Галя смотрела на экран молча, только когда появлялись надписи, она быстро шепотом прочитывала их, а когда я хотел однажды подсобить ей читать, махнула рукой и цыкнула, чтобы я не мешал. Я искоса поглядывал на Галю, на стриженые ее волосы, на чуть вздернутый нос, на чистые, гладкие щеки, на маленькие розовые уши с проколами для серег и радовался, что сижу с ней рядом и билет на ее место лежит у меня в карманчике рубашки.
   Мне очень хотелось, чтобы где-нибудь вблизи оказался Котька Григоренко. Вот бы, наверное, скривился, увидев нас вместе.
   Уже когда пошла последняя часть и бородатый хозяин черных скал, отыскивая лодку, стал бродить по каменистому берегу моря, подул ветер, и деревья вокруг на бульваре зашелестели. Верхушки их, поскрипывая, закачались в разные стороны, а белое полотно надулось, как парус, и стало очень похоже, что на море и в самом деле буря, что злые волны бьют в скалы не на экране, а где-то около нас — в шуме ветра мне даже послышался их грохот.
   — Холодно! — сказала Галя, поеживаясь и прижимаясь ко мне.
   Сперва я хотел отодвинуться, но потом осмелел и, просунув свою руку под Галин локоть, взял Галю под руку.
   — Не надо, — шепнула Галя и выдернула руку.
   Я не знал, что ответить ей, и пожалел, что не захватил с собой суконную курточку. Я смог бы отдать ее Гале.
   Пианист последний раз громко ударил по клавишам, и на всех столбах сразу вспыхнули лампочки. Качаемые ветром, они бросали неровные полосы света на публику, ветки деревьев шелестели все больше, а когда мы вошли в темную аллею, ведущую вниз к мостику, этот шум листвы усилился, и похоже было, что мы идем по запущенному, безлюдному лесу.
   На мосту стало совсем холодно. Ветер продувал насквозь скалистую и глубокую долину реки. Галя то и дело придерживала рукой волосы, оправляла юбку, матросский воротник ее блузки подымался. Я держал Галю крепко под руку, чувствовал теплоту ее тела и шагал быстро, чтобы поскорее пройти этот длинный, на шести каменных быках, высокий мост, переброшенный через пропасть.
   В кармане у меня шуршали еще семечки, но есть их не хотелось. И так уж язык заболел от них, шелухой я ободрал себе небо.
   — Вот дует! — сказала Галя. — Как осенью.
   — Ничего, — сказал я. — В городе будет тише, это на мосту только холодно так.
   В городе, за высокими стенами домов, в узенькой улочке и впрямь стало тише. Ветер гулял сейчас вверху, над крышами, и слышно было, как попискивали там жестяные флюгера да изредка хлопали форточки.
   За поворотом начиналась центральная улица — Почтовка. Из открытых дверей колбасной вырывался на тротуар яркий свет. Я ощупал еще раз в кармане деньги и, только мы поравнялись с колбасной, сказал Гале как можно более небрежно:
   — Знаешь, я совсем замерз… Давай зайдем…
   — Куда? — испуганно перебила меня Галя и посмотрела на витрину колбасной.
   — Нет, не сюда… К Шипулинскому!
   — К Шипулинскому? Не надо. В другое время как-нибудь зайдем.
   — Пойдем сейчас! — взмолился я. Мне очень хотелось повести Галю к Шипулинскому не потом, не завтра, а именно в этот холодный, ветреный вечер, именно сегодня растратить все деньги.
   — Ах да! Я ведь совсем забыла! — рассмеялась Галя. — Мы же тогда говорили про кондитерскую, и ты запомнил, верно? Ты думаешь, я серьезно это говорила? Вот чудак!
   — Я ничего не думаю. Просто мне хочется… кофе… — сказал я обиженно.
   — Уже поздно. Как я домой буду возвращаться?
   — Ничего, я тебя провожу!
   Галя подумала минутку, а потом сразу решилась:
   — Ну хорошо, пошли.
