Гумилев вспоминал, как в марте 1943-го подписал «обязательство работать в Норильском комбинате до конца войны». Вскоре после своего «освобождения» он оказался в составе геофизической экспедиции, которая отправилась в окрестности Хантайского озера – искать железную руду. Тогда как раз возникла идея построить в Норильске еще и металлургический завод, если неподалеку удастся найти хорошую сырьевую базу. Кроме того, в окрестностях озера искали выходы соленых вод, которые считались признаком месторождений нефти. Москва не могла выделить на геологическую разведку ни людей, ни денег, поэтому экспедицию снаряжал непосредственно Норильский комбинат. Специалистов нашли тут же, в лагере, снабдили их аппаратурой, преимущественно самодельной.
В экспедицию Гумилева сманил его друг Николай Козырев. Лев Николаевич без колебаний оставил работу в центральной химической лаборатории и перевелся в геологический отдел. 1 мая 1943 года самолет доставил участников экспедиции на лед громадного Хантайского озера, что на самом юге Таймыра. Начальник экспедиции, инженер-геофизик Дмитрий Григорьевич Успенский был заключенным, как и все ее участники, кроме только что освободившегося геотехника Гумилева и студентки-практикантки Елены Вигдорчик (в замужестве Херувимовой-Лапиной).
Когда Гумилев уверял Эмму Герштейн, будто бы за последний год видел только трех «женщин» – «зайчиху, попавшую в петлю, случайно забредшую к палатке олениху и убитую палкой белку», – он просто обманывал свою давнюю подругу. Елена, единственная женщина в экспедиции, естественно, привлекала внимание всех мужчин, в том числе и Успенского. Но сама Елена предпочла ему общество Гумилева и Козырева, как самых интеллигентных и воспитанных. Оба вскоре объяснились ей в любви, причем одновременно.
В середине июля 1943-го Хантайскую экспедицию неожиданно свернули. Часть работников вернулись в Норильск, а Гумилев с Козыревым попали в новую экспедицию – Нижнетунгусскую геологоразведочную. Экспедиция искала всё ту же железную руду и на этот раз добилась некоторого успеха – удалось найти промышленно значимые скопления железных руд, но их добыча оказалась столь затруднительна, что разрабатывать месторождение не стали ни во время войны, ни после.
Экспедиция проходила в условиях исключительно тяжелых. Весной половодье на Нижней Тунгуске превращается в бедствие – вода поднимается на 18–20 метров. Летом наступает время комаров, в августе на смену комарам приходит вездесущая кровососущая мошка. Одежда и накомарники не спасают от гнуса. Кроме того, считает краевед Алла Борисовна Макарова, экспедиции не повезло с начальником. Возглавлял экспедицию А.П. Бахвалов, однокурсник самого Завенягина. Но талантами своего товарища Бахвалов не обладал, он даже не сумел как следует организовать снабжение. Экспедиция при нем нуждалась в оборудовании, в продовольствии, даже в охотничьих лыжах. «Вольняшки» просто бежали из экспедиции, но зэкам, в том числе и бывшим, деваться было некуда. Гумилев и прежде недолюбливал лес, предпочитая ему степь или лесостепь и даже тундру, теперь же он возненавидел эту «зеленую тюрьму».
В сентябре, когда в тайге начинались холодные дожди, экспедицию должны были вернуть в Норильск, но начальство решило иначе: Нижнетунгусскую экспедицию сделали стационарной, то есть она должна была продолжать работу и осенью, и зимой.
Летом 1944-го Гумилева за хорошую работу премировали недельным отпуском в Туруханск, ближайшее к месту работы экспедиции селение.
Точно неизвестно, сколько раз приезжал в Туруханск Лев Гумилев. Нет сомнения, что бывал там не только летом, но и осенью 1944-го: в октябре именно из Туруханского райвоенкомата он отправился на военную службу. Гумилев не мог пробыть в городе всё время с лета до поздней осени. Он должен был возвратиться в экспедицию, а затем опять уехать в Туруханск.
А бывал ли он там прежде? Передо мной фотокопия четвертого номера питерского журнала «Мhра» за 1994 год. Там историк и филолог Гелиан Прохоров опубликовал письма Гумилева к Василию Абросову, ближайшему другу Льва Николаевича. Письма столь откровенные, что их долгое время не решались перепечатывать. Только на сайте «Гумилёвика» дали несколько фрагментов, больше похожих на цитаты, а сам журнал «Мhра» давно стал библиографической редкостью. Публикацию писем предваряла статья Александры Белавской, довольно известного в научных кругах биолога. Именно Белавская и рассказала о первой встрече Василия Абросова и Льва Гумилева. По ее словам, дело было еще в 1943 году. Все сведения о знакомстве и дружбе Абросова с Гумилевым Александра Петровна могла взять только у самого Абросова.
Василий Никифорович Абросов по происхождению – сын грузчика, бывшего крестьянина со Псковщины, а по призванию и по специальности – биолог и лимнолог, то есть специалист по озерам. После тяжелого ранения Абросов потерял руку. Выйдя из госпиталя, Василий, тогда двадцатичетырехлетний молодой человек, уехал в Красноярск, в Сибирское отделение Всесоюзного научно-исследовательского института озерного и речного хозяйства, где начинал работать еще до войны. Летом 1943 года его послали в командировку в Туруханск.
«Однажды летним вечером, – пишет Белавская, – Василий Никифорович решил сходить там в кино. Перед кинотеатром он обратил внимание на двух явно не местных молодых людей. Один из них… сказал другому: “Смотри, трава!” Василий Никифорович поинтересовался, откуда они попали в те места, где трава не растет». Молодыми людьми оказались, разумеется, Николай Козырев и Лев Гумилев. Разговорились, порвали билеты в кино. Абросов купил в магазине бутылку «Сливянки», и новые друзья отправились продолжать так удачно начавшуюся беседу.
