– Утром просили передать, но вы не открыли. Спали, наверное. Я два раза приходил…
Я вырвала у него клочок бумаги и, не успев еще прочитать, поняла.
Кто-то приезжал, звонил и стучал в дверь, часто и тревожно гудела телефонная трубка, потом смолкла. Я лежала, уткнувшись лицом в подушку, и плакала – так, как не плачут по живым.
Главное – никому ничего не рассказывать. Я придумала шикарную версию того, где взяла рукопись. Мне поверили. Сигнальный экземпляр «Исповеди» стоит на моей полке. Я бросила работу – с того дня, как птичий профиль Николая Васильевича Гоголя примерещился мне в коридоре издательства.
Главное – никому ничего не рассказывать. Короткая встреча искалечила мне жизнь. Я не могу думать о будущем. Я не читаю книг. Я пью транквилизаторы и храню в ящике стола маленькую записку:
«Спасибо за все. Прощайте. Ваш Пушкин».
Он был уверен, что выполнил свою миссию. Он еще не знал, что спустя полгода старый профессор, благополучно избежав удара, примется за новую книгу – «Прозрение Пушкина», полную новых бесплодных попыток, догадок, трактовок…
Нет, мой бессмертный гений, люди никогда не оставят тебя в покое. Вечно бродить тебе в сумерках серединного мира, вечно ждать, когда же забудет тебя беспощадная людская молва, перед которой и жизнь, и смерть, и дар – все ничто.
ПРО ЛЮБОВЬ
Художник и Соня
В Сантьяго идет дождь
Я вырвала у него клочок бумаги и, не успев еще прочитать, поняла.
Кто-то приезжал, звонил и стучал в дверь, часто и тревожно гудела телефонная трубка, потом смолкла. Я лежала, уткнувшись лицом в подушку, и плакала – так, как не плачут по живым.
Главное – никому ничего не рассказывать. Я придумала шикарную версию того, где взяла рукопись. Мне поверили. Сигнальный экземпляр «Исповеди» стоит на моей полке. Я бросила работу – с того дня, как птичий профиль Николая Васильевича Гоголя примерещился мне в коридоре издательства.
Главное – никому ничего не рассказывать. Короткая встреча искалечила мне жизнь. Я не могу думать о будущем. Я не читаю книг. Я пью транквилизаторы и храню в ящике стола маленькую записку:
«Спасибо за все. Прощайте. Ваш Пушкин».
Он был уверен, что выполнил свою миссию. Он еще не знал, что спустя полгода старый профессор, благополучно избежав удара, примется за новую книгу – «Прозрение Пушкина», полную новых бесплодных попыток, догадок, трактовок…
Нет, мой бессмертный гений, люди никогда не оставят тебя в покое. Вечно бродить тебе в сумерках серединного мира, вечно ждать, когда же забудет тебя беспощадная людская молва, перед которой и жизнь, и смерть, и дар – все ничто.
ПРО ЛЮБОВЬ
Художник и Соня
Настала весна. Город вылез из мехового и серого, по городу бегали разноцветные курточки. Солнце старалось вовсю, и в воздухе пахло праздником.
Танька уволилась с работы. К черту дурацкого зава, теток из машбюро и всю их шарашкину контору. Впереди – счастливые месяцы полуголодной жизни. Она будет вставать, когда ей захочется, ехать за город, рисовать, а потом продавать этюды прямо на улице. Будет готовить, стирать и шить, переделает все, до чего не доходили руки. Лешенька станет заходить к ней все чаще и чаще, и, как знать, может быть, и получится у них что-то по-настоящему. Лешенька Любит комфорт, придется становиться хозяюшкой. А потом… потом она напишет что-нибудь очень большое и талантливое, и тогда…
– Привет, Танюха!
Старый знакомый. Конечно, она ему рада. Дела нормально, уволилась с работы, красота! А ты как? Давно не виделись, с окончания училища два года прошло, кто-то влюбился, кто-то женился, началась взрослая жизнь…
– Я вчера видел Лешку рыжего. Помнишь? С какой-то мартышкой-блондиночкой. Симпатичная!
Помнит, Лешку рыжего, Лешеньку, она помнит, еще бы!
– Ну, ты не теряйся, звони. Запиши телефончик…
Телефончик она записала, звонить пообещала. «А теперь извини, я спешу». И заспешила, размахивая руками, совсем в другую сторону.
Шли дни, деньги таяли, а Танька все никак не могла приняться за работу. Каждое утро она с тоской рассматривала что-нибудь, начатое сто лет назад, но все как-то «руки не стояли» – лень? нехватка вдохновения? – и, поразмыслив, она отправлялась гулять. Улицы уже подсохли. Давно не являлся Лешенька, но это почему-то не печалило, печалила весна, яркое солнце. Танька гуляла, упиваясь своим одиночеством, тоской по чему-то новому, невероятному. Огромное солнце росло и ширилось в ней самой, и Танька вслушивалась в него с восхищением и опаской.
– Да что же вы, девушка, ей-богу…
Визг тормозов. Брань водителя. Кто-то схватил ее за рукав и продолжал держать.
– Жить надоело, идиотка? – орал водитель, а мужчина в сером плаще нервно теребил воротничок, другой рукой сжимая ее запястье.
– У вас что-то случилось?
– Стерва! – резюмировал водитель, хлопнув дверцей. Очевидцы, бурча, расходились.
– Что случилось? – повторил мужчина. – У вас горе? Уши у него были пламенно-розовые.
– Все нормально. – Танька утерла слезы. – Руку пустите, больно…
Подобрала с мостовой сумку и пошла прочь. Тщедушная фигурка в рваной джинсе, подросток-недоросток, растрепанные волосы, огромные боты заляпаны грязью. Он нагнал ее.
– Послушайте, я понимаю, случается всякое – проблемы, несчастья… Но ведь это не выход!
– Вы что? – Она уже не плакала. – Вы что, думаете, я специально под машину кидалась? Вы думаете, я вправду идиотка? Не заметила просто… И нечего за мной идти!
– А я не за вами. Мне в эту же сторону. Танька ускорила шаг. Он упрямо топал следом.
– А знаете что? – Она обернулась. – Мне действительно что-то нехорошо, вы меня проводите, ладно? Меня Таней зовут. А вас?
– Павел Васильевич. – Он подумал и прибавил: – Сонников.
– Прелесть какая! – Танька всплеснула руками. – Сонников! Вас, наверное, в детстве Соней звали, да?
Он усмехнулся.
Некоторое время они шли молча, и Сонников слышал, как шаркали об асфальт ее ботинки. Танька пожелала влезть на бордюрчик, огораживающий раздетый газон, усыпанный прозрачными тенями прошлогодних листьев. Теперь она шла, озабоченно глядя вниз-вперед, и Сонников внутренне сжимался всякий раз, когда, удерживая равновесие, взлетали ее раскинутые руки. Оградка была невысокая, но узкая и шаткая, а его поддержку она решительно отвергла.