   Мы осторожно вошли в кондитерскую и сели за самый крайний столик, около витрины. Можно было, конечно, сесть поближе к буфету, но там за длинной стойкой, в шелковом розовом платье, в белом кружевном переднике, хозяйничала красивая желтоволосая пани Шипулинская. Мне не хотелось, чтобы она прислушивалась к нашему разговору.
   Несколько минут мы просидели молча. Галя разглядывала картины, развешанные на стенах, а я чувствовал себя здесь не очень хорошо. Мне было страшновато заговорить с Галей громко в этой почти пустой кондитерской, залитой таким непривычным зеленоватым светом газовых ламп.
   Нигде больше в городе их не было, только у Шипулинского они сохранились — газовые калильные лампы, подвешенные к потолку на золоченых цепях.
   Шипулинская молча, не глядя на нас, вытирала чистой тряпкой буфет. Мне надоело ждать, и я кашлянул.
   — Франек! — крикнула за перегородку Шипулинская.
   Оттуда в хорошем выутюженном черном костюме выскочил розовощекий, слегка лысоватый Шипулинский. Он посмотрел в нашу сторону и тихо, но так, что мы слышали, сердито сказал жене:
   — Почему ты не сказала, что здесь клиенты?
   — Я думала, что ты сам знаешь об этом… — ответила Шипулинская и отодвинула на край стойки высокую, на тонкой ножке вазу с фальшивыми яблоками из папье-маше.
   Легко размахивая руками и подняв голову, Шипулинский не спеша подошел к нашему столику. Чуть прищурившись, он посмотрел сперва на Галю, а потом скользнул взглядом по мне, и я быстро убрал под стол ноги в запыленных сандалиях.
   — Что желаете заказать, молодые люди? — спросил пан Шипулинский. Глядя на Галю, он добавил: — Что угодно барышне?
   Галя покраснела и, кивая на меня, тихо сказала:
   — Я не знаю… Вот…
   — Дайте нам! — сказал я басом и поперхнулся. — Дайте нам кофе и потом пирожных…
   — Какой кофе желают молодые люди? По-варшавски или по-венски, а может, черный…
   — А все равно! — сказал я.
   Но Галя поправила меня:
   — Нет, черный не нужно.
   — Хорошо! — согласился Шипулинский. — Я предложу вам по-варшавски. Это вкуснее. А пирожные какие?
   — Мне наполеон, — сказала Галя.
   — А мне все равно! — ответил я.
   — Словом, я подам, а вы сами уж выберете, — решил Шипулинский и, шаркая лакированными туфлями, ушел за перегородку. И сразу зазвенел там стаканами.
   Теперь я чувствовал себя легче. Кофе был заказан, пирожные тоже, сейчас надо было ждать, есть, а затем расплачиваться. Я уже согрелся здесь, в теплой кондитерской, и забыл, что на улице ветер.
   — И ты смотри, как он управляется, — перегибаясь через стол, тихо шепнула мне Галя, и один локон упал ей на лоб.
   — Еще бы, — ответил я. — Он не хочет брать прислугу, чтоб налог не платить.
   — А разве у кого нет прислуги, тот налог не платит?
   — Платит, но меньше! — сказал я совсем шепотом, потому что к нам приближался с блестящим подносом в руках Шипулинский.
   Кофе он принес в серебряных подстаканниках, сверху в каждом стакане плавали взбитые, слегка похожие на растопленное мороженое сливки, а на блюдечках лежали маленькие золоченые ложечки с кручеными ручками.
   Галя взяла ложечку и окунула ее в стакан.
   Шипулинский прошел еще раз за перегородку и быстро вернулся обратно.
   «Зачем столько?» — чуть не закричал я.
   Шипулинский принес и поставил на стол вазочку, на которой был разложен добрый десяток пирожных. Тут были и наполеоны, и эклеры, и высокие корзиночки с розовым кремом и вишенкой наверху, и плоские яблочные пирожные.
   «Нам не надо столько пирожных! Нам только два надо! Только два! У нас не хватит денег расплатиться за все!» — хотелось крикнуть мне, но я ничего сказать вслух не мог, а проклятый Шипулинский, словно чуя, что ему могут вернуть пирожные, быстро, щелкнув каблуками, ушел за перегородку.
