Белый Андрей. Симфонии

   Выбегало из магазинов. Забежало в магазин.
   У прилавка аптеки шептало неизменно, говорило о том же, и дряблый аптекарь в протянутой руке подавал бутылочку брома: «Все придет. Самочувствие ваше вернется. Бром — неизменное средство, верное».
   Но бессильное тело внимало ему чуждо, и изможденный лик валился в меха шинели.
   Так кружила шинель по улицам, возвращаясь к себе в торопливом беге.
   Но она не вернулась.
   На лужице бумажная лодочка пронеслась.
   Воду зачерпнула. Размякла.
   Странно остановилась над мокрой бумагой старая шинель.
   Опять. Вот опять.
   И дворник с метлой проворчал: «Посторонитесь, ваше благородие».
   Кто-то кому-то показал: «Смотрите, смотрите — вот опять все тот же военный: какой он старинный, мертвый».
   И шинель бросилась прочь.
   Забор наклонился. Ветка протянулась.
   Талый шлепок уронила на картуз.
   Опять. Вот опять.
   Лицо, проваленное в мех, вывалилось из меха.
   Проходили люди и не понимали, что просила из далей погибшая душа.
   Вот. Вот опять.
   «Ах, нет у меня ста…»
   Громыхала пролетка: «Рое-рое-рое… ста-рое… все то же…»
   Просилось в ветре: «Нет у меня старого тел-ла-
   заа-рее-нные… оо-сее-ни поо-зднеи цве-тыыы», — лилось из дома рыдающее пение.
   Из-под меха, свалившегося на лакея, вылезла мертвая, серая вешалка и прошла в ресторан.
   Шубу, испещренную бархатным мехом, лакей повесил, точно трупную шкуру.
   Тело полковника склонилось над телом цыпленка оскаленным ртом, окаймленным замшевой кожей, как большой пепельный зверь.
   Исподлобья шушукала ресторанная посетительница, уставясь на Светозарова бархатом глаз… «Полковник, еще недавно бодрый, там он сидит мертвой развалиной».
   Из-под сребро-белого венца седин лицевое трупное пятно жалобно уставилось на нее жующим ртом.

