Бенцони Жюльетта. Кречет - 2 (Ожерелье для дьявола)

   - Это правда, я принадлежу королю. Но точно так же я принадлежу и королеве. Я не осмелился бы делать какие-либо предпочтения.
   - Может быть, потому что у короля нет тайн, а у королевы имеются свои секреты. Один из них вам уже известен, - сказала она, слегка покраснев.
   - Я был бы очень огорчен, сударыня, если бы, будучи случайно приобщен к секрету частной жизни женщины, хоть бы она и была королевой, я осмелился вспомнить об этом в следующую минуту. Сердечные секреты принадлежат Богу и королеве. Они священны.
   Прелестным грациозным жестом она протянула ему руку.
   - Вы очень любезны, шевалье, вы мне бесконечно нравитесь.
   Он преклонил колено и поцеловал руку королевы.
   - Да, а в каком состоянии находятся ваши дела с семейным замком? Вы же мне об этом больше ничего не рассказывали.
   - Это было совершенно бесполезно. Дела находятся в прежнем состоянии. Но пусть королеву это не беспокоит. Я надеюсь когда-нибудь собрать нужную сумму, которую просит сегодняшний его обладатель.
   - Из жалованья королевского гвардейца! Оно, конечно, самое высокое во всей армии, но все же...
   - А также с помощью одного из моих друзей, барона де База, находящегося сейчас в Испании.
   Он занят денежными делами, а я в них ничего не понимаю. Могу я просить королеву о разрешении удалиться?
   Он стал нервничать, не перенося саму идею говорить о деньгах именно в этот момент. Было слишком рано после такого важного разговора, и Мария-Антуанетта это заметила.
   - Ну, идите, - сказала она ласково. - Как королева, я вам обязана, а как женщина - я вам друг!
   Затем она громко позвала:
   - Госпожа Кампан, идите сюда.
   Горничная появилась в то же мгновение.
   Удивленный Жиль подумал, что она, вероятно, стояла у самой двери на тот случай, если этот невыносимый военный осмелится, еще раз мучить ее хозяйку. Она склонилась в низком реверансе.
   - Ваше Величество?
   - Посмотрите хорошенько на этого молодого человека, но посмотрите на него с симпатией.
   Его зовут шевалье де Турнемин, и отныне он имеет право входить ко мне во всякое время и при любых обстоятельствах. Вы сообщите его имя привратникам. И затем, вот отрицательный приказ. Когда госпожа де Ла Мотт появится, сегодня или завтра, вы не будете ее приводить ко мне, ничего при этом ей не объясняя. Проследите, чтобы ей никогда не было разрешено пересекать мои владения. Вы меня поняли?
   Лицо госпожи Кампан озарилось улыбкой:
   - Все понятно! И с какой радостью это будет исполнено!
   Ее радостное лицо многое говорило о той "симпатии", которую она испытывала к соблазнительной графине. Она была так довольна, что проводила Жиля до выхода из замка, может, извиняясь за прохладный прием. Она даже подождала, пока он сядет в седло. Затем весело крикнула ему:
   - Если будете приносить нам всегда такие радостные новости, то приезжайте чаще, шевалье!
   Мы всегда будем вас рады видеть.
   - Буду изо всех моих сил стараться.
   Уверенный, что хотя на какое-то время оградил королеву от махинаций брата короля, он поехал с радостью в сердце.
   Часть третья
   БУРЯ НАД ВЕРСАЛЕМ
   1784 - 1785
   ДОМ ГОСПОДИНА БОЗИРА
   Написанное на розовой бумаге, кокетливо сложенное письмо было прелестным. От него веяло чем-то невинным и юным. Однако его содержание предоставляло пищу для размышлений.
   "Если вы, желаете получить новости об одной юной особе с рыжими волосами, то попросите вашего друга господина -Лекулъте де ла Норей проводить вас на один из карточных вечеров, которые проходят в некоем, доме под номером десять на улице Нев-Сен-Жиль в квартале Маре..."
