Беляева Лилия. Игра в "дурочку"

   Я шла по коридору, несла пылесос, когда неслышно по ковровой дорожке ко мне приблизился ученый старик Георгий Степанович и поманил меня пальцем, указывая путь в открытую дверь своей квартиры. Я послушно последовала за ним.
   — Дорогая Наташа, — тихо сказал он мне, оглянувшись на закрытую дверь, — я вчера наговорил вам лишнего. Надеюсь, вы ни с кем из здешних не успели обменяться этими сведениями?
   — Ой! Что вы! Зачем?
   — Вот именно. Пусть это будет нашей с вами тайной… о Серафиме Андреевне, которая грозила убить Мордвинову… Но это факт! Грозила! Я слышал собственными ушами! Но Мордвинову не вернуть… И сама Серафима в тяжелом состоянии… Зачем поднимать крик? Тем более, что, как мне известно, следствие буксует, нет свидетелей самого факта… даже если это было убийство. Пусть судит Бог! А мы, грешные, отойдем в сторонку… Согласны?
   — Ала, ага! — с готовностью отозвалась «Наташа из Воркуты». — А как от вас хорошо пахнет!
   — Верно? — старик улыбнулся. — Настоящая французская вода! Подарок Дома как общественнику! Я ведь организую культурные мероприятия, приглашаю кинодеятелей, артистов, поэтов… Разумеется, не один, нас несколько активистов…
   С моего языка едва не сорвалось: «Значит, вы организовывали и тот вечер, когда гремел-звенел молодежный ансамбль „Водопад“, а в это время в дыму и пламени задыхалась старуха Мордвинова?» Но я удержалась. Мне почему-то окончательно разонравился этот крепкий, костистый старик, чья борода пахла французской туалетной водой. Я вообще подозрительно отношусь к активистам, которые частенько не столько пекутся об общем благе, сколько наслаждаются пусть микроскопической, но властью над доверчивыми людьми.
   — Артистов приглашать, небось, нынче, больших денег стоит, Георгий Степанович? — посочувствовала наудачу.
   — Безусловно, Наташенька. Если бы не наш спонсор Борис Владимирович Сливкин, ничего подобного мы не могли бы себе позволить. Правда, и он балует нас не часто, денежки считает, как всякий истинный капиталист. Но тем не менее кое-чего подбрасывет, жалеет нас, стариков, уважительный человек. Его отчим в верхах, культурой ведает, а когда-то сам кино снимал, режиссировал…
   Я протирала влажной тряпкой широкие листья разных тропических растений в коридоре, когда ко мне пришло решение во что бы то ни стало подружиться с медсестричкой Аллочкой, которая дежурила на этаже именно в тот страшный вечер пожара и, как объяснял Виктор Петрович, — не удержалась, ушла с поста в столовую, где все дрожало и звенело от музыки… «Она, конечно, виновата, но ведь если все там, как не поддаться искушению? — совершенно справедливо заметил он. — У нас ведь не воинская часть, сотрудники не обременены железной дисциплиной, зарплатишка не ахти… Замену найти трудно».
   Что на это возразишь? Сколько лет Аллочке? Ну от силы двадцать два.
   Мне казалось, что Алла готова будет выслушать мои слова сочувствия. А там уж посмотрим… В окно я увидела, как она, кондитерша и Виктор Петрович возвращаются на территорию Дома. Женщины понурые, а мужчина с видом победителя. Невольно подумалось: «Какой мудрый директор! Провел воспитательную работу там, где никого, одни березки…»
   Когда чего-то очень-очень хочешь, рано или поздно обстоятельства начинают складываться так, что удача словно выбегает тебе навстречу. Я понесла в кладовку пылесос, но едва отворила дверь — увидела, что там, в темноте, уткнувшись лицом в ладони, плачет медсестра Алла… Я тотчас же затворила дверь за собой, щелкнула выключателем… Алла повернула ко мне мокрое от слез лицо, спросила капризно:
   — Это ты? Чего ты?