ПРЕЛЕСТИЮ СВОЕЮ

   И над Светловой повисли дней кружевные метели.
   Над ней повисли метели.
   Серебряной своей туфелькой лукаво их попирала она, как воздухи, когда, восходя, хохотала прелестью до упада она выше, все выше — прошла:
   за нею, над ней, вкруг нее снежилась муаром ее мантия белая, в небо засвиставшими, в небо взметенными пурговыми крыльями.
   Заметенная прошлым, вот она вкрадчиво, вьюжно опрокинулась назад из оболока своих дней,
   вот заглянула в лазури глубокой истомы, загляделась в эти колодцы и головкой своей в сверкающей шапке в них отразилась, и грудкой,
   стрекочущей ожерельем слез лебединых, застывших, холодных,
   и ручкой со жгучей, как меч жалящей, ледышкой — любовным жезлом.
   Ах, да нет:
   то не была на ней снежная шапка — то атласный клобук воздушной матери-игуменьи с вуалью дней, свеянной в былое;
   и совсем то не был любовный жезл, а ледяной властный посох, чтобы не оступилась она в стремнину,
   и не слезы,
   а ледяные четки, стрекотавшие в прошлое холодным, холодным градом.
   Как из оболока дней,
   так из оболока метелей она выплывала серебряной туфелькой, как месяцем из тучки, как дитей из колыбели,
   как душой из времени.
   Так шелка ее миллионами мгновений снежились,
   слетали;
   из них на свободу просилась душа ее, деточка.
   «Пора ей устать. Пора вернуть с высоты.
   Быстро тень под ногами ее скользит, когда черной игуменьей за бедной моей женой тень пролетает.
   Пора открыть ей глаза, что она стоит уже на черте, переходит границу, непокорная времени».
   — «Увезите ее за границу».
   Так говорили полковник и муж.
   Закипевшие дымом шелка ее, парчи, пелены, снега и снежные водовороты дымили на них кружевами, духами, когда выходила она к ним из комнат.
   На белый жилет положивший баки лакей, словно чопорный манекен, на подносе ей подал письмо.
   И в пурге шелков взошел на щеки румянец; и то любезно отвечала мужчинам, то любовные строки читала как бы небрежно, — но вверх, вверх — к месячной стремнине, к ее сиявшей, как месяц, глубине из-под атласов, взвеянных над ней клокочущих снегом дней, — вверх она уплывала.
   Из-под, как кружево снега на пальцах, приподнятых к личику лионских кружев в темь глубокой низины взор она метнула — на дозиравшего полковника: он сидел с закачавшимся, как маятник, эксельбантом, отбивающим время.
   Точно время дозором уставилось на нее — не время: лик, увенчанный лавром убойной старости. А она, непокорная старому времени, быстро сунула записку в карман.
   И победило время:
   и записка незаметно скатилась под стол; слюнявая морда сан-бернара уставилась на полковника,
   и вот он на записку указывал псу;
   и пес, шаркая лапами, пастью подал записку.
   Украдкой старик прочитал, сказал:
   «Эге… Опять тут назначено свидание».
   Горько затянулся сигарой:
   дымовой гад, влекущий воздушные кольца, поплыл из его рта и охватил ее кольцами.
   Но она прошла, шелковым коленом гада изорвала.
   Проходя к себе, она думала о том, что он, он, звавший ее любовью в серебряный храм, иерей,
   совлечет с нее пурпуровые ризы;
   будто той же придет пургою и тем же месяцем встанет,
   и ее хрустальные руки — до ужаса прозрачные — распахнули ему окошко, когда вьюга там клокотала, когда она прелестью ее обвивала и приникла кусающими, где-то уж процелованными губами к ее губам.
   Так она, белая игуменья, стояла с ясной, как месяц, туфелькой, занесенной на подоконник; ее ледяные четки,
   протрезвонив, охрусталили стекла; ризы, осребренные ей в грудь хладом плеснувшей пургой, воздушно мелись за плечами.
   Нет, не стояла она:
   нет, она бежала по протянутым вверх кисеям, и оттуда, где всегда пусто, чиркнул серп ей по туфельке — проалмазил ей ножку.
   Вот и острым концом резанул ей ладонь,
   когда его,
   свою грустную деточку,
   в пустой киновии она схватила и ожглась, но к груди своей прижала — прижала месяц,
   как закипевшая мать, как в слезинках изошедшая сестра и как бесстыдная любовница.

