Страница:
— Портрет, конечно, королевы?! — прорычал Людовик XVI.
— Нет, сир. Портрет мадам Дофин. Я думаю, он написан незадолго до ее приезда в Страсбург, куда она прибыла, чтобы выйти замуж за Ваше Величество, тогда еще Ваше Высочество. Кардинал де Роган принимал ее в Страсбурге. Судите сами, сир, долго ли длится эта большая любовь и что заслуживает несчастный влюбленный: жалости или порицания?
— Как вы поступили с мешочком, портретом и письмом?
— Я выполнил просьбу его преосвященства: сжег листок и мешочек и сохранил портрет.
Король немного подумал, потом подошел к одному из шкафчиков, стоявших у стены. Но, прежде чем открыть его, он снова повернулся к Турнемину:
— Можете ли вы дать слово дворянина, что все, вами сказанное, правда?
— Клянусь честью солдата, верой христианина, спасением моей души. Клянусь моему королю, что я ничего другого от кардинала не получал.
Благодарная улыбка осветила усталое лицо Людовика. Он открыл шкафчик и вынул из него поднос, на котором были приготовлены бутылка, стаканы, хлебцы, масло и несколько кусков пирога. У него всегда был такой маленький запас, никакому горю, никаким заботам не удавалось победить здоровый аппетит короля.
Людовик отнес поднос на небольшой столик, возле которого стояли два стула. Он сел на один из них, а на другой указал Турнемину:
— Располагайтесь, шевалье. Вы не представляете, какую радость доставили мне, доказав свою невиновность в этом грязном деле. Мы сейчас вдвоем отпразднуем ваше освобождение, а потом я распоряжусь, чтобы вас отпустили домой. Завтра, вернее, сегодня, я дам знать герцогу де Вийеру, что все обвинения с вас сняты и вы вновь возвращаетесь в королевскую гвардию. За ваше здоровье, мой друг!
Людовик наполнил оба стакана бургундским, один протянул своему гостю, другой взял сам и, прежде чем выпить, с удовольствием понюхал аромат старого вина. Клятва, данная молодым гвардейцем, прогнала из сердца короля все печали и подозрения, терзавшие его с 15 августа, когда кардинал был арестован в Зеркальной галерее Версаля. Доверчивый по природе, Людовик XVI как никто нуждался в преданных людях, но число их со смертью старого Морена сильно сократилось, вот почему обвинения, выдвинутые против молодого бретонца, так волновали его. Король не хотел верить в предательство этого верного и искреннего человека.
— Я тем более счастлив, — продолжал король, — что ваши слова подтверждают мнение господина де Верженна, высказанное им сегодня днем. Он считает, что безумие кардинала заслуживает примерного наказания, но в краже этого проклятого колье он не замешан. По его мнению, мы как можно скорей должны уладить это щекотливое дело.
— Мудрое решение. О колье уже слишком много болтают… Король один имеет право судить и выбирать наказание виновным.
— Я знаю, знаю, но королева хочет полной ясности в этом деле. Она зла на кардинала, и я ее понимаю. Раз воры осмелились прикрываться ее именем, то она хочет, чтобы и наказание было публичным и поучительным. Судить будет парламент…
Жиль подскочил на месте.
— Парламент, сир? Обе палаты?
Людовик кивнул:
— Увы, это так. Для такого исключительного судебного процесса они объединились.
— Парламент — хозяин Парижа… Парламент — враг Версаля и…
— Однако я полагаю, что у них хватит честности судить непредвзято в необычном деле, где общее право вплотную подошло к оскорблению королевского Величества. Потом этого хочет королева… и я тоже этого хочу. Конечно, значительно меньше, чем Мария-Антуанетта, но последнее слово осталось за ней. Она всегда умела настоять на своем.
Когда король, налив себе второй стакан, принялся за пирог. Жиль осмелился продолжить разговор.
— Сир, — спросил он тихо. — Если я правильно понял слова короля, я не возвращусь в Бастилию?
— Конечно, нет! Вы не можете быть наказаны за ошибку, которую не совершили.
— И все же, сир, я умоляю короля вернуть меня в тюрьму.
Людовик прервал свою так весело начавшуюся трапезу, отодвинул тарелку и с удивлением поглядел на Турнемина.
— Вы хотите вернуться в Бастилию? Вы что, рассудка лишились? И скажите на милость, зачем вам возвращаться?
— Чтобы спасти жизнь моей жены. Если король меня освобождает, во всеуслышание объявляя о моей невиновности, она умрет…
Король тяжело вздохнул.
— Что это еще за история? Расскажите! Видимо, нам суждено провести эту ночь вместе, откройте же мне свою тайну.
Турнемин повиновался. Как можно яснее он связал визит графа де Модена, имя которого этим вечером уже упоминалось, с интригой, затеянной братом короля. Но когда он сказал о своем решении умереть, чтобы не дать графу Прованскому лишить Жюдит жизни, Людовик не выдержал.
— Скажите, шевалье, вы что, принимаете меня за такого бездарного суверена? Или я не король? Если я объявлю, что вы невиновны, я прикажу моему брату немедленно отпустить мадам де Турнемин…
— Мосье будет отрицать, что она находится в его доме. Да и в каком из его домов, если это вообще дом Его Высочества? А пока ее будут искать, он отомстит ей сам или, скорее, отдаст в руки той жестокой женщине, что помогает ему преследовать меня. Нет, сир, я всем сердцем благодарен королю, но я должен подчиниться своей судьбе…
— А я говорю вам, что вы сумасшедший. Я люблю вас и хочу сохранить вам жизнь.
— Однако, сир, нужно, чтобы я умер или, по крайней мере, прослыл умершим! — сказал Турнемин, которому только что пришла в голову эта идея. — Как я могу жить, подвергая опасности Жюдит!
— Такое никто не выдержит, — прошептал король и потом, резко сменив тон, спросил:
— В какой башне находится ваша камера?
— Полагаю, в башне Базиньер, сир.
— Там всегда помещают тех, кому еще не предъявлено окончательное обвинение. Хорошо, вас очень скоро переведут в другую камеру, надо только, чтобы вас перевели в башню Свободы…
Возьмите свечу и идите за мной.
Ничего не понимая. Жиль повиновался, взял со стола канделябр и вышел вслед за королем из кабинета Географии.
Верный швейцарец, охранявший кабинет короля, встретил их радостной улыбкой.
— Смотрите, сударь, чтобы никто не вошел сюда и не поднялся за нами, — сказал ему король,
направляясь к лестнице.
По лестнице Короля они поднялись на четвертый этаж, это был последний этаж дворца, выше был лишь бельведер, на котором король-ученый держал телескоп.