   Совсем расстроенный, я ощупывал в кармане деньги и не знал, что делать. Я пожалел, что мы пришли сюда, я с удовольствием вернул бы обратно и кофе и пирожные, лишь бы только убраться без скандала. Ведь если у меня не хватит денег, Шипулинский не выпустит меня отсюда и потребует залог, а что я ему оставлю в залог — рубашку, штаны, поясок? А потом — какой это позор будет перед Галей!
   А Галя, не чувствуя моего волнения, сидела спокойно и маленькими глотками отпивала кофе.
   — А ты чего не пьешь? Пей! — сказала она.
   — Мне не хочется! — буркнул я.
   — Вот тебе и раз — не хочется! А зачем мы тогда пришли сюда? Пей! — Она подвинула мне стакан кофе и спросила: — Тебе какое пирожное?
   «Эх, была не была!» — подумал я, зажмурился и сказал через силу:
   — Какое хочешь…
   — Ну, я тебе положу заварное, оно вкусное и в середине крему много. Кушай.
   Я отколупывал потихоньку ложечкой куски этого жирного пирожного и от волнения не чувствовал даже вкуса желтого крема.
   — Кушай! Кушай! — поторапливала меня Галя. — Иначе мы до утра здесь сидеть будем.
   Почти насильно я запихнул себе в рот кусок пирожного и только хотел запить его кофе, как почувствовал себя совсем плохо.
   За витриной, на улице, упираясь обеими руками в круглый железный поручень, стоял мой отец. Коренастый, в белом полотняном костюме, в соломенной фуражке, слегка щуря глаза, он смотрел сквозь стекло на меня в упор; мне сразу захотелось полезть под стол: взгляд отца жег меня.
   Я опустил глаза и когда осторожно поднял их снова, отца за витриной не было.
   Он появился внезапно и так же внезапно исчез в ночной темноте.
   — Ты чего такой бледный, Василь? — спросила Галя. — Ты не простудился случайно?
   — Да ничего. В боку кольнуло! — солгал я.
   Откуда ни возьмись, возле нашего столика вырос Шипулинский.
   — Молодые люди желают рассчитаться? — ласково спросил он.
   — Да! — сказал я дрогнувшим голосом и, чувствуя, как по всему телу прошел холод, подумал: «Ну, начинается».
   — Два стакана кофе по-варшавски и… два пирожных, — глядя на вазу, чуть слышно прошептал Шипулинский и, весело тряхнув лысеющей головой, громко сказал: — Один рубль сорок копеек.
   Сразу повеселев, я быстро вынул из кармана смятый рубль, расправил его и затем высыпал на мраморный столик сорок копеек медяками. Вместе с монетами затесалось несколько семечек, но мне было стыдно убирать их, и я, нахлобучивая кепку и не оглядываясь, выскочил вслед за Галей на улицу.
   Все еще дул ветер, и опять стало нам холодно на улице, но теперь я уже не обращал внимания на холод.
   Как хорошо, что все окончилось благополучно!
   Однако я не мог забыть появления у витрины моего отца. Мне все еще казалось, что отец подстерегает меня.
   Мимо ресторана «Венеция» и финотдела, мимо развалин сгоревшего еще во время войны театра мы шли по узенькой Кузнечной улице. Показалась вдали огромная семиэтажная башня Стефана Батория. Внизу, у подножия башни, чернела дыра. Это была Ветряная брамка — проезд в Старый город с севера. Как только мы вошли в нее и скрылись под низко нависшими полукруглыми сводами, наши шаги гулко застучали по мостовой, а в ушах сильнее засвистел ветер.
   — Ого-го-го! — закричал я, и эхо загудело вокруг, как в бочке.
   — Тише ты, сумасшедший! — крикнула Галя. — Подумают — грабят! — и рванулась быстрее вперед, к светлому выходу из башни.