   — А пылесос на место… Ой, да чего тебе плакать-то! — затараторила, не давая Алле и полслова вставить. — Ты же вся такая красивая, тоненькая, прямо с картинки, прямо как актриса, а эта… которая ругалась… ну как самосвал… или бензовоз… У нас в Воркуте таких и звали прямо так… ну у которых чересчур много тела… «бензовозами»… Правда, правда! И чего ты на этого шофера глаз положила? Тебе бы за миллионера выйти! И ножки у тебя, и ручки… ну как статуя в музее. Сама себе цены не знаешь! У тебя ещё все так повернется, так хорошо повернется — вот увидишь!
   — Правда? — Алла посмотрела на меня с симпатией, чуть всхлипывая, но слезы уже не лились из её серых, круглых глазок.
   — Ой! — тараторила я, как идиотка, сорвавшаяся с привязи, чтоб только не дать ей бросить меня, уйти, ускользнуть… — Я тут на скамейке… Шла, значит, мимо и вижу — красивый такой журнал лежит для женщин… В нем столько картинок! И там советы, как стать женой миллионера. Знаешь, как? Надо и красивой быть и такой… ну чтоб веселая и не очень покладистая, ну чтоб он побегал, чтоб как кот за мышкой, миллионерам это нравится… Ой, а кто ты по знаку Зодиака?
   — Овен.
   — Ой, я там про этих Овнов узнала… они как магнит для мужчин… их спортсмены очень любят, чемпионы, всякие настоящие такие… с бицепсами. И у них в жизни обязательно все хорошо кончается… Правда, правда! Овнам на счастье везет!
   Алла положила мне руку на плечо и грустно проговорила:
   — А ты ничего… добрая… Только про настоящую жизнь мало знаешь. Это хорошо. Кто мало знает, того не тронут! — и она первой вышла из кладовой.
   «Эге! — подумала я. — Очень-очень непростенькая эта особа». Но собой осталась довольна, так как контакт наладила. Правда, не такой, чтоб сильно гордиться, но все-таки…
   — Иди в столовую! — сказала мне сестра-хозяйка тетя Аня, когда на часах было около пяти. — Там торжество начинается.
   — Какое торжество?
   — Как всегда — даты празднуем. У Серафимы Андреевны сколько-то лет, как она была на сцене и в кино.
   — Но ведь Серафима Андреевна больна, лежит…
   — Полегчало, говорят. Вот ей и отнесут, как положено, кусок «Триумфа», торт так называется у нас. Пусть порадуется.
   … В столовой за всеми столами сидели жильцы Дома, приодетые по случаю праздника. От старушек пахло духами. Некоторые из них держали в руках элегантные сумочки, а две полноватые подружки, которым вместе лет за сто шестьдесят — бывшие исполнительницы народных песен, отчетливо нарумянились и, видимо, из-за плохого зрения навели брови слишком черным, а губы слишком алым. На них не хватало Тулуз-Лотрека, чтобы запечатлеть на века. Но так и не сообразить — плакать или смеяться над ними и над собой, будущей…
   Грустью и тоской веяло от их изношенных, сутуловатых тел, где прикрытых шелком, где бархатом, где цветастой цыганской шалью. Немыслимо крупная тряпичная алая хризантема торчала поверх плеча цыганистой, расплывчатой Одетты Робертовны, что сумела с триумфом перезахоронить своего мужа… Но и эта роза, и белоснежные манжеты с запонками, обрамляющие костлявые руки стариков, — все меня угнетало и пугало, все выглядело каким-то ненастоящим, необязательным, карнавальным.
   Поневоле хотелось встать и сказать речь: вот вы, нынешние преуспевающие работники искусств, молодые актеры, актрисы, певцы, гитаристы, циркачи, полные задора и огня, знали бы, что вас ждет… какая зависимость от чужой воли. И только видимость свободы.
