Беляева Лилия. Игра в "дурочку"

   — Это зачем же тебе? Решила в богадельне жить?
   — Именно. Скажешь Удодову, что я — твоя знакомая, что приехала из Воркуты, что зовут меня Наташа, все документы в порядке, работала в детском саду, теперь в Воркуте жуть, поэтому и подалась вместе с матерью в Москву. Мать нанялась работать на даче у одних богатеев, а я, то есть Наташа хочет осмотреться, пристроиться с тихом месте, чтоб потом попробовать в медицинский институт… Такая есть голубая у неё мечта.
   — Он может спросить, почему не в торговлю? Уборщицам ведь гроши платят.
   — Ответ: не все умеют торговать. Она боится, что её подставят. Она, кроме того, не хочет работать там, где грубость, мат… И не на всю же она жизнь идет в Дом… Попробует, не понравится — подыщет себе место получше. И вообще время нынче такое… ученые вон кастрюлями торгуют, офицеры по ночам вагоны разгружают, а бывший дворник на «мерседесе» по Европам раскатывает.
   — В нелегалы собралась, значит… Может, не надо?
   — Надо, Миша, надо. В этом богоугодном заведении…
   И я рассказала ему про смерть актрисы Мордвиновой-Табидзе, про убийство Павла из-за вазы, а может, из-за дачи, про то, как гардеробщица попала под машину после того, как сказала нам роковые слова: «Старуху убили. Жить здесь страшно». И про свои подозрения — покойниц грабят…
   Михаил, естественно, удивился, почему всем этим делом не занимается следствие прокуроры там всякие. Рассказала ему, как мы с Маринкой ходили по кабинетам правоохранителей и что там услышали.
   — Чудные вы, все-таки, отдельные женщины, которые в газетах работают, — сказал Михаил. — Нет чтобы личные дела устраивать, богатых мужей искать…
   Мы пришли к нему домой. Он при мне позвонил Удодову и нажал ту кнопку на «Панасонике», которая врубает звук, слышный при желании даже на улице.
   — О, Миша! — услыхала я голос Виктора Петровича. — Что вдруг вспомнил обо мне?
   — А интересно узнать: не ты ли мелькал с длинноногой брюнеточкой на тусовке в «Рэдиссон-Славянской», где киношники собрались? Недельку назад?
   — Брюнеточка понравилась?
   — Классная девочка, классная!
   — Только таких и держим!
   — Рад за тебя, Витя, искренне рад. Воровать не стану. Есть просьбишка.
   — Всегда готов! Попутно не исполнишь ли мою небольшую?
   — Излагай.
   — Надо бы снимки сделать ты бы взялся… порадовал наших ветеранов? Как они обедают, гуляют-отдыхают… Снимков десять. Мы их на стенде повесим. Старые отыграли свое. Сам понимаешь, такой у нас контингент — сегодня жив старичок, книжку читает, на гитаре струны перебирает, а завтра… исчез. Мы, конечно, можем заплатить, но, сам понимаешь, не деньгами, деньжатами… Но Бог тебе припомнит это деяние! Доброе отношение к стареньким — благое дело, Миша!
   — Вас понял. Не откажу. Завтра утром имею свободное время. Как ты?
   — Все дела отменю! К нам же комиссия должна явиться — мы ей и покажем свеженький стенд! Выручаешь ты меня, Миша, как всегда! У тебя какая просьба?
   — Приеду, скажу.
   — Договорились.
   Он положил трубку в гнездо.
   — Татьяна, где твой милый?
   — Уехамши. А что?
   — Как же он не отговорил тебя от этого авантюрного мероприятия?
   — Пробовал. Не хватило терпения. Да и аргументов. Отговорить можно женщину домашнюю, обремененную детьми, стиркой-готовкой… А я что? Я — перекати-поле… Кстати, вроде тебя.
   — Значит, твердо решила в прорубь головой?
   — Твердо, Миша. Где наша не пропадала! Любопытный же кроксвордик получается с этим самым показательным Домом! Вот и внедрюсь, и присмотрюсь-прислушаюсь, и поломаю голову, почему да отчего да кто виноват, и шарахну дубиной правды по башке нашего обывателя! Может, даже книгу напишу и получу Нобелевскую премию!