   Письмо не было подписано, разве что внизу был изображен клевер с большими листьями, как символ удачи. А элегантный почерк был совершенно незнаком тому, кому это письмо было адресовано.
   - Кто же мог мне его отправить? - спрашивал себя Жиль, спускаясь к мадемуазель Маржон, чтобы спросить у нее, кто же его принес.
   Он показал его Винклериду, который, подняв ноги на решетку камина, курил с полузакрытыми глазами, с видом удовлетворенного кота, свою громадную трубку, признак удовольствия от только что съеденного обеда.
   - Посмотри! Что скажешь? А я пойду к хозяйке.
   У нее Жиль не узнал ничего интересного. Обыкновенный нарочный, каких сотни, принес письмо, ничего не сказав. Большего он ничего не узнал.
   Когда он вернулся, Ульрих-Август полностью открыл глаза. Он вертел письмо.
   - Ну что? - спросил он.
   - Абсолютно ничего. Какой-то нарочный. А ты что думаешь?
   - Думаю, что письмо писала женщина. Цвет, почерк... Но что за женщина?
   - В этом-то и весь вопрос. В доме десять на улице Нев-Сен-Жиль живет госпожа де Ла Мотт.
   Десять дней назад я там был, дом был пуст, заперт. Когда я спросил соседей, то они мне сообщили, что супруги де Ла Мотт уехали в Бар-сюр06 повидать родственников.
   Более четырех месяцев прошло со времени разговора Турнемина с королевой в Трианоне. Безнадежных четыре месяца, во время которых Жиль тысячи раз чувствовал себя потерявшим рассудок от монотонности и молчания. Без ободряющей дружбы Винклерида он наверняка бы уехал в Соединенные Штаты, но швейцарец, рассматривавший терпение как основную добродетель, как мог, успокаивал вспышки бешенства своего друга. Так Жюдит, тысячекратно описанная ему Жилем, стала ему такой знакомой, что, встреть он ее на улице, он бы узнал ее без малейшего колебания. Он знал также и о ее трудном характере, и все его философские поучения, которые он периодически изливал на своего друга, заканчивались обычно лапидарной фразой такого примерно вида:
   - Женщины с характером становятся очаровательными супругами, но есть моменты, которые самым серьезным образом отравляют ваше существование. Я совсем не спешу жениться на своей Урсуле. Наверняка придет время, когда ты пожалеешь о своей холостяцкой жизни.
   - Дорого я дал бы за то, чтобы однажды поверить в это, - вздохнул Жиль. Оба друга, с трубками в зубах, погружались каждый в тишину, наполненную мечтаниями и грезами.
   Мысли бретонца редко бывали веселыми. Он все время видел над собой нахмуренное небо.
   Жюдит исчезла, не оставив никаких следов, как будто какая-то гигантская рука стерла ее с лица земли. А что касается госпожи де Бальби, то эта вынужденная авантюра с ней давила на него, поскольку он никогда не испытывал к ней никакого чувства, даже похожего на любовь, а желание, лишенное крыльев страсти, быстро проходит.
   Она была слишком умна, чтобы этого не замечать, и большинство их встреч мало-помалу стало заканчиваться неприятными сценами с ее стороны. Видя, что шевалье ищет способов и хочет порвать с ней, она ни за что не желала дать ему свободу.
   - Я знаю, что ты меня не любишь, но мне это безразлично. Я хочу обладать тобой до тех пор, пока я этого хочу. Берегись! Если тебе придет в голову мысль бросить меня до того, как я решу это сама, то берегись! И не только ради себя, а и ради всех тех, кто тебе особенно дорог.
   Именно из-за Жюдит, о которой он ничего не знал, а она наверняка что-то знала, именно чтобы Жюдит не пострадала от мести этой женщины, он оставался с ней.
