсутствие совести обходится нам дороже всего. Отсутствие собственности не идёт ни в какое сравнение с тем, во что нам может стать нравственная нищета.
Воспитание чувств
Молодой человек долго искал ключ. Потом никак не мог попасть в замочную скважину.
— Ну что вы возитесь! — не выдержал судья.
— Сейчас, сейчас,… — тихо отговаривался Константин. Наконец замок упруго щёлкнул, и дверь оказалась во власти пришедших. Застоялый запах ветхого барахла, высохших стен и вековой пыли ударил в нос. Горбовский зажёг спичку. Во всём здесь чувствовалось отсутствие хозяйки.
— Туда! — указал молодой человек.
Стопки старых журналов громоздились по углам комнат. Совершенно истлевшие занавески безжизненно свисали с антресолей. В глубину коридора впечатался плакатный лик популярной певицы.
Осторожно ступая по сухим половицам, ночные посетители пробрались к дальней комнате. Горбовский снова зажёг спичку. Её короткое свечение выхватило из темноты ничком лежащего человека. И одного взгляда было достаточно, чтобы понять: здесь всё кончено. Это был труп.
— Я пойду на кухню, уберу стакан.
— Что? — не понял судья.
— Стакан с моими отпечатками пальцев.
— Ах, да…
Натыкаясь на стены, Константин побрёл в противоположную часть квартиры. Всё, что могло падать и грохотать, попадалось ему сейчас под ноги. Горбовский выругался про себя. Теоретик начал его раздражать. А коридор перед молодым человеком провалился вправо, и он попал на кухню. Константин управился довольно быстро и когда вернулся в комнату, где оставил судью наедине с убитым, ему показалось, что Горбовский что-то ищет на полу.
— Ну что вы скажете?
— Что? — растерялся судья. — А-а, насильственная смерть. Ну, это ясно было бы и ребёнку. Видно, что рука сломана, проникающая рана головы. Насколько я понимаю, так счёты с жизнью не сводят.
— Его, должно быть, били, — предположил Аркадий Семёнович. — Чем-то вроде обломка водопроводной трубы.
— Может быть тростью?
— Мы не в девятнадцатом веке, господин теоретик. Где это в наше время вы видели трости?
— Представьте себе видел. Сегодня. Он сам приносил мне в гостиницу трость с тяжёлым бронзовым набалдашником. А браслет забыл дома растяпа. Потому и пришлось договариваться о визите.
— Значит, браслет — это не единственная ценность, которую он хранил у себя, — проговорил Горбовский. — А эту трость вы держали в руках?
— Держал, конечно… Но почему вы об этом спросили? — насторожился молодой человек.
— Просто так.
Константину вопрос не понравился. Он вдруг вспомнил, что набалдашник трости был перепачкан краской. Да краской ли? Аналитик стал действовать решительно.
— Что вы делаете? — почти закричал Горбовский.
— Хочу перевернуть труп на спину.
— Не нужно это делать, не нужно вообще ничего здесь трогать!
Возмущение судьи было бесполезным. Молодой человек, приложив некоторые усилия, добился своего.
— Зажгите спичку! — он.
Судья подчинился. У него дрожали руки, и спички ломались одна за другой.
— Да, так и есть! — констатировал молодой человек.
— Что есть? — не понял Горбовский.
В этот момент где-то на улице рявкнула милицейская сирена.
— У меня почему-то плохое предчувствие, — пробубнил Аркадий Семёнович поёживаясь. Константин склонился над убитым, пристально изучая его внешность.
— Ноги уносить надо, — заволновался судья.
— Давайте вернём его в прежнюю позу. Помогите же.
Во дворе дома хлопнула дверца машины.
— Всё, поздно. Что теперь? — заметался в мыслях Горбовский.
— Балкон.
— А дальше?
— Это всего лишь третий этаж. Правда, он равен по высоте четвёртому.
— Успокоили, нечего сказать, — вздохнул судья. — Мне, пожалуй, и с табуретки не спрыгнуть.
— Тогда антресоль на кухне. Они ведь не станут сейчас делать обыск.
— А если там полно барахла? — засомневался Аркадий Семёнович.
— Выбора нет!
И тут тишину разорвал звонок в прихожей. Горбовскому показалось, что у него лопнули барабанные перепонки. Оба искателя приключений ринулись на кухню. Молодой человек подсаживал судью на полати, напрягаясь всем телом, а судья тяжело и медленно втискивал себя в небольшое подсобное пространство под кухонным потолком.
— Здесь двоим не поместиться. Что делать?
— Она и не выдержит двоих. Ладно, дальше вы сами, — сказал Константин и устремился к окну.
В дверь ударили, да с такой силой, что задрожали стены. Константин освобождал шпингалеты от сцепления с оконной рамой. Они сидели крепко. Окно, видимо, не открывалось уже много лет. Ещё один удар в дверь заставил молодого человека поторопиться. Наконец он разорвал склейку оконных створов и шагнул на подоконник. Впереди, метрах в трёх, протянулась тяжёлая ветвь старого тополя. Константин на мгновение застыл, превращаясь в Радомира и вытянувшись на носках. В его глазах вдруг промелькнула качающаяся трапеция. Прыжок… и он летит вниз, в тяжёлые объятия каменного пола. Это было. Это осталось в нём навсегда.
Дверь слетела с замочного языка. В прихожей включили свет… Константин прыгнул. Руки уверенно встали в обхват ветки. Она качнулась, напрягаясь каждым волокном своей старой тополиной плоти, и удержала висящего. Бывший трюкач сполз по стволу дерева, огляделся и, прижимаясь к стене дома, устремился в ночь.