   … За двумя сдвинутыми столами, лицом к залу сидели Виктор Петрович, как всегда, прекрасно выбритый, в кремовой рубашке, главврач Нина Викторовна с аккуратно крашеными поджатыми губками и умело прорисованными бровками, активист, он же бородатый эстет и как бы уже мой приятель Георгий Степанович. Именно он, посверкивая золотыми или золочеными запонками на голубоватых манжетах, в торжественной тишине разрезал большой высокий торт, а кондитерша Виктория раскладывала кусочки по тарелкам.
   — Самый красивый, с розочкой, Серафиме Андреевне! — объявила она певучим контральто.
   — Безусловно, безусловно! — подтвердил Георгий Степанович, расправляя переломленную наклоном бороду. — Непосредственно в её комнату!
   — Долгие лета нашей многоуважаемой Серафиме Андреевне Обнорской, прекрасной актрисе, которая к тому же казалась и прекрасным литератором! Почти закончила писать свои мемуары! — провозгласил Виктор Петрович и поднял со стола букет белых и пурпурных роз. — Мы — единая семья. Мы всегда должны помнить об этом! Наша сила — в доброжелательном отношении друг к другу!
   Щелкнуло, вспыхнуло. Оказалось, здесь присутствовал фотокор из какого-то издания. Виктор Петрович счел нужным уточнить:
   — «Подмосковные вести». Как видите, интерес к нашему Дому у прессы не пропадает!
   Присутствующие зааплодировали. Всем, конечно не могло достаться даже по кусочку торта. На столах в вазах лежали пирожные эклер. Впрочем, Георгий Степанович объявил:
   — Торт делим, как всегда, между теми, кто особенно дружен с нашей юбиляршей.
   Голубые тарелочки понесла в зал, играя крутыми бедрами, волоокая Виктория.
   Нет, нет, я не забыла про треугольный кусочек коричневого торта с розовой розочкой, что лежал на тумбочке после пожара в комнате Мордвиновой. Но не такой аккуратный, как тот, что кондитерша собственноручно перенесла с подноса на голубенькую тарелочку для Обнорской. У того был отщиплен острый кончик…
   И вот процессия из директора, грузной Одетты Робертовны, энергичного Георгия Степановича направилась к лифту… Впереди, держа тарелочку на весу, шла, как ни странно, вовсе не кондитерша, а медсестра Алла. Что-то меня сдернуло с места, и я пристроилась следом за нею. Никто меня не остановил. Может быть, потому что в столовой забренчала посуда — там разливали чай и разбирали эклеры.
   Мне удалось благополучно дойти почти до двери квартирки юбилярши, когда вдруг Алла обернулась ко мне и холодно произнесла:
   — Гуляй, Наташа! Нельзя всем…
   — А может, помочь тем? — успела отозваться с наивной растерянностью.
   — Позову, если надо, — был ответ.
   Депутация-делегация скрылась вся без остатка за коричневой дверью. Я же, оглянувши пустой коридор, юркнула в кладовку. Плотно дверь не прикрыла, оставила щель для наблюдения… У меня, в случае чего, уже было готово вполне убедительное объяснение такого своего странного местонахождения: «Женские дела… ну это самое…» Попробуй не поверь! Тем более, что по телеку только и талдычат, что про прокладки…
   Минут через пять из комнаты Обнорской вышел директор, за ним — Георгий Степанович и, наконец, Одетта Робертовна. А вместо медсестры Аллы раздался её голос вослед:
   — Розочку попробовала! Вот прямо сейчас! Слизала с ложечки!
   — Ну хоть это! — обернулся Виктор Петрович. — Уже надежда…
   Когда они ушли, я, упрямая, рискнула отворит дверь в квартирку Обнорской. Алла заметила меня не сразу. Она низко наклонилась над лежащей навзничь старой женщиной. Та с расстановкой очень слабого человека выдавливала из себя одно и то же:
   — Лекарства… не хочу… лекарства… не хочу…
   — И не надо! — громко отзывалась Алла. — Никаких лекарств! Это крем был, розочка, в честь вашего юбилея…
   — Какого… юбилея? — хрипела Обнорская. — Какого…
   В её ушах поблескивали бриллиантовые сережки, на иссохшей желтоватой шее мерцала золотая цепочка.