   — Только так! — поддержал он меня. — Иначе и браться незачем. Мне из премии на бутылку выделишь?
   — Да ты, вроде, не пьешь… Кстати, почему не пьешь?
   — Кстати, все свое выпил и завязал. В Афгане еще. Аппарат как удержишь, если руки трясутся? Вот то-то же… Да и бабочки-козявочки пьяниц не уважают, фыркают и улетают.
   Он поднял со стола фотографию оранжевой бабочки с черной окаемочкой на крыльях, повертел, то приближая, то отдаляя:
   — Жаль, Татьяна, я должен уехать. Жаль.
   — Не жалей, так устроено, от меня все уезжают.
   — Должен уехать и уеду в этот выходной. Хотя если бы был поблизости… Но — должен. Хода назад нет.
   — Куда ж это?
   — В Таджикистан. Ну и, конечно, бабочек поснимаю и прочую мелочевку. Ключ от квартиры отдаю тебе. Ты же должна где-то жить в качестве Штирлица?
   — Я почти сняла уже комнату…
   — Дай отбой.
   — Михаил, ты — золото…
   — Знаю. Другие — нет, не убеждены. А то бы орденок на ленточке повесили.
   Под вечер следующего дня он мне доложил:
   — Влез в доверие к Вите Удодову по уши! Отщелкал ему двадцать пять кадров. Завтра отнесу. Про тебя говорил… Представил как девицу трезвую, но небольшого ума. Без замаха девицу.
   — Правильно. Пойду обрабатывать свою сводную сестрицу. Это ж она — Наташа из Воркуты.
   — А если не согласится?
   — Убедю. Постараюсь. Костьми лягу.
   Вообще-то я не была до конца уверена, что моя провинциалочка легко согласится сыграть свою роль в приключенческом сюжете. Девица она замедленных реакций, патриархальных представлений, что можно, что нельзя, а что нельзя ни в коем случае. Но, с другой стороны, она вряд ли захочет портить со мной отношения.
   Я пришла домой, позвонила на дачу, где она с матерью огородничала у богатенькой старушки, которая хотела питаться овощами только со своей земли. Договорились встретиться.
   Наташа появилась с улыбкой, веселая, загорелая, её светлая челочка отливала атласом:
   — Ой, как там хорошо! У нас домик отдельный! Но нам там только до осени. Мама хочет в Грецию. Там работники нужны. Там долларами платят.
   — Ты часто в Москву ездишь?
   — А зачем? На даче природа.
   — У тебя паспорт с собой?
   — С собой, в сумке. А что?
   Я начала издалека, перечислила особенности и трудности своей журналистской работы, подчеркнула значимость каждой заметки, где автор выступает против аморального поведения молодежи, бичует безответственность тех молодых людей, которые пьют, употребляют наркотики, хулиганят.
   — Это же все ужасно? Ты так думаешь? — спросила Наташу.
   — Ясное дело.
   — поэтому уверена, ты готова помочь мне.
   — Чем смогу… А как?
   — Мне надо поселиться в студенческом общежитии. Ну будто я приехала поступать или подруга чья-то. Мне надо посмотреть, как там живут, как юноши и девушки проводят свое время. Чтобы написать все по правде. Чтобы помочь было тем, кому нужно.
   — А что я делать должна?
   — Ничего. Мне от тебя нужен только твой паспорт. Я с ним пойду туда. Со своим не могу. Я должна прическу сменить. Одеться, как ты. Чтоб никто не узнал.
   — Ой, как интересно! Я тебе тогда все отдам воркутинское! И сережки, и юбку, и кофту! Раз такое дело-то! И цепочку с крестиком бери! Бери, бери, у меня ещё одна, серебряная есть и такой же крестик!
   — Ой и бедовые мы с тобой девки, Наташа! Надо бы отца поблагодарит лишний раз.
   — И верно! Бедовых девок в свет пустил! Со мной поедешь или я тебе все привезу?