Горбовский не дышал. Внизу, под ним, ходили. Щёлкнул выключатель, и в узкую щель дверцы ударил кухонный свет. Минуту спустя он услышал голос:
— Нет, отсюда не допрыгнешь! Возможно использовали верёвку. Утром приедет эксперт — разберётся. Шаги переместились вглубь квартиры. Через какое-то время судья услышал, как всё тот же голос сказал:
— Пойди, сообщи дежурному, что сигнал подтвердился.
Константин потушил в себе пожар эмоций. Он не мог отказаться от удовольствия понаблюдать со стороны на захлопнувшуюся мышеловку. Жёлто-синий милицейский «УАЗ» прожигал фарами ночную пустоту двора. «А ведь как было задумано!» — оценил теоретик происшествие, невольным свидетелем которого сделала его судьба. Да, ему чуть-чуть не прищемило хвост в этой мышеловке. Подумать только! И всё-таки как верно сказано: «Прежде чем защищать других, научись сперва защищать самого себя!» Какой же ты, к чёрту, воин. Константин хорошо усвоил одну истину: «Воин — не тот, кто стреляет, а тот, кто сознательно идёт под пули.» Правда, загнать его под пули сегодня входило в чей-то расчётливый план. Константин не хотел признаваться себе в том, что его спасла случайность. Что всё могло закончиться совершенно по другому. Так или иначе, ему ещё предстояло нанести ответный удар, и до тех пор он не мог чувствовать себя победителем.
Константин опустил руку в карман и вдруг обнаружил, что потерял ключ от номера.
— Ну что ж, это только подтверждает мои предположения, — сказал сам себе аналитик. — Нужно действовать быстро.
Он вернулся в гостиницу, разбудил прикорнувшую на кушетке администраторшу и, проговорив с ней минут пять о том, о сём, поинтересовался, кем было забронировано его гостиничное место. Усталая женщина нехотя достала регистрационную книгу. Константин выяснил и другое важнейшее для себя обстоятельство. Он узнал номер комнаты, в которой, по его мнению, мог остановиться человек, сыгравший определённую роль в этом деле. Этот номер был этажом выше.
Молодой человек пожелал администраторше спокойной ночи и пошёл к себе в комнату. Ему предстояла непростая задача войти без ключа в закрытую дверь. Второй этаж, не так страшно. Путь лежал через балкон. Благо ещё, что судья оставил балкон открытым. Второй раз за ночь Константин превращался в Радомира. Второй, и не последний раз.
Горбовский появился только к утру. Удивительная тишина висела над холодным и чистым, как родник, утром. Судья всем своим видом напоминал человека только что обыгравшего судьбу в лотерею.
Не снимая плаща, он плюхнулся в кресло, достал из кармана свёрток и извлёк из него пару свежих розовых сосисок.
— Очень есть хочется, — пробубнил он, набивая себе рот. — Пришлось завернуть на вокзал, в буфет. Вы уже завтракали?
— Куда там.
— Да, вам, пожалуй, сейчас и кусок в рот не полезет, — самодовольно заявил судья. — А меня, знаете ли, еда всегда успокаивала. Он жевал и наслаждался процессом поглощения пищи. Наконец освободив рот, Горбовский спросил:
— Ну что, подвели вас ваши теории?
— Напротив.
— Так ведь вас же подставили, голубчик!
Аналитик, предвидя интересный разговор, поудобнее уселся на кровати.
— Меня хотели подставить, но желание только предпосылка к действию, а никак не его результат. Да вы не нервничайте, Аркадий Семёнович, преступник будет наказан, справедливость восторжествует.
— Для этого преступника нужно, как минимум, поймать.
— Верно. Но, представьте себе, он фактически пойман! Лицо Горбовского преобразилось.
— Да?! И где же он?
Аналитик мягко улыбнулся.
— Сидит сейчас передо мной и успокаивает себя сосисками!
— Что?! — Горбовский побагровел. — Да как вы смеете так шутить!
— А я и не шучу, Аркадий Семёнович. В конце концов каждый имеет право на теорию.
Судья нервно заёрзал в кресле.
— Хотите послушать или вам всё равно? — спросил Константин.
— Из чистого любопытства.
— Ну, так слушайте. Да, вы правы, меня собирались подставить. Именно это и послужило мотивом моего вызова сюда. Разумеется, браслет и вся его история — только наживка, умело изобретённая преступником. Я клюнул, приехал, — и преступный план начал действовать. Тот человек в квартире был убит не вчера. Он лежит там не меньше двух дней. Это стало вполне очевидным при осмотре трупа. Кровь уже высохла настолько, что стала похожа на краску. Ну и, конечно же, убитый — вовсе не мой мнимый вчерашний клиент. Вы меня вчера спросили, брал ли я в руки трость при изучении её антикварных достоинств? Как вы хотели убедиться, что всё идёт по плану! Услышать это прямо от меня, не дожидаясь, когда ваш сообщник доложит вам об этом сам. Именно трость, орудие убийства и главная улика, подсказала мне, что если преступники обогатились моими отпечатками пальцев, значит, они это используют в своих целях. Нетрудно догадаться в каких. Стоит только подбросить такой предмет подозреваемому, спрятать в его вещах, — и всё, дело сделано. Итак, человека убили в тот день, когда я приехал. Очень предусмотрительно, а вдруг бы моя поездка сорвалась. По какой-либо причине. Все планы преступников полетели бы к чёрту.