О чем они беседовали, мы точно не знаем. Но, судя по позднейшей переписке, Гумилева и Абросова интересовали тогда две темы: во-первых, наука, наука прежде всего. А во-вторых, женщины. Скорее всего, эти темы доминировали и в туруханских беседах. К тому же окружающая новых друзей атмосфера способствовала такому направлению мысли.
Туруханск представлялся зэкам городом мечты, эротическим Эльдорадо. О Туруханске мечтали, им бредили, Туруханск являлся зэкам во сне. Это был город женской ссылки. По легенде, что зародилась в беседах изголодавшихся лагерников, в Туруханске жили пять тысяч ссыльных женщин и всего восемь мужчин. Не восемь тысяч, а восемь! (Это, конечно, большое преувеличение, потому что не только же ссыльные жили в Туруханске, водилось там и немногочисленное местное население.)
Ссыльные женщины менее всего походили на гордых амазонок, томных граций или страстных жриц Астарты. В большинстве своем они носили телогрейки и ватные брюки. Все работали и в свободное время готовились не к ночи любви, а косили сено, кололи дрова, окучивали картошку, словом, несли крест тяжкой сельской жизни в бедной и неплодородной стране, потому что Туруханск был в сущности не городом, а большим селом, застроенным серыми избами, хибарками и бараками. «Город» окружала лесотундра, в разгар лета стояли осенние холода, даже картошка едва росла, других же огородных культур не было вовсе. Хлебом в магазинах торговали не каждый день.
Но Гумилева город не разочаровал. Тридцатилетний мужчина, относительно здоровый, несмотря на пять лет тюрем и лагерей, был в таком городе желанным гостем. В Туруханске Лев, по его словам, женился «морганатическим браком» на все семь дней своего отпуска. Значение слова «морганатический» туманно. Возможно, это лишь эвфемизм полигамии или группового брака: «[В]спомни: в Туруханске Наташа и Матрёна начали приобретать манеры дам. Конечно, это с них соскочило, как только мы расстались, но если бы мы жили вместе?» – напоминал Гумилев Абросову одиннадцать лет спустя. Впрочем, из текста не ясно, жил Гумилев сразу с двумя женщинами или одна из них принадлежала Козыреву или Абросову. Последнее, впрочем, маловероятно. Судя по переписке 1954–1955-го, у Абросова в 1944-м еще не было даже и первого опыта. Наконец, этот фрагмент позволяет трактовать слово «морганатический» и в прямом смысле: Наташа и Матрёна были простыми женщинами, так что их «брак» с дворянским сыном Гумилевым был «неравным».
Но в этом малиннике Гумилев даже не пытался задержаться. Здесь же, в Туруханске, он решил вновь переломить волю рока и сменить тягостную, но относительно безопасную жизнь геотехника на судьбу солдата.
Часть IV
Бритва и Страшный суд
Веселый солдат
В экспедицию Гумилева сманил его друг Николай Козырев. Лев Николаевич без колебаний оставил работу в центральной химической лаборатории и перевелся в геологический отдел. 1 мая 1943 года самолет доставил участников экспедиции на лед громадного Хантайского озера, что на самом юге Таймыра. Начальник экспедиции, инженер-геофизик Дмитрий Григорьевич Успенский был заключенным, как и все ее участники, кроме только что освободившегося геотехника Гумилева и студентки-практикантки Елены Вигдорчик (в замужестве Херувимовой-Лапиной).
Когда Гумилев уверял Эмму Герштейн, будто бы за последний год видел только трех «женщин» – «зайчиху, попавшую в петлю, случайно забредшую к палатке олениху и убитую палкой белку», – он просто обманывал свою давнюю подругу. Елена, единственная женщина в экспедиции, естественно, привлекала внимание всех мужчин, в том числе и Успенского. Но сама Елена предпочла ему общество Гумилева и Козырева, как самых интеллигентных и воспитанных. Оба вскоре объяснились ей в любви, причем одновременно.
В середине июля 1943-го Хантайскую экспедицию неожиданно свернули. Часть работников вернулись в Норильск, а Гумилев с Козыревым попали в новую экспедицию – Нижнетунгусскую геологоразведочную. Экспедиция искала всё ту же железную руду и на этот раз добилась некоторого успеха – удалось найти промышленно значимые скопления железных руд, но их добыча оказалась столь затруднительна, что разрабатывать месторождение не стали ни во время войны, ни после.
Экспедиция проходила в условиях исключительно тяжелых. Весной половодье на Нижней Тунгуске превращается в бедствие – вода поднимается на 18–20 метров. Летом наступает время комаров, в августе на смену комарам приходит вездесущая кровососущая мошка. Одежда и накомарники не спасают от гнуса. Кроме того, считает краевед Алла Борисовна Макарова, экспедиции не повезло с начальником. Возглавлял экспедицию А.П. Бахвалов, однокурсник самого Завенягина. Но талантами своего товарища Бахвалов не обладал, он даже не сумел как следует организовать снабжение. Экспедиция при нем нуждалась в оборудовании, в продовольствии, даже в охотничьих лыжах. «Вольняшки» просто бежали из экспедиции, но зэкам, в том числе и бывшим, деваться было некуда. Гумилев и прежде недолюбливал лес, предпочитая ему степь или лесостепь и даже тундру, теперь же он возненавидел эту «зеленую тюрьму».
В сентябре, когда в тайге начинались холодные дожди, экспедицию должны были вернуть в Норильск, но начальство решило иначе: Нижнетунгусскую экспедицию сделали стационарной, то есть она должна была продолжать работу и осенью, и зимой.
Летом 1944-го Гумилева за хорошую работу премировали недельным отпуском в Туруханск, ближайшее к месту работы экспедиции селение.
Точно неизвестно, сколько раз приезжал в Туруханск Лев Гумилев. Нет сомнения, что бывал там не только летом, но и осенью 1944-го: в октябре именно из Туруханского райвоенкомата он отправился на военную службу. Гумилев не мог пробыть в городе всё время с лета до поздней осени. Он должен был возвратиться в экспедицию, а затем опять уехать в Туруханск.