Король достал ключ и открыл дверь своей кузницы. Жиль не в первый раз сталкивался со скрытым от постороннего взгляда миром увлечения Людовика. Он вспомнил, что впервые был представлен королю в его слесарной мастерской. Вот и теперь запах угля, кислоты и железа, парящий в большой темной комнате, напомнил ему тот счастливый день.
В неясном свете одинокой свечи Жиль разглядел полки с аккуратно разложенными инструментами, погасшую кузнечную печь с подъемными цепями, верстак с тисками, в которых был зажат начатый замок, фантастической формы кузнечные мехи. Везде чувствовался образцовый порядок: на каждом ящике висела бирка, каждый инструмент лежал на своем месте. Но больше всего Турнемина поразила стройная коллекция ключей и отмычек, занимавшая целый шкаф, — казалось бы, подобное увлечение больше подходило грабителю, а не королю.
Людовик быстро подошел к шкафу с коллекцией ключей, открыл его, долго искал и, видимо, не найдя того, что ему было нужно, скрылся в соседней комнате. Турнемин с недоумением ждал возвращения короля. Людовик вернулся с небольшим увесистым ящичком в руках.
— Нашел! — сказал король, кладя свою ношу на верстак. Он вынул из ящика три ключа, осмотрел и протянул их Турнемину.
— Это для вас, шевалье, — сказал он. — Эти два ключа открывают двери, ведущие на площадку башни Свободы, а это ключ от камеры, куда вас переведут по моему приказанию. Она находится под самой крышей башни Свободы…
— Но, сир, это невозможно! Я не могу бежать… не имею права…
— Успокойтесь, сударь, и выслушайте меня. Для вас это единственный выход, правда, не скрою, достаточно опасный. Мной будут приняты некоторые меры, но больше полагайтесь на себя, на свою судьбу и на удачу. В нескольких словах мой план таков: вы делаете попытку побега, эта попытка проваливается, и вас считают убитым. На самом деле я надеюсь, что она с Божьей помощью удастся. Теперь послушайте и не перебивайте…
В течение нескольких минут в душной темноте кузницы раздавался лишь приглушенный голос короля. План был смел и прост, и Турнемин с удивлением понял, что его миролюбивый государь, такой друг наук и литературы, примерный семьянин и любящий отец, был еще и отличным тактиком. Согласно его плану, узник должен выйти на крышу башни, спуститься по отвесной стене, пересечь ров шириной в двадцать пять метров, по дну которого течет довольно полноводный ручей, перебраться через внутреннюю стену крепости, добраться до наружной круговой дороги и преодолеть последнее укрепление тюрьмы.
— Вас будут ждать, вам помогут, вас, наконец, спрячут до тех пор, пока вы не сможете открыто появиться под другим именем и в другом обличье. А тем временем под вашим именем будет похоронен труп какого-нибудь неизвестного бродяги. Возможно, позже вы сможете воскреснуть, и мы об этом потолкуем, ибо я, конечно, дам вам способ увидеться со мной. А пока возьмите этот перочинный ножик, он очень прочный и может пригодиться вам… Теперь идите! Скоро рассвет, и вам нужно вернуться в Бастилию.
Кстати, в камере кто-нибудь с вами есть?
— Да, сир. Со мной мой слуга-индеец, он разделяет со мной мое заключение.
— Отлично! Вдвоем вам будет легче. Спрячьте в карман ключи и нож и спускайтесь вниз.
— Сир! — воскликнул Турнемин. — Как мне выразить всю благодарность и признательность…
— Не стоит, мой друг. Защищая вас, я оказываю услугу себе и своим детям, я сохраняю жизнь преданному и верному слуге. Когда же вы вернете себе свободу, вы защитите и нас от того, кто для нас с вами является злейшим врагом… Как только будет можно, я сразу же увижусь с вами… если, конечно. Бог даст, вы выйдете живым из Бастилии.
Вернувшись в кабинет Географии, Людовик XVI вызвал Винклерида и приказал:
— Позовите жандармов, барон. Шевалье де Турнемин возвращается в Бастилию.
Широкое лицо молодого швейцарца выражало разочарование и отчаянье.
— Сир, — прошептал он подавленно, — ведь король не хочет сказать…
— Король хочет сказать то, что он сказал! Повинуйтесь, сударь, и, когда экипаж отъедет, — а вы жизнью своей отвечаете за то, чтобы экипаж отъехал без помех, — вы вернетесь и расскажете мне…
Некоторое время спустя в той же тюрьме на колесах, с тем же дремлющим конвоиром Жиль возвращался обратно в Бастилию. Но теперь все было по-другому. И пусть в карете по-прежнему душно и жарко и офицер нюхает свой табак, но в сердце заключенного вставала заря свободы.
Перестук копыт коней конвоя не мог заглушить радостных утренних звуков: кричали петухи, звонили колокола, шаркали ноги по мостовой, на площади Армии ругались кучера, наводившие чистоту в разнообразных своих каретах — местных, дорожных дилижансах, карабасах или «ночных горшках»…
Проехали Анжелюс. Жиль молча молился, благодаря Бога за то, что его король не был ни Людовиком XIV, ни Людовиком XV, олицетворявшими жестокость абсолютной монархии, безжалостной и глухой к нуждам простых людей. Пусть Людовик XVI не был великим королем, зато его мудрое сердце делало его королем добродетельным, может, даже святым.
Кому понадобилось дать ему в жены красивую и сумасбродную австрийскую кронпринцессу!
Она подчинила его себе, но габсбургская гордость мешала ей понять всю глубину и человечность потомка Святого Людовика, любившего заниматься слесарным делом.
Турнемин же всей душой благословлял спасительное для него увлечение короля. Нащупав в кармане ключи и перочинный нож, Жиль улыбнулся, представляя, как удивился бы жандармский офицер, узнав, что охраняет он не только узника, но и ключ (вернее, ключи) к его свободе.
Радость жизни, той жизни, от которой еще несколько часов назад он готов был отказаться, переполняла Жиля. Он испугался, что она захлестнет его, и постарался взять себя в руки. Король дал ему ключи и утром прикажет коменданту Бастилии перевести его в камеру башни Свободы, но все остальное Турнемин должен сделать сам. Ему еще предстоял головокружительный спуск по самодельной веревке — они с Понго должны успеть свить ее из всех простыней и одеял, какие найдутся в новой камере. Такая веревка будет, конечно, очень короткой, и в ров придется прыгать, а потом выбираться из него с другой стороны. И еще, раз король хочет сохранить побег в тайне, гарнизон крепости предупрежден не будет, и есть очень большая вероятность, что его могут подстрелить.