   — Ну как же! Ну как же! — ворковала Алла, точно баюкала непонятливую старуху. И тут подняла глаза, увидела её, «Наташу из Воркуты» и грубо спросила:
   — Такую твою мать, что ты тут потеряла?
   — Я… я… может, помочь…
   — Дура! Вот дура навязалась! — почти орала медсестра над телом полуживой старухи. И вдруг неловким резким движением сбила голубую тарелочку с кусочком торта. Тарелочка раскололась, торт влип в сукно на полу…
   — Ладно, — смиловалась Алла. — Убирай.
   Она дрожала, эта хрупкая, миловидная медсестра. Дрожали даже её веки, дрожали губы, дрожали руки. И зрачок её глядел дико…
   Я собрала осколки с пола и взяла, было, чайную ложечку с тумбочки, чтобы в остатки от тарелочки соскрести липкую коричневую массу. Но Аллочка рысьим движением вырвала из моей руки эту ничем не примечательную, металлическую чайную ложку. Мне потребовалось мгновение, чтобы не изумиться даже взглядом, а тотчас, как ни в чем не бывало, подхватить грязь осколком тарелки и пообещать:
   — Я сейчас тряпочкой с содой протру.
   Алла смотрела на меня с ненавистью, замерев в одной позе, но чайная ложка в её руке дрожала, как осиновый лист на ветру. Вдруг она сорвалась со стула и едва не свалив меня, с уширенными пустыми глазами бросилась в ванную и уже оттуда приказала мне:
   — Закрой входную дверь! Слышишь?
   Я выполнила её просьбу. Но ведь следовало сообщить ей о том? Не правда ли? И я рванула на себя дверь ванной… И то, что я увидела там…
   — Скажешь кому — убью! — пробормотала медсестра, выдернула иглу из вены и, закрыв глаза, привалилась плечом к стене… Она сидела на крышке стульчака, шприц и пустую ампулу зажала в кулаке. Я голову могла дать на отсечение что при ней, когда она, если можно так сказать, разговаривала с полуживой Обнорской, не было этих предметов. Неужели она прятала их где-то здесь, в этой ванной комнате? Неужели она законченная наркоманка? Неужели никто из её сослуживцев не знает об этой её страсти, даже не догадывается?
   Опять вопросы. И ни одного ответа. Но я ведь понимала, что этот-то раз влипла по-крупному. Ни одному наркоману не нужны свидетели. Значит… меня ждут крупные неприятности. Самое простое — мне укажут на дверь, и все мои старания разобраться в деле Мордвиновой пойдет прахом… Значит, надо срочно как-то опять убедить Аллу в моей совершенной к ней симпатии и преданности. Решение созрело с той же быстротой, с какой однажды в деревне вскочила на высокий забор, когда за мной погнался разъяренный бык Филька.
   — Аллочка… я ведь и сама… ты тоже никому… ладно? — и с этими словами я полезла в карман, где лежала… белая пуговичка и, не моргнув глазом, проглотила ее… Пуговичку эту я подняла на ковровой дорожке, хотела швырнуть в окно, да чего-то пожалела, уж такая она одинокая и милая, сунула в карман, мол, пусть лежит… И, стало быть, убедилась в правоте запасливых людей, которые считают, что ничего ненужного не бывает, любая ерунда может пригодиться, всякой чепуховине свой час…
   — Синтетика? — спросила Алла.
   — Ага, — ответила я.
   — Да-е-ешь, — протянула она, веселея. — Вот тебе и Воркута! А теперь разбежались!
   — Может, ложечку помыть?
   — Какую?
   — Да чайную…
   — Не тронь! Я сама!
   Тут и последнему дураку станет ясно, что ложечка-то та не простая… И мне хотелось заполучить её в руки ужасно. Но — не судьба. Аллочка пошла в ванную и вымыла ложечку и сунула её себе в карман.