Теперь, после того как человек был убит, следовало заметать следы. Кто-то следы заметал, а кто-то их оставлял. Повод для посещения места преступления сработал. Милиция могла бы взять меня в квартире, но мы, должно быть, не совпали. Вы не стали сообщать об убийстве и давать наводку на подозреваемого. Возможно, был инсценирован звонок от соседей. Например, по подозрению того, что кто-то залез в квартиру несчастного. Если бы вы сообщили об убийстве, то это обязательно фигурировало бы в деле. Но в ваши планы не входило вскрывать наличие осведомлённых лиц. Почему? Потому что вы, вероятно, связаны с убитым родственными узами. Может открыться ваша сопричастность. А это — мотив! Итак, трость уже находилась у нас в номере, в моих вещах, и вы спокойно ждали обыска. Но вместо милиции пришёл я. Всё сорвалось. Ещё немного, и я найду подброшенную трость. Тогда вы решаетесь на отчаянный поступок. Нужно во что бы то ни стало, не раскрывая себя, навести милицию на мой след. Что может быть проще, достаточно подбросить ключ от гостиничного номера! Вы утащили у меня из кармана ключ, когда мы прятались от мотоциклиста. Теперь можно было не сомневаться, что ключ приведёт милицию в нашу гостиницу, а здесь, естественно, ко мне.
Помните, когда я вошёл в комнату с убитым, вы что-то искали на полу? Вы так бросили ключ, что он, вероятно, улетел под диван. Его следовало положить аккуратно. Чтобы и я не увидел, и милиция нашла.
К сожалению, для себя, вы становились свидетелем. Как сосед по номеру. И тут нас накрыла милиция. Они приехали ещё раз. Действовали грубо, вломились в квартиру. Вы ждали, когда всё закончится. Ждали до самого утра. Потом слезли с антресоли и благополучно выбрались из квартиры. Меня, по вашему расчёту, должны были уже повязать.
Да, надо сказать, я не сразу вас раскрыл. Хотя сделать это не составляло особого труда. Достаточно было просто узнать, кто забронировал на меня номер в гостинице. Вы приехали на день раньше, и вместе с вами в эту гостиницу приехал в тот день только один человек, наш сосед сверху.
Горбовский за всё это время не проронил ни звука. Он сидел наклонив голову и потирал пальцами лоб. Наконец он спросил:
— А куда вы потом дели трость?
Константин понял, что теория победила окончательно.
— Вы, должно быть, забыли, я бывший трюкач. Так что подняться на балкон третьего этажа для меня не оказалось сложным делом. Тем более, что до этого, по вашей милости, мне пришлось таким же манером залезать и в наш номер. Я не такой дурак, чтобы сообщать о потере своего ключа дежурной по этажу. А мой вчерашний клиент мирно спал, вдыхая свежесть майской ночи. Он, как и вы, предпочитает спать с открытым балконом… Трость вместе с вашим товарищем уже полтора часа как в милиции. По телефону звонить я тоже умею. Они взяли его тёпленьким. Прямо из постели. Теперь будем ждать, когда наш артист «расколется»…
— Проклятая жизнь! — вдруг сказал Горбовский. — Если это вообще можно назвать жизнью. Если можно жить, когда нет денег даже на то, чтобы купить уголь для печки, когда всё время болеют дети и по ночам в подушку плачет жена… А у того гада — трёхкомнатная квартира.
— Это ещё не повод для того, чтобы убивать человека. Как видите, отсутствие совести обходится нам дороже всего. Отсутствие собственности не идёт ни в какое сравнение с тем, во что нам может стать нравственная нищета.
Воспитание чувств
И почему это, когда у меня появляется редкая возможность выспаться, я обязательно кому-то нужен? Звонили в дверь. Я сполз с дивана и, подобрав сброшенный вчера на пол халат, поплёлся в прихожую. Что за напасть такая! Одно утро в неделю, когда можно не вставать по будильнику и вот… Звонок снова резанул по тишине квартиры.
— Иду! Чёрт бы вас побрал…
А-а, знаю кто это. Знаю кто это может быть. Домработница. У меня завелась лишняя десятка, и я решил освежить своё бытие уверенной женской рукой. Иногда полезно посмотреть, как эту жуткую работу выполняют другие.
На пороге квартиры стояла женщина, какие в изобилии рассеяны по улицам, магазинам, автобусам, прачечным и дешёвым распродажам. Какие носят простые имена, не пьют «Шато Дюваль» и не пользуются по утрам услугами косметических салонов.
— Заходите.
С каким-то внутренним усилием она переступила через мой порог и облаком чужого и постороннего тепла тронула мою прихожую.
— Значит так, делайте здесь всё, что сочтёте нужным, из расчёта одной десятки за работу, а я пошёл умываться.
Женщина попыталась что-то сказать, но я отнёс это на счёт её несообразительности.
— Ну что, — крикнул я из ванной, погружая своё лицо в пузырчатую мыльную пену, — справитесь?
— С чем? — переспросила она из прихожей.
О, боже мой. Это такие голубушки, которым всё нужно растолковать, вдолбить, ткнуть пальцем. Которые долго не понимают, чего от них хотят, зато потом запоминают один раз и на всю жизнь. Знаю я эту породу.
— Хотя бы посуду помойте!