   В Париже ситуация была не лучше. Те, кто честно служил королевству, видели, что популярность королевы падала с ужасающей быстротой, а она нисколько этого не сознавала.
   Известие о ее новой беременности было встречено многочисленными памфлетистами, состоявшими на службе у мосье или же у принца Орлеанского, оскорбляющими и саркастическими песенками, из которых самой приличной была такая, исполнявшаяся в ритме гавота:
   Прекрасная Антуанетта,
   Нам ли знать, отколь сие дитя,
   Скорей всего, какая-то комета
   Его подкинула, шутя...
   А имя Ферсена, который действительно находился в Париже во время зачатия ребенка, подозрительно часто стало звучать во многих местах.
   Говорили, что граф Прованский намеревается опротестовать законность всех детей своего брата секретным письмом, адресованным Парламенту. Говорили... Да чего только не говорили! За время всех этих печальных недель ножны шпаги Кречета неоднократно обрушивались на плечи наиболее ярых куплетистов. Неоднократно в этом помогал ему Ульрих-Август, усмотревший в этих карательных акциях спортивный интерес.
   - Охотничий сезон открыт! - говорил он, радостно обрушиваясь на испуганного писаку. Дело часто заканчивалось тем, что он выливал содержимое чернильницы ему на голову.
   Но гораздо труднее было бороться с разворачивающейся кампанией по дискредитации Марии-Антуанетты, которая, к несчастью, давала к этому много поводов.
   В многочисленных кафе, клубах, в новых галереях Пале-Рояля, притягивавших толпы зевак, выражали негодование по поводу новостей из Версаля. Сперва было дело замка Сен-Клу.
   Для окончания этих обширных работ герцог Орлеанский хотел продать свой самый красивый замок, а Мария-Антуанетта упрашивала короля купить его за шесть миллионов.
   Трианона ей было уже недостаточно! Ей нужен был Сен-Клу, негодовала толпа. Кончится тем, что она нас разорит.
   Гораздо более серьезным все же было дело об устье Шхельды, возникшее в октябре между императором Иосифом II, братом королевы, и Нидерландами, которые обстреляли австрийскую бригантину, попытавшуюся силой выйти из реки. Тотчас же было объявлено о военных приготовлениях. В то время, как император формировал армию в восемьсот тысяч человек, Франция, как защитник Нидерландов, послала во Фландрию и на Рейн два армейских корпуса под командованием принца де Конде. А Мария-Антуанетта, забыв о том, что она королева Франции, подстрекаемая из Вены своим братом через австрийского посла в Париже Мерси-Аржанто, подвергала Людовика XVI неслыханному по наглости шантажу, требуя от него, чтобы он вывел войска и убедил Нидерланды извиниться перед Австрией и даже чтобы он участвовал финансами в восполнении убытков.
   Охраняя апартаменты короля несколькими днями ранее, Турнемин имел возможность видеть разгневанную королеву, сцену, которую она устроила графу де Верженну, ярому противнику такой подчиненной Австрии политики. Он даже заявил о своей отставке, к счастью, не принятой Людовиком XVI.
   Конечно же, он спрятал в самой глубине своего сердца услышанные слова, свою глубокую грусть, но Версаль был открыт, всем ветрам, и этим же вечером новость ходила по всему Парижу, проникла во все салоны и вышла на площади. Раздался крик в сутолоке кафе, оскорбление, навсегда отныне прилепившееся к королеве, до самой ее смерти.
   - Долой Австриячку!
   На этот раз шпага Турнемина осталась в ножнах. Как можно наказывать весь народ, особенно когда этот народ прав! Его инстинкт сына древней бретонской земли говорил ему, что разразится гроза. Добрый, но слишком робкий Людовик XVI будет нуждаться в крепкой поддержке верных и преданных людей в борьбе за защиту своего трона. Он хорошо знал доброту и щедрость, набожность, честность и образованность короля, и поэтому Жиль и Ульрих-Август оба горели желанием защитить его при необходимости даже от его супруги, способной злоупотреблять его любовью и служившей интересам Австрийского двора.