Но опасности не пугали, а лишь подзадоривали Жиля. Недаром Людовик XVI предложил ему такой сложный и опасный путь спасения, король знал цену этому мужественному человеку. «Не важно, что меня могут убить, важно, чтобы Понго остался невредимым», — так думал Турнемин, вспоминая слова короля о том, что за рвом их будет ждать человек и он поможет им спрятаться в городе.
Уже совсем рассвело, когда карета подъехала к старой крепости Карла V. Солнечные лучи играли на мрачных камнях большого двора Бастилии, поднимавшийся туман предвещал жару.
Тут жандармский офицер впервые открыл рот.
— Вот вы и домой приехали, сударь, — сказал он с мерзкой улыбкой, которую так хотелось стереть с его лица ударом кулака. Но у Турнемина были дела поважнее, он не собирался рисковать и из-за своей вспыльчивости оказаться не в камере под самой крышей, а в застенке в шести футах под землей. Да и враждебность жандармов к привилегированному положению королевских гвардейцев возникла не вчера. Видимо, этот простофиля тихо радовался, сопровождая в Бастилию такого арестанта.
Улыбка жандарма становилась все тщеславнее и наглее.
— Я рад, сударь, что оставляю вас здесь. Бастилия, конечно, не подарок, но, как говорится, что заслужил, то получай.
И, повернувшись спиной к заключенному, он учтиво приветствовал подошедшего к ним шевалье де Сен-Совера.
Вздохом облегчения встретил Понго возвращение хозяина, без слов было ясно, сколько волнений доставило ему длительное отсутствие Жиля. Он гладил покрывшиеся за ночь жесткой щетиной щеки, щупал руки и ноги.
— Успокойся! — рассмеялся Жиль. — Я цел и невредим. Меня не пытали. Я просто совершил небольшую прогулку…
Он подождал, пока дверь закроется, проверил, не подслушивает ли Гийо, приложил палец к губам и прошептал:
— Все нормально…
Тогда совершенно успокоившийся Понго вернулся в свой уголок у окна и снова затянул Песню Смерти. Турнемин хотел остановить его, но передумал, ведь они еще не выбрались из тюрьмы и смерть по-прежнему была к ним ближе, чем свобода. Предоставив индейцу упражняться в пении, Жиль опустился на кровать и почти сразу уснул.
В конце дня Турнемина разбудили, чтобы перевести в новую камеру. Понго пел, не переставая ни на минуту. Проходя мимо Гийо, шевалье не мог удержаться от улыбки: лицо тюремщика искажало страдание, но в глазах теплился слабый огонек надежды, надежды на то, что Бог сжалится над ним и навсегда освободит от этого ужасного дикаря с его чудовищными криками.
Окруженные конвоем, они спустились во двор тюрьмы, миновали башню Бертодьер и подошли к подножию башни Свободы. Все эти башни вместе с четвертой. Угловой, башней составляли западный фасад Бастилии, выходивший на улицу Сен-Антуан. В прежние времена две из них — Бертодьер и башня Свободы — охраняли древние Сен-Антуанские ворота, все остальные сооружения крепости были построены значительно позже.
В этих огромных каменных цилиндрах помещалось пять камер по одной на этаже. И только башня Свободы, названная так потому, что некогда узники, помещавшиеся в ней, имели «свободу» прогуливаться по плоской ее крыше, насчитывала шесть камер. Самая верхняя, восьмиугольная, с каменным полом, предназначалась Турнемину и Понго. Она была такой низкой, что узникам пришлось нагнуться, чтобы войти в нее. Лишь на середине камеры, где потолок слегка поднимался, Понго мог распрямиться, Турнемину же не хватало добрых пяти сантиметров. Кроме того, как в знаменитой Венецианской тюрьме, здесь царили жестокий холод зимой и ужасная жара летом.
Сейчас, в сентябре, камера была раскалена, словно печка. Жиль огляделся: у стены стояли узкая кровать и старый дырявый стул. Больше ничего.
Да, такое перемещение трудно было назвать милостью короля! Но эту камеру от свободы отделяли только три двери, и от каждой у него был ключ!
— Я очень огорчен, сударь, что пришлось перевести вас сюда, — пробормотал шевалье де Сен-Совер, с жалостью глядя на узника, — но таков приказ короля…
— Да свершится воля его, — вздохнул Жиль, изо всех сил стараясь изобразить раскаянье. — Я не думал, что так сильно оскорбил Его Величество. Тем не менее, не могу ли я попросить принести необходимые мне вещи? Здесь ничего нет.
— Спрашивайте, сударь, спрашивайте. В приказе Его Величества сказано только, что вас следует перевести в эту камеру, там ничего не говорится о том, что вас нужно лишить необходимого. Что вы хотите?
— Кровать для моего слуги, простыни, одеяла.
— И одеяла? — воскликнул изумленный офицер. — В такую жару?!
— Жарко днем, а ночи уже холодные. И я, и мой слуга — мы привыкли к жаркому климату…
Кроме того, можно ли получить мыло, воду и салфетки, я хотел бы умыться.
— Это совершенно естественно. Может быть, вам прислать цирюльника?
Жиль провел рукой по своему заросшему подбородку, немного поколебался и решил все-таки отказаться:
— Нет, уже поздно. Если можно, завтра утром, пораньше…
— Договорились. Вам все принесут перед ужином. Но мне кажется, здесь некуда поставить вторую кровать.
— Понго достаточно будет простого матраца, только обязательно с одеялами и простынями.
— Как хотите…
Едва дождавшись ухода де Сен-Совера, Жиль бросился к уже застеленной кровати, снял нижнюю простыню и спрятал ее в дыру стула. Потом он поправил одеяло так, чтобы сразу бросалось в глаза отсутствие нижней простыни.
Заскрипел замок, и появился новый тюремщик.
Это был рослый белобрысый парень с лицом, напоминавшим творожную лепешку, и с таким же темпераментом. С трудом подняв тяжелые веки, он открыл мутные ленивые глаза и уставился на Жиля.
— Как видите, любезный, у меня не хватает одной простыни. Принесите мне ее поскорее, — приказал Турнемин.
Удивленный тюремщик подошел к кровати и внимательно ее оглядел.
— Нет простыни, — наконец произнес он.
— Я это и сам знаю, любезный.
— Но, мне кажется, я постелил вчера кровать правильно?!
— Надо полагать, что нет, — сказал Турнемин. — Простыня сама не улетучится…
— Ага, конечно. Ну ладно, я другую поищу. А может, она вам сегодня не нужна? — спросил тюремщик с надеждой, вспомнив, сколько ступеней ему придется пройти и вверх и вниз из-за этой простыни.
— Простыня мне нужна сегодня вечером, но вы можете принести ее вместе с ужином, — великодушно разрешил Жиль. — Не надо лишний раз подниматься.
Тюремщик благодарно кивнул головой.
— Как вы понимаете наш труд, сударь, — только и сказал он.