   Внизу за башней было совсем пустынно, река, отражая звезды, поблескивала у самых ног, квакали на противоположном ее берегу лягушки, две наши зыбкие, расплывчатые тени быстро скользили по воде. Только миновали белую, взбегающую по скалам вверх, к трудшколе, Турецкую лестницу, вдали над рекой замаячил черный камень. Широкий и гладкий сверху, обрывистый по краям, точно сброшенный оттуда, со скалы, он повис над водой, и казалось, вот-вот покачнется и грохнется дальше, вниз. Подмывая камень, река в этом месте круто поворачивала. Выше тихая и спокойная, здесь она шумела, и даже теперь, в темноте, на ее поверхности была заметна рябь и круги от маленьких водоворотов.
   Подходя к черному камню, я поежился и пожалел, что не захватил с собой из дому ржавый, но меткий зауэр. Место, которое мы сейчас проходили, было неспокойное, с дурной славой. Еще недавно здесь ограбили прохожего, и, совсем голый, он едва вырвался от бандитов и прибежал прятаться к нам в совпартшколу…
   Мы прошли черный камень, круча осталась позади, теперь мы приближались к низенькому, переброшенному на козлах через реку мостику. За мостиком начиналась Выдровка, до Галиного дома было совсем недалеко. Вдруг Галя дернула меня за руку и шепнула:
   — Тише! Кто это?
   На мостике, облокотившись на перила, стоял человек. Он смотрел в воду и был хорошо виден нам отсюда, снизу.
   — Василь, — шепнула Галя. — Я боюсь. А может, это кто из банды Мамалыги? Пойдем назад.
   — Куда?
   — Кругом!
   — Кругом?
   — Ну да, через Польские фольварки.
   Если сейчас до Галиного домика нам оставалось каких-нибудь пять минут ходу, то путь на Выдровку через Польские фольварки отнял бы добрый час. Надо было пройти обратно через Ветряную брамку, Почтовку, Новый мост, потом сделать крюк по темному бульвару, повернуть к Подзамецкому спуску…
   …Человек на мосту зашевелился, и перила моста заскрипели.
   «Будь что будет!» — решил я и нагнулся. В мокрой росистой траве возле дороги я быстро отыскал тяжелый, с острым концом камень и, зажав его в руке, шепнул Гале:
   — Пойдем!
   — Мне не хочется, Васька! Давай лучше обратно.
   — Обратно круча. Ты что — забыла?
   Галя неслышно пошла за мной. Я шел по мосту тихо, стараясь не шаркать подошвами сандалий. Камень я держал за спиной.
   Человек у перил сразу повернулся и ждал нас.
   Галя, чтобы не оставаться позади, втиснулась между мной и перилами и своим локтем невольно выталкивала меня на середину мостика, прямо к этому неизвестному человеку. Теперь я уже старался не смотреть на него и ждал только крика «стой».
   До человека оставалось каких-нибудь два шага, и тут я, отважившись, посмотрел в его сторону.
   Наискосок от меня, прижавшись спиной к перилам, с карабином, опущенным дулом вниз, стоял обыкновенный милиционер.
   Я сразу громко топнул ногой по доскам моста и взял Галю под руку. «Только бы он не заметил у меня камень», — подумал я, шагая.
   — Спичек нет, ребята? — неожиданно спросил милиционер.
   Было приятно услышать в этом опасном месте голос человека, который не мог сделать нам зла.
   — Мы не курим, — ответил я хрипло. — А семечек не хотите?
   — Семечек? — переспросил милиционер. — Если не жалко, давайте!
   — Берите, товарищ, — сказал я, высыпал в теплые ладони милиционера горсть семечек и снова полез в карман.
   — Хватит, хватит! — остановил меня милиционер. — И так обидел тебя. Спасибо. Веселее теперь стоять будет.
   Лицо у милиционера простое, доброе.
   — Спокойной ночи! — крикнул я, уходя.
   — Счастливого пути! — отозвался милиционер.
   — Жалко, что он не всегда здесь стоит, правда? — сказала Галя.
   — Не всегда разве?
   — Ну конечно. Одну ночь постоит, а потом неделю не видно.
   — На села ездят, бандитов ловят — потому.