– Можно я буду звать вас Соней?
– Нежелательно, – нахмурился он. – Да слезайте же оттуда!
– Нет, Соня – замечательное имя. Мне нравится. Давай на ты?
Он пожал плечами.
– И не надо дуться. На меня нельзя дуться. Меня надо любить. Дайте-ка руку!
Она наконец спрыгнула с гудящей решетки и огляделась.
– А вот мой дом. Вон тот, кирпичный, видите? Теперь у нас есть шикарный выбор: мы можем подняться ко мне и посидеть, можем пойти дальше, как ни в чем не бывало. Но лучше всего взять Додика, чуть-чуть погулять и уж тогда подняться. Они свернули во двор.
– Какого еще Додика?
– Давида Соломоновича. Я сейчас!
И прежде чем Сонников надумал что-то ответить, Танька сорвалась и исчезла в дверях подъезда. У крыльца на лавочке сидели старухи. Они разглядывали пришельца и явно не одобряли. «Новый хахаль», – донеслось до Сонникова. Еще не поздно было уйти, девочка Таня его раздражала. Впереди маячило приключение, но, как частенько бывало, сонниковский разум вторгался в дела сердечные и все портил. Ему хотелось домой.
Он, наверное, и ушел бы, но тут двери подъезда распахнулись, и тяжело, как пушечное ядро, теряющее скорость, во двор вылетело огромное черное животное. Следом неслась Танька. Зверь добежал до скамейки и облегченно задрал ногу, вызвав новое оживление в старушечьих рядах.
– Танька, паразитка такая, ты б его хоть на веревке выводила, что ли… Во, гляди, всех детей распугал!
– Таких распугаешь, – огрызнулась Танька, – До-дик, ау!
Давид Соломонович оказался ньюфаундлендом редкостных статей. Круглая, почти медвежья голова ткнулась в руку Сонникова.
– Признал, – расплылся тот.
– А он всех признает, – беззаботно ответила Танька. Сонников вспомнил «нового хахаля» и промолчал.
Танька играла с собакой, дразня палочкой.
– Ну, – собрался Сонников, – мне пора.
Глаза ее округлились, потом опечалились.
– Это называется, он спас мне жизнь. Ты что, не видишь – у меня же действительно горе! Меня, может, любимый бросил. Я, может быть, сирота. У меня не жизнь, а тридцать три несчастья, пробка в счетчике и та перегорела, и некому поставить жучок. Мне плохо, понял? У меня депрессия и суицидальные наклонности. А ему, видите ли, пора. Ладно, спаситель, отваливай!
И, опустив голову, она пошла к подъезду. Развеселившийся было ньюф растерянно топтался на месте. Бабки на лавочке замерли. «Догоним!» – глазами попросил пес. Догнали.
– Ну что ты, Танечка… Обиделась?.. Она улыбнулась.
– Нет, конечно. А ты испугался, Соня… Ты чего так испугался?
Дверь открылась, и Соню поразили темнота и ощущение полной заброшенности. Только в прихожую, толкаясь и мяукая, выскочили кошки.
– Черная – Нонна, рыжий – Шурик, – скороговоркой представила Танька. – Ты раздевайся, я скоро. И нечего так орать, сейчас покормлю. – Это уже неслось из глубины квартиры, очевидно, по дороге на кухню.
Сонников поискал, куда бы повесить плащ, вешалки не нашел, повесил на ручку антресолей. Танька гремела посудой, воркуя со зверьем. Кошки вторили истошным дуэтом, что-то жалобно пытался добавить Додик.
Сонников сообразил, отчего у комнаты такой нежилой вид. На окнах висели черно-лиловые занавески, напоминающие театральный занавес. Теплый, уже предвечерний свет, проникающий между ними, ложился на голый и не очень чистый пол. На стенах висели мутные эскизы без рамок и нарочито живописные, невычищенные палитры. Полкомнаты занимала громадная ширма, за которой угадывалось нечто монументальное.
– Там есть диван, – крикнула из кухни Танька. – Правда, я немножко на нем разбросала…
Диван действительно имелся – узкий и жесткий, с высокой деревянной спинкой, довоенный еще. Такой был у Сониного деда. Разбросано было совсем немного: ворох бумаг, несколько колод карт с разными рубашками, альбом репродукций Дали, парочка жалко переплетенных брошюрок с астрологическими прогнозами, карманный Карнеги, кассеты без футляров, футлярчики от помады, гипюровая блузка и замусоленный резиновый мяч. Сонников высвободил себе местечко, мяч прыгнул вниз, подскочил два раза и, лениво оттолкнувшись от стены, уплыл за ширму.
– Лопайте! – сказала Танька, входя в комнату и вытирая о штаны руки. Выдернула из угла табуретку, села напротив.
– Я смотрю, ты интересно живешь. Такая богемная обстановка, картины…
– Ай, – отмахнулась Танька, – богема… Ну какая богема? Берлога, а не дом, спартанская обстановка. Это не причуды, а необходимость.
В дверь позвонили. Танька вздрогнула и, секунду промедлив, пошла открывать.
– О! – крикнула она из коридора. – Какая гостья! В комнату вплыла дева с осанкой Екатерины Великой и могучей косой на плече. Сонников кинул взгляд на маленький рисунок, заметно выделявшийся среди прочих.
Там из кубической чепухи призраком подымался туманный овал явившейся незнакомки.
– Здравствуйте, кисоньки, здравствуй, Додик! – запела дева.
Кошки, игнорировавшие Соню, волчком вились у ее ног, а предатель Додик подполз на полусогнутых и сел, застучав хвостом по полу, изнемогая от счастья.
– Знакомься, Катерина, это Соня.
– Вообще-то я Павел, – начал Сонников.
– Понятно, – засмеялась Катерина, – это Танька вас обозвала. Она любит пообзываться. Меня Цыганкой зовет.
– Не Цыганкой, а Цыганчой, – встряла Танька, – потому что гадает практически профессионально. Позолоти ручку, она и тебе погадает.
Сонников:
– Погадаете? Катерина:
– А вы позолотите? Танька:
– А куда он денется?
Внешность Катерины располагала к самовару, купеческим перинам и ворожбе. Она немедленно выудила откуда-то карты и принялась раскладывать башню, покачивая тяжелым янтарем сережек и улыбаясь.
– Ух, какая тут картиночка вырисовывается. – Она скользила пальцами по картам, точно читала вслепую. – Сплошь положительный вы человек, Павел, даже занудный, извините. В недавнем прошлом у вас разрыв с некой брюнеткой… Было такое? Вот видите!.. Но безболезненный. Впереди… У-у-у, грандиозная любовь до гроба! Ну, и еще какой-то романтический эпизод. Так себе, несерьезный.
– И это все?