Но он еще больше обрадовался, когда шевалье сообщил ему, что Понго сам будет стелить постели и убираться в камере. Вспотев, как глиняный кувшин, тюремщик поспешил откланяться и спуститься на нижние, более прохладные этажи башни.
Через час он вернулся, неся в одной руке поднос с едой и кофе, а в другой полное ведро воды.
Под мышкой у него были салфетки и простыни.
Наконец-то Жиль и Понго смогли умыться.
С наступлением ночи жара немного спала. Оба заключенных с аппетитом поужинали, потом, приказав Понго ложиться спать. Жиль, прекрасно выспавшийся днем, начал готовиться к завтрашнему побегу.
Он разрезал на полосы простыню, спрятанную в дырявом стуле, такая же судьба постигла и четыре других простыни, выданных ему и Понго ленивым тюремщиком. Полосы он тщательно связал и сплел из них крепкую длинную веревку, потом опустил ее в горшок с кофе, чтобы окрасить ткань и сделать ее менее заметной.
Еще не пробило полночь, когда он закончил работу. Оглядев и проверив веревку, довольный Жиль спрятал ее под кровать. Бежать они должны следующей ночью, в два часа пополуночи, и им хватит времени, чтобы и из одеял сплести себе вторую веревку. Жаль, что его кровать без занавесок, но зато у них много галстуков, рубашек и другой одежды — они тоже пригодятся для побега.
Делать было больше нечего, и Жиль, закурив трубку, прилег на кровать, отмечая по своим часам время прохождения караулов и прислушиваясь к другим тюремным звукам.
В камере стало прохладней, вдали слышались раскаты грома; они раздавались все ближе и ближе, предвещая надвигающуюся бурю.
К трем часам ночи буря обрушилась на тюрьму с такой силой, что Понго проснулся и вскочил с постели. Гром гремел прямо над их головами, а камера, вторя ему, гудела и звенела, как колокол, Белые молнии падали в каменные дворы старой крепости, то полностью освещая ее, то погружая в непроглядную темноту.
— Дай Бог, чтобы завтра такого не было, — бормотал Жиль. — Видно как днем, самый неловкий часовой не промахнется. С другой стороны, в такую погоду они и носа на улицу не высунут…
Новый удар грома заглушил его слова… Страшный ливень обрушился на город, он срывал листья и ломал ветки деревьев, сбивал старую черепицу с крыш, заливал подвалы. По улицам города текли настоящие реки из грязи.
Наступил день. Серые тяжелые тучи ползли над городом, дождь продолжал лить, а ветер завывал, как стая волков. В своей башне, прилепившейся к облакам. Жиль и Понго чувствовали себя затерянными в небе, сквозь грохот дождя никакие земные звуки не пробивались к ним. Для Понго гром был голосом Великого Духа, он стал молиться ему, бросая в узкое тюремное окошко какой-то таинственный порошок. Он хранил его в маленькой сумочке из кожи карибу, с которой, сколько знал его Жиль, никогда не расставался.
Сам Турнемин сидел на кровати и мучительно пытался понять, радоваться ему или нет разбушевавшейся непогоде. С одной стороны, в такой дождь стражники вряд ли выйдут на улицу, с другой стороны, ветер и дождь могут сильно раскачать веревку…
Время тянулось бесконечно. Наконец, уже после завтрака, дверь камеры распахнулась, и появился запыхавшийся цирюльник. Это был такой жизнерадостный толстенький человек, что даже бесконечные хождения по тюремным лестницам не смогли ни погасить улыбку на его лице, ни испортить прекрасный его аппетит. Все его брадобрейные инструменты, изящные и дорогие, совершенно не соответствовали суровой бедности Бастилии. Цирюльник одел на Жиля красивый синий шелковый колпак, расстелил у него под подбородком кружевную салфетку и взбил душистую мыльную пену. Было видно, что ему ужасно хочется поболтать, но он не знает, с чего начать разговор.
«Ну что ж, поможем ему», — решил Жиль. Он подставил брадобрею щеку и равнодушно спросил:
— О чем сегодня говорят в Бастилии?
— О сударь, о всяких пустяках. Например, о госпоже де Ла Мотт, она заключена в Бертодьере и бесконечными криками уже успела восстановить всех против себя. Большим событием сегодня был визит графа де Верженна и маршала де Кастри к кардиналу де Рогану, как полагают, они объявили ему решение двора. Его преосвященство требует, чтобы ему дали очную ставку с этой женщиной, де Ла Мотт. Но это невозможно сделать… г — Не вижу, почему? Кардинала куда поместили? В одну из башен?
— В башню? Князя Церкви? Что вы, сударь.
Его апартаменты находятся в главном здании.
Он прекрасно устроился, с ним секретарь и двое слуг. Он даже собирается дать обед в честь некоторых своих друзей…
Турнемин больше не слушал. Как мог он забыть о кардинале, ни разу не задуматься над тем, что ждет этого невинного человека! Ведь никто лучше Жиля не знал, какое нежное и доброе сердце бьется под пурпурной сутаной. Нет, человек не должен, не имеет права забывать о горестях других людей! Жиль зажмурился и вдруг явственно увидел Рогана таким, каким он был на улице Нев-Сен-Жиль за игрой у графини де Ла Мотт, и потом на лестнице особняка Калиостро, и, наконец, в Версале, во всем блеске и великолепии первосвященника Франции. Благородный, красивый, дворянин до кончиков ногтей, человек, перед чьим обаянием невозможно устоять, пастырь, щедро раздающий милостыню… И тем более была совершенно непонятна неистребимая ненависть к нему королевы.
Быть может, в ней говорила ущемленная гордость? Спесивая дочь Марии-Терезии не могла простить того, что он посмел поднять на нее свои глаза? Но Ферсен сделал больше, не обладая при этом ни знатностью, ни благородством кардинала.
Конечно, Ферсен любим, а Роган нет, но ожесточение Марии-Антуанетты заставляло подозревать, и Жиль был недалек от правды, что королева сама принимала участие в легкомысленном фарсе в Роще Венеры и теперь боялась разоблачения. Что чувствует он? Огорчение, конечно, ведь его блистательная мечта разбита. Но не оно мучает его, самая сильная боль — это боль оскорбленной любви, ведь королева упорно хочет видеть в нем вора, а не влюбленного.
Внезапно болтовня цирюльника отвлекла Турнемина от грустных размышлений. О чем он говорил? Ах да! О госпоже де Ла Мотт, о ее губительном очаровании…
— Господин Тиру де Кроен, лейтенант полиции, — говорил брадобрей, деликатно выбривая подбородок Жиля, — настолько очарован графиней, что готов объявить виновным во всем происшедшем только одного человека, а именно — кардинала. Графиню же оправдать как жертву.
— Нет, сир. Портрет мадам Дофин. Я думаю, он написан незадолго до ее приезда в Страсбург, куда она прибыла, чтобы выйти замуж за Ваше Величество, тогда еще Ваше Высочество. Кардинал де Роган принимал ее в Страсбурге. Судите сами, сир, долго ли длится эта большая любовь и что заслуживает несчастный влюбленный: жалости или порицания?
— Как вы поступили с мешочком, портретом и письмом?
— Я выполнил просьбу его преосвященства: сжег листок и мешочек и сохранил портрет.
Король немного подумал, потом подошел к одному из шкафчиков, стоявших у стены. Но, прежде чем открыть его, он снова повернулся к Турнемину:
— Можете ли вы дать слово дворянина, что все, вами сказанное, правда?
— Клянусь честью солдата, верой христианина, спасением моей души. Клянусь моему королю, что я ничего другого от кардинала не получал.
Благодарная улыбка осветила усталое лицо Людовика. Он открыл шкафчик и вынул из него поднос, на котором были приготовлены бутылка, стаканы, хлебцы, масло и несколько кусков пирога. У него всегда был такой маленький запас, никакому горю, никаким заботам не удавалось победить здоровый аппетит короля.
Людовик отнес поднос на небольшой столик, возле которого стояли два стула. Он сел на один из них, а на другой указал Турнемину:
— Располагайтесь, шевалье. Вы не представляете, какую радость доставили мне, доказав свою невиновность в этом грязном деле. Мы сейчас вдвоем отпразднуем ваше освобождение, а потом я распоряжусь, чтобы вас отпустили домой. Завтра, вернее, сегодня, я дам знать герцогу де Вийеру, что все обвинения с вас сняты и вы вновь возвращаетесь в королевскую гвардию. За ваше здоровье, мой друг!
Людовик наполнил оба стакана бургундским, один протянул своему гостю, другой взял сам и, прежде чем выпить, с удовольствием понюхал аромат старого вина. Клятва, данная молодым гвардейцем, прогнала из сердца короля все печали и подозрения, терзавшие его с 15 августа, когда кардинал был арестован в Зеркальной галерее Версаля. Доверчивый по природе, Людовик XVI как никто нуждался в преданных людях, но число их со смертью старого Морена сильно сократилось, вот почему обвинения, выдвинутые против молодого бретонца, так волновали его. Король не хотел верить в предательство этого верного и искреннего человека.
— Я тем более счастлив, — продолжал король, — что ваши слова подтверждают мнение господина де Верженна, высказанное им сегодня днем. Он считает, что безумие кардинала заслуживает примерного наказания, но в краже этого проклятого колье он не замешан. По его мнению, мы как можно скорей должны уладить это щекотливое дело.
— Мудрое решение. О колье уже слишком много болтают… Король один имеет право судить и выбирать наказание виновным.
— Я знаю, знаю, но королева хочет полной ясности в этом деле. Она зла на кардинала, и я ее понимаю. Раз воры осмелились прикрываться ее именем, то она хочет, чтобы и наказание было публичным и поучительным. Судить будет парламент…
Жиль подскочил на месте.
— Парламент, сир? Обе палаты?
Людовик кивнул:
— Увы, это так. Для такого исключительного судебного процесса они объединились.
— Парламент — хозяин Парижа… Парламент — враг Версаля и…
— Однако я полагаю, что у них хватит честности судить непредвзято в необычном деле, где общее право вплотную подошло к оскорблению королевского Величества. Потом этого хочет королева… и я тоже этого хочу. Конечно, значительно меньше, чем Мария-Антуанетта, но последнее слово осталось за ней. Она всегда умела настоять на своем.
Когда король, налив себе второй стакан, принялся за пирог. Жиль осмелился продолжить разговор.
— Сир, — спросил он тихо. — Если я правильно понял слова короля, я не возвращусь в Бастилию?
— Конечно, нет! Вы не можете быть наказаны за ошибку, которую не совершили.
— И все же, сир, я умоляю короля вернуть меня в тюрьму.
Людовик прервал свою так весело начавшуюся трапезу, отодвинул тарелку и с удивлением поглядел на Турнемина.
— Вы хотите вернуться в Бастилию? Вы что, рассудка лишились? И скажите на милость, зачем вам возвращаться?
— Чтобы спасти жизнь моей жены. Если король меня освобождает, во всеуслышание объявляя о моей невиновности, она умрет…
Король тяжело вздохнул.
— Что это еще за история? Расскажите! Видимо, нам суждено провести эту ночь вместе, откройте же мне свою тайну.
Турнемин повиновался. Как можно яснее он связал визит графа де Модена, имя которого этим вечером уже упоминалось, с интригой, затеянной братом короля. Но когда он сказал о своем решении умереть, чтобы не дать графу Прованскому лишить Жюдит жизни, Людовик не выдержал.
— Скажите, шевалье, вы что, принимаете меня за такого бездарного суверена? Или я не король? Если я объявлю, что вы невиновны, я прикажу моему брату немедленно отпустить мадам де Турнемин…
— Мосье будет отрицать, что она находится в его доме. Да и в каком из его домов, если это вообще дом Его Высочества? А пока ее будут искать, он отомстит ей сам или, скорее, отдаст в руки той жестокой женщине, что помогает ему преследовать меня. Нет, сир, я всем сердцем благодарен королю, но я должен подчиниться своей судьбе…
— А я говорю вам, что вы сумасшедший. Я люблю вас и хочу сохранить вам жизнь.
— Однако, сир, нужно, чтобы я умер или, по крайней мере, прослыл умершим! — сказал Турнемин, которому только что пришла в голову эта идея. — Как я могу жить, подвергая опасности Жюдит!
— Такое никто не выдержит, — прошептал король и потом, резко сменив тон, спросил:
— В какой башне находится ваша камера?
— Полагаю, в башне Базиньер, сир.
— Там всегда помещают тех, кому еще не предъявлено окончательное обвинение. Хорошо, вас очень скоро переведут в другую камеру, надо только, чтобы вас перевели в башню Свободы…
Возьмите свечу и идите за мной.
Ничего не понимая. Жиль повиновался, взял со стола канделябр и вышел вслед за королем из кабинета Географии.
Верный швейцарец, охранявший кабинет короля, встретил их радостной улыбкой.
— Смотрите, сударь, чтобы никто не вошел сюда и не поднялся за нами, — сказал ему король,
направляясь к лестнице.
По лестнице Короля они поднялись на четвертый этаж, это был последний этаж дворца, выше был лишь бельведер, на котором король-ученый держал телескоп.
Король достал ключ и открыл дверь своей кузницы. Жиль не в первый раз сталкивался со скрытым от постороннего взгляда миром увлечения Людовика. Он вспомнил, что впервые был представлен королю в его слесарной мастерской. Вот и теперь запах угля, кислоты и железа, парящий в большой темной комнате, напомнил ему тот счастливый день.
В неясном свете одинокой свечи Жиль разглядел полки с аккуратно разложенными инструментами, погасшую кузнечную печь с подъемными цепями, верстак с тисками, в которых был зажат начатый замок, фантастической формы кузнечные мехи. Везде чувствовался образцовый порядок: на каждом ящике висела бирка, каждый инструмент лежал на своем месте. Но больше всего Турнемина поразила стройная коллекция ключей и отмычек, занимавшая целый шкаф, — казалось бы, подобное увлечение больше подходило грабителю, а не королю.
Людовик быстро подошел к шкафу с коллекцией ключей, открыл его, долго искал и, видимо, не найдя того, что ему было нужно, скрылся в соседней комнате. Турнемин с недоумением ждал возвращения короля. Людовик вернулся с небольшим увесистым ящичком в руках.
— Нашел! — сказал король, кладя свою ношу на верстак. Он вынул из ящика три ключа, осмотрел и протянул их Турнемину.
— Это для вас, шевалье, — сказал он. — Эти два ключа открывают двери, ведущие на площадку башни Свободы, а это ключ от камеры, куда вас переведут по моему приказанию. Она находится под самой крышей башни Свободы…
— Но, сир, это невозможно! Я не могу бежать… не имею права…
— Успокойтесь, сударь, и выслушайте меня. Для вас это единственный выход, правда, не скрою, достаточно опасный. Мной будут приняты некоторые меры, но больше полагайтесь на себя, на свою судьбу и на удачу. В нескольких словах мой план таков: вы делаете попытку побега, эта попытка проваливается, и вас считают убитым. На самом деле я надеюсь, что она с Божьей помощью удастся. Теперь послушайте и не перебивайте…
В течение нескольких минут в душной темноте кузницы раздавался лишь приглушенный голос короля. План был смел и прост, и Турнемин с удивлением понял, что его миролюбивый государь, такой друг наук и литературы, примерный семьянин и любящий отец, был еще и отличным тактиком. Согласно его плану, узник должен выйти на крышу башни, спуститься по отвесной стене, пересечь ров шириной в двадцать пять метров, по дну которого течет довольно полноводный ручей, перебраться через внутреннюю стену крепости, добраться до наружной круговой дороги и преодолеть последнее укрепление тюрьмы.
— Вас будут ждать, вам помогут, вас, наконец, спрячут до тех пор, пока вы не сможете открыто появиться под другим именем и в другом обличье. А тем временем под вашим именем будет похоронен труп какого-нибудь неизвестного бродяги. Возможно, позже вы сможете воскреснуть, и мы об этом потолкуем, ибо я, конечно, дам вам способ увидеться со мной. А пока возьмите этот перочинный ножик, он очень прочный и может пригодиться вам… Теперь идите! Скоро рассвет, и вам нужно вернуться в Бастилию.
Кстати, в камере кто-нибудь с вами есть?
— Да, сир. Со мной мой слуга-индеец, он разделяет со мной мое заключение.
— Отлично! Вдвоем вам будет легче. Спрячьте в карман ключи и нож и спускайтесь вниз.
— Сир! — воскликнул Турнемин. — Как мне выразить всю благодарность и признательность…
— Не стоит, мой друг. Защищая вас, я оказываю услугу себе и своим детям, я сохраняю жизнь преданному и верному слуге. Когда же вы вернете себе свободу, вы защитите и нас от того, кто для нас с вами является злейшим врагом… Как только будет можно, я сразу же увижусь с вами… если, конечно. Бог даст, вы выйдете живым из Бастилии.
Вернувшись в кабинет Географии, Людовик XVI вызвал Винклерида и приказал:
— Позовите жандармов, барон. Шевалье де Турнемин возвращается в Бастилию.
Широкое лицо молодого швейцарца выражало разочарование и отчаянье.
— Сир, — прошептал он подавленно, — ведь король не хочет сказать…
— Король хочет сказать то, что он сказал! Повинуйтесь, сударь, и, когда экипаж отъедет, — а вы жизнью своей отвечаете за то, чтобы экипаж отъехал без помех, — вы вернетесь и расскажете мне…
Некоторое время спустя в той же тюрьме на колесах, с тем же дремлющим конвоиром Жиль возвращался обратно в Бастилию. Но теперь все было по-другому. И пусть в карете по-прежнему душно и жарко и офицер нюхает свой табак, но в сердце заключенного вставала заря свободы.
Перестук копыт коней конвоя не мог заглушить радостных утренних звуков: кричали петухи, звонили колокола, шаркали ноги по мостовой, на площади Армии ругались кучера, наводившие чистоту в разнообразных своих каретах — местных, дорожных дилижансах, карабасах или «ночных горшках»…
Проехали Анжелюс. Жиль молча молился, благодаря Бога за то, что его король не был ни Людовиком XIV, ни Людовиком XV, олицетворявшими жестокость абсолютной монархии, безжалостной и глухой к нуждам простых людей. Пусть Людовик XVI не был великим королем, зато его мудрое сердце делало его королем добродетельным, может, даже святым.
Кому понадобилось дать ему в жены красивую и сумасбродную австрийскую кронпринцессу!
Она подчинила его себе, но габсбургская гордость мешала ей понять всю глубину и человечность потомка Святого Людовика, любившего заниматься слесарным делом.
Турнемин же всей душой благословлял спасительное для него увлечение короля. Нащупав в кармане ключи и перочинный нож, Жиль улыбнулся, представляя, как удивился бы жандармский офицер, узнав, что охраняет он не только узника, но и ключ (вернее, ключи) к его свободе.
Радость жизни, той жизни, от которой еще несколько часов назад он готов был отказаться, переполняла Жиля. Он испугался, что она захлестнет его, и постарался взять себя в руки. Король дал ему ключи и утром прикажет коменданту Бастилии перевести его в камеру башни Свободы, но все остальное Турнемин должен сделать сам. Ему еще предстоял головокружительный спуск по самодельной веревке — они с Понго должны успеть свить ее из всех простыней и одеял, какие найдутся в новой камере. Такая веревка будет, конечно, очень короткой, и в ров придется прыгать, а потом выбираться из него с другой стороны. И еще, раз король хочет сохранить побег в тайне, гарнизон крепости предупрежден не будет, и есть очень большая вероятность, что его могут подстрелить.
Но опасности не пугали, а лишь подзадоривали Жиля. Недаром Людовик XVI предложил ему такой сложный и опасный путь спасения, король знал цену этому мужественному человеку. «Не важно, что меня могут убить, важно, чтобы Понго остался невредимым», — так думал Турнемин, вспоминая слова короля о том, что за рвом их будет ждать человек и он поможет им спрятаться в городе.