   Кончились скалы, начался крепостной мост. Молча мы пошли по неровной низенькой плотине. Вода в речке спала, и сейчас многие камни, которых днем не было видно, торчали наружу. За высоким каменным мостом, соединяющим город со Старой крепостью, глухо шумел водопад. Мы подходили к Галиному домику. В темноте за деревьями забелели его стены. Крайнее черное окно было открыто. У самой калитки Галя спросила:
   — Ты рубль сорок Шипулинскому заплатил?
   — Ага!
   — Ну тогда вот возьми мою долю, — сказала Галя и протянула руку.
   — Ты что?.. Смеешься?
   — Ничего не смеюсь. Возьми. У меня есть деньги, а у тебя мало. Я же знаю.
   Я совсем растерялся. Надо было показать Гале остаток денег, надо было сказать, что деньги у меня есть еще и дома, а я только промямлил:
   — Не хочу!
   — Ну тогда я с тобой поссорюсь!
   — Если ты хочешь ссориться из-за… — начал я что-то длинное.
   Но Галя, не дослушав, настойчиво сказала:
   — Возьми деньги, Васька, ну, слышишь!
   И с этими словами она сунула мне в карман мелочь.
   Не успел я вытащить мелочь обратно, как Галя бросилась к калитке. Я пустился за Галей, но калитка захлопнулась перед самым моим носом.
   — Я выброшу, Галя! Здесь же, у ворот, выброшу! — прошипел я вдогонку, стараясь не кричать громко, чтобы не разбудить Галиного отца.
   — Ну и выбрось! — уже издали, из-за деревьев, ответила Галя. — Спокойной ночи!

ТРЕВОГА

   Здорово хотелось есть, когда я пришел. Подергал дверь в квартиру — закрыто. Из-за плотной, обтянутой клеенкой двери донесся чуть слышный храп тетки.
   Сейчас я пожалел, что живу отдельно. Не поселись я в кухне — полез бы в шкафчик и разыскал еду. Кусок хлеба с брынзой или коржик.
   В кухне не было даже и корки хлеба.
   Тут я вспомнил, что тетка иногда прячет съестное на холоде, в заброшенном колодце вблизи нашего флигеля. Захватил пистолет и вышел во двор.
   Весь край неба за Должецким лесом был багровый. Что это? Ведь еще несколько минут назад небо было обычного цвета. Зарево росло на глазах, верхушки деревьев выделялись все больше и отчетливее, огненная полоска протянулась от Старой крепости до провиантских складов и угасала далеко за польским кладбищем, у Райской брамки. «Ну и горит! — подумал я. — Хат десять горит. Не в Приворотье ли случайно? Наверное, в Приворотье!»
   Но в эту минуту посреди зарева стал расти, подыматься огненный столб, и над деревьями выплыла багровая круглая луна. И сразу, как только появилась она над садом, багровая полоска вдоль горизонта стала гаснуть, а луна бледнеть, бледнеть, пока не превратилась в обычную желтую луну.
   Я обогнул флигель и подошел к заброшенному колодцу. Его окружало несколько чахлых слив да заросли крапивы.
   Я провел рукой по каменному ободу колодца и в одном месте нащупал веревку.
   «Есть рыбка!» — весело подумал я и потянул из колодца что-то тяжелое.
   К веревке была привязана эмалированная кастрюля. Сбросив крышку, я увидел твердую, застывшую как лед, корку жира. А на дне под жиром небось мясо. Но как его достать? Пальцами? Нет, пальцами не стоит. Я выломал два прутика сирени и вытащил ими из супа тяжелый кусок. Попалась кость с острым краем и застывшим мозгом внутри. Славно было ужинать ночью, сидя на цементном краю колодца, в пустом, освещенном луной садике! Куда лучше, чем у Шипулинского. Жаль только, что со мной не было Гали. Интересно — то отец заглядывал в кондитерскую или мне почудилось? Ну, а если даже отец — что, разве я не могу зайти со знакомой девушкой к Шипулинскому? Конечно, могу, только на какие деньги — вот вопрос. Постучав костью о камень, я выколотил из нее на ладонь холодную колбаску мозга. Когда я съел ее, весь рот покрылся липким и густым слоем жира, и мясо, которое я стал обгрызать потом, потеряло свой обычный вкус. Я ел его без всякого вкуса, как пирожное у Шипулинского. Вспомнив об отце, я уже не мог успокоиться.