   — С тобой. Но ты и матери ни слова.
   — Поняла.
   — И ещё одно: в Москве не появляйся до двадцатого июня. Я тебе сама позвоню, когда будет можно.
   — Раз надо — не высунусь с дачи.
   — Теперь я тебя расспрошу про Воркуту, про школу, где ты училась, про детсадик, про дом, где жила…
   — Давай, начинай…
 
   … Глянула в окно, где сияло чистотой и невинностью голубенькое майское небо, почикала ножницами по воздуху и резанула… К моим ногам слетела длинная светлая прядь…
   Михаил, как ему и было велено, сидел на кухне, допивал кофе и продолжал считать мою затею по меньшей мере необдуманной. У двери, в прихожей, уже стояла его командировочная тяжеленная сумища, где основное место занимали фотопринадлежности, включая три фотоаппарата и фоторужье.
   — Вхожу на подиум! Музыка! Гляди!
   — Мать честная! — воскликнул он то ли в восхищении, то ли в досаде. — Во что себя превратила! Глухая провинция! Не жалко волос-то?
   — Не-а. Немножко.
   — Ох, Татьяна, Татьяна… И куда лезешь на свою голову! Не женское это дело!
   — Ага! Женщине пристало лишь прозябать на задворках жизни. Без претензий.
   — В последний раз спрашиваю: ты хоть понимаешь, куда лезешь? Там уже целых два трупа. Или три.
   — Не каркай! Но если я уже и волосы изуродовала во имя правды — значит, ходу мне назад нет.
   Он поднял с пола свою сумищу…
   — Знаешь, почему ты затеяла все это? Потому что без любви живешь, без настоящей, кондовой любви, чтоб до скрежета костей и поломки челюстей.
   — Золотые слова роняешь, Михаил! Но дороже всего была бы подсказочка: где сыскать такого мужичка, чтоб он к тебе и ты к нему со всей искрометной страстью, чтоб друг от друга автокраном не отодрали? Где? Сам-то куда, между прочим, помчался? В Таджикистан, на границу, где пульки не только соловьями свистят, но и жалят. Чего тебе-то в Москве не хватает?
   — А может, тоже любви? Надо подумать. Так или иначе, хочу встретить тебя здоровой и невредимой. И веселой тоже!
   — А я — тебя. Два дур… то бишь сапога — пара.
   И мы рассмеялись. Он захлопнул за собой дверь. А я осталась одна-одинешенька в чужой квартире, с чуждой мне челкой до бровей, разлученная с родными и близкими. Зато при «легенде», подтвержденной чужим, но отнюдь не фальшивым, паспортом, со знанием разного рода подробностей из жизни Наташи Игнатьевой из Воркуты, которая, кстати, согласно придумке Михаила, есть евойная любовница… А то б почему он держал её в своей комнате? Какой ему интерес?
   … На следующее утро, как и было договорено через Михаила, молоденькая женщина с челкой, весьма провинциального вида, робко входила в кабинет директора Дома ветеранов работников искусств Удодова Виктора Петровича.
   — Я — Наташа, из Воркуты, — произнесла смиренно, замирая на пороге и поначалу даже как бы не смея поднять глаза на Большого начальника за столом. — Я от Михаила Воронцова… он фотографирует для газет…
   — Ясненько, ясненько, — зарокотал баритон. — Что ж вы стоите, садитесь!
   Села. На кончик стула.
   — Ваши документы, пожалуйста…
   Протянула паспорт и трудовую книжку, робко взглянула на человека за столом: «Совсем не узнал?! Или притворяется?!» Нет, судя по всему, принял «Наташу из Воркуты» за чистую монету, никак не сопоставив её с давешней экстраординарной мадамой в черной широкополой шляпе, алом пиджаке, белых брюках, черных перчатках, черных очках…
   От сердца отлегло, и оно застучало чаще, словно получило полную свободу… Стало быть, первая мизансцена сыграна как надо, на «ура»? но нет, нельзя расслабляться… Может быть, он только делает вид, что доверился?