ОГНЕВОЙ БОКАЛ

   Розовоустая женщина с дрогнувшими ноздрями зашелестела, потупясь, под сквозной вуалью, запятнанной черными мушками: и шляпа ее, свеянная на шею облачком перьев, и черный муаровый шлейф, чуть приподнятый перчаткой, и серебряные туфельки ног, тающих в бушующем креме атласа и кружев, — все будило в нем смутную, неутоленную жажду.
   Он поднес руку ее к губам, стыдливо ее желающий, тихий.
   Она положила шляпу у зеркала, оправляя прическу.
   Он спросил ее взором, а она пылко ответила, опустила глаза, и губы ее — раздавленный персик — нетерпеливо дрогнули под щеками, очерненными ресницами; так она стояла, знойно дыша и как бы не замечая его.
   Бледный, схватил ее, чуть прищуренный, руками, точно тигриными лапами, терзал кружевной черный муар на упругой груди, устами искал ее уст, впился в них, и из-под своих жарких уст, полуоткрытых в его разделенные уста, обожгла быстро, бесстыдно, сладостно.
   «Милая, дай счастье… дай».
   И она дала снять с себя лиф.
   Руки ее, оголенные, теплые, закрывали ей грудь.
   Нежные чаши мягко колыхались над черным узким корсетом.
   Когда охватил ее стан, спадающие юбки уже перестали шуршать, и она осталась в сквозном красном шелку, точно сотканная из воздуха.
   Мягко таял в руках ее жаркий стан.
   Так она замирала, одной рукой закрывая сквозящие чресла, а в другую, сжавшую корсет, уронила головку, всю осыпанную солнечными кудрями, ниспадавшими ей на круглые, четко обрисованные бедра: «Тело мое — упругое, гибкое.
   Ночь моя — жарка и бархатна».
   Изогнулась, свистнула между рук его рубашка, и он сжимал пустоту.
   Ее с ним не было.
   Там из постели лилейною рукой манила, призывно раскидалась на белой простыне красным цветком.
   Когда он стал пьяным и подходил тихо к постели, она закрылась малиновым одеялом, испуганно следила за движениями его пытливо, жестоко.
   Когда он сорвал с нее одеяло, она вскочила на постели, поднимая к груди колени свои, но он опрокинул ее, повалил в подушки, и она закрыла лицо руками.
   Когда лег рядом с ней, обхватив, она вырвалась, царапала его, отвернулась со злобой, оттолкнула ногой, а другую ногу спустила на пол и стояла, нагая, с закинутой головой, закрывая лицо руками, плача и не желая испить любви.
   Дверь отворилась. Вошел ее муж, пожирая женщину жадными взорами.
   Странно раздался его смешок среди озаренного безмолвия.
   Еще. И еще.
   И он вышел.
   Рыжеватые пряди волос покрывали ей спину, ниспадали на грудь под свеянную с плеча рубашку, и она, согнувшись, надевала на белую ногу атласный чулок.
   И пунцовые уста, и гневные очи засверкали на милого, когда тряхнула головой, отмахиваясь от мыслей: «Я позвала вас бесстыдно. Вы бесстыдно ответили на зов. Нет, вы не тот, кто мне снился.
   Я — бесстыдная. Уйду туда. Там все вернется».
   Скоро она надменно стояла в черном платье, повязала шляпу, спустила вуаль, прошелестела муаром, уходя.
   Петух стоял одиноко. Он знал, что теперь не минуешь дуэли.
   Странно мерцал его смешок среди тающих улиц.
   Еще. И еще.
   Кругом громыхали пролетки: «Рое-рое-рое-…
   Старое: все то же».

ДЕТОЧКА

   Она ниспала с небес пустых, но атласных.
   Лукаво серебряная ее туфелька застряла там в снежке, как месяц застревает в облаке, — все тою же прелестной стариной она ниспала.
   Под ней был хаос, вкруг нее он струился, и она, чьей-то отброшенная ножкой, скользила по свиставшим волнам, зыблемым легко контуром, рисовала теневой контур теневой летучей игуменьи в теневом клобуке, в воздушно-вздутом, словно воздух черной ночи, виссоне и с ветряным током, как пастырский посох, острорежущим из холодных ее рук.
   Месяц, серп — алмазная туфелька.
   Ах,
   небесной жены больше нет — нет: без жены пройдет много лет!..
   Ах,
   без весны умрет белый свет.
   Ах, месяц, серп — оледенелый: ах, алмазная туфелька!
   В блеске игуменья — Тень безысходно под облаком запрокинулась любоваться пролетом пустой истомы — и не облак то был: игуменья — Снег в просверкавшем клобуке, белой пылью — вуалью — вниз пылящим, стрекоча, будто градом, алмазными дерзкими четками, яря блеск, как сталь, лёдного посоха, крутила снеживший муар засвиставшим в небо крылом.
   Та отемняла простор — эту блеск резал, та ликовала — и рыдала эта: снежились, тенились, летучились обе свистучей лаской — белица и черница, святая и грешная, в старой, все той же обители Вечности.
   Бедный житель земли: где найдешь ты святую обитель?
   В даль иди,
   золотую,
   ей, ей внемли.
   Но загадочный прохожий положил руку ей на плечо: «Чего ты плачешь? Здесь холодна могила».
   Она очнулась от мыслей на реке у ледяной проруби.
   Струйки плескались прозрачным, кисейным паром.
   Здесь она хотела броситься в воду; но здесь она задумалась: «Неужели все погибло?»
   Струйный старик стал обнимать ее, и белое его лицо клонилось любовно: «Вспомни, родная, вспомни!»
   Поднесла руку к глазам и увидела, что то старый, ее покинувший друг.
   Замкнулся круг.
   Милый друг, спаси от мук совести — от длинной стези могилы.
   И внимала старинной повести. И закрыла лик.
   В этот миг возник друг чудесный и старый.
   Сказал:
   «Проснись» — указал на высь, на небесный луч — на его золотые пожары.
   Кудри его тряхнулись под ветерком, и она, плача, протянула ему руку.
   Он говорил: «Еще немного: все, что ушло, вернется.
   Ведь могила пуста.
   Но бегите из дому, бегите, куда и я когда-то бежал — в леса, к соснам».
   Повел вдоль реки. Говорил о прошлом,
   что оно вернется.
   Есть, было, будет.
   Что было, то будет, что будет, то есть — всегда, всегда.
   Вот миру весть.
   Так — да.
   Она вверх по сквозным кисеям ускользала доверчивым взором, и оттуда, где все пусто, чиркнул из облака серп — заалмазил серьгу.
   Блеском душу ей полоснул он бесстыдно, растерянной деточке, и она — деточка — доверчиво предавала отныне пустой киновии все, все: себя, свое тело и душу, и грусть, как изошедшая в слезинках сестра, как желанная жена и как любовный младенец.
   Месяц, серп — алмазная туфелька — с неба упала.
   По снегу она ступала алмазной туфелькой.