А бывал ли он там прежде? Передо мной фотокопия четвертого номера питерского журнала «Мhра» за 1994 год. Там историк и филолог Гелиан Прохоров опубликовал письма Гумилева к Василию Абросову, ближайшему другу Льва Николаевича. Письма столь откровенные, что их долгое время не решались перепечатывать. Только на сайте «Гумилёвика» дали несколько фрагментов, больше похожих на цитаты, а сам журнал «Мhра» давно стал библиографической редкостью. Публикацию писем предваряла статья Александры Белавской, довольно известного в научных кругах биолога. Именно Белавская и рассказала о первой встрече Василия Абросова и Льва Гумилева. По ее словам, дело было еще в 1943 году. Все сведения о знакомстве и дружбе Абросова с Гумилевым Александра Петровна могла взять только у самого Абросова.
Василий Никифорович Абросов по происхождению – сын грузчика, бывшего крестьянина со Псковщины, а по призванию и по специальности – биолог и лимнолог, то есть специалист по озерам. После тяжелого ранения Абросов потерял руку. Выйдя из госпиталя, Василий, тогда двадцатичетырехлетний молодой человек, уехал в Красноярск, в Сибирское отделение Всесоюзного научно-исследовательского института озерного и речного хозяйства, где начинал работать еще до войны. Летом 1943 года его послали в командировку в Туруханск.
«Однажды летним вечером, – пишет Белавская, – Василий Никифорович решил сходить там в кино. Перед кинотеатром он обратил внимание на двух явно не местных молодых людей. Один из них… сказал другому: “Смотри, трава!” Василий Никифорович поинтересовался, откуда они попали в те места, где трава не растет». Молодыми людьми оказались, разумеется, Николай Козырев и Лев Гумилев. Разговорились, порвали билеты в кино. Абросов купил в магазине бутылку «Сливянки», и новые друзья отправились продолжать так удачно начавшуюся беседу.
О чем они беседовали, мы точно не знаем. Но, судя по позднейшей переписке, Гумилева и Абросова интересовали тогда две темы: во-первых, наука, наука прежде всего. А во-вторых, женщины. Скорее всего, эти темы доминировали и в туруханских беседах. К тому же окружающая новых друзей атмосфера способствовала такому направлению мысли.
Туруханск представлялся зэкам городом мечты, эротическим Эльдорадо. О Туруханске мечтали, им бредили, Туруханск являлся зэкам во сне. Это был город женской ссылки. По легенде, что зародилась в беседах изголодавшихся лагерников, в Туруханске жили пять тысяч ссыльных женщин и всего восемь мужчин. Не восемь тысяч, а восемь! (Это, конечно, большое преувеличение, потому что не только же ссыльные жили в Туруханске, водилось там и немногочисленное местное население.)
Ссыльные женщины менее всего походили на гордых амазонок, томных граций или страстных жриц Астарты. В большинстве своем они носили телогрейки и ватные брюки. Все работали и в свободное время готовились не к ночи любви, а косили сено, кололи дрова, окучивали картошку, словом, несли крест тяжкой сельской жизни в бедной и неплодородной стране, потому что Туруханск был в сущности не городом, а большим селом, застроенным серыми избами, хибарками и бараками. «Город» окружала лесотундра, в разгар лета стояли осенние холода, даже картошка едва росла, других же огородных культур не было вовсе. Хлебом в магазинах торговали не каждый день.
Но Гумилева город не разочаровал. Тридцатилетний мужчина, относительно здоровый, несмотря на пять лет тюрем и лагерей, был в таком городе желанным гостем. В Туруханске Лев, по его словам, женился «морганатическим браком» на все семь дней своего отпуска. Значение слова «морганатический» туманно. Возможно, это лишь эвфемизм полигамии или группового брака: «[В]спомни: в Туруханске Наташа и Матрёна начали приобретать манеры дам. Конечно, это с них соскочило, как только мы расстались, но если бы мы жили вместе?» – напоминал Гумилев Абросову одиннадцать лет спустя. Впрочем, из текста не ясно, жил Гумилев сразу с двумя женщинами или одна из них принадлежала Козыреву или Абросову. Последнее, впрочем, маловероятно. Судя по переписке 1954–1955-го, у Абросова в 1944-м еще не было даже и первого опыта. Наконец, этот фрагмент позволяет трактовать слово «морганатический» и в прямом смысле: Наташа и Матрёна были простыми женщинами, так что их «брак» с дворянским сыном Гумилевым был «неравным».
Но в этом малиннике Гумилев даже не пытался задержаться. Здесь же, в Туруханске, он решил вновь переломить волю рока и сменить тягостную, но относительно безопасную жизнь геотехника на судьбу солдата.
Часть IV
Бритва и Страшный суд
Весной 1955 года Лев Гумилев, отсидевший половину уже второго лагерного срока, напишет «своему боевому командиру, теперь министру» маршалу Жукову письмо с просьбой о помощи. Помощи Гумилев не получит, письмо до адресата скорее всего вообще не дойдет. Могущественный тогда маршал получал тысячи подобных писем. Между тем Жуков и в самом деле был боевым командиром Гумилева, рядового артиллериста-зенитчика, участника трех стратегических операций 1-го Белорусского фронта[20].
Свой призыв в армию он считал большой удачей. Солдатская служба не пугала Льва Гумилева, достойного сына своего мужественного отца. «Что я могу сказать о вооруженной защите Отечества, когда я его сам защищал в годы Великой Отечественной войны на передовой, а мой отец имел два Георгия, да и деды, и прадеды были военными, – ответит Лев Николаевич корреспонденту газеты «Красная звезда» в сентябре 1989 года. – Если верить фамильным преданиям, то мой далекий предок командовал одним из полков на Куликовом поле и там же погиб. Так что я скорее не из интеллигентов, а из семьи военных, чем весьма горжусь и постоянно это подчеркиваю. Для меня ратная служба – это неотъемлемая часть гражданского долга».