   — Значит, без прописки в Москве? И как же мы с вами? Есть же закон…
   — А мама говорит, меня временно пропишут… Завтра уже.
   — Без нее? Почему? Куда же она денется?
   — Она пока в деревню под Краснодар хочет уехать. Там дом старый от бабушки остался… А я не хочу в деревню. Мне в Москве хочется…
   — Всем в Москве хочется! Но вы знаете, что зарплата, если я приму вас на работу, несерьезная?
   — Зато здесь тихо, красиво, никаких рэкетиров…
   — При чем тут рэкетиры? Вам что, приходилось с ними сталкиваться?
   — Ага. Я пробовала у нас на рынке в Воркуте торговать…
   — Понятно. Не получилось?
   — Не-а. Не умею.
   — Понятно. Ну что ж, голубушка, договоримся так: я беру вас на месяц пока, это испытательный срок. Дальше видно будет. Нам нужна уборщица на второй этаж. Мы штат не раздуваем. Поэтому если будет нужда, вы готовы подежурить ночью? Раз в детском саду работали… Кстати, а почему вы не захотели здесь в детсад? В Москве?
   — Почему? Ну надоело… дети… кричат, плачут… И денег кот наплакал…
   — Понятно. Знать надо, усвоить: старые — что малые. У них тоже бывают причуды, обиды… И вот ещё что — у нас коллектив очень дружный. Очень. Надеюсь, вы не из склочных?
   — Да нет…
   — Ну и прекрасно. Повторяю: беру вас на месяц, а там посмотрим. Сработаемся — так сработаемся… Вам нужно пройти медкомиссию… Главврач все расскажет, что, куда, как… Ее кабинет в другом конце коридора. Ну что ж… Наташа… я рад, что могу помочь человеку в беде. Михаилу привет передайте. Он человек обязательный, сделал нам отличные снимки. Мы уже оформили стенд. Повторюсь: наш коллектив исключительно дружный! Никаких интриг, склок, сплетен, грызни, пересудов. У нас на руках контингент исключительно интеллигентный, заслуженный. Наша задача — соответствовать. Не подведите!
   — Не подведу. Постараюсь.
   Виктор Петрович улыбнулся, и, надо сказать, улыбка у него была хорошая. Протянул руку через стол. И рука оказалась теплой, мягкой…
   — Оформляйтесь. Наши женщины вас введут в курс ваших обязанностей.
   «Наташа из Воркуты» кивала и кивала, глядя, точно по схеме собственного сценария, застенчиво-счастливо, во все глаза, на своего благожелательного работодателя. Так глядела, так глядела, чтоб он заодно догадался, что и как мужчина произвел на девушку из глубинки сильное впечатление. Да ведь он, действительно, «и статен, и приятен», и очень похож в своем клетчатом пиджаке, хорошо подогнанном к плечистой фигуре, на импозантного телекомментатора по спорту.
   Аккуратно ступая дрянненькими туфлишками по темно-вишневой ковровой дорожке безлюдного коридора, я скоро очутилась перед дверью с табличкой «Главврач Нина Викторовна Журавлева». Хотела сразу постучать, но не осилила. Одно дело — обдурить мужчину, но совсем-совсем другое — женщину. Может быть, потому, что мужчины действуют все больше разумом, на него надеются, а женщины берут чутьем. Они — вечные соперницы и способны с первого взгляда распознать в другой процент хищности, к примеру…
   Струхнула я, одним словом, перед встречей с неведомой Ниной Викторовной. Вдруг она, прозорливица, наблюдала из какого-нибудь потаенного уголка за той экстравагантной особой в алом пиджаке, дикой шляпе и прочих театральных атрибутах, и догадалась, что здесь что-то не то, фальшивкой пахнет? Ведь нос свой я не изменила… И подбородок… Хотя образ супермадам потребовал косметических поправок… «Не паниковать! — приказала себе. — Черные, огромные очки скрыли многое!»