В тусклом зеркале напротив отпечатался бреющийся мужчина, весьма сред ней наружности, с облезающим фасадом и болезненно опухшими глазами. Недосыпание всегда делает меня похожим на какого-то лесного зверька. Я утёр полотенцем возбуждённые щёки и дал лицу остыть в сандаловом масле. Пришла пора вступать во владение этим пыльным и зачарованным миром. Миром моих прихотей и привычек, моей совести и моего душеприкаяния. В общем, всем тем, что осаждало на себе мгновения, часы и годы жизни. Десять шагов по коридору от одной двери до другой. Ещё три шага в сторону, к двери на кухню. И эта пара дверей, используемая обычно по утрам и вечерам, по случаю надобности.
Это был мир мышиных шорохов и мутной домашней живописи в рамах фальшивого модерна, литературных журналов с никому не нужными творениями прозаиков и облупившимся лаком на старом пианино, мир протёртых на мальчишеском ринге боксёрских перчаток и моего потускневшего офицерского мундира с давно увядшими звёздами на погонах. Мир фамильной интеллигентской неприкаянности и наследственной социальной чахлости.
Иногда во мне поднимался бунт крови, вой духовного голода и приступ совестливости. И тогда в этом мире звенели трубы перемен. Я запалил фитиль духовного пожара, но пожар не занимался и мало-помалу истлевал. Мир стоял на месте. Я оставался в нём, он оставался во мне. По воскресеньем, если не ставили в наряд или не дёргали проверками, можно было не вставать по будильнику. По воскресеньям мы слетались стаей помятых коршунов на грибные жюльены в кабак Дома журналистов. На хорошее вино. И потом колесили от кабака к кабаку, пока не наедались вдоволь мелкостатейных проблем каждого из нас поодиночке и окончательно не задували свечу своего хмельного вдохновения.
Пора было вступать во владение этим миром… Женщина гремела на кухне посудой. Дело, видимо, пошло.
За окном мягкими лапами осторожности ступала весна. Раскисли снеговые навалы, поплыли талым подтёком. Дышалось свободою, бунтом желаний и обострённостью чувств. Я закрыл форточку, оделся в воскресные обноски и пошёл на кухню. Женщина воевала с тарелками. Её легкое тело, подёрнутое призраком какой-то платяной нарядности, сразу нашло во мне отклик. Надо же, что порой скрывается на улицах под демисезонно-шерстяной неприглядностью.
Она обернулась:
— Я поняла, что вам нужно помочь с посудой?
— Правильно поняли, — подтвердил я, усаживаясь на табуретку.
Она с лёгким смущением обратила своё внимание к работе. Я равнодушно потупил взгляд. Край её взгляда задел движение моих глаз и отразился в них своей выразительной трогательностью.
— Хотите вина? — почему-то спросил я.
— Вы алкоголик?
Я удивился:
— Почему обязательно алкоголик? Хорошее, дорогое вино — символ человеческой культуры. Алкоголизм же — крах этой культуры, её распад и приговор.
— Как всё фальшиво!
— Почему?
— Потому что это не ваши мысли и не ваши чувства и не ваши традиции. Вы итальянец? Или, может быть, француз?
— Я русский, но…
— Но мыслящий по-итальянски. Она ещё раз обернулась.
— Значит, по-вашему, вино способны оценить только французы с итальянцами? А для нас — это безоговорочный порок, и ничего кроме пагубы?
Она ответила не задумываясь:
— Любую вещь оценить может только тот, кто понимает её ценность. Но чтобы понимать ценность вина, мы должны были бы выращивать виноградники и столетиями подбирать единственно верное сочетание сортов винограда для его выжимки. Разве не так? Для нас же вино — это либо элемент праздничности и особого священного таинства, либо — символ человеческой ничтожности и алкоголизма.
— До чего категорично. Давайте представим, что у нас праздник.
— Праздники нельзя представлять. Их смысл в том, что они реальны, редки и потому долгожданны.
— С вас можно писать учебники. Хрестоматийная праведность. Не знаю, как у вас, а у меня сегодня праздник, — сказал я обречено.
— Сегодня праздник у вашей посуды!
— Да, я подозреваю, о чём вы думаете. О чём вы можете думать. Вы думаете, что груда немытой посуды характеризует её хозяина.
— Конечно, характеризует.
— У меня сегодня день бунта, бытового протеста. Просто я решил посмотреть, как с этой работой справляются другие. Она покачала головой:
— Нет, дело не в посуде.
— А в чём?
— Хотите о себе послушать?
В её взгляде промелькнуло саркастическое лукавство.
— Это звучит как приговор.
— А это и есть приговор. Разве вы не выносите себе приговор каждое утро, поднимаясь с постели?
— Представьте себе, нет.
— Какой же вы тогда мужчина?
— Боже мой, какие слова! Неужели всё так серьёзно? Я снова встретил её взгляд. Снова наткнулся на глаза Синего льда. В почти неправдоподобной красоте этих глаз таилось удивительное, идеальное совершенство не понятной мне женской натуры. Взгляд собрал с меня черты индивидуальности и изрёк: “Вот — мужик, типичный слепок самодовольства, блажи, лени и ещё невесть чего”.
— Не слишком ли вы прямолинейно судите мужчин?
— Не слишком, — сказала она, понимая о чём идёт речь. — Вы ведь себя вообще не подвергаете суду, как выяснилось.
— Я считаю самобичевание проявлением комплекса неполноценности.
— Комплекс неполноценности проявляется в другом, — не согласилась она.
— Интересно, в чём же?
Она улыбнулась широко и открыто:
— Ну, например, в выборе для себя дела по плечу. Мужчина никогда не должен устанавливать для себя рубеж своих возможностей. Да мало, ли в чём ещё. Вот пример, — она подняла глаза на стену, — мужчина, держащий дома свои фотографические портреты, — явный страдалец комплексом неполноценности.
— Это мой отец, мы с ним просто очень похожи. А почему вы не говорите о женской неполноценности? Или в сознании женщины такого понятия не существует?
— В сознании женщины существует потребность реабилитировать себя в своих собственных глазах. Сознание женщины — более чуткий механизм измерения всего совершенного и несовершенного. Мужчина видит мир красками цветов, а женщина — оттенков. Женская неполноценность — это оттенок, а мужская — сочный окрас.
— О, как необъективно.
Она закончила свою работу и села за стол напротив меня.
— Чаем напоите?
— Конечно, простите, что сам не догадался предложить. Я распотрошил в шкафу дымно-стеклянный чайный сервиз. Мне казалось, что она там, из-за моей спины, пристально следит за каждым моим жестом.
Пока закипал чайник, я попытался определить её ситуацию. Украдкой, чтобы не смущать её своим вниманием. Должно быть, муж — инженеришко, зарабатывает мало. Умён, но к жизни не приспособлен, как любой интеллигент. Да, вряд ли она станет рядом с собой терпеть малосодержательного и полуобразованного мужика. Хозяином в доме, конечно, она. Муж и рад бы, но натурой не вышел. Подрабатывать приходится ей. По воскресеньям, когда есть с кем оставить ребёнка.
В моих мыслях всё резче проявлялось впечатление от её какой-то необыкновенной красоты. Красота эта словно бы скрывалась за первым взглядом, но потом просто примагничивала к себе глаза.
Чтобы прервать затянувшееся молчание, я сказал:
— Мужчина и женщина в своих взаимных оценках несоединимы. Я также могу расписать вас по достоинствам, но эти достоинства в моём представлении скорее напоминают недостатки.
— Да? И что же во мне вдруг обнаружила ваша мужская экспертиза? Она улыбнулась глазами навстречу моей проникновенности.
— Самоутверждение. Вы — натура сильная, с собственным мнением и с волей его выставлять напоказ. Но женская слабость вам не по силам. Точнее — не по возможностям. А ведь женская слабость более натуральна, чем женская сила. Она и дороже, как все подлинное и натуральное. Что, не так? Женская сила борется с мужской слабостью, а женская слабость при этом безоговорочно побеждает. Чувствуете разницу? Побеждает, причём всё подряд — и мужское совершенство, и мужское несовершенство. Мужское вообще. Ибо любое мужское просто сдаётся женской слабости. Такова природа. А знаете почему? Потому что женская красота выражается только элементами женской слабости. А ведь побеждает красота, и, значит — слабость.
Мне показалось, что я перестал слышать собственный голос. Выговорив то, что висело у меня на языке, я вдруг потерял связь своего голоса и своих мыслей. Ясные и холодные глаза пронзили моё сознание. Они наполняли его оттенками пожара.
— Женская сила… Да что вы знаете о женской силе? По-вашему, она воплощена в образе распухшей от вздыбленных мышц спортсменки? Или в образе той, которую чахлый поэт идиотически восхищённо воспевал словами: «Коня на лету остановит, в горящую избу войдёт!» В этом женская сила?
— Вы знаете другие примеры?
— Да, знаю, — сказала она твердо. — Есть такое проявление силы, при котором женщина являет не столько жизненную мощь, сколько величие своей натуры. Величие и есть красота. А считать красотой слабость — безнравственно.
Не понимаю, почему я позволяю ей вторгаться в область наставничества. А главное — навязывать себе её мнение. Мнение домработницы! Она продолжила свою нравственную атаку:
— Другое дело, как мужчины используют женскую красоту. Как элемент женской слабости, а значит и как способ утвердиться на ней своим ничтожным превосходством или как явление женского величия, и в этом случае обрекая себя на порывы самосовершенства.
Я смотрел на неё и думал, что если бы Бог лишил её этого удивительного внешнего совершенства, всё воплощённое в этом характере, должно быть стало бы смешным и нелепым.
— Мужчина — собственник, — возразил я, — ему необходимо владеть и осознавать, что он владелец.
— Владеть можно по-разному. Для одного женщина цель, которую надо достичь и успокоиться, для другого — средство самовоспитания, способ постоянной тренировки своего превосходства перед другими.
— Что-то я никогда не встречал таких.
— Они виднее женщинам, чем мужчинам.
Кипяток дымным, шелушистым потоком ворвался в фарфоровое пространство чайного храма. Вздрогнула под ним рассыпчатая и духовитая сушина. Размякла, поплыла в пузырчатом клокотании кипятка. Творилось таинство чайного перевоплощения.
Когда духосмесительное волнение улеглось и чайные соки взяли всё от соития воды и травяной тайны, я разлил чай по чашкам.
В моём мире что-то творилось. В нём, как в этом чайнике, расцветала багровая заря. Куда подевались мышиные шорохи? Я перестал их слышать. И разве это мой мундир отдыхал на спинке стула? Нет, это был мундир капитана гренадеров. Сияющий золотом по обшлагам и эполетам, с выпушкой огненного цвета по воротнику, с фалдами в чёрных обкладках и с золотым литьем пуговиц.
От этого мундира пахло сражением. Аустерлицем, Кульмом… А где вся эта комнатная рухлядь? Я будто очнулся среди стен замка, опалённых языками факельного пламени. Неужели мой пожар всё-таки спалил чахлую жизнь обывателя? И спалил так сразу. Всего то и нужно было одной домработницы. Нет, здесь что-то другое… Я мог бы ринуться навстречу этой странной перемене, но мужская нравственность пропечатывалась во мне сознанием того, что даже самые прекрасные перемены в жизни — только иллюзия, если они зависят от присутствия женщины. Нет. Совершенство и качество мира есть результат не душеспасительных порывов, а надёжного и упорного трудолюбия. Женщина должна возбуждать не только чувства и революционные порывы души, но и зажигать волю. Я знаю такое женское существо. Оно реет над полем битвы, выбирая лучших из нас…
Посмотрев на свою собеседницу, я понял, что не ошибся. Вся тонкая огранка её лика отсвечивала сиянием этого пламени. Солнечный луч ударил в стальные глаза валькирии и рассыпался в них искрами холодного света. Вот о храме какой красоты она говорила! Этой красотой нельзя владеть, к ней можно только тянуться. Эта красота имеет за своей спиной пару крыльев в алмазном оперении, чтобы не ходить по земле и не становиться владением какого-нибудь сытого и самодовольного бездаря.
— Что же ты не споришь со мной? — спросила валькирия. — Не отстаиваешь честь своей мужской команды.
— Мы все разные и честь у нас разная. Не хотелось бы мне быть причисленным к среднестатистическому её типу.
— Хорошо, что ты это понимаешь. Потому и валькирия по достоинству будет только герою, а мужчине попроще хватит обычной красивой дуры, чтобы её обладанием он мог самоутвердиться, прибавить себе достоинства.
Валькирия вошла в тёплую топь мартовского полноденствия. И только пьяный нагульный ветряк успел прихватить полы её одежд.
Я мыл посуду, приговорив себя к её взгляду. К памяти этих глаз. Зазвонили в дверь. Кто бы это мог быть? Для друзей ещё рано. А, знаю. У меня завелась лишняя десятка, и я решил облагообразить свой быт руками домработницы. Я посмотрел на стены замка, на их гордый покой и понял всю ненужность чужих рук в этом мире. Может быть ему не хватало пары крыльев, чтобы навести движение стихий, но вот с руками здесь, пожалуй, было всё в порядке.
— Иду! Чёрт бы вас побрал…
А-а, знаю кто это. Знаю кто это может быть. Домработница. У меня завелась лишняя десятка, и я решил освежить своё бытие уверенной женской рукой. Иногда полезно посмотреть, как эту жуткую работу выполняют другие.
На пороге квартиры стояла женщина, какие в изобилии рассеяны по улицам, магазинам, автобусам, прачечным и дешёвым распродажам. Какие носят простые имена, не пьют «Шато Дюваль» и не пользуются по утрам услугами косметических салонов.
— Заходите.
С каким-то внутренним усилием она переступила через мой порог и облаком чужого и постороннего тепла тронула мою прихожую.
— Значит так, делайте здесь всё, что сочтёте нужным, из расчёта одной десятки за работу, а я пошёл умываться.
Женщина попыталась что-то сказать, но я отнёс это на счёт её несообразительности.
— Ну что, — крикнул я из ванной, погружая своё лицо в пузырчатую мыльную пену, — справитесь?
— С чем? — переспросила она из прихожей.
О, боже мой. Это такие голубушки, которым всё нужно растолковать, вдолбить, ткнуть пальцем. Которые долго не понимают, чего от них хотят, зато потом запоминают один раз и на всю жизнь. Знаю я эту породу.
— Хотя бы посуду помойте!
В тусклом зеркале напротив отпечатался бреющийся мужчина, весьма сред ней наружности, с облезающим фасадом и болезненно опухшими глазами. Недосыпание всегда делает меня похожим на какого-то лесного зверька. Я утёр полотенцем возбуждённые щёки и дал лицу остыть в сандаловом масле. Пришла пора вступать во владение этим пыльным и зачарованным миром. Миром моих прихотей и привычек, моей совести и моего душеприкаяния. В общем, всем тем, что осаждало на себе мгновения, часы и годы жизни. Десять шагов по коридору от одной двери до другой. Ещё три шага в сторону, к двери на кухню. И эта пара дверей, используемая обычно по утрам и вечерам, по случаю надобности.
Это был мир мышиных шорохов и мутной домашней живописи в рамах фальшивого модерна, литературных журналов с никому не нужными творениями прозаиков и облупившимся лаком на старом пианино, мир протёртых на мальчишеском ринге боксёрских перчаток и моего потускневшего офицерского мундира с давно увядшими звёздами на погонах. Мир фамильной интеллигентской неприкаянности и наследственной социальной чахлости.
Иногда во мне поднимался бунт крови, вой духовного голода и приступ совестливости. И тогда в этом мире звенели трубы перемен. Я запалил фитиль духовного пожара, но пожар не занимался и мало-помалу истлевал. Мир стоял на месте. Я оставался в нём, он оставался во мне. По воскресеньем, если не ставили в наряд или не дёргали проверками, можно было не вставать по будильнику. По воскресеньям мы слетались стаей помятых коршунов на грибные жюльены в кабак Дома журналистов. На хорошее вино. И потом колесили от кабака к кабаку, пока не наедались вдоволь мелкостатейных проблем каждого из нас поодиночке и окончательно не задували свечу своего хмельного вдохновения.
Пора было вступать во владение этим миром… Женщина гремела на кухне посудой. Дело, видимо, пошло.
За окном мягкими лапами осторожности ступала весна. Раскисли снеговые навалы, поплыли талым подтёком. Дышалось свободою, бунтом желаний и обострённостью чувств. Я закрыл форточку, оделся в воскресные обноски и пошёл на кухню. Женщина воевала с тарелками. Её легкое тело, подёрнутое призраком какой-то платяной нарядности, сразу нашло во мне отклик. Надо же, что порой скрывается на улицах под демисезонно-шерстяной неприглядностью.
Она обернулась:
— Я поняла, что вам нужно помочь с посудой?
— Правильно поняли, — подтвердил я, усаживаясь на табуретку.
Она с лёгким смущением обратила своё внимание к работе. Я равнодушно потупил взгляд. Край её взгляда задел движение моих глаз и отразился в них своей выразительной трогательностью.
— Хотите вина? — почему-то спросил я.
— Вы алкоголик?
Я удивился:
— Почему обязательно алкоголик? Хорошее, дорогое вино — символ человеческой культуры. Алкоголизм же — крах этой культуры, её распад и приговор.
— Как всё фальшиво!
— Почему?
— Потому что это не ваши мысли и не ваши чувства и не ваши традиции. Вы итальянец? Или, может быть, француз?
— Я русский, но…
— Но мыслящий по-итальянски. Она ещё раз обернулась.
— Значит, по-вашему, вино способны оценить только французы с итальянцами? А для нас — это безоговорочный порок, и ничего кроме пагубы?
Она ответила не задумываясь:
— Любую вещь оценить может только тот, кто понимает её ценность. Но чтобы понимать ценность вина, мы должны были бы выращивать виноградники и столетиями подбирать единственно верное сочетание сортов винограда для его выжимки. Разве не так? Для нас же вино — это либо элемент праздничности и особого священного таинства, либо — символ человеческой ничтожности и алкоголизма.
— До чего категорично. Давайте представим, что у нас праздник.
— Праздники нельзя представлять. Их смысл в том, что они реальны, редки и потому долгожданны.
— С вас можно писать учебники. Хрестоматийная праведность. Не знаю, как у вас, а у меня сегодня праздник, — сказал я обречено.
— Сегодня праздник у вашей посуды!
— Да, я подозреваю, о чём вы думаете. О чём вы можете думать. Вы думаете, что груда немытой посуды характеризует её хозяина.
— Конечно, характеризует.
— У меня сегодня день бунта, бытового протеста. Просто я решил посмотреть, как с этой работой справляются другие. Она покачала головой:
— Нет, дело не в посуде.
— А в чём?
— Хотите о себе послушать?
В её взгляде промелькнуло саркастическое лукавство.
— Это звучит как приговор.
— А это и есть приговор. Разве вы не выносите себе приговор каждое утро, поднимаясь с постели?
— Представьте себе, нет.
— Какой же вы тогда мужчина?
— Боже мой, какие слова! Неужели всё так серьёзно? Я снова встретил её взгляд. Снова наткнулся на глаза Синего льда. В почти неправдоподобной красоте этих глаз таилось удивительное, идеальное совершенство не понятной мне женской натуры. Взгляд собрал с меня черты индивидуальности и изрёк: “Вот — мужик, типичный слепок самодовольства, блажи, лени и ещё невесть чего”.
— Не слишком ли вы прямолинейно судите мужчин?
— Не слишком, — сказала она, понимая о чём идёт речь. — Вы ведь себя вообще не подвергаете суду, как выяснилось.
— Я считаю самобичевание проявлением комплекса неполноценности.
— Комплекс неполноценности проявляется в другом, — не согласилась она.
— Интересно, в чём же?
Она улыбнулась широко и открыто:
— Ну, например, в выборе для себя дела по плечу. Мужчина никогда не должен устанавливать для себя рубеж своих возможностей. Да мало, ли в чём ещё. Вот пример, — она подняла глаза на стену, — мужчина, держащий дома свои фотографические портреты, — явный страдалец комплексом неполноценности.
— Это мой отец, мы с ним просто очень похожи. А почему вы не говорите о женской неполноценности? Или в сознании женщины такого понятия не существует?
— В сознании женщины существует потребность реабилитировать себя в своих собственных глазах. Сознание женщины — более чуткий механизм измерения всего совершенного и несовершенного. Мужчина видит мир красками цветов, а женщина — оттенков. Женская неполноценность — это оттенок, а мужская — сочный окрас.
— О, как необъективно.
Она закончила свою работу и села за стол напротив меня.
— Чаем напоите?
— Конечно, простите, что сам не догадался предложить. Я распотрошил в шкафу дымно-стеклянный чайный сервиз. Мне казалось, что она там, из-за моей спины, пристально следит за каждым моим жестом.
Пока закипал чайник, я попытался определить её ситуацию. Украдкой, чтобы не смущать её своим вниманием. Должно быть, муж — инженеришко, зарабатывает мало. Умён, но к жизни не приспособлен, как любой интеллигент. Да, вряд ли она станет рядом с собой терпеть малосодержательного и полуобразованного мужика. Хозяином в доме, конечно, она. Муж и рад бы, но натурой не вышел. Подрабатывать приходится ей. По воскресеньям, когда есть с кем оставить ребёнка.
В моих мыслях всё резче проявлялось впечатление от её какой-то необыкновенной красоты. Красота эта словно бы скрывалась за первым взглядом, но потом просто примагничивала к себе глаза.
Чтобы прервать затянувшееся молчание, я сказал:
— Мужчина и женщина в своих взаимных оценках несоединимы. Я также могу расписать вас по достоинствам, но эти достоинства в моём представлении скорее напоминают недостатки.
— Да? И что же во мне вдруг обнаружила ваша мужская экспертиза? Она улыбнулась глазами навстречу моей проникновенности.
— Самоутверждение. Вы — натура сильная, с собственным мнением и с волей его выставлять напоказ. Но женская слабость вам не по силам. Точнее — не по возможностям. А ведь женская слабость более натуральна, чем женская сила. Она и дороже, как все подлинное и натуральное. Что, не так? Женская сила борется с мужской слабостью, а женская слабость при этом безоговорочно побеждает. Чувствуете разницу? Побеждает, причём всё подряд — и мужское совершенство, и мужское несовершенство. Мужское вообще. Ибо любое мужское просто сдаётся женской слабости. Такова природа. А знаете почему? Потому что женская красота выражается только элементами женской слабости. А ведь побеждает красота, и, значит — слабость.
Мне показалось, что я перестал слышать собственный голос. Выговорив то, что висело у меня на языке, я вдруг потерял связь своего голоса и своих мыслей. Ясные и холодные глаза пронзили моё сознание. Они наполняли его оттенками пожара.
— Женская сила… Да что вы знаете о женской силе? По-вашему, она воплощена в образе распухшей от вздыбленных мышц спортсменки? Или в образе той, которую чахлый поэт идиотически восхищённо воспевал словами: «Коня на лету остановит, в горящую избу войдёт!» В этом женская сила?
— Вы знаете другие примеры?
— Да, знаю, — сказала она твердо. — Есть такое проявление силы, при котором женщина являет не столько жизненную мощь, сколько величие своей натуры. Величие и есть красота. А считать красотой слабость — безнравственно.
Не понимаю, почему я позволяю ей вторгаться в область наставничества. А главное — навязывать себе её мнение. Мнение домработницы! Она продолжила свою нравственную атаку:
— Другое дело, как мужчины используют женскую красоту. Как элемент женской слабости, а значит и как способ утвердиться на ней своим ничтожным превосходством или как явление женского величия, и в этом случае обрекая себя на порывы самосовершенства.
Я смотрел на неё и думал, что если бы Бог лишил её этого удивительного внешнего совершенства, всё воплощённое в этом характере, должно быть стало бы смешным и нелепым.
— Мужчина — собственник, — возразил я, — ему необходимо владеть и осознавать, что он владелец.
— Владеть можно по-разному. Для одного женщина цель, которую надо достичь и успокоиться, для другого — средство самовоспитания, способ постоянной тренировки своего превосходства перед другими.
— Что-то я никогда не встречал таких.
— Они виднее женщинам, чем мужчинам.
Кипяток дымным, шелушистым потоком ворвался в фарфоровое пространство чайного храма. Вздрогнула под ним рассыпчатая и духовитая сушина. Размякла, поплыла в пузырчатом клокотании кипятка. Творилось таинство чайного перевоплощения.
Когда духосмесительное волнение улеглось и чайные соки взяли всё от соития воды и травяной тайны, я разлил чай по чашкам.
В моём мире что-то творилось. В нём, как в этом чайнике, расцветала багровая заря. Куда подевались мышиные шорохи? Я перестал их слышать. И разве это мой мундир отдыхал на спинке стула? Нет, это был мундир капитана гренадеров. Сияющий золотом по обшлагам и эполетам, с выпушкой огненного цвета по воротнику, с фалдами в чёрных обкладках и с золотым литьем пуговиц.
От этого мундира пахло сражением. Аустерлицем, Кульмом… А где вся эта комнатная рухлядь? Я будто очнулся среди стен замка, опалённых языками факельного пламени. Неужели мой пожар всё-таки спалил чахлую жизнь обывателя? И спалил так сразу. Всего то и нужно было одной домработницы. Нет, здесь что-то другое… Я мог бы ринуться навстречу этой странной перемене, но мужская нравственность пропечатывалась во мне сознанием того, что даже самые прекрасные перемены в жизни — только иллюзия, если они зависят от присутствия женщины. Нет. Совершенство и качество мира есть результат не душеспасительных порывов, а надёжного и упорного трудолюбия. Женщина должна возбуждать не только чувства и революционные порывы души, но и зажигать волю. Я знаю такое женское существо. Оно реет над полем битвы, выбирая лучших из нас…
Посмотрев на свою собеседницу, я понял, что не ошибся. Вся тонкая огранка её лика отсвечивала сиянием этого пламени. Солнечный луч ударил в стальные глаза валькирии и рассыпался в них искрами холодного света. Вот о храме какой красоты она говорила! Этой красотой нельзя владеть, к ней можно только тянуться. Эта красота имеет за своей спиной пару крыльев в алмазном оперении, чтобы не ходить по земле и не становиться владением какого-нибудь сытого и самодовольного бездаря.
— Что же ты не споришь со мной? — спросила валькирия. — Не отстаиваешь честь своей мужской команды.
— Мы все разные и честь у нас разная. Не хотелось бы мне быть причисленным к среднестатистическому её типу.
— Хорошо, что ты это понимаешь. Потому и валькирия по достоинству будет только герою, а мужчине попроще хватит обычной красивой дуры, чтобы её обладанием он мог самоутвердиться, прибавить себе достоинства.
Валькирия вошла в тёплую топь мартовского полноденствия. И только пьяный нагульный ветряк успел прихватить полы её одежд.
Я мыл посуду, приговорив себя к её взгляду. К памяти этих глаз. Зазвонили в дверь. Кто бы это мог быть? Для друзей ещё рано. А, знаю. У меня завелась лишняя десятка, и я решил облагообразить свой быт руками домработницы. Я посмотрел на стены замка, на их гордый покой и понял всю ненужность чужих рук в этом мире. Может быть ему не хватало пары крыльев, чтобы навести движение стихий, но вот с руками здесь, пожалуй, было всё в порядке.