Хороший ответ, но тогда, в разгар войны, Лев Николаевич думал не только о гражданском долге. 18 апреля 1944-го Надежда Яковлевна Мандельштам пишет Борису Сергеевичу Кузину: «Получили письмо от Левы. Он мечтает о Ташкенте и сдаче экзаменов». Значит, Гумилев возвращается к прежней цели – стать дипломированным историком, вернуться к научной работе. Фронт, по-видимому, еще не входил в его планы. Но путь в науку был по-прежнему закрыт. В конце августа или в сентябре 1944-го он отправляет из Туруханска письмо к Эмме Герштейн: «Приятно также было узнать, что Вам повезло в научной работе. Это, безусловно, благороднейшее дело в мире, и из всех моих лишений тягчайшим была оторванность от науки и научной академической жизни. <…> За все мои тяжелые годы я не бросал научных и литературных занятий, но теперь кажется, что всё без толку».
Избавиться от трудового рабства до окончания войны казалось почти невозможно, войне же не было конца. Да и отпустят ли и после войны, ведь потребности Норильского комбината в специалистах, в рабочих, в сырье год от года росли. Призыв в армию был единственным шансом Гумилева. Даже осужденным служба в штрафной роте приносила свободу. Гумилев, уже отсидевший свой срок, мог добиться снятия судимости, восстановиться в университете, вернуться к своим тюркам, гуннам, монголам, к университетским и академическим библиотекам. Путь к любимой научной работе с неизбежностью вел на передовую.
Письмо Гумилева к Эмме Герштейн почти отчаянное. Он уже несколько раз просился на фронт, подавал заявления – без толку. Отказывали почти всем работникам Норильского комбината – и заключенным, и «вольняшкам», просившимся на фронт. Впереди была короткая осень и долгая приполярная зимовка на Нижней Тунгуске.
Много лет спустя в своей ленинградской квартире за бокалом марочного грузинского вина Гумилев будет рассказывать своему собеседнику, студенту Андрею Рогачевскому: «По сравнению с Восточной Сибирью передовая – это курорт. Северная тайга – это зеленая пустыня, по сравнению с которой Сахара – населенное, богатое и культурное место».
Всё это объясняет психологическое состояние Гумилева, когда он решился на отчаянный и совершенно экстравагантный поступок, о котором позднее рассказал Эмме Герштейн: «…явился к коменданту, держа на запястье бритву, и пригрозил: “Вот я сейчас вскрою себе вены, своей кровью твою морду вымажу, а тебя будут черти жарить на сковороде” (тот боялся Страшного суда). Вот так меня и отпустили».
Ольга Новикова отказывает Герштейн в доверии: «Что-то маловероятно, не в характере Л.Н. Гумилева были истеричные поступки урок. Скорее всего… это очередная черная легенда или злая шутка о Льве Гумилеве». Новикова предпочитает верить не Герштейн, а самому Гумилеву, который совершенно иначе рассказывал про обстоятельства своего призыва в армию: «Мне повезло сделать некоторые открытия: я открыл большое месторождение железа на Нижней Тунгуске при помощи магнитометрической съемки. И тогда я попросил – как в благодарность – отпустить меня в армию. Начальство долго ломалось, колебалось, но потом отпустили все-таки».
Но зачем же Эмме Герштейн сочинять «черную легенду» о Гумилеве? Она могла перепутать, но для чего же ей лгать? Эту историю она слышала от самого Гумилева, и слышала не она одна, потому что уже в декабре 1944-го в Москве появились «сенсационные рассказы» о Гумилеве, который будто бы вскрыл себе вены и только тогда добился призыва в армию. Эта легенда, несомненно, основана на искаженной версии истории «о бритве и Страшном суде». В декабре 1944-го Гумилев с Эммой Герштейн не встречался, значит, он рассказывал свою историю кому-то из знакомых, повидавших его на Киевском вокзале, – Томашевской, Харджиеву, Шкловскому или Ардову, а уже через них история стала разноситься по литературной Москве, обрастая фантастическими подробностями (солдат со вскрытыми венами, добравшийся в теплушке из Восточной Сибири в Москву, – действительно фантастика).
Другое дело, что Эмма Григорьевна плохо разбиралась в субординации и не различала военное и экспедиционное начальство, поэтому мы так и не знаем, к кому же пришел Гумилев: к военкому или к начальнику Нижнетунгусской геологоразведочной экспедиции А.П. Бахвалову? В любом случае никакие «коменданты» здесь роли не играли. Военнообязанного мужчину призывает военкомат, а начальник экспедиции, наделенный немалой властью, мог и по служебным инструкциям должен был призыву помешать. Вероятно, Гумилев явился с бритвой именно к Бахвалову. После его визы решение военкома было предопределено.
Что касается интервью Льва Николаевича, то оно как раз и не внушает доверия. За хорошую работу начальство могло его премировать продуктами, одеждой, деньгами или поездкой в Туруханск, но отпускать такого ценного работника не было никакого резону. Надо учитывать и обстоятельства двух рассказов Гумилева. В сороковые историю о бритве рассказывал молодой человек, солдат, бывший зэк, студент, еще не успевший восстановиться в университете. А интервью давал уже пожилой историк, доктор наук, знающий себе цену. Солидному человеку рассказывать о шантаже суицидом не к лицу, вот он и не рассказывал.
Свой призыв в армию он считал большой удачей. Солдатская служба не пугала Льва Гумилева, достойного сына своего мужественного отца. «Что я могу сказать о вооруженной защите Отечества, когда я его сам защищал в годы Великой Отечественной войны на передовой, а мой отец имел два Георгия, да и деды, и прадеды были военными, – ответит Лев Николаевич корреспонденту газеты «Красная звезда» в сентябре 1989 года. – Если верить фамильным преданиям, то мой далекий предок командовал одним из полков на Куликовом поле и там же погиб. Так что я скорее не из интеллигентов, а из семьи военных, чем весьма горжусь и постоянно это подчеркиваю. Для меня ратная служба – это неотъемлемая часть гражданского долга».