   И все-таки, все-таки… Не знаю, сколько бы ещё времени я проторчала перед дверью главврача в нерешительности, если бы эта дверь вдруг не отворилась и мы не встретились с Ниной Викторовной нос к носу. Как и положено «по образу», я, путаясь от робости в словах, натурально краснея, объяснила ей, что вот хочу уборщицей… Виктор Петрович направил к вам… нужно медкомиссию пройти…
   Высокая женщина молча шагнула в глубь своего кабинета, села за стол, мне предложила жестом занять кресло напротив, подождала, что скажу еще. Но я умолкла, положила ладонь на ладонь и опять же чуть исподлобья, зависимо как бы и очень неуверенно глянула ей в светлые спокойные глаза.
   — Понятно, — наконец, произнесла она неподкупно и жестко. — Но, милочка, зарплатишка ваша будет ничтожной… по нынешним временам. Вам сказали?
   — Да.
   — И как же? — почти иронично. — Жить?
   — Ну… попробую… Меня пока только на месяц… Я в Москве ничего не знаю… Я из Воркуты…
   Нина Викторовна не проронила в ответ ни слова. Она вертела на пальце золотое колечко и в упор, почти бесстыдно рассматривала меня. Я же под её взглядом все больше сутулилась… Мне казалось что бесправная в московских условиях Наташа из Воркуты именно так должна себя вести… И уж совсем не по сценарию, а из настоящего страха быть опознанной старалась смотреть в пол, а не в глаза этой явно неглупой тетеньки, которая свое заурядное личико с длинноватым носом и небольшими серыми глазками сумела с помощью всяких косметических ухищрений превратить почти в произведение искусства. Особенно удачно она прорисовала именно глаза и брови. Впрочем, и губы, от природы узкие, сумела с помощью обводки и темно-розовой помады превратить в искусительный бутон…
   — А где же вы поселились… живете? — наконец, подала она голос, подняла вазочку с веткой белой сирени, поднесла к лицу, понюхала.
   Я очень, очень смутилась. Возможно, даже переиграла и не без труда выговорила:
   — Пока… тут один знакомый… он по командировкам… вот у него… он приезжал к нам в Воркуту…
   — Молодой?
   — Почти, — прошептала я, низко, повинно наклоняя голову. — Тридцать семь лет…
   — Вот как… Вот, значит, как…
   Закончила Нина Викторовна насмешливо-ободряюще:
   — Ничего не поделаешь, милочка! Когда не живешь, а выживаешь — не до жиру… Женская гордость только в романах хороша и к месту. А позволь узнать, почему не замужем?
   — Была.
   И с воодушевлением пересказала кусок подлинной Наташиной биографии. — Он как с армии пришел, ничего был, нормальный. Ну а как в шахте стал — как не пить? Если все у них там пьют… Я с ним два года промучилась… Шел пьяный в метель, а на него бульдозер… Погиб.
   — И ребенка не успела родить?
   — Нет. Не хотела. И мать не велела. Он же пьяный когда — бил меня…
   — Все хорошо, что хорошо кончается, — заключила главврач. — Видно, мать у тебя толковая женщина.
   — Она у меня все понимает…
   — Ну что ж, красавица, — вздохнула Нина Викторовна. — Мало кто из русских, российских женщин знает, что такое женское счастье. Не ты первая, не ты последняя. Но надеяться надо… Как без надежды? Вдруг ещё и встретится человек, который тебя полюбит, и ты его, и все будет как надо… Небось, так думаешь: в Москве парней много, авось повезет?
   — Ой, правда! — поспешила я согласиться, благодарно глядя женщине в глаза. — Это у нас в Воркуте пьянь на пьяни, а здесь всякие… Улицы полные… Метро…
   — Если приоденешься, — она критически оглядела меня с ног до головы, — ну хотя бы через секонд хэнд, где подержанная одежда продается за пустяковые деньги, — поднимешь себе цену. Женщине нельзя сдаваться ни при каких обстоятельствах. Она должна всегда иметь вид.