КАПЕЛИ

   Ты, снежок, — рой пушинок: луч упал — стал подмачивать.
   Слезами окропил плиты.
   Осиянная пыль — желтоносная цветень — брызнула из желоба и опылила прохожих.
   В окнах сквозили снега — одуванчики, водой смоченные весенним деньком.
   Искролетная струйка упала на лед и плыла в мерзлой глади холодным, лазурным пятном.
   Слышался рокот пролетки, который давно начался и не мог кончиться: «Тра-ра-ра: это я громыхаю рокотом, тароватым, старым, весенним громко?м».
   И снега текли. И слякоть росла.
   Надвигалось весеннее, улыбчивое.
   Просилось: «Пора и мне в этот старый мир.
   Пора согнать снег, брызнуть искрами струек.
   Провлачить на лужах чешую золотую.
   Наша жизнь — золотая парча, пролетающая на струях, — золотые, парчовые отблески.
   Пора — потому что, если блеск метлами не сметут, весны не будет.
   Потому что кинешься в блеск, а разбрызгаешь лужу».
   В сверкающих струнах солнца засверкали сосульки истекающими лилеями.
   И золотые капли, развесив сети, звенели солнечными струнами.
   Синяя струйка словно роптала у ног, то темнея, то золотея.
   На ней взбивались белопенные гребни.
   Точно на струйку мальчишки пустили лебедку — белый, бумажный кораблик, — и вот он прыгал, черпая воду.
   Хрустальные льдинки, точно стрекозиные крылья, сверкали хрусталем.
   В светоловных сетях воды билось солнце, точно пойманный улов рыбы.
   Смеялось в колосьях мокрого блеска.
   В стеклах росных, во струях звенящих,
   цветогонных, плясали серпы золотые и, из серпов сотка?нное, дрожало начертание весеннего жениха.
   Ты, лужица, — зеркальце невесты: солнышко глянет — ты посвёркиваешь.
   Сядет оно: и покроешься ледяным скатным жемчугом.
   И янтарный ледок под ногою прохожего разлетится хряскими рубинами.