Хороший ответ, но тогда, в разгар войны, Лев Николаевич думал не только о гражданском долге. 18 апреля 1944-го Надежда Яковлевна Мандельштам пишет Борису Сергеевичу Кузину: «Получили письмо от Левы. Он мечтает о Ташкенте и сдаче экзаменов». Значит, Гумилев возвращается к прежней цели – стать дипломированным историком, вернуться к научной работе. Фронт, по-видимому, еще не входил в его планы. Но путь в науку был по-прежнему закрыт. В конце августа или в сентябре 1944-го он отправляет из Туруханска письмо к Эмме Герштейн: «Приятно также было узнать, что Вам повезло в научной работе. Это, безусловно, благороднейшее дело в мире, и из всех моих лишений тягчайшим была оторванность от науки и научной академической жизни. <…> За все мои тяжелые годы я не бросал научных и литературных занятий, но теперь кажется, что всё без толку».
Избавиться от трудового рабства до окончания войны казалось почти невозможно, войне же не было конца. Да и отпустят ли и после войны, ведь потребности Норильского комбината в специалистах, в рабочих, в сырье год от года росли. Призыв в армию был единственным шансом Гумилева. Даже осужденным служба в штрафной роте приносила свободу. Гумилев, уже отсидевший свой срок, мог добиться снятия судимости, восстановиться в университете, вернуться к своим тюркам, гуннам, монголам, к университетским и академическим библиотекам. Путь к любимой научной работе с неизбежностью вел на передовую.
Письмо Гумилева к Эмме Герштейн почти отчаянное. Он уже несколько раз просился на фронт, подавал заявления – без толку. Отказывали почти всем работникам Норильского комбината – и заключенным, и «вольняшкам», просившимся на фронт. Впереди была короткая осень и долгая приполярная зимовка на Нижней Тунгуске.
Много лет спустя в своей ленинградской квартире за бокалом марочного грузинского вина Гумилев будет рассказывать своему собеседнику, студенту Андрею Рогачевскому: «По сравнению с Восточной Сибирью передовая – это курорт. Северная тайга – это зеленая пустыня, по сравнению с которой Сахара – населенное, богатое и культурное место».
Всё это объясняет психологическое состояние Гумилева, когда он решился на отчаянный и совершенно экстравагантный поступок, о котором позднее рассказал Эмме Герштейн: «…явился к коменданту, держа на запястье бритву, и пригрозил: “Вот я сейчас вскрою себе вены, своей кровью твою морду вымажу, а тебя будут черти жарить на сковороде” (тот боялся Страшного суда). Вот так меня и отпустили».
Ольга Новикова отказывает Герштейн в доверии: «Что-то маловероятно, не в характере Л.Н. Гумилева были истеричные поступки урок. Скорее всего… это очередная черная легенда или злая шутка о Льве Гумилеве». Новикова предпочитает верить не Герштейн, а самому Гумилеву, который совершенно иначе рассказывал про обстоятельства своего призыва в армию: «Мне повезло сделать некоторые открытия: я открыл большое месторождение железа на Нижней Тунгуске при помощи магнитометрической съемки. И тогда я попросил – как в благодарность – отпустить меня в армию. Начальство долго ломалось, колебалось, но потом отпустили все-таки».
Но зачем же Эмме Герштейн сочинять «черную легенду» о Гумилеве? Она могла перепутать, но для чего же ей лгать? Эту историю она слышала от самого Гумилева, и слышала не она одна, потому что уже в декабре 1944-го в Москве появились «сенсационные рассказы» о Гумилеве, который будто бы вскрыл себе вены и только тогда добился призыва в армию. Эта легенда, несомненно, основана на искаженной версии истории «о бритве и Страшном суде». В декабре 1944-го Гумилев с Эммой Герштейн не встречался, значит, он рассказывал свою историю кому-то из знакомых, повидавших его на Киевском вокзале, – Томашевской, Харджиеву, Шкловскому или Ардову, а уже через них история стала разноситься по литературной Москве, обрастая фантастическими подробностями (солдат со вскрытыми венами, добравшийся в теплушке из Восточной Сибири в Москву, – действительно фантастика).
Другое дело, что Эмма Григорьевна плохо разбиралась в субординации и не различала военное и экспедиционное начальство, поэтому мы так и не знаем, к кому же пришел Гумилев: к военкому или к начальнику Нижнетунгусской геологоразведочной экспедиции А.П. Бахвалову? В любом случае никакие «коменданты» здесь роли не играли. Военнообязанного мужчину призывает военкомат, а начальник экспедиции, наделенный немалой властью, мог и по служебным инструкциям должен был призыву помешать. Вероятно, Гумилев явился с бритвой именно к Бахвалову. После его визы решение военкома было предопределено.
Что касается интервью Льва Николаевича, то оно как раз и не внушает доверия. За хорошую работу начальство могло его премировать продуктами, одеждой, деньгами или поездкой в Туруханск, но отпускать такого ценного работника не было никакого резону. Надо учитывать и обстоятельства двух рассказов Гумилева. В сороковые историю о бритве рассказывал молодой человек, солдат, бывший зэк, студент, еще не успевший восстановиться в университете. А интервью давал уже пожилой историк, доктор наук, знающий себе цену. Солидному человеку рассказывать о шантаже суицидом не к лицу, вот он и не рассказывал.
Веселый солдат
Гумилев-младший, правдами и неправдами пробившийся на передовую, очень напоминает своего отца. Николая Степановича из-за близорукости «и некоторого косоглазия» нельзя было призвать в армию, но он сумел настоять на своем и пошел в армию «охотником», то есть добровольцем. Озадаченный врач написал в своем заключении, что Гумилев, несмотря на свое зрение, «прекрасный стрелок».