   Имела ли я право подозревать эту рассудительную даму в злодействе и зачислять в людоедское племя умба-юмба? Она смотрелась так хорошо, так уместно за полированным столом, вся в белоснежном, отглаженном, с белой же шапочкой чуть набекрень, пахнущая хорошими духами… И как же трогателен этот стеклянный кувшинчик с веткой белой сирени поблизости от её длинных пальцев хорошей формы с аккуратным бледно-розовым маникюром… Да как же она, такая, могла быть причастна к темной истории с гибелью актрисы Мордвиновой при пожаре?!
   Но вот в чем я, Наташа из Воркуты, утвердилась после этой беседы: мне надо всячески, не сбиваясь, тянуть именно на образ сбитой с толку, растерянной и вполне безобидной провинциалки, которая нуждается в советах, утешении и вообще в покровительстве. Женщины, любые, очень любят чувствовать свое превосходство над особями своего пола. Им, многим из тех, у кого и своя судьба не сложилась, как бы в радость, что другой ещё хуже, потому что можно с высоты собственного опыта и неблагополучия поучить жить, «раскрыть глаза» и прочая, и прочая…
   Вероятно, оттого, что дурочку непутевую сыграть куда легче, чем, положим, Софью Ковалевскую, я настолько оказалась «в роли», что сестра-хозяйка, полная, грудастая Анна Романовна, расспросив меня прямо в коридоре, откуда, почему, и услыхав историю печальную, неказистую, поглядела критически на мои истоптанные туфлишки, заявила решительно:
   — Айда ко мне, горе луковое!
   Привела в комнатенку с зарешеченным окном, где на полках лежало в высоких стопках чистое постельное белье, шерстяные одеяла одинакового бежевого цвета, а посреди стояла гладильная доска на алюминиевых ножках врастопырку.
   Анна Романовна, тяжеловато дыша, наклонилась, вытащила с нижней полки белые босоножки на танкетке, кинула мне:
   — Меряй! Мне не подходят. У меня ноги после ночи пухнут.
   — А… а сколько стоят, Анна Романовна?
   — Сдурела! Бери и надевай! И зови меня попросту тетей Аней.
   Ну и попробуй после этого верить собственным глазам, которые всего несколько дней назад видели, с какой хищной поспешностью эта самая добродушная, сдобная тетя Анечка выискивала в углах комнаты погибшей актрисы возможные сокровища, хватая то то, то это…
   — Чего нам-то манерничать друг перед другом, — продолжала она поучать меня. — Ты с Воркуты, я тоже… не с Красной площади, издалека… Беглянки и есть беглянки. Меряй, меряй, не тяни!
   — Но как же… — переминалась я в надежде, что тетенька разговорится ещё больше и я получу добавочную информацию. — Вы, наверное, покупали, деньги платили…
   И она не удержалась, её моя медлительность в принятии разумного решения окончательно допекла:
   — Дурочка! — обозвала беззлобно. — Куда ты пришла работать? К старикам старым. Сколько платить тебе будут? Гроши. Одно удобство — старики не вечные, помирают, а ихние одежки остаются. Или ты брезгуешь? Так протри, вот тебе перекись разведенная, они же новые, от артистки остались…
   — От самой настоящей артистки?! — изумилась я, всовывая ногу в босоножку.
   — А то от какой же! — горделиво отвечала тетя Аня. — От знаменитой Мордвиновой! Слыхала, небось?
   — Да, вроде, нет…
   — Ну темнота! Про саму Мордвинову не слыхала? В прошлые годы её фотографии по всем кинотеатрам висели. Что глазки, что губки что бровки — красота! А на щечках ямочки. И волосы хороши были — такая раскудрявая! В киосках открытки продавали, где она улыбается. Красиво пожила… не то что мы, рядовые. Только кончила худо, хуже некуда. Она у нас тут сгорела, бедная…
   — Как сгорела? — ужаснулась я. — Вся сгорела? А как же босоножки? Они отдельно от неё были?
   — Отдельно. Подошли? Ну и носи. А много будешь знать — скоро состаришься.
   — Так ведь интересно… — играла я кромешную дуреху. — Как это в таком красивом доме можно сгореть? Дом-то не сгорел!
   — Помолчи! — приказала тетя Аня. — Радуйся, что босоножки подошли. Надо же, вторую такую на мою голову…
   — Тетя Анечка, — я подскочила к ней, приобняла, чмокнула в пухлую щеку. — Спасибо вам! Ой, как они мне по ноге! А какую «такую» на вашу голову? Тоже дурочку, вроде меня?
   — Тоже, — улыбнулась, удовлетворенная женщина. — Тоже ни тебе постоянной московской прописки, ни средств для жизни, а так — бедолага. Но ничего не скажу — работает на совесть! Не сует нос, куда не надо! Зина из Ферганы. Молодая, моложе тебя даже…
   — Уборщица?
   — Ну! У нас тут, если и кухонных взять, почти весь Советский Союз. Как это раньше-то говорили — интернационал.
   — Вот смешно!
   — Ну глупая ты какая! — осерчала тетя Аня. — Чего смешного? С какой радости люди с насиженных гнезд сорвались? Все побросали и к Москве прилепились крайчиком? Большие у них тут права, что ли? Спасибо Виктору Петровичу, директору нашему, всех бедствующих пригревает… Вот и тебя взял, не шуганул… Тоже пожалел, значит.
   Тут в окно я увидела серый пикап с синими буквами на боку «ДВРИ»… И меня дернуло спросить:
   — И что… и вон тот парень, шофер, тоже не московский?
   — А что? — тетя Аня сурово сдвинула крашенные черным брови. — Тебе-то что?
   — Так ведь… — промямлила смущенно, — парень же… у него вон какие брови…
   Тетя Аня ладонью шлепнула меня по попке:
   — Уже и брови углядела! Да не про тебя он, не про тебя! Сразу говорю — и не надейся. У него жена есть, красивая бабенка, наша кондитерша Виктория. С ней не всякая сравнится. Даже наша Ангелина, отдел кадров, рядом с ней как доска… У Виктории всего много — волос, грудей, задок загляденье одно. Им с Володей счастье привалило. Дачу Мордвиновой получили. То все где-то по чужим углам, снимали, деньги тратили. Теперь целая дача… да в сосновом лесу… Плохо ли?
   — Целая дача?! А за что?! Кто подарил-то?! — изобразила я как бы сверхизумление. — Вот бы и мне…
   — Ой, тебе! — тетя Аня рассмеялась, продемонстрировав где свои, где золотые зубы. — Он-то мастер на все руки! Он тебе и шофер, и сантехник, и куда ни пошли — вовсе безотказный. Вот ему и досталась дача Мордвиновой…
   — Она ему сама подарила?
   Я чувствовала, что иду по очень тонкому льду, но остановиться не могла. Мне казалось, моя «дурочка из Воркуты» вполне могла задать и такой вопрос:
   — Он ей кто, родственник какой?
   — Говорю, случай. Дачу-то Мордвинова подарила одному мужику богатому, Сливкину. Он тут был раза три… приносил ей траву всякую. Но жить на той даче не стал. Взял да подарил её Володе. Вот прямо взял и подарил. Такой добрый человек оказался. — Тетя Аня повертела на пальце сначала одно обручальное кольцо, потом второе, потом третье. — Володя добрый. Он бабушку Викториину пригрел. Она на совсем в себе от чеченских дел, под бомбежкой разум утеряла. Что ты! На свете горя море-океан! Одна надежда — на добрых людей в случае чего…
   — На таких, как вы, тетя Анечка, — мурлыкнула я, то есть простодушная Наташа из Воркуты, и опять обняла полную женщину, настроенную сентиментально на тот момент, и опять поцеловала её в тугую щеку. — Как же мне на вас повезло! Как повезло-то! И не думайте, тетя Анечка, я ваши все советы учту и не дуду планы строить насчет Володи этого, раз у него жена есть… Я же не какая-нибудь…
   — Вот и хорошо, что ты понятливая, — согласилась тетя Аня. — А то тут одна попробовала поухлестывать за ним — медсестра наша Аллочка, так Виктория ей такой тарарам устраивает! Как же только её не обзывает! Ну давай, выметайся, а то я с тобой заговорилась, а мне надо занавески в комнатах менять… И тебе показать орудия производства пора.