– Хватит с вас, – засмеялась Катерина. – Можно и посерьезнее расклад, но это долго очень. Пусть лучше нам Танька кофе сварит.
Но тут снова позвонили. Танька помрачнела.
– Может, не открывать? – прошептала Катерина. – Сделаем вид, что никого нет…
– Бесполезно. Я этого урода по звонку узнаю. А он на наши фокусы не покупается.
Танька обреченно махнула рукой и пошла открывать.
– У Тани неприятности? – спросил Сонников.
– Да нет, просто гости замучили. Она одна живет, душа-человек, вот и шляются все кому не лень.
– Да что же это за люди такие непонятливые?
– Художники, – улыбнулась Катерина, – чего с них взять?
– Като, привет! – В комнату входил рыжеватый крепыш, следом бесшумно скользило полупрозрачное существо в рюшечках и оборках. – Здрасьте… – Парень уставился на Сонникова, подумал и протянул руку: – Алексей.
– Павел, – принял ее Сонников.
Танька выжидательно смотрела на пришедшего.
– Кстати, – сообразил гость, – это Ксюша. Мы сейчас вместе работаем.
– Ну наконец-то, – буркнула Танька. – Очень приятно. Чрезвычайно. Садись, Ксюша.
Существо безмолвно повиновалось.
– Ну вот и чудно, – заключила Катерина. – Давай, Татьяна, сделай нам кофейку!
Чудного ничего не было, и Сонников это видел. Танька опустила глаза, Катерина рассеянно шарила взглядом по комнате, существо продолжало безмолвствовать, и только Лешенька не испытывал неудобств.
– Анекдот, – объявил Лешенька, – утром рассказали. Приходит как-то поручик Ржевский…
– Не надо анекдотов, – оборвала Танька. – Тем более про Ржевского. Достали твои гадости.
– Как хочешь, – не обиделся Лешенька. – Тогда сама что-нибудь рассказывай, а то скучно.
Посвистывая крыльями, через комнату потянулись тихие ангелы.
– Пойду кофе сварю, – заявила Танька и удалилась. Лешенька сгреб с дивана одну из колод, молниеносно пересчитал.
– Эх, Катюша, нам ли жить в печали! – подмигнул он и повернулся к Сонникову. – Когда людям не о чем говорить, они играют в карты. Как насчет покера? Танька в нем не сильна, а вот Като лихо блефует…
– Без меня, – поднялась Катерина, – что-то не хочется…
– Не нравится мне эта компания, – сказала она, входя в кухню и прикрывая за собой дверь, – ты где этого Соню подцепила?
– На улице. – Танька глядела на огонь конфорки.
– По-моему, совершенно не твой тип. Ему сколько лет-то? Поди, не меньше сорокульника.
– Подай-ка лучше сигаретку.
Они закурили. Танька мрачно пускала колечки и разгоняла их пальцами.
– Козел твой Лешенька, – с сердцем заметила Катерина. – Ну какую наглость надо иметь, чтобы припереться с этой… Хочешь, я его выставлю, и даже без скандала?
– Да Бог с ним. Сам уйдет.
– Нет, это хорошо, что у тебя Соня оказался, или как его там… Пусть знает, козел рыжий…
Танька не ответила. Они курили и смотрели, как из голубого в оранжевый переливается огонь под кофейником. Танька вполголоса запела что-то печальное. Катерина молча слушала.
– Кажется, твой Соня уже проигрывает…
Танька тоже прислушалась, вскочила, заглянула в комнату. Лешенька, улыбаясь, сгребал карты.
– Так мы на деньги играли? – уныло спросил Соня.
– Еще чего! Устроил тут игорный дом. – Танька брезгливо глянула на Лешеньку. – Соня, с Лешенькой нельзя играть. Он же шулер! Он запросто подсунет тебе комбинацию от десяти до четырнадцати.
Все засмеялись. Танька вернулась на кухню. Полезла в шкаф, долго открывала банку, все отворачиваясь. Начала засыпать кофе. Он немедленно вскипел и вылился на плиту.
– Черт! – заорала Танька. – Да что же это такое! Она села на табуретку и закрылась руками. Катерина тихо вздохнула.
– По-моему, там кто-то уходит…
Танька отняла руки. Она не плакала. Лешенька у двери шнуровал ботинки.
– Даже и кофе не дождались, – лениво попеняла хозяйка, подпирая косяк.
Сонников смотрел на ее профиль – она вежливо улыбалась.
– В следующий раз, – пообещал Лешенька. Танька захлопнула дверь, подумала, нахмурившись, и снова улыбнулась – широко и лукаво.
– Следующего раза не будет – баста, карапузики! Като, там в холодильничке, на нижней полочке, такая была…
– Опять! – Катерина, дурачась, закатила глаза.
– Опять. Готовься, Соня, мы будем тебя спаивать!
И споили. Соня сидел королем, приобняв девчонок, слева – Танька, справа – Катерина. Они перебрались в другую комнату, дверь которой вместе с мольбертом отгораживала ширма. В комнате был ковер на полу, книжные полки, старенький шкаф, постоянно разевающий зеркальные створки, софа под мохнатым пледом и глубокое кресло – тоже мохнатое, в котором восседал Соня, – девушки устроились на широких подлокотниках.
– Танчик, – ворковал Сонников, – можно, я буду звать тебя Танчиком? Ты знаешь, ты очень похожа на эту… В фильме «Три танкиста»… Нет, это в песне три… «Четыре танкиста и собака»… Очень похожа!
– На собаку? – хохотала Танька.
– На танк! – Катерина чуть не упала с кресла.
– Не важно! – Соню переполняли чувства. – Эх, девочки-девочки, живете себе тихо, никого не трогаете, как две псины… Да не смейтесь вы, я серьезно… Две ласковые псины. А этот Алексей, Таня, ты прости, но он просто козел! Он тебя не достоин.
– А кто достоин? Ты?
Танька хитро улыбалась. С ума сходил телефон, кто-то звонил в дверь, уходил, снова звонил – никого не впустили. Сонников чувствовал себя абсолютно счастливым. Он никак не мог вспомнить, у кого из двоих он в гостях. Но это было и не важно. Важным было то, что вот он сидит в теплой и уютной комнате, ничем не напоминающей мрачную берлогу художницы, над ним порхают две пары девичьих рук, подавая поочередно то чашечку кофе, то вазочку с печеньем, то гитару. Он вдохновенно исполнил старую песенку, осевшую в памяти со студенчества – тогда в моде были барды, задушевность, кухонная романтика. К нему склонялись два лица: нежный, тончайшим румянцем подернутый овал Катерины с тихими влажными глазами, похожими на чернослив, и нервное остроскулое личико Таньки, будившее в Соне какую-то трепетную жалость.
Катерина ушла глубокой ночью. Сонников тихо трезвел, сидя в кресле и глядя, как Танька собирает со стола посуду.
– Может быть, мне уйти? – на всякий случай осведомился он.
– Жена заждалась?
– Я разведен.
Танька вздохнула и подсела на подлокотник.
Наутро она Сонникова не отпустила, желая непременно покормить завтраком. Он сидел на кухне, следя за ее передвижениями между мойкой, плитой и столом. Мелькали острые локотки, короткий халат распахивался, открывая коленки.
– Таня, – он отодвинулся, пропуская ее к буфету, – ты почему живешь одна?
– Замуж не берут, – она улыбнулась, – а мама уехала. К первой своей любви. Или любови. Как правильно, ты не знаешь?
Сонников вытянул ногу, задев под столом батарею пустых бутылок.
– Тебе нравится так жить? Прячешься от кого-то… Танька поглядела с неудовольствием.
– Можно, это останется моим делом? Ты лучше вот что… Меня сегодня на день рождения ждут. Пойдем со мной, а?
Соня пожал плечами.
– Пойдем, там люди хорошие будут. – Она потянулась к нему, но как-то на полпути передумала и, завершая намеченное движение, взяла со стола совершенно ненужную ей солонку. – Ты последи пока за мясом, я скоро.
И убежала в ванную. «Как жена», – подумал Сонников. К нему подошел Додик и положил на колено голову, глядя в глаза.
– Давид Соломонович, – погладил его Сонников, – может, хоть ты мне ответишь, что я делаю в вашем доме?
Ньюф неуверенно махнул хвостом.
– Я тоже не знаю. Может быть, мне уйти?
Пес молчал. В ванной шумела вода. Танька плескалась под душем и пела. Голос высокий и чуть сиплый – много курила накануне. Сонников обулся, накинул плащ. Постоял немного в прихожей, вернулся, аккуратно убавил газ под кастрюлькой. Додик просился на улицу.
– Сиди дома, – шепнул ему Соня и тихо закрыл за собой дверь.
Выйдя из ванной, Танька сразу заметила, что Сониного плаща нет. Она прошла на кухню, добавила газу. Пес преданно смотрел на нее – все видящий, безнадежно молчащий Додик. Танька высушила волосы, обстоятельно накрасилась. Потом подошла к окну.
Стекла с зимы были грязные, отвратительно мутные, плохо пропускали свет. Танька отцепила пыльные шторы, они рухнули на пол траурными комьями. Налила в таз воды, взяла тряпку.
Быстро и весело она перетерла немногочисленную мебель, разобрала многочисленные рисунки, картонки, холстики, без сожаления выбрасывая все, что хранилось годами. Зазвонил телефон – она отключила его. Ширма была изгнана в кладовку, сняты со стены пятнистые картинки – жалкое подражание кому-то, кого и вспомнить было нельзя. Покончив с этим, снова подошла к окну, распахнула створки.
Май начинался невероятно ярко. Мокрые стекла радужно светились под солнцем, зеленел маленький сквер, заморозков не ожидалось. Путь к зиме окончательно был отрезан, и не было Таньке возврата ни к старым эскизам, ни к старым Любовям. Что-то новое, огромное и яркое ожидало ее.
А почему бы и нет?
Танька уволилась с работы. К черту дурацкого зава, теток из машбюро и всю их шарашкину контору. Впереди – счастливые месяцы полуголодной жизни. Она будет вставать, когда ей захочется, ехать за город, рисовать, а потом продавать этюды прямо на улице. Будет готовить, стирать и шить, переделает все, до чего не доходили руки. Лешенька станет заходить к ней все чаще и чаще, и, как знать, может быть, и получится у них что-то по-настоящему. Лешенька Любит комфорт, придется становиться хозяюшкой. А потом… потом она напишет что-нибудь очень большое и талантливое, и тогда…
– Привет, Танюха!
Старый знакомый. Конечно, она ему рада. Дела нормально, уволилась с работы, красота! А ты как? Давно не виделись, с окончания училища два года прошло, кто-то влюбился, кто-то женился, началась взрослая жизнь…
– Я вчера видел Лешку рыжего. Помнишь? С какой-то мартышкой-блондиночкой. Симпатичная!
Помнит, Лешку рыжего, Лешеньку, она помнит, еще бы!
– Ну, ты не теряйся, звони. Запиши телефончик…
Телефончик она записала, звонить пообещала. «А теперь извини, я спешу». И заспешила, размахивая руками, совсем в другую сторону.
Шли дни, деньги таяли, а Танька все никак не могла приняться за работу. Каждое утро она с тоской рассматривала что-нибудь, начатое сто лет назад, но все как-то «руки не стояли» – лень? нехватка вдохновения? – и, поразмыслив, она отправлялась гулять. Улицы уже подсохли. Давно не являлся Лешенька, но это почему-то не печалило, печалила весна, яркое солнце. Танька гуляла, упиваясь своим одиночеством, тоской по чему-то новому, невероятному. Огромное солнце росло и ширилось в ней самой, и Танька вслушивалась в него с восхищением и опаской.
– Да что же вы, девушка, ей-богу…
Визг тормозов. Брань водителя. Кто-то схватил ее за рукав и продолжал держать.
– Жить надоело, идиотка? – орал водитель, а мужчина в сером плаще нервно теребил воротничок, другой рукой сжимая ее запястье.
– У вас что-то случилось?
– Стерва! – резюмировал водитель, хлопнув дверцей. Очевидцы, бурча, расходились.
– Что случилось? – повторил мужчина. – У вас горе? Уши у него были пламенно-розовые.
– Все нормально. – Танька утерла слезы. – Руку пустите, больно…
Подобрала с мостовой сумку и пошла прочь. Тщедушная фигурка в рваной джинсе, подросток-недоросток, растрепанные волосы, огромные боты заляпаны грязью. Он нагнал ее.
– Послушайте, я понимаю, случается всякое – проблемы, несчастья… Но ведь это не выход!
– Вы что? – Она уже не плакала. – Вы что, думаете, я специально под машину кидалась? Вы думаете, я вправду идиотка? Не заметила просто… И нечего за мной идти!
– А я не за вами. Мне в эту же сторону. Танька ускорила шаг. Он упрямо топал следом.
– А знаете что? – Она обернулась. – Мне действительно что-то нехорошо, вы меня проводите, ладно? Меня Таней зовут. А вас?
– Павел Васильевич. – Он подумал и прибавил: – Сонников.
– Прелесть какая! – Танька всплеснула руками. – Сонников! Вас, наверное, в детстве Соней звали, да?
Он усмехнулся.
Некоторое время они шли молча, и Сонников слышал, как шаркали об асфальт ее ботинки. Танька пожелала влезть на бордюрчик, огораживающий раздетый газон, усыпанный прозрачными тенями прошлогодних листьев. Теперь она шла, озабоченно глядя вниз-вперед, и Сонников внутренне сжимался всякий раз, когда, удерживая равновесие, взлетали ее раскинутые руки. Оградка была невысокая, но узкая и шаткая, а его поддержку она решительно отвергла.
– Можно я буду звать вас Соней?
– Нежелательно, – нахмурился он. – Да слезайте же оттуда!
– Нет, Соня – замечательное имя. Мне нравится. Давай на ты?
Он пожал плечами.
– И не надо дуться. На меня нельзя дуться. Меня надо любить. Дайте-ка руку!
Она наконец спрыгнула с гудящей решетки и огляделась.
– А вот мой дом. Вон тот, кирпичный, видите? Теперь у нас есть шикарный выбор: мы можем подняться ко мне и посидеть, можем пойти дальше, как ни в чем не бывало. Но лучше всего взять Додика, чуть-чуть погулять и уж тогда подняться. Они свернули во двор.
– Какого еще Додика?
– Давида Соломоновича. Я сейчас!
И прежде чем Сонников надумал что-то ответить, Танька сорвалась и исчезла в дверях подъезда. У крыльца на лавочке сидели старухи. Они разглядывали пришельца и явно не одобряли. «Новый хахаль», – донеслось до Сонникова. Еще не поздно было уйти, девочка Таня его раздражала. Впереди маячило приключение, но, как частенько бывало, сонниковский разум вторгался в дела сердечные и все портил. Ему хотелось домой.
Он, наверное, и ушел бы, но тут двери подъезда распахнулись, и тяжело, как пушечное ядро, теряющее скорость, во двор вылетело огромное черное животное. Следом неслась Танька. Зверь добежал до скамейки и облегченно задрал ногу, вызвав новое оживление в старушечьих рядах.
– Танька, паразитка такая, ты б его хоть на веревке выводила, что ли… Во, гляди, всех детей распугал!
– Таких распугаешь, – огрызнулась Танька, – До-дик, ау!
Давид Соломонович оказался ньюфаундлендом редкостных статей. Круглая, почти медвежья голова ткнулась в руку Сонникова.
– Признал, – расплылся тот.
– А он всех признает, – беззаботно ответила Танька. Сонников вспомнил «нового хахаля» и промолчал.
Танька играла с собакой, дразня палочкой.
– Ну, – собрался Сонников, – мне пора.
Глаза ее округлились, потом опечалились.
– Это называется, он спас мне жизнь. Ты что, не видишь – у меня же действительно горе! Меня, может, любимый бросил. Я, может быть, сирота. У меня не жизнь, а тридцать три несчастья, пробка в счетчике и та перегорела, и некому поставить жучок. Мне плохо, понял? У меня депрессия и суицидальные наклонности. А ему, видите ли, пора. Ладно, спаситель, отваливай!
И, опустив голову, она пошла к подъезду. Развеселившийся было ньюф растерянно топтался на месте. Бабки на лавочке замерли. «Догоним!» – глазами попросил пес. Догнали.
– Ну что ты, Танечка… Обиделась?.. Она улыбнулась.
– Нет, конечно. А ты испугался, Соня… Ты чего так испугался?
Дверь открылась, и Соню поразили темнота и ощущение полной заброшенности. Только в прихожую, толкаясь и мяукая, выскочили кошки.
– Черная – Нонна, рыжий – Шурик, – скороговоркой представила Танька. – Ты раздевайся, я скоро. И нечего так орать, сейчас покормлю. – Это уже неслось из глубины квартиры, очевидно, по дороге на кухню.
Сонников поискал, куда бы повесить плащ, вешалки не нашел, повесил на ручку антресолей. Танька гремела посудой, воркуя со зверьем. Кошки вторили истошным дуэтом, что-то жалобно пытался добавить Додик.
Сонников сообразил, отчего у комнаты такой нежилой вид. На окнах висели черно-лиловые занавески, напоминающие театральный занавес. Теплый, уже предвечерний свет, проникающий между ними, ложился на голый и не очень чистый пол. На стенах висели мутные эскизы без рамок и нарочито живописные, невычищенные палитры. Полкомнаты занимала громадная ширма, за которой угадывалось нечто монументальное.
– Там есть диван, – крикнула из кухни Танька. – Правда, я немножко на нем разбросала…
Диван действительно имелся – узкий и жесткий, с высокой деревянной спинкой, довоенный еще. Такой был у Сониного деда. Разбросано было совсем немного: ворох бумаг, несколько колод карт с разными рубашками, альбом репродукций Дали, парочка жалко переплетенных брошюрок с астрологическими прогнозами, карманный Карнеги, кассеты без футляров, футлярчики от помады, гипюровая блузка и замусоленный резиновый мяч. Сонников высвободил себе местечко, мяч прыгнул вниз, подскочил два раза и, лениво оттолкнувшись от стены, уплыл за ширму.
– Лопайте! – сказала Танька, входя в комнату и вытирая о штаны руки. Выдернула из угла табуретку, села напротив.
– Я смотрю, ты интересно живешь. Такая богемная обстановка, картины…
– Ай, – отмахнулась Танька, – богема… Ну какая богема? Берлога, а не дом, спартанская обстановка. Это не причуды, а необходимость.
В дверь позвонили. Танька вздрогнула и, секунду промедлив, пошла открывать.
– О! – крикнула она из коридора. – Какая гостья! В комнату вплыла дева с осанкой Екатерины Великой и могучей косой на плече. Сонников кинул взгляд на маленький рисунок, заметно выделявшийся среди прочих.
Там из кубической чепухи призраком подымался туманный овал явившейся незнакомки.
– Здравствуйте, кисоньки, здравствуй, Додик! – запела дева.
Кошки, игнорировавшие Соню, волчком вились у ее ног, а предатель Додик подполз на полусогнутых и сел, застучав хвостом по полу, изнемогая от счастья.
– Знакомься, Катерина, это Соня.
– Вообще-то я Павел, – начал Сонников.
– Понятно, – засмеялась Катерина, – это Танька вас обозвала. Она любит пообзываться. Меня Цыганкой зовет.
– Не Цыганкой, а Цыганчой, – встряла Танька, – потому что гадает практически профессионально. Позолоти ручку, она и тебе погадает.
Сонников:
– Погадаете? Катерина:
– А вы позолотите? Танька:
– А куда он денется?
Внешность Катерины располагала к самовару, купеческим перинам и ворожбе. Она немедленно выудила откуда-то карты и принялась раскладывать башню, покачивая тяжелым янтарем сережек и улыбаясь.
– Ух, какая тут картиночка вырисовывается. – Она скользила пальцами по картам, точно читала вслепую. – Сплошь положительный вы человек, Павел, даже занудный, извините. В недавнем прошлом у вас разрыв с некой брюнеткой… Было такое? Вот видите!.. Но безболезненный. Впереди… У-у-у, грандиозная любовь до гроба! Ну, и еще какой-то романтический эпизод. Так себе, несерьезный.
– И это все?
– Хватит с вас, – засмеялась Катерина. – Можно и посерьезнее расклад, но это долго очень. Пусть лучше нам Танька кофе сварит.
Но тут снова позвонили. Танька помрачнела.
– Может, не открывать? – прошептала Катерина. – Сделаем вид, что никого нет…
– Бесполезно. Я этого урода по звонку узнаю. А он на наши фокусы не покупается.
Танька обреченно махнула рукой и пошла открывать.
– У Тани неприятности? – спросил Сонников.
– Да нет, просто гости замучили. Она одна живет, душа-человек, вот и шляются все кому не лень.
– Да что же это за люди такие непонятливые?
– Художники, – улыбнулась Катерина, – чего с них взять?
– Като, привет! – В комнату входил рыжеватый крепыш, следом бесшумно скользило полупрозрачное существо в рюшечках и оборках. – Здрасьте… – Парень уставился на Сонникова, подумал и протянул руку: – Алексей.
– Павел, – принял ее Сонников.
Танька выжидательно смотрела на пришедшего.
– Кстати, – сообразил гость, – это Ксюша. Мы сейчас вместе работаем.
– Ну наконец-то, – буркнула Танька. – Очень приятно. Чрезвычайно. Садись, Ксюша.
Существо безмолвно повиновалось.
– Ну вот и чудно, – заключила Катерина. – Давай, Татьяна, сделай нам кофейку!
Чудного ничего не было, и Сонников это видел. Танька опустила глаза, Катерина рассеянно шарила взглядом по комнате, существо продолжало безмолвствовать, и только Лешенька не испытывал неудобств.
– Анекдот, – объявил Лешенька, – утром рассказали. Приходит как-то поручик Ржевский…
– Не надо анекдотов, – оборвала Танька. – Тем более про Ржевского. Достали твои гадости.
– Как хочешь, – не обиделся Лешенька. – Тогда сама что-нибудь рассказывай, а то скучно.
Посвистывая крыльями, через комнату потянулись тихие ангелы.
– Пойду кофе сварю, – заявила Танька и удалилась. Лешенька сгреб с дивана одну из колод, молниеносно пересчитал.
– Эх, Катюша, нам ли жить в печали! – подмигнул он и повернулся к Сонникову. – Когда людям не о чем говорить, они играют в карты. Как насчет покера? Танька в нем не сильна, а вот Като лихо блефует…
– Без меня, – поднялась Катерина, – что-то не хочется…
– Не нравится мне эта компания, – сказала она, входя в кухню и прикрывая за собой дверь, – ты где этого Соню подцепила?
– На улице. – Танька глядела на огонь конфорки.
– По-моему, совершенно не твой тип. Ему сколько лет-то? Поди, не меньше сорокульника.
– Подай-ка лучше сигаретку.
Они закурили. Танька мрачно пускала колечки и разгоняла их пальцами.
– Козел твой Лешенька, – с сердцем заметила Катерина. – Ну какую наглость надо иметь, чтобы припереться с этой… Хочешь, я его выставлю, и даже без скандала?
– Да Бог с ним. Сам уйдет.
– Нет, это хорошо, что у тебя Соня оказался, или как его там… Пусть знает, козел рыжий…
Танька не ответила. Они курили и смотрели, как из голубого в оранжевый переливается огонь под кофейником. Танька вполголоса запела что-то печальное. Катерина молча слушала.
– Кажется, твой Соня уже проигрывает…
Танька тоже прислушалась, вскочила, заглянула в комнату. Лешенька, улыбаясь, сгребал карты.
– Так мы на деньги играли? – уныло спросил Соня.
– Еще чего! Устроил тут игорный дом. – Танька брезгливо глянула на Лешеньку. – Соня, с Лешенькой нельзя играть. Он же шулер! Он запросто подсунет тебе комбинацию от десяти до четырнадцати.
Все засмеялись. Танька вернулась на кухню. Полезла в шкаф, долго открывала банку, все отворачиваясь. Начала засыпать кофе. Он немедленно вскипел и вылился на плиту.
– Черт! – заорала Танька. – Да что же это такое! Она села на табуретку и закрылась руками. Катерина тихо вздохнула.
– По-моему, там кто-то уходит…
Танька отняла руки. Она не плакала. Лешенька у двери шнуровал ботинки.
– Даже и кофе не дождались, – лениво попеняла хозяйка, подпирая косяк.
Сонников смотрел на ее профиль – она вежливо улыбалась.
– В следующий раз, – пообещал Лешенька. Танька захлопнула дверь, подумала, нахмурившись, и снова улыбнулась – широко и лукаво.
– Следующего раза не будет – баста, карапузики! Като, там в холодильничке, на нижней полочке, такая была…
– Опять! – Катерина, дурачась, закатила глаза.
– Опять. Готовься, Соня, мы будем тебя спаивать!
И споили. Соня сидел королем, приобняв девчонок, слева – Танька, справа – Катерина. Они перебрались в другую комнату, дверь которой вместе с мольбертом отгораживала ширма. В комнате был ковер на полу, книжные полки, старенький шкаф, постоянно разевающий зеркальные створки, софа под мохнатым пледом и глубокое кресло – тоже мохнатое, в котором восседал Соня, – девушки устроились на широких подлокотниках.
– Танчик, – ворковал Сонников, – можно, я буду звать тебя Танчиком? Ты знаешь, ты очень похожа на эту… В фильме «Три танкиста»… Нет, это в песне три… «Четыре танкиста и собака»… Очень похожа!
– На собаку? – хохотала Танька.
– На танк! – Катерина чуть не упала с кресла.
– Не важно! – Соню переполняли чувства. – Эх, девочки-девочки, живете себе тихо, никого не трогаете, как две псины… Да не смейтесь вы, я серьезно… Две ласковые псины. А этот Алексей, Таня, ты прости, но он просто козел! Он тебя не достоин.
– А кто достоин? Ты?
Танька хитро улыбалась. С ума сходил телефон, кто-то звонил в дверь, уходил, снова звонил – никого не впустили. Сонников чувствовал себя абсолютно счастливым. Он никак не мог вспомнить, у кого из двоих он в гостях. Но это было и не важно. Важным было то, что вот он сидит в теплой и уютной комнате, ничем не напоминающей мрачную берлогу художницы, над ним порхают две пары девичьих рук, подавая поочередно то чашечку кофе, то вазочку с печеньем, то гитару. Он вдохновенно исполнил старую песенку, осевшую в памяти со студенчества – тогда в моде были барды, задушевность, кухонная романтика. К нему склонялись два лица: нежный, тончайшим румянцем подернутый овал Катерины с тихими влажными глазами, похожими на чернослив, и нервное остроскулое личико Таньки, будившее в Соне какую-то трепетную жалость.
Катерина ушла глубокой ночью. Сонников тихо трезвел, сидя в кресле и глядя, как Танька собирает со стола посуду.
– Может быть, мне уйти? – на всякий случай осведомился он.
– Жена заждалась?
– Я разведен.
Танька вздохнула и подсела на подлокотник.
Наутро она Сонникова не отпустила, желая непременно покормить завтраком. Он сидел на кухне, следя за ее передвижениями между мойкой, плитой и столом. Мелькали острые локотки, короткий халат распахивался, открывая коленки.
– Таня, – он отодвинулся, пропуская ее к буфету, – ты почему живешь одна?
– Замуж не берут, – она улыбнулась, – а мама уехала. К первой своей любви. Или любови. Как правильно, ты не знаешь?
Сонников вытянул ногу, задев под столом батарею пустых бутылок.
– Тебе нравится так жить? Прячешься от кого-то… Танька поглядела с неудовольствием.
– Можно, это останется моим делом? Ты лучше вот что… Меня сегодня на день рождения ждут. Пойдем со мной, а?
Соня пожал плечами.
– Пойдем, там люди хорошие будут. – Она потянулась к нему, но как-то на полпути передумала и, завершая намеченное движение, взяла со стола совершенно ненужную ей солонку. – Ты последи пока за мясом, я скоро.
И убежала в ванную. «Как жена», – подумал Сонников. К нему подошел Додик и положил на колено голову, глядя в глаза.
– Давид Соломонович, – погладил его Сонников, – может, хоть ты мне ответишь, что я делаю в вашем доме?
Ньюф неуверенно махнул хвостом.
– Я тоже не знаю. Может быть, мне уйти?
Пес молчал. В ванной шумела вода. Танька плескалась под душем и пела. Голос высокий и чуть сиплый – много курила накануне. Сонников обулся, накинул плащ. Постоял немного в прихожей, вернулся, аккуратно убавил газ под кастрюлькой. Додик просился на улицу.
– Сиди дома, – шепнул ему Соня и тихо закрыл за собой дверь.
Выйдя из ванной, Танька сразу заметила, что Сониного плаща нет. Она прошла на кухню, добавила газу. Пес преданно смотрел на нее – все видящий, безнадежно молчащий Додик. Танька высушила волосы, обстоятельно накрасилась. Потом подошла к окну.
Стекла с зимы были грязные, отвратительно мутные, плохо пропускали свет. Танька отцепила пыльные шторы, они рухнули на пол траурными комьями. Налила в таз воды, взяла тряпку.
Быстро и весело она перетерла немногочисленную мебель, разобрала многочисленные рисунки, картонки, холстики, без сожаления выбрасывая все, что хранилось годами. Зазвонил телефон – она отключила его. Ширма была изгнана в кладовку, сняты со стены пятнистые картинки – жалкое подражание кому-то, кого и вспомнить было нельзя. Покончив с этим, снова подошла к окну, распахнула створки.
Май начинался невероятно ярко. Мокрые стекла радужно светились под солнцем, зеленел маленький сквер, заморозков не ожидалось. Путь к зиме окончательно был отрезан, и не было Таньке возврата ни к старым эскизам, ни к старым Любовям. Что-то новое, огромное и яркое ожидало ее.
А почему бы и нет?
В Сантьяго идет дождь
Ей доставались мелкие и неинтересные дела вроде кражи стола из рабочей столовой номер 21. Мужики подпили и утащили стол к себе в подсобку, и теперь надо было вызывать их на допросы и что-то предпринимать, и ясно было, что никому это не нужно, стол давно возвращен на место, и следователю поставлен ящик шампанского, чтобы дело закрыли. И его закроют.
Кирилл нежно звал ее ментовочкой, посмеиваясь и недоумевая, что привело ее в отдел. Она и сама плохо это понимала. Трудно было найти работу, безделье и безденежье замучило, а тут подвернулся Миша, одноклассник, которого она с самой школы не видела и уже забыла почти. Миша, следователь со стажем и опытом, похлопотал о ней, пристроил в отдел.
Все там оставалось чужим, не прирастало, и ясно было, что не прирастет никогда. Странные люди окружали ее, сплошной серой массой сливались лица, погоны, штатские пиджаки. Даже воздух в учреждении, казалось, был чужой, тяжелый. Там, что ни день, кто-то истерически рыдал в холодных прокуренных кабинетах, кто-то рвал на груди рубаху, привозили кого-то в наручниках. Но эта неведомая жизнь шла мимо, не касалась ее. Ее подследственные все больше молчали, бормотали смущенно, разводя руками – бытовые драки, нелепые кражи, битые стекла. Пресно и монотонно, никакой романтики.
Дома ждала иная жизнь – с теплым румяным Темкой, с борщами, котлетами, домашними заданиями и вечерами, когда ребенок был накормлен и уложен спать, а ей оставалось дежурить у телефона, гадая, позвонит Кирилл или не позвонит, придет или ну его к лешему, надоело, сколько же можно ждать!
Всю жизнь ждать – совершеннолетия, замужества, развода, любви, любимого; годы проходили в ожидании. Порой она казалась себе безнадежно старой.
А однажды утром на столе оказалось письмо – служебный пакет со штампом учреждения, «следователю Григорьевой». Следователь Григорьева пакет вскрыла.
«Я чувствую себя полным идиотом. На планерках я не могу отвести от тебя взгляда, и мне кажется, что все это замечают и скоро будут смеяться надо мной…» И далее – шесть страниц влюбленной бредятины и никакой подписи. Текст машинописный. Машинка, должно быть, старенькая, механическая, портативная, часть букв западает.
На следующей планерке она вертела головой, пытаясь перехватить нужный взгляд, но все глядели куда положено и внимательно слушали. В конце концов ее пихнул локтем сидящий рядом Миша и сердитым шепотом призвал к порядку. Она притихла.
Это было немножко смешно, ей давно перевалило за тридцать, далеко в прошлом остались ребяческие ухаживания. Оттого первое письмо она приняла как шутку, но вскоре последовало второе, затем третье. Она начала расследование.
В активе имелись вещественные доказательства – образцы шрифта, – но искомую машинку найти оказалось непросто. Старожилы отдела, как Миша, пользовались электронными «Ромашками» и автоматически исключались. Новички, добивавшие старую технику, подверглись тщательной проверке, но ни у кого не найдено было допотопного агрегата, лукаво картавившего, обрывавшего верхушки заглавных букв и превращавшего мягкий знак в расплывчатую каракулю.
Стиль писавшего веселил ее. Веяло от страниц знакомым духом повесток и протоколов. Но что-то проскальзывало вдруг в письме, какой-то намек, обрывок воспоминания, от которого грустно и нежно вздрагивало сердце и становилось не по себе. «У тебя есть такое длинное голубое платье. Ты в нем королева из сказки, ради тебя надо совершать подвиги и прыгать в горящий костер». У королевы был варикоз вен и нездоровый цвет лица. И платья голубого не было. Она, впрочем, поняла, что речь идет о зеленоватом костюме, действительно длинном и даже слегка элегантном, и посмеялась ненаблюдательности мужчин. Все это было очень забавно, но Кириллу писем она не показывала.
Следователь Григорьева была так себе следователь. Даже это простенькое дельце оставалось для нее загадкой, однако профессиональный азарт и любопытство не давали ей покоя. Она немного подумала и обратилась к Мише.
Миша почесал в. затылке, сказал, что дело, конечно, сугубо конфиденциальное, но, возможно, он сумеет помочь.
– Ты ведь женщина. Неужели не чувствуешь каких-то флюидов, или как их там? Где твоя интуиция?
Но следователь Григорьева ничего не чувствовала. То есть были, конечно, подозреваемые, но один из них исключался, так как глуп был непролазно, другой самозабвенно ухлестывал за секретаршей, у прочих тоже отыскалось алиби.
– Ключ должен быть в письме, – размышлял Миша, – намек, ассоциация… Вот, к примеру, этот странный рефрен во всех письмах: «В Сантьяго идет дождь». Наверняка цитата. Откуда?
Но никто не мог им подсказать, что это за фраза. Миша смеялся и разводил руками, следствие зашло в тупик.
Письма накапливались, и следователь Григорьева раз от разу запутывалась все больше. Ее стали пугать подробные, как протокол допроса, признания, стало казаться, что кто-то непрерывно за ней следит, подслушивает, подсматривает. Загадочный корреспондент знал о ней все – про Темку, про Кирилла, он влез в ее жизнь и накрепко там утвердился. «Вчерашней ночью у тебя горел свет. Ты была одна и ждала его. Зачем? Он приходит, уходит, а ты остаешься одна и ждешь, ждешь, ждешь…» Это было уже совсем не смешно. Всю следующую ночь она проплакала.
Кирилл нежно звал ее ментовочкой, посмеиваясь и недоумевая, что привело ее в отдел. Она и сама плохо это понимала. Трудно было найти работу, безделье и безденежье замучило, а тут подвернулся Миша, одноклассник, которого она с самой школы не видела и уже забыла почти. Миша, следователь со стажем и опытом, похлопотал о ней, пристроил в отдел.
Все там оставалось чужим, не прирастало, и ясно было, что не прирастет никогда. Странные люди окружали ее, сплошной серой массой сливались лица, погоны, штатские пиджаки. Даже воздух в учреждении, казалось, был чужой, тяжелый. Там, что ни день, кто-то истерически рыдал в холодных прокуренных кабинетах, кто-то рвал на груди рубаху, привозили кого-то в наручниках. Но эта неведомая жизнь шла мимо, не касалась ее. Ее подследственные все больше молчали, бормотали смущенно, разводя руками – бытовые драки, нелепые кражи, битые стекла. Пресно и монотонно, никакой романтики.
Дома ждала иная жизнь – с теплым румяным Темкой, с борщами, котлетами, домашними заданиями и вечерами, когда ребенок был накормлен и уложен спать, а ей оставалось дежурить у телефона, гадая, позвонит Кирилл или не позвонит, придет или ну его к лешему, надоело, сколько же можно ждать!
Всю жизнь ждать – совершеннолетия, замужества, развода, любви, любимого; годы проходили в ожидании. Порой она казалась себе безнадежно старой.
А однажды утром на столе оказалось письмо – служебный пакет со штампом учреждения, «следователю Григорьевой». Следователь Григорьева пакет вскрыла.
«Я чувствую себя полным идиотом. На планерках я не могу отвести от тебя взгляда, и мне кажется, что все это замечают и скоро будут смеяться надо мной…» И далее – шесть страниц влюбленной бредятины и никакой подписи. Текст машинописный. Машинка, должно быть, старенькая, механическая, портативная, часть букв западает.
На следующей планерке она вертела головой, пытаясь перехватить нужный взгляд, но все глядели куда положено и внимательно слушали. В конце концов ее пихнул локтем сидящий рядом Миша и сердитым шепотом призвал к порядку. Она притихла.
Это было немножко смешно, ей давно перевалило за тридцать, далеко в прошлом остались ребяческие ухаживания. Оттого первое письмо она приняла как шутку, но вскоре последовало второе, затем третье. Она начала расследование.
В активе имелись вещественные доказательства – образцы шрифта, – но искомую машинку найти оказалось непросто. Старожилы отдела, как Миша, пользовались электронными «Ромашками» и автоматически исключались. Новички, добивавшие старую технику, подверглись тщательной проверке, но ни у кого не найдено было допотопного агрегата, лукаво картавившего, обрывавшего верхушки заглавных букв и превращавшего мягкий знак в расплывчатую каракулю.
Стиль писавшего веселил ее. Веяло от страниц знакомым духом повесток и протоколов. Но что-то проскальзывало вдруг в письме, какой-то намек, обрывок воспоминания, от которого грустно и нежно вздрагивало сердце и становилось не по себе. «У тебя есть такое длинное голубое платье. Ты в нем королева из сказки, ради тебя надо совершать подвиги и прыгать в горящий костер». У королевы был варикоз вен и нездоровый цвет лица. И платья голубого не было. Она, впрочем, поняла, что речь идет о зеленоватом костюме, действительно длинном и даже слегка элегантном, и посмеялась ненаблюдательности мужчин. Все это было очень забавно, но Кириллу писем она не показывала.
Следователь Григорьева была так себе следователь. Даже это простенькое дельце оставалось для нее загадкой, однако профессиональный азарт и любопытство не давали ей покоя. Она немного подумала и обратилась к Мише.
Миша почесал в. затылке, сказал, что дело, конечно, сугубо конфиденциальное, но, возможно, он сумеет помочь.
– Ты ведь женщина. Неужели не чувствуешь каких-то флюидов, или как их там? Где твоя интуиция?
Но следователь Григорьева ничего не чувствовала. То есть были, конечно, подозреваемые, но один из них исключался, так как глуп был непролазно, другой самозабвенно ухлестывал за секретаршей, у прочих тоже отыскалось алиби.
– Ключ должен быть в письме, – размышлял Миша, – намек, ассоциация… Вот, к примеру, этот странный рефрен во всех письмах: «В Сантьяго идет дождь». Наверняка цитата. Откуда?
Но никто не мог им подсказать, что это за фраза. Миша смеялся и разводил руками, следствие зашло в тупик.
Письма накапливались, и следователь Григорьева раз от разу запутывалась все больше. Ее стали пугать подробные, как протокол допроса, признания, стало казаться, что кто-то непрерывно за ней следит, подслушивает, подсматривает. Загадочный корреспондент знал о ней все – про Темку, про Кирилла, он влез в ее жизнь и накрепко там утвердился. «Вчерашней ночью у тебя горел свет. Ты была одна и ждала его. Зачем? Он приходит, уходит, а ты остаешься одна и ждешь, ждешь, ждешь…» Это было уже совсем не смешно. Всю следующую ночь она проплакала.