Уже совсем рассвело, когда карета подъехала к старой крепости Карла V. Солнечные лучи играли на мрачных камнях большого двора Бастилии, поднимавшийся туман предвещал жару.
Тут жандармский офицер впервые открыл рот.
— Вот вы и домой приехали, сударь, — сказал он с мерзкой улыбкой, которую так хотелось стереть с его лица ударом кулака. Но у Турнемина были дела поважнее, он не собирался рисковать и из-за своей вспыльчивости оказаться не в камере под самой крышей, а в застенке в шести футах под землей. Да и враждебность жандармов к привилегированному положению королевских гвардейцев возникла не вчера. Видимо, этот простофиля тихо радовался, сопровождая в Бастилию такого арестанта.
Улыбка жандарма становилась все тщеславнее и наглее.
— Я рад, сударь, что оставляю вас здесь. Бастилия, конечно, не подарок, но, как говорится, что заслужил, то получай.
И, повернувшись спиной к заключенному, он учтиво приветствовал подошедшего к ним шевалье де Сен-Совера.
Вздохом облегчения встретил Понго возвращение хозяина, без слов было ясно, сколько волнений доставило ему длительное отсутствие Жиля. Он гладил покрывшиеся за ночь жесткой щетиной щеки, щупал руки и ноги.
— Успокойся! — рассмеялся Жиль. — Я цел и невредим. Меня не пытали. Я просто совершил небольшую прогулку…
Он подождал, пока дверь закроется, проверил, не подслушивает ли Гийо, приложил палец к губам и прошептал:
— Все нормально…
Тогда совершенно успокоившийся Понго вернулся в свой уголок у окна и снова затянул Песню Смерти. Турнемин хотел остановить его, но передумал, ведь они еще не выбрались из тюрьмы и смерть по-прежнему была к ним ближе, чем свобода. Предоставив индейцу упражняться в пении, Жиль опустился на кровать и почти сразу уснул.
В конце дня Турнемина разбудили, чтобы перевести в новую камеру. Понго пел, не переставая ни на минуту. Проходя мимо Гийо, шевалье не мог удержаться от улыбки: лицо тюремщика искажало страдание, но в глазах теплился слабый огонек надежды, надежды на то, что Бог сжалится над ним и навсегда освободит от этого ужасного дикаря с его чудовищными криками.
Окруженные конвоем, они спустились во двор тюрьмы, миновали башню Бертодьер и подошли к подножию башни Свободы. Все эти башни вместе с четвертой. Угловой, башней составляли западный фасад Бастилии, выходивший на улицу Сен-Антуан. В прежние времена две из них — Бертодьер и башня Свободы — охраняли древние Сен-Антуанские ворота, все остальные сооружения крепости были построены значительно позже.
В этих огромных каменных цилиндрах помещалось пять камер по одной на этаже. И только башня Свободы, названная так потому, что некогда узники, помещавшиеся в ней, имели «свободу» прогуливаться по плоской ее крыше, насчитывала шесть камер. Самая верхняя, восьмиугольная, с каменным полом, предназначалась Турнемину и Понго. Она была такой низкой, что узникам пришлось нагнуться, чтобы войти в нее. Лишь на середине камеры, где потолок слегка поднимался, Понго мог распрямиться, Турнемину же не хватало добрых пяти сантиметров. Кроме того, как в знаменитой Венецианской тюрьме, здесь царили жестокий холод зимой и ужасная жара летом.
Сейчас, в сентябре, камера была раскалена, словно печка. Жиль огляделся: у стены стояли узкая кровать и старый дырявый стул. Больше ничего.
Да, такое перемещение трудно было назвать милостью короля! Но эту камеру от свободы отделяли только три двери, и от каждой у него был ключ!
— Я очень огорчен, сударь, что пришлось перевести вас сюда, — пробормотал шевалье де Сен-Совер, с жалостью глядя на узника, — но таков приказ короля…
— Да свершится воля его, — вздохнул Жиль, изо всех сил стараясь изобразить раскаянье. — Я не думал, что так сильно оскорбил Его Величество. Тем не менее, не могу ли я попросить принести необходимые мне вещи? Здесь ничего нет.
— Спрашивайте, сударь, спрашивайте. В приказе Его Величества сказано только, что вас следует перевести в эту камеру, там ничего не говорится о том, что вас нужно лишить необходимого. Что вы хотите?
— Кровать для моего слуги, простыни, одеяла.
— И одеяла? — воскликнул изумленный офицер. — В такую жару?!
— Жарко днем, а ночи уже холодные. И я, и мой слуга — мы привыкли к жаркому климату…
Кроме того, можно ли получить мыло, воду и салфетки, я хотел бы умыться.
— Это совершенно естественно. Может быть, вам прислать цирюльника?
Жиль провел рукой по своему заросшему подбородку, немного поколебался и решил все-таки отказаться:
— Нет, уже поздно. Если можно, завтра утром, пораньше…
— Договорились. Вам все принесут перед ужином. Но мне кажется, здесь некуда поставить вторую кровать.
— Понго достаточно будет простого матраца, только обязательно с одеялами и простынями.
— Как хотите…
Едва дождавшись ухода де Сен-Совера, Жиль бросился к уже застеленной кровати, снял нижнюю простыню и спрятал ее в дыру стула. Потом он поправил одеяло так, чтобы сразу бросалось в глаза отсутствие нижней простыни.
Заскрипел замок, и появился новый тюремщик.
Это был рослый белобрысый парень с лицом, напоминавшим творожную лепешку, и с таким же темпераментом. С трудом подняв тяжелые веки, он открыл мутные ленивые глаза и уставился на Жиля.
— Как видите, любезный, у меня не хватает одной простыни. Принесите мне ее поскорее, — приказал Турнемин.
Удивленный тюремщик подошел к кровати и внимательно ее оглядел.
— Нет простыни, — наконец произнес он.
— Я это и сам знаю, любезный.
— Но, мне кажется, я постелил вчера кровать правильно?!
— Надо полагать, что нет, — сказал Турнемин. — Простыня сама не улетучится…
— Ага, конечно. Ну ладно, я другую поищу. А может, она вам сегодня не нужна? — спросил тюремщик с надеждой, вспомнив, сколько ступеней ему придется пройти и вверх и вниз из-за этой простыни.
— Простыня мне нужна сегодня вечером, но вы можете принести ее вместе с ужином, — великодушно разрешил Жиль. — Не надо лишний раз подниматься.
Тюремщик благодарно кивнул головой.
— Как вы понимаете наш труд, сударь, — только и сказал он.
Но он еще больше обрадовался, когда шевалье сообщил ему, что Понго сам будет стелить постели и убираться в камере. Вспотев, как глиняный кувшин, тюремщик поспешил откланяться и спуститься на нижние, более прохладные этажи башни.
Через час он вернулся, неся в одной руке поднос с едой и кофе, а в другой полное ведро воды.
Под мышкой у него были салфетки и простыни.
Наконец-то Жиль и Понго смогли умыться.
С наступлением ночи жара немного спала. Оба заключенных с аппетитом поужинали, потом, приказав Понго ложиться спать. Жиль, прекрасно выспавшийся днем, начал готовиться к завтрашнему побегу.
Он разрезал на полосы простыню, спрятанную в дырявом стуле, такая же судьба постигла и четыре других простыни, выданных ему и Понго ленивым тюремщиком. Полосы он тщательно связал и сплел из них крепкую длинную веревку, потом опустил ее в горшок с кофе, чтобы окрасить ткань и сделать ее менее заметной.
Еще не пробило полночь, когда он закончил работу. Оглядев и проверив веревку, довольный Жиль спрятал ее под кровать. Бежать они должны следующей ночью, в два часа пополуночи, и им хватит времени, чтобы и из одеял сплести себе вторую веревку. Жаль, что его кровать без занавесок, но зато у них много галстуков, рубашек и другой одежды — они тоже пригодятся для побега.
Делать было больше нечего, и Жиль, закурив трубку, прилег на кровать, отмечая по своим часам время прохождения караулов и прислушиваясь к другим тюремным звукам.
В камере стало прохладней, вдали слышались раскаты грома; они раздавались все ближе и ближе, предвещая надвигающуюся бурю.
К трем часам ночи буря обрушилась на тюрьму с такой силой, что Понго проснулся и вскочил с постели. Гром гремел прямо над их головами, а камера, вторя ему, гудела и звенела, как колокол, Белые молнии падали в каменные дворы старой крепости, то полностью освещая ее, то погружая в непроглядную темноту.
— Дай Бог, чтобы завтра такого не было, — бормотал Жиль. — Видно как днем, самый неловкий часовой не промахнется. С другой стороны, в такую погоду они и носа на улицу не высунут…
Новый удар грома заглушил его слова… Страшный ливень обрушился на город, он срывал листья и ломал ветки деревьев, сбивал старую черепицу с крыш, заливал подвалы. По улицам города текли настоящие реки из грязи.
Наступил день. Серые тяжелые тучи ползли над городом, дождь продолжал лить, а ветер завывал, как стая волков. В своей башне, прилепившейся к облакам. Жиль и Понго чувствовали себя затерянными в небе, сквозь грохот дождя никакие земные звуки не пробивались к ним. Для Понго гром был голосом Великого Духа, он стал молиться ему, бросая в узкое тюремное окошко какой-то таинственный порошок. Он хранил его в маленькой сумочке из кожи карибу, с которой, сколько знал его Жиль, никогда не расставался.
Сам Турнемин сидел на кровати и мучительно пытался понять, радоваться ему или нет разбушевавшейся непогоде. С одной стороны, в такой дождь стражники вряд ли выйдут на улицу, с другой стороны, ветер и дождь могут сильно раскачать веревку…
Время тянулось бесконечно. Наконец, уже после завтрака, дверь камеры распахнулась, и появился запыхавшийся цирюльник. Это был такой жизнерадостный толстенький человек, что даже бесконечные хождения по тюремным лестницам не смогли ни погасить улыбку на его лице, ни испортить прекрасный его аппетит. Все его брадобрейные инструменты, изящные и дорогие, совершенно не соответствовали суровой бедности Бастилии. Цирюльник одел на Жиля красивый синий шелковый колпак, расстелил у него под подбородком кружевную салфетку и взбил душистую мыльную пену. Было видно, что ему ужасно хочется поболтать, но он не знает, с чего начать разговор.
«Ну что ж, поможем ему», — решил Жиль. Он подставил брадобрею щеку и равнодушно спросил:
— О чем сегодня говорят в Бастилии?
— О сударь, о всяких пустяках. Например, о госпоже де Ла Мотт, она заключена в Бертодьере и бесконечными криками уже успела восстановить всех против себя. Большим событием сегодня был визит графа де Верженна и маршала де Кастри к кардиналу де Рогану, как полагают, они объявили ему решение двора. Его преосвященство требует, чтобы ему дали очную ставку с этой женщиной, де Ла Мотт. Но это невозможно сделать… г — Не вижу, почему? Кардинала куда поместили? В одну из башен?
— В башню? Князя Церкви? Что вы, сударь.
Его апартаменты находятся в главном здании.
Он прекрасно устроился, с ним секретарь и двое слуг. Он даже собирается дать обед в честь некоторых своих друзей…
Турнемин больше не слушал. Как мог он забыть о кардинале, ни разу не задуматься над тем, что ждет этого невинного человека! Ведь никто лучше Жиля не знал, какое нежное и доброе сердце бьется под пурпурной сутаной. Нет, человек не должен, не имеет права забывать о горестях других людей! Жиль зажмурился и вдруг явственно увидел Рогана таким, каким он был на улице Нев-Сен-Жиль за игрой у графини де Ла Мотт, и потом на лестнице особняка Калиостро, и, наконец, в Версале, во всем блеске и великолепии первосвященника Франции. Благородный, красивый, дворянин до кончиков ногтей, человек, перед чьим обаянием невозможно устоять, пастырь, щедро раздающий милостыню… И тем более была совершенно непонятна неистребимая ненависть к нему королевы.
Быть может, в ней говорила ущемленная гордость? Спесивая дочь Марии-Терезии не могла простить того, что он посмел поднять на нее свои глаза? Но Ферсен сделал больше, не обладая при этом ни знатностью, ни благородством кардинала.
Конечно, Ферсен любим, а Роган нет, но ожесточение Марии-Антуанетты заставляло подозревать, и Жиль был недалек от правды, что королева сама принимала участие в легкомысленном фарсе в Роще Венеры и теперь боялась разоблачения. Что чувствует он? Огорчение, конечно, ведь его блистательная мечта разбита. Но не оно мучает его, самая сильная боль — это боль оскорбленной любви, ведь королева упорно хочет видеть в нем вора, а не влюбленного.
Внезапно болтовня цирюльника отвлекла Турнемина от грустных размышлений. О чем он говорил? Ах да! О госпоже де Ла Мотт, о ее губительном очаровании…
— Господин Тиру де Кроен, лейтенант полиции, — говорил брадобрей, деликатно выбривая подбородок Жиля, — настолько очарован графиней, что готов объявить виновным во всем происшедшем только одного человека, а именно — кардинала. Графиню же оправдать как жертву.