   К чему такая забота о ложечке? На ум пришло единственно объяснение — «яд»… А если так, то… Обнорская скоро умрет…
   Мне, конечно же, вовсе не хотелось, чтобы мое пророчество сбылось. Однако где-то на задворках сознания остренькой гранью сверкнула гаденькая честолюбивая мыслишка: «Если я догадалась верно — насчет яда — сегодня-завтра будет труп».
 
   Ничего подобного! На следующий день я видела своими глазами, как медсестра Алла самолично отнесла ей поднос с завтраком, а спустя полчаса вышла уже с остатками еды на тарелках.
   — Старушка идет на поправку! — возвестила громко и подмигнула мне свойски.
   Старая актриса, если верить Аллочке, умерла в обед.
   Аллочка шла по коридору вместе с директором, главврачом, общественником Георгием Степановичем и недоумевала вслух:
   Ну надо же… ну надо же… даже супу поела… успела… И вдруг…
   — Жаль, конечно, отзывалась главврач Нина Викторовна. — Жаль… Но ничего не поделаешь, сердечно-сосудистая недостаточность. С сердцем у неё давно были серьезные проблемы…
   Мне, я чувствовала это, необходимо было теперь проследить за всем процессом, связанным с мертвым телом. Значит, надо было придумать себе какое-то дело неподалеку от двери, что вела в квартирку покойной Серафимы Андреевны. И я его придумала — принялась мыть окна в коридоре. Я становилась как бы малой подробностью коридорной перспективы. На меня не стоило обращать внимание.
   И такое мое решение оправдалось. В своей позиции я увидела, как из квартирки Обнорской вышел директор, потом — медсестра, потом общественники, Георгий Степанович и Одетта Робертовна… Но почти сразу туда вошла сестра-хозяйка и секретарша Виктора Степановича. Стало быть, их там было трое, включая главврача. Чем они занимаются? Мне послышался как бы звук ключа, проворачиваемого в своем гнезде… Не бросая тряпку, я кинулась к двери, рванула её на себя… и очутилась лицом к лицу с тетей Аней…
   — Ты чего? — испуганно спросила она.
   — Я? Может, помочь чем?..
   Она с шумом выдохнула воздух, как это делает бегун, одолевший дистанцию, то есть первый страх с неё сошел, но что со мной делать дальше — она не знала.
   Ей на помощь пришла Валентина Алексеевна, секретарша директора, эта рыжеватая дама в желтых брючках, с бровками в ниточку:
   — Благодарим тебя, Наташенька, но помощь нам не нужна… Какая помощь? Мы ждем «перевозку»…
   Я вышла и спряталась в своей кладовой. И видела, как примерно через двадцать минут из комнаты вышла главврач. Лицо её было в пятнах. Она покусывала губы.
   Нет, мне надо было прорваться в квартирку Обнорской, где явно что-то происходило. Набралась нахальства и постучала в дверь и, едва мне открыли, повернув ключ, рванула внутрь…
   И не зря, не зря… Покойница лежала голенькая… То есть без своих бриллиантовых серег, без золотой цепочки… А на столе в беспорядке валялись бусы, колье, цепочки, кольца и прочее… Здесь явно шел дележ.
   — Чего тебе надо-то? — грубо спросила меня недавно столь деликатная секретарша директора. — Сдурела, что ли?
   Ее маленькая лапка с коготками вцепилась в кучу ювелирных предметов с откровенным бесстыдством, размазанная помада превратила её рот в одну уродскую кляксу, и эта клякса шевелилась, шипела:
   — Лезет куда не просят! Воркута и есть Воркута! Тебя надо предупреждать, чтоб молчала и директору ни слова?
   — Не надо. Никому ни слова! — пообещала я как бы крайне смущенно и клятвенно.
   — Ну смотри! — шевельнулся смазанный роток и вдруг растянулся в улыбке, показав ненадолго рядок белых, стройных зубов. — Плохо, плохо мы поступаем, девушка. Но не от хорошей жизни. Все беженки, все голые, босые в Москву заявились. Нужда! На зарплату не проживешь. На панель идти нам поздно.