   Хорошо, если он просто будет подшучивать надо мной, что я уже с барышнями гуляю, в кафе их вожу. А ведь отец может спросить, откуда у меня деньги. Пропал я тогда! И зачем только мы уселись перед этой дурацкой витриной! Разве мало было свободных столиков в уголке? Никто бы там нас не увидел.
   Я поднял вместе с веревкой тяжелую кастрюлю и прислонился губами прямо к ее задымленному краю. В саду у каменной ограды защелкал соловей. Его нежное и громкое пение донеслось сюда через весь тихий, молчаливый сад. Мне в горло, булькая, лился холодный, слегка отдающий запахом колодца суп, и твердые плиточки жира прикасались к губам. Я наклонил кастрюлю, чтобы отогнать жир назад, как за Старой крепостью раз за разом хлопнули три винтовочных выстрела. Я поставил кастрюлю на камень. Эхо от выстрелов прокатилось над городом. Рядом, через дорогу, в тюрьме свистнул часовой. Внезапно из того места, где прогремели выстрелы, послышалась еще и короткая пулеметная очередь.
   Визгливо залаяли в ответ около провиантских складов собаки. У ворот совпартшколы завозился часовой. И сразу в здании где-то возле клуба стукнула дверь, другая, третья! Кто-то промчался по дощатому коридору к общежитию курсантов. Оттуда донесся шум, приглушенный говор.
   Не успел я подбежать к флигелю и подняться на свое крыльцо, как внутри главного здания по каменной лестнице застучали сапогами и во двор по одному стали выбегать курсанты. Слышно было, как они щелкали пряжками, затягивали ремни.
   Из дверей вырвался высокий курсант и, нахлобучивая буденовку, закричал:
   — Получайте винтовки, товарищи коммунары!
   С этими словами он подбежал к низенькой дверке оружейного склада, что чернела рядом с главным входом в здание, открыл замок и исчез в складе.
   Сразу же на уровне земли тускло вспыхнули два забеленных мелом и взятых в решетки подвальных окна, остальные окна по всему зданию были темные, лишь в крайних двух у садика слегка отражалась еще низкая луна.
   Один за другим выбегали курсанты из склада. Высоко держа винтовки, они щелкали затворами, загоняли патроны в магазины, оттягивали тугие предохранители.
   — Связные здесь? — послышался голос Полевого.
   — Здесь, товарищ секретарь, — откликнулись сразу несколько человек.
   — Будите начсостав и сотрудников! Живее! — приказал Полевой.
   По двору в разные стороны побежали связные. Один из них, шумом раздвинув ветки сирени, помчался напрямик по бурьяну к нашему флигелю.
   — Где печатник Манджура живет? — запыхавшись, спросил он.
   Связной был низенький комсомолец, тот, что председательствовал на собрании и попросил меня из зала.
   — Сюда! — крикнул я коротко и первый побежал в коридор.
   Связной чиркнул спичкой. При ее зыбком свете я показал ему дверь, ведущую к родным, и он сразу же заколотил в нее кулаком.
   — Кто там? — глухо отозвался отец.
   — Тревога! Быстрей! — крикнул связной.
   Пока отец одевался, я стоял на крыльце.
   Под белой стеной главного здания уже выстраивались курсанты. Они были хорошо видны мне отсюда, сверху, лишь правый фланг слегка заслоняли кусты сирени.
   — Я с тобой, тато, можно? — шепнул я отцу, как только он показался на пороге.
   — Куда со мной? Еще чего не хватало? Марш спать! — не глядя на меня, сердито крикнул отец и осторожно сбежал по ступенькам во двор.
   Послышался тихий, приглушенный голос Полевого:
   — Смирно! Первый взвод, за мной шагом марш!
   Курсанты двинулись строем по четыре вдоль здания. Впереди без винтовки шагал Полевой. Отец пристроился на ходу, и я сразу же потерял его из виду.
   Без песен, без громкой команды, поблескивая штыками винтовок, отчеканивая шаг, колонна курсантов-чоновцев вышла из ворот на улицу, и часовой сразу же закрыл за нею высокие железные ворота.
   Мне стало очень одиноко здесь, на крыльце. К тетке идти не хотелось. Я знал, что теперь на все это большое здание, на весь огромный, занимающий целый квартал двор совпартшколы осталось всего несколько человек беспартийных сотрудников да жен начсостава с детьми. В городе было тихо, но тишина эта была обманчивой. Я знал, что сейчас со всех улочек города и даже с далекой станции спешат по тревоге на Кишиневскую, к штабу ЧОНа, группами и поодиночке коммунары-чоновцы.
   Пересекая освещенный луной пустой двор совпартшколы, я направился к воротам.
   — Стой! Кто идет? — громко закричал часовой.
   Голос его показался мне знакомым.
   — Свои, — ответил я тихо.
   — Кто такие свои?
   — Я живу здесь.
   — Фамилия?
   — Манджура.
   — Ну проходи…
   Часовой ждал меня в тени высокого вяза, и мне сперва было трудно разглядеть его в темноте; когда он вышел из-под дерева на свет, я узнал Марущака.
   — Старый знакомый! — протянул Марущак, улыбаясь, и взял винтовку за ремень. — Почему не спишь?
   — Хорошее дело! А тревога?
   — Какая тревога?
   — Да, какая? Вы будто не знаете?
   — Первый раз слышу!
   Я понимал, что Марущак меня разыгрывает, но все же спросил:
   — А куда курсанты пошли?
   — Кто их знает — может, в баню!
   — Ночью в баню? Вы что думаете, я — дурной?
   Марущак засмеялся и сказал:
   — Вижу, что не дурной, а вот любопытный — это да.
   Я не нашелся что ответить и затоптался на месте. Марущак предложил:
   — Давай посидим, раз такое дело.
   Мы сели на скамеечке около турника. Я незаметно поправил в кармане револьвер и спросил Марущака:
   — Часовому разве можно сидеть?
   — В армии нельзя, здесь разрешается, — ответил Марущак, шаря в кармане. Он вытащил кисет и, свернув папироску, чиркнул спичкой.
   — Папаша тоже ушел по тревоге?
   — Ага!
   Марущак с досадой, попыхивая папироской, сказал:
   — Вот черти, а меня не взяли. Надо же — второй раз тревога, а я в наряде.
   — А то не Петлюра случайно перешел границу?
   — Петлюра? Навряд ли. Вот только разве кто-нибудь из его субчиков. Нажимают на них Англия, Америка да Пилсудский, чтобы те деньги отрабатывали, которыми ихняя буржуазия подкармливает всю эту националистическую погань. Вот и лезут сюда, к нам.
   Далеко за Должецким лесом прокатился выстрел. Немного погодя — другой.
   — Пуляют, бандитские шкуры! — сказал Марущак.
   — Когда же тех бандитов половят?
   — А с кем их ловить будешь? Войска-то настоящего нет. Пограничники, те на границе, а тут чоновцы да милиция. С Польшей, как мир подписывали, уговор был: войска регулярного вблизи границы не держать.
   Марущак затянулся последний раз и очень ловко выплюнул окурок. Описав дугу, окурок упал далеко в траву, погорел там немного маленькой красной точечкой, похожей на светлячка, и погас.
   Луна светила ясно. Она стояла сейчас как раз над тюрьмой. Очень громко пели соловьи в саду совпартшколы. «Наверное, чоновцы уже где-нибудь за городом», — подумал я и в эту минуту услышал позади чуть слышный колокольный звон. Сперва я решил, что мне почудилось, и глянул на Марущака. Но он тоже услышал, повернулся и смотрел сейчас на открытые окна главного здания, откуда несся к нам этот неожиданный звук.