Как бы ни был Лев Николаевич похож на отца, различий между ними все-таки много. Вольноопределяющийся Николай Гумилев мог при желании стать офицером. Он и в самом деле в 1915 году дослужился до прапорщика. Лев Гумилев остался рядовым, хотя в армию попал не в двадцать восемь лет, как отец, а в тридцать два года. Николай Гумилев служил в престижном лейб-гвардии уланском полку, Лев Гумилев – в зенитном. Николай Гумилев получил два Георгиевских креста, Лев – только две медали. Боевой путь Гумилева-старшего хорошо известен, сам поэт рассказал об этом в «Записках кавалериста», сохранились и свидетельства его боевых товарищей. Сведения о службе Гумилева-младшего надо собирать по крупицам. Три военных стихотворения, несколько сохранившихся писем, несколько замечаний в интервью конца восьмидесятых, военный билет и наградные документы – вот и все источники, по которым можно судить о военной службе Льва Гумилева.
13 октября 1944 года Туруханский райвоенкомат призвал Гумилева в ряды Красной армии. Из Туруханска начался его путь сначала на ю г, вверх по течению Енисея, а затем на запад – по Транссибу.
В Красноярске Гумилев распродал свою экспедиционную одежду, а ночевать пошел к Василию Абросову. Видимо, тот еще в 1943-м оставил Гумилеву свой красноярский адрес. Гумилев много раз будет вспоминать эту встречу и долгую ночную беседу «о построении мостов между науками».
Из воспоминаний Василия Абросова: «…переночевал на полу. Лечь на кровать он отказался – не захотел оставлять после себя насекомых, появившихся у него при жизни в глухой тайге. На следующий день Лев Николаевич попросил меня по возвращении в родной город разыскать мать и рассказать ей о его жизни на Севере».
Просьбу друга Абросов исполнил. Весной 1945-го он впервые появится в Фонтанном доме, а Гумилев к тому времени уже будет воевать.
В ноябре или начале декабря 1944-го Гумилев попал в запасной полк, где его обучали воинскому искусству: «День – стрелять из трехлинейки, шесть – отдавать честь офицерам». Строевая подготовка не давалась Гумилеву еще в университете, за что его терпеть не мог военрук, Гумилев же мстил военруку по-своему – сочинял о нем обидные песенки.
О порядках в советских запасных полках времен Великой Отечественной современный читатель обычно судит по «Чертовой яме» Виктора Астафьева. Гумилев воспоминаний о запасном полку не оставил. А если источников нет, то и писать нечего. Из запасного полка Гумилев отправился на фронт. Никогда не любивший жаловаться, он всё же вспомнил этот путь недобрым словом: «Отправка в телячьем вагоне без нар. Голодуха…»
В декабре поезд прибыл в Москву на Киевский вокзал, откуда рядовой Гумилев позвонил Виктору Ардову и Виктору Шкловскому. Оба приехали на вокзал, и Лев попросил Шкловского известить о его приезде Николая Харджиева. Шкловский в писательской столовой передал записку Харджиеву, и тот вскоре приехал на вокзал вместе с Ириной Томашевской. Вокзал был забит эшелонами, найти среди них нужный было нелегко. Харджиев и Томашевская ходили вдоль составов, а сопровождавший их часовой у каждого вагона выкрикивал фамилию Гумилева. В ответ слышалось: «Такого нет». Наконец, вспоминал Харджиев, «из дальнего вагона выскочил солдат, в котором мы с радостью узнали Л.Гумилева». «Николай Иванович, денег!» – воскликнул он. Харджиев отдал Льву 60 рублей (всё, что у него было), а Томашевская тут же за углом продала свои продовольственные карточки и вручила деньги Гумилеву. Лев тем временем рассказывал им о пассионарности, чем изрядно напугал Ирину Николаевну. Гумилев приравнивал свое открытие «к теории Карла Маркса», и Томашевская, услышав это от полуголодного солдата, решила, что он просто сошел с ума. Харджиев оценил состояние Гумилева иначе: «Можно было подумать, что он отправляется не на фронт, а на симпозиум».
На прощание Томашевская благословила Льва, и тот несколько недель спустя в письме к Харджиеву вспомнит их доброту и бескорыстную помощь: «Большой мой привет Ирине Николаевне, благодаря Вам и ей я доехал до места относительно сытым».
Помимо уже известной нам истории о перерезанных венах краткая (несколько часов) остановка в Москве породила еще два фантастических слуха, друг другу противоречащих: Гумилев едет воевать в штрафном батальоне и Гумилев отправляется не на фронт, а в Иран, где будет служить переводчиком. Автор последнего слуха известен – Виктор Ардов.
На самом деле эшелон отправился не в сторону Персии, а в сторону западной границы, к Бресту, который Лев Николаевич по старинке называл Брест-Литовском. Там Гумилева отправили учиться на зенитчика, готовили две недели. В Брест-Литовск рядовой Гумилев прибыл под новый, 1945 год, незадолго до начала Висло-Одерской наступательной операции.
12 января 1945-го Красная армия перешла в наступление на всём фронте от Балтийского моря до Карпатских гор. Советская артиллерия накрыла немецкие позиции огневым валом. На полуразрушенные, смешанные с землей позиции немцев ворвалась пехота и русские танки. Это была всего-навсего разведка боем: стрелковые батальоны, усиленные танками и самоходками, должны были выявить уцелевшие огневые точки и узлы сопротивления. Но немцы не выдержали даже атаки разведывательных батальонов и начали отступать. Уже на второй день маршал Жуков бросил в наступление танковые армии Богданова и Катукова – рассекать порядки отступающих немецких дивизий, окружать крепости, освобождать польские города. В этом наступлении участвовал и Лев Гумилев.
Попал Гумилев, конечно, не в штрафной батальон (он ведь уже не был зэком, за что же штрафной?), а в зенитный полк. Вот только в который зенитный полк? Ольга Новикова, сопоставив номер полевой почты с номером части, определила: Гумилев служил в 1386-м зенитно-артиллерийском полку 31-й зенитно-артиллерийской Варшавской Краснознаменной ордена Богдана Хмельницкого дивизии. Подтверждение своим расчетам Новикова нашла в фондах Центрального архива Министерства обороны. Среди личных дел рядовых 31-й дивизии нашлось и дело Л.Н. Гумилева, научного работника, беспартийного, который служил орудийным номером (без уточнения обязанностей) в третьей батарее 1386-го зенитно-артиллерийского полка 31-й зенитно-артиллерийской дивизии с декабря 1944 года. Новикова предполагает, что Гумилев мог быть заряжающим или наводящим в расчете 37-миллиметрового зенитного орудия 61-К, эта скорострельная (один выстрел в секунду) зенитная пушка тогда составляла основу советской ПВО.
31-ю дивизию генерал-майора Богдашевского использовали в качестве фронтового резерва, усиливая ПВО то одной, то другой армии 1-го Белорусского фронта. Во время Висло-Одерской операции 1386-й зенитный полк был в составе 47-й армии генерала Перхоровича, обходившей Варшаву с северо-запада.
Казалось бы, всё ясно, да только Ольга Новикова забыла один примечательный эпизод из биографии Гумилева. Советские солдаты в наступлении захватывали богатые трофеи. Много унести с собой они не могли, но уж в удовольствии вволю поесть-попить себе не отказывали. В брошенных немцами домах осталась уйма снеди: колбасы, копченые гуси, ветчина и маринованные вишни, до которых Лев Гумилев оказался большим охотником. Однажды он так увлекся этими вишнями, что отстал от своей части и, по его словам, «оказался один посреди Германии, правда, с карабином и гранатой в кармане». Гумилев три дня искал свою часть, пока не прибился к одному из зенитных полков: «Меня приняли, допросили, выяснили, что я ничего дурного не сделал, и оставили в части». Это и был 1386-й зенитно-артиллерийский полк 31-й зенитно-артиллерийской дивизии Резерва Главного командования. Достоверность этой истории подтверждает письмо Эмме Герштейн от 12 апреля 1945 года: «…я получил Ваше письмо только сегодня. Причина та, что я после многих приключений переменил адрес, но ребята пересылают мне письма». Здесь же Гумилев указывает новый адрес своей полевой почты: 28807, это адрес 1386-го полка. Предыдущее письмо Гумилев отправил Эмме 5 февраля, значит, 5 февраля он еще служил на старом месте. Более того, еще 17 февраля 1945 года Гумилев отправил Виктору Шкловскому письмо и рукопись трагедии «Смерть князя Джамуги». В письме сохранился обратный адрес: полевая почта 32597б. Это адрес 13-го отдельного гвардейского зенитного артиллерийского дивизиона. Именно в этой части Гумилев и прослужил первые два фронтовых месяца.
Как бы ни был Лев Николаевич похож на отца, различий между ними все-таки много. Вольноопределяющийся Николай Гумилев мог при желании стать офицером. Он и в самом деле в 1915 году дослужился до прапорщика. Лев Гумилев остался рядовым, хотя в армию попал не в двадцать восемь лет, как отец, а в тридцать два года. Николай Гумилев служил в престижном лейб-гвардии уланском полку, Лев Гумилев – в зенитном. Николай Гумилев получил два Георгиевских креста, Лев – только две медали. Боевой путь Гумилева-старшего хорошо известен, сам поэт рассказал об этом в «Записках кавалериста», сохранились и свидетельства его боевых товарищей. Сведения о службе Гумилева-младшего надо собирать по крупицам. Три военных стихотворения, несколько сохранившихся писем, несколько замечаний в интервью конца восьмидесятых, военный билет и наградные документы – вот и все источники, по которым можно судить о военной службе Льва Гумилева.
13 октября 1944 года Туруханский райвоенкомат призвал Гумилева в ряды Красной армии. Из Туруханска начался его путь сначала на ю г, вверх по течению Енисея, а затем на запад – по Транссибу.
В Красноярске Гумилев распродал свою экспедиционную одежду, а ночевать пошел к Василию Абросову. Видимо, тот еще в 1943-м оставил Гумилеву свой красноярский адрес. Гумилев много раз будет вспоминать эту встречу и долгую ночную беседу «о построении мостов между науками».
Из воспоминаний Василия Абросова: «…переночевал на полу. Лечь на кровать он отказался – не захотел оставлять после себя насекомых, появившихся у него при жизни в глухой тайге. На следующий день Лев Николаевич попросил меня по возвращении в родной город разыскать мать и рассказать ей о его жизни на Севере».
Просьбу друга Абросов исполнил. Весной 1945-го он впервые появится в Фонтанном доме, а Гумилев к тому времени уже будет воевать.
В ноябре или начале декабря 1944-го Гумилев попал в запасной полк, где его обучали воинскому искусству: «День – стрелять из трехлинейки, шесть – отдавать честь офицерам». Строевая подготовка не давалась Гумилеву еще в университете, за что его терпеть не мог военрук, Гумилев же мстил военруку по-своему – сочинял о нем обидные песенки.
О порядках в советских запасных полках времен Великой Отечественной современный читатель обычно судит по «Чертовой яме» Виктора Астафьева. Гумилев воспоминаний о запасном полку не оставил. А если источников нет, то и писать нечего. Из запасного полка Гумилев отправился на фронт. Никогда не любивший жаловаться, он всё же вспомнил этот путь недобрым словом: «Отправка в телячьем вагоне без нар. Голодуха…»
В декабре поезд прибыл в Москву на Киевский вокзал, откуда рядовой Гумилев позвонил Виктору Ардову и Виктору Шкловскому. Оба приехали на вокзал, и Лев попросил Шкловского известить о его приезде Николая Харджиева. Шкловский в писательской столовой передал записку Харджиеву, и тот вскоре приехал на вокзал вместе с Ириной Томашевской. Вокзал был забит эшелонами, найти среди них нужный было нелегко. Харджиев и Томашевская ходили вдоль составов, а сопровождавший их часовой у каждого вагона выкрикивал фамилию Гумилева. В ответ слышалось: «Такого нет». Наконец, вспоминал Харджиев, «из дальнего вагона выскочил солдат, в котором мы с радостью узнали Л.Гумилева». «Николай Иванович, денег!» – воскликнул он. Харджиев отдал Льву 60 рублей (всё, что у него было), а Томашевская тут же за углом продала свои продовольственные карточки и вручила деньги Гумилеву. Лев тем временем рассказывал им о пассионарности, чем изрядно напугал Ирину Николаевну. Гумилев приравнивал свое открытие «к теории Карла Маркса», и Томашевская, услышав это от полуголодного солдата, решила, что он просто сошел с ума. Харджиев оценил состояние Гумилева иначе: «Можно было подумать, что он отправляется не на фронт, а на симпозиум».
На прощание Томашевская благословила Льва, и тот несколько недель спустя в письме к Харджиеву вспомнит их доброту и бескорыстную помощь: «Большой мой привет Ирине Николаевне, благодаря Вам и ей я доехал до места относительно сытым».
Помимо уже известной нам истории о перерезанных венах краткая (несколько часов) остановка в Москве породила еще два фантастических слуха, друг другу противоречащих: Гумилев едет воевать в штрафном батальоне и Гумилев отправляется не на фронт, а в Иран, где будет служить переводчиком. Автор последнего слуха известен – Виктор Ардов.
На самом деле эшелон отправился не в сторону Персии, а в сторону западной границы, к Бресту, который Лев Николаевич по старинке называл Брест-Литовском. Там Гумилева отправили учиться на зенитчика, готовили две недели. В Брест-Литовск рядовой Гумилев прибыл под новый, 1945 год, незадолго до начала Висло-Одерской наступательной операции.
12 января 1945-го Красная армия перешла в наступление на всём фронте от Балтийского моря до Карпатских гор. Советская артиллерия накрыла немецкие позиции огневым валом. На полуразрушенные, смешанные с землей позиции немцев ворвалась пехота и русские танки. Это была всего-навсего разведка боем: стрелковые батальоны, усиленные танками и самоходками, должны были выявить уцелевшие огневые точки и узлы сопротивления. Но немцы не выдержали даже атаки разведывательных батальонов и начали отступать. Уже на второй день маршал Жуков бросил в наступление танковые армии Богданова и Катукова – рассекать порядки отступающих немецких дивизий, окружать крепости, освобождать польские города. В этом наступлении участвовал и Лев Гумилев.
Попал Гумилев, конечно, не в штрафной батальон (он ведь уже не был зэком, за что же штрафной?), а в зенитный полк. Вот только в который зенитный полк? Ольга Новикова, сопоставив номер полевой почты с номером части, определила: Гумилев служил в 1386-м зенитно-артиллерийском полку 31-й зенитно-артиллерийской Варшавской Краснознаменной ордена Богдана Хмельницкого дивизии. Подтверждение своим расчетам Новикова нашла в фондах Центрального архива Министерства обороны. Среди личных дел рядовых 31-й дивизии нашлось и дело Л.Н. Гумилева, научного работника, беспартийного, который служил орудийным номером (без уточнения обязанностей) в третьей батарее 1386-го зенитно-артиллерийского полка 31-й зенитно-артиллерийской дивизии с декабря 1944 года. Новикова предполагает, что Гумилев мог быть заряжающим или наводящим в расчете 37-миллиметрового зенитного орудия 61-К, эта скорострельная (один выстрел в секунду) зенитная пушка тогда составляла основу советской ПВО.
31-ю дивизию генерал-майора Богдашевского использовали в качестве фронтового резерва, усиливая ПВО то одной, то другой армии 1-го Белорусского фронта. Во время Висло-Одерской операции 1386-й зенитный полк был в составе 47-й армии генерала Перхоровича, обходившей Варшаву с северо-запада.
Казалось бы, всё ясно, да только Ольга Новикова забыла один примечательный эпизод из биографии Гумилева. Советские солдаты в наступлении захватывали богатые трофеи. Много унести с собой они не могли, но уж в удовольствии вволю поесть-попить себе не отказывали. В брошенных немцами домах осталась уйма снеди: колбасы, копченые гуси, ветчина и маринованные вишни, до которых Лев Гумилев оказался большим охотником. Однажды он так увлекся этими вишнями, что отстал от своей части и, по его словам, «оказался один посреди Германии, правда, с карабином и гранатой в кармане». Гумилев три дня искал свою часть, пока не прибился к одному из зенитных полков: «Меня приняли, допросили, выяснили, что я ничего дурного не сделал, и оставили в части». Это и был 1386-й зенитно-артиллерийский полк 31-й зенитно-артиллерийской дивизии Резерва Главного командования. Достоверность этой истории подтверждает письмо Эмме Герштейн от 12 апреля 1945 года: «…я получил Ваше письмо только сегодня. Причина та, что я после многих приключений переменил адрес, но ребята пересылают мне письма». Здесь же Гумилев указывает новый адрес своей полевой почты: 28807, это адрес 1386-го полка. Предыдущее письмо Гумилев отправил Эмме 5 февраля, значит, 5 февраля он еще служил на старом месте. Более того, еще 17 февраля 1945 года Гумилев отправил Виктору Шкловскому письмо и рукопись трагедии «Смерть князя Джамуги». В письме сохранился обратный адрес: полевая почта 32597б. Это адрес 13-го отдельного гвардейского зенитного артиллерийского дивизиона. Именно в этой части Гумилев и прослужил первые два фронтовых месяца.