   — Я понимаю! — ответила ей почти заискивающе, презирая в душе эту, в сущности убогую, но такую, выходит, наглую особь и отмечая заодно: «Директора они, все-таки, боятся. Он что, не знает, что ли, про эти ограбления покойниц? И про то, что Аллочка колется?» внезапно незаурядную тонкость в обращении проявила сестра-хозяйка тетя Аня.
   — Да это же Наташенька… хорошая девочка… не склочная… убирается на совесть, аккуратная… Она знает, что язык надо крепко за зубами-то держать… На, девочка, возьми, Наташенька, вот эту цепочку… чистое золото… на память о покойной старушке… У ней все равно родни никакой нет… Она не в обиде будет… В морге все равно уворуют.
   Тетя Аня ткнула меня в грудь рукой, которая держала болтающуюся цепочку с крестиком… Я медлила. Я не знала, что можно столь легко стать соучастницей элементарного ограбления… Но если я откажусь…
   — Ой, не надо! Ой, я её боюсь! — завопила я, изображая придурка из придурков, и бросилась из комнаты, забилась в кладовку. Там меня и нашла Алла. Уже не стесняясь, сделала себе привычный укол в вену на руке, спустила рукав белоснежного халата и насмешливо спросила:
   — Чего от цепочки отказалась? Неужели так покойников боишься?
   — Ужас и ужас! — для убедительности я перекрестилась.
   — Выпрут тебя отсюда, если не будешь со всеми, — предрекла шепотом же. — Тут надо в одном котле… иначе… Иди, возьми цепочку… Быстро!
   Если ты говоришь, — покорилась и вышла. Там, в комнате, рядом с покойной, находилась уже одна тетя Аня.
   — А, — понятливо произнесла она, — за подарком вернулась… Ну то-то же… Бери, — и вытащила из кармана эту самую злополучную цепочку.
   На покойную актрису я старалась не смотреть. Я и впрямь боялась её застывшего строгого лица, словно уже на веки вечные осудившего своих грабителей…
   Самое удивительное — тетя Аня тоже смотрела на покойницу, и слезы жалости текли из её глаз, хотя карман её отдувался от уворованных вещиц. Мне следовало чмокнуть сентиментальную разбойницу в пухлую щеку, что я и сделала. Да ещё сказала:
   — Миленькая тетечка Анечка, да не переживайте вы уж очень… Эта бабушка совсем старенькая была…
   И почти без паузы, прямо на ушко:
   — А чегой-то главврач-то такая вся нервная вышла? Прямо в пятнах красных?
   Рассиропленная лаской и оттого утерявшая бдительность женщина произнесла поучительно:
   — Жадность все! Хотела бриллиантовые серьги, а ей досталось кольцо с бриллиантом. Секретарша сама серьги снимала и себе же в бюстгальтер поклала, успела. Ой, бабы! Окороту в жадности не знают!
   — Тетя Анечка, а как же, как же дальше-то? — строила я уж такую наивность. — Ведь люди знают, что у этой актрисы были драгоценности, а увидят, что нет…
   — А как всегда, — отшепталась женщина, которой доставляло удовольствие чувствовать себя очень сведущей перед глуповатой девицей. — Счас секретарша принесет подделки и положит на стол! В морг-то кто везет в золоте и каменьях?
   — А если родственники какие заявятся?
   — Откуда? Она бездетная. К ней уж лет десять никто не ходит. Одна редакторша была какая-то чужая.
   — Но… Георгий Степанович и Одетта Робертовна видели на ней дорогое…
   — Эти-то! — усмехнулась тетя Аня. — Смолчат! Им с начальством хочется в мире жить. Эти понятливые…
   Мне казалось, что самое удивительное уже случилось в этот день. О нем напоминала мне цепочка в кармане казенного халата. Однако дальше на сцену неожиданно вышел Мастер на все руки Володя. Он появился в квартирке покойной Обнорской, когда там уже никого не было. В руках он держал все тот же обшарпанный чемоданишко, из тех, с которыми ходят по вызову сантехники.