   - Может быть, у нас какой-то вкус к проигранным делам, - говорил Жиль. - Я не хочу играть в провидцев, но боюсь, что безумства королевы приведут короля к пропасти. Она отлично знает, до какой степени его враги. Провансальский и Орлеанский дворы, готовы использовать его малейшие промахи, они преувеличивают их и делают из них грозное оружие. А она все больше накапливает и усугубляет их. Она же очень умна...
   - Отнюдь нет! - возразил Винклерид. - Она остроумна, у нее есть свои прелести, блеск, но она вовсе не разумна, иначе она не пребывала бы постоянно в Версале, в то время, как зима опустошает деревни, кругом нищета. Ведь это единственная королева Франции, которая никогда не выезжала из Версаля и из Парижа.
   Действительно, с первых дней декабря зима обрушилась на Париж словно какое-то проклятие. Она обещала быть еще более суровой и смертоносной, чем предшествующая. Все было окутано плотным слоем снега, дули ледяные ветры.
   Старики и больные умирали в своих промерзших убогих лачугах, застывали птицы на скованной льдом земле. Волки появлялись даже в роще Марли. Король постоянно делал щедрые подношения. Он охотился на волков и даже сам убил двух, к великому недоумению придворных. Откуда у этого близорукого человека, не различающего лица в десяти шагах, такая меткость?
   - Это настоящий охотник, - говорил Жиль, - он чувствует дичь, и ему почти не надо ее видеть.
   Он встал, держа письмо на розовой бумаге в руках, подошел к окну, чтобы перечитать его, словно дневной свет мог открыть ему какой-то еще скрытый смысл.
   - Что же ты намереваешься сделать? - спросил его Ульрих-Август, чистя трубку.
   - Пойду туда. Я не знаю, кто мне посылает это письмо, но если есть хоть маленькая возможность найти Жюдит, я ни за что в мире не упущу этой возможности.
   - А если это ловушка?
   - Ловушка? Но почему? Если королева изгнала де Ла Мотт, нет никаких причин предполагать, что она ей сообщила, что причиной тому был я.
   Вот уже месяцы и месяцы я кусаю локти в ожидании знака, слова, призыва. Я готов спуститься в самый ад, чтобы найти там хоть малейший след.
   Что меня особенно занимает, так это ссылка на Лекульте. Это же не друг, это просто знакомый.
   Это старые связи. Ведь со времени письма герцогини и визита, который я им нанес, мы больше не виделись.
   В самом деле Каэтана восприняла выжидательную отсрочку Бегмера как оскорбление. Ее посланник получил от нее очень любезное письмо, безапелляционно предписывающее ему немедленно прервать всякие соглашения с ювелирами.
   "Я восхищаюсь королевой Марией-Антуанеттой, - писала она, - но у меня нет никаких причин и намерений смиренно ожидать, пройдет или не пройдет ее каприз. Мой дорогой шевалье, вы сделали от моего имени более чем щедрое предложение. Парижские ювелиры не сумели отдать ему незамедлительное предпочтение. Я их оставляю с их колье, впрочем, без больших сожалений, поскольку полагаю, что колье не будет украшением некоторых голов, на которых имеющаяся уже корона плохо выглядит..."
   Похоже было, что ювелиры с улицы Вандом потеряли сразу обоих испанских клиентов. Шевалье д'Окариз отправился в Мадрид, чтобы там выслушать неудовольствия своего хозяина, поскольку Мария-Луиза не посчитала необходимым посоветоваться с королем, прежде чем послать испанского консула добывать бриллианты Бегмера. А Карл III находил, и не без оснований, что будущая королева Испании уже имеет достаточно бриллиантов и что королевская казна не может выдержать подобного экстравагантного поступка.
   Вынужденная ли осторожность соперницы побудила герцогиню д'Альба проявить подобную сдержанность или же этому причиной была ее мания строительства, может, она посчитала, что деньги, потраченные на колье, будут с большим толком использованы на новый дворец? В письме ничего этого не было, но решительный тон его принес Жилю некоторое облегчение. Как можно точно угадать постоянно изменяющиеся затеи этой капризной женщины? В конце концов, тогда она хотела это колье, сейчас она его больше не хочет.
   А Бегмера и Бассанжа потеря этих двух испанских клиентов повергла в глубокое уныние.
   Ведь если королева не решится купить колье, это будет для них настоящим разорением. Окончание срока, который попросил граф Прованский, приближалось, а из Версаля не приходило никаких известий. Оба компаньона предлагали каждому, кто поможет продать это изделие, премию в тысячу экю.
   Для Лекульте все было очень просто. Банкир ограничился тем, что информировал отделение банка в Кадиксе об аннулировании торгов и предложил Жилю от имени герцогини вознаграждение, от которого тот отказался.
   - Я лишь познакомился с вами и ювелирами королевы, - сказал он банкиру. - А это не стоит никакого вознаграждения.
   Лекульте де ла Порей улыбнулся:
   - Как человек света, я одобряю ваше поведение, шевалье, а как деловой человек - совершенно нет. Добрые чувства редко приводят к большому состоянию. Впрочем, я всегда буду рад видеть вас.
   Эти-то слова Жиль и решил ему напомнить, чтобы попросить Лекульте ввести его в дом де Ла Мотт. В это время мадемуазель Маржон появилась с другим письмом.
   В нем уже ничего женского не было. Оно более походило на сообщение из министерства. А подписано письмо было самим Лекульте де ла Норей.
   "Мне кажется, шевалье, что случай смог бы вам принести денежную удачу, которую вы отвергли. Доставьте мне удовольствие ввести вас в салон прелестной дамы, где нет никакого шулерства, поскольку там играют честные люди из хорошего общества. Если вы принимаете мое предложение, то приходите ко мне завтра к семи часам, и мы вместе отправимся на улицу Нев-Сен-Жиль в квартал Маре..."
   - Ну, что ты на это скажешь? - воскликнул Жиль, прочитав вслух письмо. - Я думаю, что мы ошибались, высказывая некоторые опасения.
   Лекульте человек прямой, состоятельный, его не слишком многое связывает с мосье.
   - Согласен с тобой! Если бы я не должен был завтра обедать у полковника со всеми офицерами, я бы даже отправился с тобой. Это письмо на розовой бумаге должно быть отправлено красивой и милой женщиной.
   - Может быть. Во всяком случае, завтра я это увижу. А в следующий раз мы пойдем вместе, если тебе это будет интересно.
   Назавтра с первыми ударами на часах церкви Капуцинов Жиль подъезжал к площади Святого Людовика, посреди которой возвышалась покрытая толстым слоем снега огромная бронзовая статуя Людовика XIV. Он позвонил в дверь дома номер девятнадцать. Это был громадный особняк, который был одновременно банком и парижской резиденцией многочисленной семьи двух ответвлений фамилии финансистов Лекульте: Лекульте де ла Норей и Лекульте де Кантеле, его кузена.
   Ему был оказан обычный прием. Оставив лошадь в конюшнях на дворе, он занял место в карете банкира.
   - Я восхищаюсь тем, что вы ездите верхом в такую погоду, - сказал банкир, укрывая затянутые в шелковые чулки ноги полостью из лисьих шкур. - Я бы тут же превратился в ледышку.
   - У нас, военных, дубленая шкура, - со смехом ответил Жиль. - Но скажите же, друг мой, к кому это мы направляемся на улицу Нев-Сен-Жиль?
   - А все-таки я вас заинтриговал. К прелестной женщине, к графине де Ла Мотт. Она содержит приятный салон, особенно с тех пор, когда благосклонность королевы дала ей возможность выйти из этой недостойной нищеты, в которой она прозябала, будучи при этом настоящим потомком наших королей.
   - Она пребывала в нищете?
   - В совершенной нищете. Когда-то ее с сестрой приютила превосходная маркиза де Буленвилье, супруга прево Парижа, ныне покойная. Она позаботилась об их воспитании. Жанна вышла замуж за графа де Ла Мотт, милого жандарма, веселого, но без состояния. Семье поначалу было довольно трудно сводить концы с концами, но они были молоды и милы. Они сумели подружиться сначала с кардиналом Луи де Роганом, и он им очень помог. Я и сам делал, что мог. Но совершенно очевидно, что только безграничная благосклонность и протекция Ее Величества королевы сделала то, чем они сейчас владеют.
   - Так, стало быть, их положение улучшилось?
   - Очень! Особенно в последнее время. Муж стал служить в гвардии графа д'Артуа, а брат Жанны...
   - Жанны?
   - Ну графини же! В самом деле вы ее не знаете?
   - Совсем не знаю, - ответил искренне Жиль. - Я немного слышал о графине, но никогда с ней самой не разговаривал.
   - Странно. Она выразила свое настоятельное пожелание видеть вас у себя. Конечно, вы принадлежите к блестящей когорте героев Америки и особенно окружены ореолом легенд, которые совсем вскружили голову романтическим особам. Госпожа де Ла Мотт, конечно же, слышала в Салонах разговоры о вас и поэтому пожелала вас видеть, тем более что о вас говорят, что вы какой-то дикий.
   - А как она узнала, что мы с вами знакомы?
   - Мне кажется, я тому виной. Я часто бываю у нее, мне у нее нравится, и, наверное, я сказал, что знаю вас. Вы на меня за это не сердитесь?
   - Никоим образом! Всегда приятно встретить хороших людей.
   - И очень милых дам! Вы увидите, она неотразима! Грация, очарование! С ней живет также ее сестра, но та гораздо менее мила. А это очень хорошая семья! Брат Жанны, кавалер ордена Святого Людовика, он служит на флоте. Он командир фрегата, а...
   Жан-Жак Лекульте был очень хорошим человеком, но он был ужасно болтлив, что для денежного туза было определенным недостатком. Когда он заводился, ничего нельзя было поделать, и погруженный в свои мысли Жиль слушал его панегирики в честь Сен-Реми де Валуа и в честь других членов семьи де Ла Мотт... Странно было то, что едва вернувшись в Париж, - она ведь определенно жила в Париже недавно, - эта женщина пожелала видеть его у себя. Конечно, она написала то письмо на розовой бумаге, о котором он уже было подумал, что оно пришло от Калиостро.
   Конечно же, эта женщина знала Жюдит, даже, может быть, была ее подругой, и, кроме этого врача-итальянца, были только она и мадам Бальби, только они могли что-нибудь знать о ней.
   Главное было - узнать о ней хоть что-нибудь.
   Склонившись над ручкой в перчатке, унизанной перстнями, протянутой ему на пороге элегантного салона, отделанного голубым сукном. Жиль с удивлением поймал себя на мысли, что ее красота оправдывала вдохновенные речи Лекульте.
   При золотом освещении множества розовых свечей сходство с Жюдит было уже менее выражено. Она была старше, в лице ее была какая-то мягкость, несвойственная юным девушкам. Манера гордо и вызывающе держать голову тоже была не такая, как у мадемуазель де Сен-Мелэн, не было и того алмазного сверкания во взоре. У госпожи де Ла Мотт были голубые глаза, полные кокетства, ложной невинности, произведшие неприятное впечатление на Жиля. Но он нашел безупречной ее полуоткрытую грудь под пенистыми черными кружевами глубокого квадратного декольте. На груди сверкало великолепное золотое колье с топазами. Ансамбль составляли серьги и браслеты, игравшие на молодой женской коже.
   - Господин Лекульте де ла Норей заслуживает горячей благодарности за то, что заставил вас решиться приехать к нам. Говорят, что такую честь вы оказываете не очень часто.
   - Вы слишком добры, сударыня, расценивая визит простого офицера гвардии как привилегию.
   Вы могли бы пригласить меня лично. Разве можно отказывать столь очаровательной даме.
   - Правда? Это мы еще увидим. Идемте, я представлю вас.
   Она взяла его под руку и проскользнула вместе с ним в глубину ярко освещенного салона, наполненного людьми, одетыми в шелка, бархаты.
   Мужчины были в большинстве. В большом зеркале над камином Жиль увидел приближающуюся пару. Это был он сам и графиня де Ла Мотт.
   Он, в голубом с серебром, она, черно-золотая, с напудренной головой, почти склоненной к его широкому плечу. Бросился в глаза контраст между его напряженно застывшим загорелым лицом и белизной парика. Он заставил себя улыбнуться, чтобы никто из окружающих не заметил его беспокойства. Инстинктивное беспокойство овладело им, особенно тогда, когда рука Жанны опустилась на рукав его мундира.
   Его представили мадемуазель де Сен-Реми де Валуа, сестре хозяйки дома, толстой, бледной девице, в которой не было ничего от пикантности ее сестры. Но около нее постоянно находился очень красивый молодой человек с загадочным взглядом зеленых глаз, в поношенной форме офицера.
   Он был представлен, как "виконт Поль де Баррас, милый провансалец, милый кавалер нашей дорогой Марии Анны".
   Вокруг столов в салоне восседал десяток человек. Большой, за которым молчаливый банкир раскладывал карты и жетоны фараона, и другие малые столы, за которыми играли в вист, в желтого карлика, кто во что пожелает. Кроме графини и ее сестры присутствовала еще одна женщина.
   Это была сухая старая дева в каком-то фантастическом чепце с лентами огненного цвета, она сама представилась как мадемуазель Кольсон, чтица мадам, когда ей это угодно, и ее кузина по развлечениям.
   Мужчины же принадлежали к миру финансовой центральной администрации. Кроме сразу отмеченного Турнемином слишком улыбчивого хвастливого интенданта провинции Шампань Руйе д'Орфея, там были неисправимый игрок граф де Сессевал, главный сборщик налогов Дорси, аббат де Кальбрис, советник парламента Ламурье.
   Был даже вояка, но не геройский, граф д'Эстен, на которого шевалье смотрел несколько ошеломленно: каким образом этот генерал, внезапно в силу изданного декрета сделавшийся адмиралом, герой битвы под Гренадой, очутился здесь?
   Голос Жанны, приобретший новые ласкающие нотки, прервавший его размышления, проворковал:
   - А вот наш дорогой друг шевалье Рето де Виллетт, талантливый писатель и превосходный поэт.
   Перед Жилем предстал склонившийся перед ним в церемонном приветствии денди-секретарь в удивительном голубом фраке с тончайшей работы золотыми пуговицами. Увидев его совсем близко, он мог констатировать, что тот был примерно одного с ним телосложения и что у этого поэта были мощные руки грузчика.
   "Какая это была бы находка для галер", - подумал Жиль.
   Последним персонажем этого странного общества был монах. Его сутана странно смотрелась в этом блестящем салоне, подобно невинной девице в доме свиданий, но, несмотря ни на что, отец Лот чувствовал себя здесь удивительно хорошо среди этих игроков. Он отрекомендовал себя как "друг семьи и исповедник графини Жанны".
   - Не совершаете ли вы так много грехов, что вам надо постоянно держать исповедника под рукой, графиня? - прошептал Жиль своей напарнице.
   Она засмеялась и потупила глаза.
   - Не являемся ли мы все грешниками, шевалье? - вздохнула она. - В эти трудные времена, которые мы переживаем, наибольшая часть наших занятий противна воле Господа.