ОПЯТЬ КАПЕЛИ

   Взволнованный дуэлянт раскланялся.
   Ветер донес его визгливый голос, и под приподнятой шляпой колыхнулся гребень волос.
   Одутловатое лицо чопорно хмурилось о последствии.
   Все казалось жалким и мокрым — весенним.
   На Адама Петровича уставилось дуло револьвера. Мгновения растянулись.
   Вся жизнь пронеслась перед ним.
   Окрестность казалась вечно знакомой, стало падать что-то ласковое, бархатное, и удивлялся, что лежит в снегу: кто-то куда-то позвал его, как и в детские годы.
   Издали раздался петуший, взволнованный голос, в солнечном воздухе пахнуло родным и погасило сознание.
   Засияло тусклое солнце, и снега отливали серебром и оловом.
   Точно все было выстлано оловянной бумагой.
   Светлов крикнул: «Полковник, полковник: наша жизнь — пролетающий призрак».
   Но полковник, поливая из кружки залитое кровью лицо сраженного, сухо заметил: «Не знаю я и не хочу знать!»
   Он поперхнулся, и лицо его изморщинилось, не то от смеха, не то от кашля, не то от рыдания.
   С крыш капал веселый дождик.
   «Ца-ца» — считали талую грязь; «тень-тень» — ломы опускались на мостовую, и разлетались осколки. «Кршшш» — срезали снег с мокрого асфальта.
   «Тах-тах» — весело прыгал красный шар, привязанный к синей шубке младенца.
   В каждом стекле фонаря безостановочно, беззвучно лопались ослепительные шары и разлетались стрелы.
   Все таяло, все неслось.
   Золотая, солнечная чешуя, павшая на грязь, ползла вместе с прохожими.
   И раздавалось в грохоте пролеток: «Ца-ца-рое-тен-рое-рое-рое-кршш…»
   «Тюр-люр-лю» — это весенняя вода завивалась у ног пенными пузырями, вечно лопающимися бусами, терзаемыми водой.

КОЛДУН

   Телом Адам Петрович бессильно поникал, головой кровяной опадал, несомый людьми и алея пятнами сквозь повязку, темными пятнами.
   Его уложили.
   «Подушку. Еще подушку».
   И он тонул в мелком жаре подушек.
   Ослепленные, злые стены сжимали над ним свои каменные объятия, и желто-дымное пламя свечи в лучевом ореоле, точно голова жгучего одуванчика, плясала немым издевательством:
   «Ты на свободе… Нет: ты в тюрьме».
   Огненно-желтое лицо — все в жару — поднималось с подушек, и, околдованный темницей, он стенал, когда из дверной, черной ямы колдун наплывал шаркающими туфлями.
   Мертвое серое лицо выплывало из пасти на желтую свечу, и бархатный красный халат, испещренный темными кольцами, зашушукал на колдуне, зашушукал о том же… нет, не о том, потому что это был полковник.
   На упавшей бархатной ткани в желтый пламень камина вперилось мстительное лицо.
   Из-под железной решетки камина блеском сияющий зверь полагал морду на мягкую, когтями цапающую лапу ярящей, золотой грудой.
   В сияющий треск уткнулся щипцами полковник, и бешеный зверь изгрызал их, каля, трескучим клыком.
   Полковник сказал, что тьма заливает больного и что больной, убегая к любимой, повалился в смертные тени;
   что и он верный ему друг, старый; и что вот пришел друг к больному менять компрессы.
   В ярком бреду больной раскидал над подушкой свои восковые руки; начинал понимать, что коварный колдун серыми оковал стенами и ее, его душу, и что она, душа, плененная колдуном, теперь томилась над его головой в чародейской западне.
 
   «Бурной, как вихорь, моей рукой я сам разобью стены и выведу ее из темницы», — стенал он, когда худой, тонкий, белый, как умирающий лебедь, машущий крыльями, руками он взмахнул, и его порыв из него изошел: белоснежная, нежная лебедь плескалась там, проницая стены охладненными перьями.
   Бархатно-мягкий халат, испещренный серыми кольцами, поднимал свою желтую руку.
   Дымовой бледно-бисерный лебедь, просквозивший плеснувшим пером, нападая, качался над старым.
   Желто-красный рукав, изрывая лебедя, проводил папиросой огоньковый, молнийный круг.
   Бисеринки дыма дробились там, лопаясь в темень, как пена, истекающая водой.
   Из-под упавшей в бархате пламени свинцовой десницы в чело больного струились недобрые токи.
   «Из-под мокрого компресса, Адам Петрович, течет уж вода, а я охлажу вас ледком».
   Она, тоскуя, изнывала над потолком в колдунской власти у времени, и детский голос ее просил о пощаде, когда алый колдун заводил временный круг, поставленный на столе.
   Больной стенал: «Довольно времени, и так она во власти у него там поет, она томится».
   А в чертогах колдуна томилась пленница, изнывала в разлуке: «Яя жаа-аа-
   ждуу…
   Я страа-аа-
   ждуу…
   Дуу-уу-
   шаа ии-стаа-ми-лаась в разлуу-уу-кее…
   Я жаа-аа-жду, я страа-
   аааааа-».
   «У вас над головой поет консерваторка, — сказал полковник, — и я просто пошлю ее унять. Это глупое, глупое пение, столь неполезное вам теперь».
   Из-за железного камина в черную пасть двери, шушукая, нырнул колдун туфлями и бархатом.
   Из-за вставших чарами стен над головой больного задохнулась она.
   Из-за бледных простынь желтой, желтой рукой он схватил оставленный светоч.
   Красные, красные жала, точно ливень огней, срывался теперь с летающего меча.
   Черную пасть двери он окропил пламенами жгучего лезвия, колдуну преграждая доступ.
   И упавший на полковника в темени меч исторгал из его глаз рои искр червонных.
   Бледным, вощеным челом, налетая на спинку, проливал из глаз в темень искры.
   Пленник бешеной чародея силой умерщвлял, но тот снова возник и сурово вырвал у пленника световой меч, желтым, бархатным лезвием его развеивая над ним.
   Он другой огневою своею рукою из камина, из пасти у зверя, взял каленые щипцы.
   И вскричал больной, и встал, и рукой бил колдуна, и швырнул его в пасть зверю, и золотой зверь выходил из железной решетки на колдуна и его ел; красной своей лапой обнимал; и проклятый колдун, исходя клубами паленого смрада, простирал свои желтые руки из огневых, бархатно-мягких объятий.
   Прибежали люди. Кричали.
   Еще. И еще.
   И кричал с ними больной в бреду над паленым стариком:
   «Я победил время».
   А там, над потолком, — душа звала, она томилась:
   «Яя жаа-аа-
   ждуу…
   Я страа-аа-
   ждуу-.
   Дуу-уу-
   шаа ии-стаа-ми-лаась в разлу-уу-кее…
   Я жа-аа-ждуу, я стрраа-
   ааааа-…»
   Она звала, она томилась.

СИНЕВА ГОСПОДНЯ

   Больной очнулся, голова над ним упала, шепнула и пропала.
   «Вы были больны, слегли, всякий вздор наплели и старика обожгли.
   Нехорошо жечь знакомых».
   Кто-то добавил: «И в такие дни, Господи. Помелом бы вас, помелом — помеломосподи-Го-спо-ди поо-мии-лууй».
   Кадило взлетело, звякнуло цепью, фыхнуло дымом и пропало.
   Понял, что его хоронят.
   Пухлое тело в желтых пузырях взвалило на плечи дощатый гроб и понесло туда, где никто не бывает.
   Так оно несло, но под гробом шепталось: «Так ты и жег меня, но ее не настиг.
   Мы схороним тебя в пустой старине, где Судия не увидит».
   Но мертвец сказал: «Несите меня к Судие: я хотел только правды: пусть же правда суда исполнится надо мной».
   И тело взмолилось: «Я тело больное, страдающее одышкой и все в пузырях».
   Тогда встал мертвец, взвалил свой гроб; один пошел своей горькой дорогой.
   Повернулся — старина на облачке злобно кусала ногти, а ее длинный хвост крутился в пространствах.
   Белый купол приплыл издалека. Оттуда вышел старец.
   Протянул руки и пошел к нему богомольно.
   И гряда в синеве воскуренных туч росла, все росла.
   Искристый нимб чудотворного старика, его нога,
   поставленная на холм снежный, молнийный трезубец в руках и низине туманом грозящая десница — давно он носил в душе своей образ угодника, скорого помощника, тайно пришедшего к нему.
   Все под угодником громыхало. Облако в бездны тень бросало.
   И из нимба рек старик струевой бородой, трезубцем указующий в бездны на то же, все на то же:
   «Гад под облаком ползет. Хвост его, из времени сотканный, изгибается. Надвигается биллионами мгновений. Просится: пора и мне на небо.
   Пора оковать высоту поднебесную змеиным кольцом возврата.
   Гад оковал землю. Там жена от него спасается: пленяется силой змеиной.
   Хвост его вкруг нее обвивается, душит.
   И жена просится: я на земле, но я верна небу.
   Пора, сын, напоить ее небом, унести в солнечную обитель.
   Сойти к ней странником.
   Не прежде гад отойдет от жены, потому что она еще покорна времени».
   Он посмотрел под купол облака. С земли поднимался дымок.
   Чешуйчатые кольца дракона ползли в пространство.
   Взмывался на небо бесшумно, все так же.
   Молниевый трезубец, положенный старцем, блистал на краю купола. Старец уходил в облачную пещеру; его нимб оттуда блистал, громок в пещере рокотал тайным взыванием.
   Облака закрыли твердь. Твердь голубела в просветах.
   Час близился.
   Закипевшие дымом белогромные облака, словно озеро кольцами, охватив бирюзовый пролет, то каменели, то расползались песчаным дымом.
   Разорванный гневом, стал на белом верху, глядя в жуть воздушной стремнины, то возлетая с пухнущим облаком, то опадая.
   И из необорной жизни плыл гад, волнуясь блеском чешуй.
   Точно щучья морда уставилась на него, венчанная острой щетиной перьев, — и вот она струю красного смрада пустила в бирюзу.
   Точно жалом огня опалила воздух, потускневший от копоти, — и вот он подумал, что и там, внизу, он боролся с гадом.
   Время — гад, кольца влекущий в поднебесьи, — наплывало в голубое безвременье.
   Он стоял, вознесенный над временем, испивая лазури.
   А оно влеклось в пространстве то пустом, то облаками загороженном.
   Оно переползало вверх по пространству, словно водяной змей, вылезающий из голубого колодца, то ныряя под облаком, то выплывая над ним.
   Над стариной повисли белогромные стены, и вот оно взором их прободало.
   Точно в воздушных гранитах открылся колодезь — и вот из синего колодца к облачному берегу выплывало змеёвое время — гад, кольца влекущий.
   Солнце, облеченное блеском, тихо из-за оболока опрокинулось над колодцем, и лучи его — трезубцы — тремя жалами прожалили они время и выплывающего из времени гада.
   То не солнце — иерей, облеченный в силу, обтекающий блеском, яро над гадом опрокинул молниевый трезубец.
   И его трезубец прожалил старину: точно замерла старина, остеклев пустой сухой перепонкой, прожженной, как пустой фонарь, просквозивший оболоком и солнечной силой, упавшей с надоблачной вышины.
   Когда трезубец на гада ниспал, время закорчилось змеёвыми кольцами.
   Когда пролилось оно на землю биллионами мгновений, старики пробежали в облачном ходе, издавая громы и гласы.
   Когда в самую глубину тонул мертвенеющий гад и блеск оттуда чешуйчатый излучал, как перепончатая жужелица,
   голос тогда раздался с самой великой, облачной башни:
   «Синева Господня победила время».
   Тогда в разрывы облак садилось золотое тело солнца.
   Никто не мог сказать, что это не купол обители среди снеговых холмов и полей.
   Белая облачная дорога тянулась с земли.
   Она казалась снежной тропой.
   Голубые разливы пространств, как разливы весенних вод, замывали ее.
   Здесь залегла издыхающая гадина.
   И тогда змееборцу навстречу с земли потекли, будто светом залитые, пчелы и ярые светочи несли; к ним сверкал победительно сверкающий иерей.
   Лучезарная жена, ее лазурь, к иерею протянутые ее длани, когда из старинной темницы восходила, затерзали издыхавшую гадину.
   Бессильная гадина, словно жужелица, трепыхалась сухой перепонкой.