   Впрочем, он явился по необходимости, так как медсестра Алла, заглянув в квартирку, оповестила вслух, выйдя из неё в коридор:
   — Опять течет! Опят кран сломался!
   А через минут десять Володя с чемоданчиком тут как тут. А ещё через полчаса можно было наблюдать в окно, как к «черному ходу» подъехала синяя «перевозка» и из неё два парня-санитара вытащили брезентовые носилки… Как водится, все, свободные и не очень от дел, припали к окнам… Володя вообще из квартирки не выходил. А когда носилки с телом поплыли по коридору, — он, Володя, помогал санитарам… Директор еле поспевал за процессией. Последним его указанием, когда носилки уже вдвигали в машину, было:
   — Володя, не забудь забрать одеяло!
   — Не забуду, — пообещал Мастер на все руки и залез в машину вслед за носилками.
   Рядом со мной все это время стояла грузная Одетта Робертовна, дышала тяжело и всхлипывала. Но когда машина тронулась, спросила в воздух:
   — Зачем они на неё шерстяное одеяло накинули? Лето же, теплынь…
   «Верно, — её недоумение передалось и мне, — чего это покойница с головы до ног закрыта казенным шерстяным одеялом коричневого цвета в оранжевых разводах».
   — Хотя, — произнесла раздумчиво жизнедеятельная дама, — так эстетичнее… все-таки, в узорах… и тела не видно.
   Но мне такое объяснение показалось неубедительным.
   — А тут всех хоронят с одеялом? — обернулась к Одетте Робертовне.
   — Сейчас подумаю… Вроде, всех. Да, да, вон и Мордвинову… Тоже Володя уезжал на «перевозке», чтобы вернуть одеяло… Видимо, это традиция…
   Я не осилила забрать золотую цепочку к себе домой, так и оставила в кармане халата. А в Михаиловом душе мылась и мылась, словно грязь на мне лежала липким слоем, и ничто её не брало. Чувствовала я себя так, словно окончательно заблудилась в дебрях. К прежним вопросам без ответов пристроились новые: случайное совпадение или нет смерть Обнорской вскоре после того, как ей скормили кусочек торта? Почему сестричка Алла не участвует в традиционном грабеже мертвых старух? Брезгует? Или без того богата, но скрывает? Действительно ли случилась протечка в ванной в квартирке Обнорской и необходимо было вызвать этого самого Володю, мастера на все руки? Зачем покойниц кутать в шерстяное одеяло, если нет в этом никакого смысла, ведь обычно достаточно лишней простыни? Традиция или и тут некая тайна, стерегущая преступление? Или мне уже всюду чудится одно злодейство, потому что мозги набекрень, и вместо того, чтобы заниматься живописанием всякого рода светских событий, употреблять всякого рода красивые слова вроде «фужер», «бокал», «вокализ», «интерьер» и прочее, я влезла уж в такую слякотную бытовуху…
   Конечно, мысль быстренько настукать на машинке материалец с жутко интригующим заголовком «Грабеж покойницы» мелькала в моей голове. И я уже видела нечто вроде суровой радости на плохо выбрито лице моего старенького бедолаги-редактора. Однако следом за этой парадной мыслью выскакивала другая и как бы с дубинкой наперевес: «Сама все видела, говоришь? А кто подтвердит? Сами воровки, что ли? Так что продолжай сидеть в засаде, собирай факты, а там видно будет».
   Три следующие дня, где я исправно в образе безотказной «Наташи из Воркуты» исполняла роль уборщицы, прошли удивительно тихо, без событий, если не считать того, что за мной вдруг стал ухаживать былой красавец и киногерой Анатолий Козинцов. Когда я убирала в его квартирке, где в изобилии стояли всякого рода призы-статуэтки, а в ванной комнате — всякие флаконы и коробочки с кремами, духами, туалетной водой, тальком, ну как у дамы, — он вдруг обратился ко мне: