Бенцони Жюльетта. Кречет. Книга III

   — Другим человеком, но каким?!
   В этот день все получалось само собой: не успели часы пробить одиннадцать, не успели хозяева и гости сесть за стол, как появился тот человек, от которого Бомарше и Турнемин ждали чуда.
   Пришел Превий.
   Добавили еще один столовый прибор, и Превий сел рядом с Терезой. Она принялась накладывать на его тарелку сыр, фаршированные яйца, плоские свиные сосиски, которые так любят швейцарцы. Он мило протестовал.
   — Я опять растолстею, только я похудел…
   — Вам это не грозит, говорят, вы страстный садовод…
   — Ешь, ешь, ведь ты голоден, — угощал его Бомарше, и они заговорили о театре, об актерах…
   Жиль, не знавший людей, которых они упоминали, перестал слушать. Он молча смотрел на кудесника, который должен был дать ему новое лицо. Это был знаменитый актер, знаменитый на всю Европу, Бомарше говорил о нем, что он, вроде Протея, может перевоплотиться в кого угодно, кроме разве новорожденного младенца. «Хотя, — добавлял, смеясь, „отец“ Фигаро, — я не уверен, может, и это в его силах».
   Сейчас он занимался тем, что передразнивал своих товарищей по сцене: переходя от высокого голоса мадемуазель Санвиль к низкому голосу Моле, он смеялся, как Дезессарт, и ломался, как Бестрис, и каждый его номер вызывал у маленькой аудитории настоящий восторг. Но Турнемин постоянно ловил на себе внимательный взгляд актера, и у него сложилось впечатление, что импровизировал великий Превий специально для него, словно хотел убедить молодого человека, чьи глаза, спрятанные за большими очками и густыми ресницами, были ему недоступны, в многочисленных гранях своего таланта. С неменьшим вниманием смотрел Превий и на Понго, который на время обеда забыл о своей роли испанского гранда. «Наверное, он примеряет роль ирокеза на себя», — подумал Турнемин.
   Обед закончился. Тереза поднялась и увела дочь, сославшись на дела. Тогда Пьер-Огюстен пригласил гостей в свой кабинет и велел старому Полю принести туда кофе.
   Верный слуга, выполнив его приказание, тщательно закрыл двойную дверь и уселся возле нее на стуле, охраняя тайны своего хозяина.
   В кабинете царила тишина; Превий, сидя на хрупком стульчике, обитом серым велюром, с полной чашкой душистого кофе в руке, внимательно разглядывал Жиля, который, забившись в уголок дивана, спокойно пил кофе, ожидая, когда Бомарше или Превий прервут молчание. Первым заговорил Превий.
   — Теперь, когда мы одни, — сказал он, — не покажете ли мне свое настоящее лицо, господин секретарь?
   — Пора, — добавил Бомарше, — время подумать о серьезных вещах, мой друг.
   Ничего не говоря. Жиль поставил свою чашку на угол стола, снял парик, очки и вытянулся во весь рост.
   — Вот, — сказал он, широко раскрывая глаза и пристально глядя на артиста. — Что вы думаете из меня сделать, господин Превий?
   Тот ответил не сразу, с удивлением разглядывая высокую и мощную фигуру бывшего гвардейца.
   — Это будет не так легко. Вы чудесно играли роль чудаковатого и молчаливого секретаря, я никогда бы не подумал, что вы такой огромный!
   — Признаюсь, — улыбнулся Жиль, — я рад распрямиться и хотел бы, чтобы вы подобрали мне шкуру подходящего размера.
   — Понимаю, понимаю! Посмотрим, что мы можем предложить… Голландец, датчанин, немец? Вы говорите на каких-нибудь иностранных языках?
   — На английском, но скорее с американским акцентом, я выучил язык во время войны за независимость.
   — Чудесно, вот и решение! Америка в большой моде, мы сделаем из вас американца.
   — Замечательно! — засмеялся Бомарше. — У меня много разных американских документов осталось от Родриго Хорталеса!
   — Что ж, я согласен стать американцем. Мне нравится…
   — Все не так просто, — охладил его пыл Превий, — изменив имя, мы должны изменить и ваше лицо… и не только лицо. Здесь это не удастся.
   — Куда я должен идти?
   — Ко мне… Вы переедете ко мне вместе со своим слугой, потому что ему тоже придется изменить свой вид, если он хочет остаться с вами. Испанец из него не получился, да и языка он не знает.
   Жиль посмотрел на Бомарше.
   — Это надолго?
   — Три или четыре дня, не больше. Конечно, мою жену нельзя сравнить с Терезой, но вам будет у нас хорошо.
   — Три-четыре дня, — повторил Бомарше, — смотри, больше он не выдержит! Когда вы отбываете?
   — Немедленно.
   И вот подали карету, и благородный испанец вместе с секретарем отправились наносить визит госпоже Превий, известной артистке. Жиль выглядывал из окошка экипажа и с радостью видел старые вязы, росшие вдоль дороги, дома, людей.
   Ощущение свободы пьянило его, мир больше не ограничивался серыми крышами улицы Вьей-дю-Тампль, а игрушечный сад Бомарше больше подходил малышке Эжени, чем нашему искателю приключений.
   На следующий день Жиль, стоя перед зеркалом, рассматривал свое новое лицо: из зеркала на него глядел человек несколько старше его и более похожий на пирата, чем на элегантного лейтенанта личной гвардии наихристианнейшего короля. Его светлые волосы стали почти черными, с легкой проседью на висках, шрам оттягивал к уху угол рта, светлые глаза прятались под густыми темными бровями. Короткая бородка клинышком завершала картину.
   — Вам придется, — говорил Превий, не без гордости разглядывая свое произведение, — отрастить собственную бороду. Скорей всего она темнее, чем волосы на голове, но если я ошибаюсь, то вы всегда можете подкрасить ее: я буду регулярно снабжать вас красителем. Куда вы направляетесь?
   Жиль не ответил, он продолжал себя разглядывать.
   — Довольно несимпатичный, — наконец проговорил он, морщась, — я страшен как смертный грех.
   — Я бы так не сказал. У вас скорее дикий вид, чем ужасный, он может даже нравиться. Но самое главное достигнуто: вы не похожи на себя прежнего, а это то, что нам нужно.
   — Хорошо, кто же я такой?
   — Моряк. Вам это больше всего подходит, Бомарше тоже так думает. Вы когда-нибудь плавали?
   — Я бретонец, — сказал шевалье с гордостью, — я с детства на море.
   — Прекрасно. Теперь вам надо изменить походку, держаться не так прямо, служба в гвардии придала излишнюю жесткость вашей выправке. Нет, сутулиться не надо, достаточно лишь втянуть голову в плечи и слегка ими покачивать при ходьбе. Попробуйте…
   Весь вечер и часть следующего дня Жиль репетировал под руководством актера. Превий был несравненным учителем, очень терпеливым и деликатным. Понемногу он смягчил военную выправку и придворные манеры, стараясь вернуть своему ученику непринужденную свободу времен юношества.
   — Да, при дворе так себя не ведут, — сказал Турнемин смеясь. — Если я и дальше буду вас слушаться, это кончится тем, что я положу ноги на стол.
   — Кладите, это входит в вашу роль. Не волнуйтесь, когда будет надо, ваше тело само вспомнит движения и походку придворного. Теперь спустимся в библиотеку, я попросил принести туда рому. Мы будем пить, вернее, пить будете вы.
   — Как это я буду пить? Не один же все-таки?!
   — У меня слабая печень, поэтому алкоголь мне противопоказан. Но настоящий моряк должен здорово пить, и я хочу посмотреть, как на вас действует пол-литра спиртного.
   — О, если дело только в этом, не беспокойтесь, я прошел хорошую школу в Ньюпорте в Виргинии с моим другом Тимом Токером и с господином Лафайетом, — сказал Жиль, вспоминая достопамятную пьянку в лагере Вашингтона. — Смотрите, как бы урок не обошелся вам слишком дорого, особенно если ром у вас хороший…
   Ром был отличный. Удобно расположившись в глубоком и мягком кресле, поставив ноги на решетку камина, где приятно потрескивал небольшой огонь. Жиль пил старый ямайский ром, регулярно и методично наполнял свою рюмку, чем вызвал восхищение Превия. Самому Турнемину урок тоже понравился: его кровь бурлила, сердце горело, и он все больше чувствовал себя американским моряком. Превий, подперев подбородок рукой, смотрел на него с улыбкой и поддерживал разговор, только чтобы узнать, когда язык его начнет заплетаться.
   Но это узнать не удалось.
   Большая черная бутыль опустела только наполовину, как вдруг тишину ночи разорвал бешеный перестук копыт пущенной в галоп лошади.
   Шум все приближался и стих у дома актера.
   — Это к вам, — сказал Жиль, вставая и собираясь уходить, но Превий остановил его.
   — Кто бы ни пришел, он вас не знает. Останьтесь, мы проверим, удачно ли вы играете свою роль. Кстати, как вы себя чувствуете?
   — Нормально, как нельзя лучше. А про вашего визитера могу сказать, что он молод, высок и скорей всего он военный.
   Сильные удары в дверь, скрип сапог и веселый молодой голос, спросивший, дома ли господин Превий, подтвердили слова Жиля. Слуга проводил нового гостя к дверям библиотеки и постучал.
   — Сударь, — сказал слуга, — там…
   — Извините, — прервал его звонкий голос, швейцарский акцент которого заставил радостно забиться сердце Турнемина, — это я ворвался без разрешения, но я должен поговорить с вами, если вы тот самый комедиант Превий, о котором мне говорили.
   Слово комедиант не понравилось Превию, и он нахмурился.
   — Да, я действительно Превий, великий Превий, и, если позволите, не комедиант. Почему тогда уж не паяц? Я артист! А вы, врывающийся без приглашения в дом достойных людей, кто вы такой, сударь?
   Гость вытянулся по-военному, щелкнул каблуками.
   — Барон Ульрих-Август фон Винклерид зу Винклерид из швейцарской гвардии короля. Прошу извинить меня, но господин Бомарше сказал, что у вас находится мой друг…
   В этот момент Жиль встал и подошел к ним, Винклерид замолчал и покраснел.
   — Еще раз извините, я не знал, что у вас посетитель… Я хотел бы с вами поговорить… — добавил он, решительно поворачиваясь спиной к незнакомому ему и неприятному гостю артиста.
   — Будьте любезны подождать меня в маленьком салоне, слева от входа в вестибюль. Я сейчас к вам выйду…
   Жиль рассмеялся.
   — Не уводите его, мой дорогой Превий. Этот человек мой самый близкий друг.

НОЧНОЕ СВИДАНИЕ

   Немного погодя в библиотеке воцарилось спокойствие. Усевшись в кресло, только что оставленное Турнемином, Ульрих-Август пододвинул поближе к себе бутылку рома.
   — Ну и ну! — только и мог сказать Винклерид между глотками, не спуская глаз со своего преображенного друга. Турнемин не мешал ему. Вопреки ожиданию, швейцарец быстро привык к новому облику Жиля, и в его серых глазах заиграли так хорошо знакомые веселые огоньки.
   — А теперь, — спросил у него Турнемин, — скажи, зачем ты меня искал?
   Левой рукой (правая была занята бутылкой, которую Винклерид прижимал к сердцу, как мать больное дитя) швейцарец порылся в кармане и достал письмо.
   — Это тебе. Какой-то парень подбросил его в сад мадемуазель Маржон, твоей домохозяйки.
   И барон протянул Турнемину аккуратно сложенный листок бумаги, скрепленный печатью красного воска с оливковой ветвью на оттиске.
   На листке красивым почерком было написано:
   «Шевалье де Турнемину из Лаюнондэ, павильон Маржон, улица Ноай, Версаль. Передать немедленно».
   — Кто бы мог писать мертвецу? — спросил задумчиво Турнемин.
   — Тот, кто или не знает, или не верит в вашу смерть, — сказал Превий.
   Но Ульрих-Август пожал плечами.
   — Письмо написано женщиной, погляди на почерк, и мадемуазель Маржон думает, что это твоя жена, она очень просила побыстрее доставить адресату этого голубя…
   — Эту утку, — поправил его Турнемин, вертя в руках все еще не вскрытое письмо. — Ты прав в одном — почерк действительно женский, но это не рука Жюдит. Что-то он мне напоминает…
   И, больше не раздумывая, он сорвал печать и вскрыл письмо. Подписи не было, на ее месте красовалась еще одна оливковая ветвь, нарисованная пером.
   «Королева, — говорилось в письме, — с детьми и друзьями сядет 10-го этого месяца на свой новый корабль и отправится от набережной Рапе в Фонтенбло по реке. У замка Сент-Ассиз королевскую семью поджидает несчастье, которое можно предотвратить, если вы придете 12-го в полночь на террасу Пти-Кавалье у Сен-Порта. Если вместо вас придет кто-то другой, он никого не найдет. Приходите один, не бойтесь, вам расскажут, как спасти королеву и наследников…»
   Протянув Винклериду открытое письмо. Жиль спросил у Прения:
   — Какое сегодня число?
   — Восьмое октября, понедельник…
   — А за сколько дней можно добраться по воде от Парижа до Фонтенбло?
   — Дня за три, за четыре. По ночам не плывут, а днем упряжка лошадей медленно потащит корабль против течения.
   — Так, — сказал Винклерид, — я весьма сожалею, что принес письмо. Я должен был сначала сам его прочитать и разорвать.
   — Конечно, это западня. Вместо тебя пойду я, договорились?
   И он уже было собрался положить письмо в свой карман, но Турнемин выхватил его и передал Превию.
   — Я сам решу, что мне делать.
   — Нетрудно догадаться. Ты хочешь пойти на свидание. А что такое Сен-Порт?
   — Небольшая деревушка возле замка Сент-Ассиз, о котором говорится в письме.
   — Чей это замок?
   — Маркизы де Монтессон, — ответил Превий, — морганатической жены герцога Орлеанского. Мы, артисты, хорошо знаем ее замок. Она обожает театр, сама ставит пьесы и сама в них играет.
   — Послушайся доброго совета! — воскликнул Винклерид. — Не ходи — это западня. Кто-то знает или догадался, что ты не покойник, и хочет вытащить тебя из норы.
   — Может, да, а может, нет. В любом случае моя безопасность ничто по сравнению с жизнью королевы и наследников.
   Швейцарец даже побагровел от возмущения.
   — Глупость какая! Если бы хотели убить Ее Величество, тебе бы не сообщили. Давай я возьму письмо, поеду в Версаль и покажу его королю… И королевская семья поедет в Фонтенбло в карете.
   По-моему, это выход!
   — А я боюсь, что нет, — вмешался Превий, — конечно, вы можете показать письмо королю, но это ничего не даст. Когда королева вобьет себе что-нибудь в голову, никто переубедить ее не может. Корабль построен по ее специальному приказу именно для поездки в Фонтенбло. Это огромное, позолоченное, как Буцентавр венецианского дожа, судно, стоившее казне никак не меньше сотни тысяч ливров. Королева ни за что не откажется от поездки… Однажды, будучи беременной, она плавала в Фонтенбло на корабле, и этот способ путешествия ей несказанно понравился.
   — Но если король скажет «нет»?
   — Она найдет средство переубедить его. К несчастью, сейчас, после истории с колье, король ни в чем ей не противоречит.
   — Друзья мои, — возразил Жиль, — мое решение непоколебимо. В письме сказано, что только я один могу предотвратить трагедию, и у меня нет ни желания, ни права уклониться от предложенной встречи. Вы мне дадите лошадь, господин Превий?
   — Конечно, вы куда собираетесь ехать?
   — В Париж. Я остановлюсь на постоялом дворе и попытаюсь изучить корабль королевы. У меня остается всего один день…
   — Никакого постоялого двора! — воскликнул Винклерид. — Бомарше велел привезти тебя к нему.
   Турнемин рассмеялся.
   — Даже не читая письма, он догадался, что я вернусь?
   — Он очень умный человек, — пробормотал Ульрих-Август, — он еще сказал, что должен передать тебе какие-то документы и просил на время оставить Понго у Превия.
   Мысль о разлуке с верным индейцем сильно огорчила Жиля, но он рассудил, что так будет лучше. Превий еще не нашел новую роль для Понго, и Турнемин рисковал быть узнанным из-за своего слуги.
   — Я вернусь к тебе, как только смогу, — сказал Жиль индейцу. — Если же со мной что-нибудь случится…
   — Тогда вместо тебя приду я, — прошептал Винклерид. — Понго знает, что у меня всегда найдется место для него. А теперь нам пора в дорогу!
   — Не поужинав! — воскликнул Превий. — Не сомневаюсь, что вы оба голодны, а путешествовать на голодный желудок очень вредно!
   — Мне стыдно признаться, — сказал Винклерид, глядя с благодарностью на хозяина дома, — но я действительно голоден, как волк.
   Пока гости подкреплялись, Превий распорядился оседлать лошадей и собрать нехитрый багаж Турнемина.
   Было раннее утро, когда Жиль и Винклерид, промчавшись по улице Вьей-дю-Тампль, остановились у ворот особняка Бомарше. Париж просыпался; консьерж подметал двор, сопровождая каждый взмах метлы глубоким вздохом: он был врагом напрасных усилий и не понимал, зачем хозяйка особняка заставляет его каждый день делать одно и то же. Он часто останавливался, облокачивался на метлу и вступал в разговоры с водоносами, продавцами зелени, рыбы, молока, чьи крики сливались с топотом лошадей и ослов, со скрипом повозок и шелестом экипажей и составляли неповторимый, незабываемый шум столицы Франции.
   Жиль осведомился, дома ли хозяин, и, получив утвердительный ответ, оба мужчины вошли и поднялись в библиотеку. Бомарше, в ночном колпаке с зеленой лентой и ночной сорочке с разводами, склонился над большой чашкой дымящегося кофе, перед ним лежал свежий номер «Газетт». Уставившись на незваных гостей, один из которых был ему знаком, а другой незнаком вовсе, Бомарше прорычал:
   — Что вам здесь надо? И кто, черт побери, впустил вас в дом?!
   Турнемин рассмеялся:
   — Нас впустил старый Поль, он меня не узнал, но я сказал ему, что вы нас ждете. А с бароном Винклеридом вы, кажется, уже знакомы?
   Услыхав этот голос, так хорошо ему знакомый, Пьер-Огюстен отбросил газету, отодвинул чашку и с удивлением посмотрел на говорившего.
   — Это вы? Но как вам удалось?
   — Это не мне удалось, это Превию. Он великий человек…
   — Я же вам говорил! — воскликнул Бомарше. — Садитесь за стол, господа, я прикажу принести еще кофе и поджаренных хлебцев. Терезы сегодня нет, она уехала в Эрменонвиль.
   Пока он давал распоряжения Полю, Турнемин заглянул в газету, раскрытую на статье за подписью Мирабо, и сразу понял причину плохого настроения Бомарше.
   «Темное происхождение и интрига — вот сущность Бомарше. Его пример послужит уроком тем, кто, внезапно разбогатев, стремится запугать и погубить людей более достойных, а кончит…»
   — Не читайте эту гадость! — воскликнул Бомарше, вырывая у Турнемина газету. — От такого соседства запачкалась бы даже тухлятина. Я знаю, чего добивается подлый Мирабо: разорить братьев Перье — владельцев акций водяных насосов, остановить прогресс, а заодно пустить меня по миру…
   — Но это ему не удастся, ведь ваше состояние огромно…
   — Мое состояние?
   Голос Бомарше внезапно дрогнул, лицо стало печальным.
   — У меня больше ничего нет, кроме долгов.
   Если правительство не вернет мне то, что задолжало Родриго Хорталесу, мне придется вместе с Терезой и Эжени уехать в Соединенные Штаты. И Мирабо, животное, знает это! Ах, если бы я был по-прежнему богат! Но ничего, я умею бороться, я привык… Поговорим лучше о вас. Что за письмо передал вам барон?
   Вместо ответа Турнемин вынул письмо и протянул его Бомарше.
   — Конечно, вы едете? — спросил Пьер-Огюстен, ознакомившись с письмом. — Но сначала давайте обсудим все как следует.
   — Естественно!
   — Я думаю, вам ясно, что это скорей всего ловушка. Видимо, кто-то сомневается в вашей смерти и хочет выманить вас из норы.
   — Я с вами согласен, но просьба такова, что я не имею права отказаться. Кроме того, мне любопытно…
   — Любопытство может стоить вам жизни, молодой человек. Маска будет сорвана раньше, чем нужно.
   — Но я не собираюсь идти на свидание в образе моряка. В письме сказано, что только Турнемин может спасти королеву. Превий выбрал для меня роль американского матроса…
   — И она прекрасно вам подходит, мы не ошиблись. Кстати…
   Бомарше открыл дверцу шкафа и вынул оттуда пачку документов. Жестом пригласив Турнемина к столу, Бомарше разложил бумаги, отыскав среди них одну, с пробелами между строк, он заполнил ее и протянул большой шуршащий лист Жилю. Это был паспорт со всеми необходимыми печатями и подписью графа Верженна, министра иностранных дел, выписанный на имя капитана Джона Вогана из Провиданса (Род-Айленд).
   — И еще, — сказал Бомарше, протягивая Жилю пачку старых пожелтевших бумаг, — это документы с пиратского корабля «Сускеана», принадлежавшего Джону Вогану. С этими документами вы можете разъезжать по всей стране, останавливаться в любой гостинице. Да, чуть не забыл…
   Писатель открыл сундук, стоявший в самом темном углу комнаты и вынул из него объемистый мешочек, издававший приятный металлический звон.
   — Возьмите, — только и сказал Бомарше.
   Не говоря ни слова, Жиль взял деньги и положил себе в карман. Это было годовое жалованье королевского гвардейца, Людовик XVI позаботился об американском моряке.
   — Скажите, мой друг, — спросил шевалье, разглядывая документы, — куда уплыло судно и что стало с его капитаном?
   Бомарше пожал плечами.
   — Корабль на дне моря, где-то между Блекпулом и островом Мен, а капитан в земле. Я сам похоронил его возле разрушенной церкви, когда море выбросило тело на берег Святой Анны. У него были при себе документы, и я решил сохранить их. Как теперь вижу, я не ошибся… Не волнуйтесь, на этом свете другого капитана Вогана нет…
   Жиль сложил документы, не задавая лишних вопросов о том, каким образом французский драматург оказался на берегах Ирландского моря именно в тот момент, когда нужно было похоронить американского капитана.
   Нет, не о приключениях Бомарше думал Турнемин. Название корабля пробудило в нем сладостные воспоминания о долине реки Сускеаны, где среди маисовых полей стояла деревня сильного индейского племени сенеков. Жиль как будто снова увидел изгиб реки, изгородь из кольев, столб пыток, взгляд ненавистного колдуна Хоакина, гордую позу вождя Сагоевата и, наконец, мучительную красоту Ситапаноки, женщины, заставившей его забыть Жюдит. Он знал, что никогда не сможет забыть глаза, похожие на озера жидкого золота, несравненный стан и руки, так часто обнимавшие его. Ни один смертный, обладавший богиней, не сможет вытеснить ее из своей памяти.
   Час спустя только что прибывший в Париж американец остановился на постоялом дворе в
   тупике Пти-Фрер.
   Винклерид собирался в Версаль, на прощание он показал пальцем на веселую вывеску кабачка и предложил:
   — Может, как-нибудь днем сходим, поедим креветок? Или вдвоем нас узнают? Помнишь?..
   — Еще бы, такое не забывается! Когда я снова стану самим собой, мы обязательно придем сюда и попробуем их креветки.
   — Послушай, — сказал Ульрих-Август, ставя ногу в стремя, — я не могу тебе позволить одному идти в эту ловушку. Я поеду с тобой.
   — Спасибо, но это невозможно. Ведь твой полк тоже идет в Фонтенбло?
   — Конечно, но с королем. Мы будем там уже десятого. Значит, я могу пойти на свидание вместе с тобой. Я спрячусь и, если будет надо, тебе помогу.
   — Нет, друг мой, я должен пойти туда один.
   Жиль никогда не сомневался в дружбе Винклерида, но это новое проявление привязанности тронуло его. Простившись со швейцарцем. Жиль поднялся к себе, бросил вещи в угол и упал в кресло возле камина. Тень Ситапаноки преследовала его, она обвилась, словно змея вокруг старой, пожелтевшей бумаги. Невидящими глазами смотрел Турнемин в огонь камина и вспоминал прекрасную индианку.
   Из зеркального трюмо с манерными пастушками на Турнемина глядело лицо неизвестного, усиливая странное впечатление, пленником которого он стал с того момента, как Пьер-Огюстен вручил ему письмо с затонувшей «Сускеаны». Ему казалось, что душа моряка вселилась в него и теперь зовет в огромную и таинственную страну, которую он полюбил с первого взгляда. Как хотелось ему вернуться в нее, покинуть Францию, слишком культурную и благополучную, оставить двор и снова увидеть бескрайний океан, горы, долины, дремучие леса, куда еще не ступала нога человека.
   Сидя возле камина. Жиль вел самый жестокий бой в своей жизни. Он боролся с собой, со своим эгоизмом, с жаждой приключений. Вместо того чтобы очертя голову влезать в западню, спасать королеву, не лучше ли выйти из гостиницы и отправиться в особняк Мессажери и там узнать расписание почтовых судов, отплывающих из Бреста или Нанта, Шербура или Гавра… Сесть на корабль и позволить голубой зыби Атлантики убаюкать себя мечтами о новой жизни, начатой под именем Джона Вогана.
   Но отъезд был бы побегом, а это слово для человека с храбрым сердцем всегда звучит похоронным звоном по его доброму имени. И если на жизнь королевы действительно покушаются, то какой бы плохой женой и советчицей она ни была, смерть ее и горе короля навеки лишили бы его покоя…
   И еще Жюдит… Принесшая ему столько печали и радости, никогда не доверявшая ему, ветреная и порывистая, но бесконечно любимая. Ведь ради нее он оставил нежную, покорную Ситапаноки, отдавшуюся ему так просто, как лань отдается оленю в глубине леса…
   Жизнь в доме Бомарше показала ему, какой радостной может быть семейная жизнь, и он чуть не проклял клятву, данную им королю, всегда и везде служить ему, словно охотничий кречет, по первому приказанию обрушиваться на врага и поражать его. Турнемин мог взять свое слово, поторговаться с небом и совестью, но…
   — Мое слово… могут подумать, что я боюсь…
   Он сказал эти слова вслух и вздрогнул от собственного голоса. Чары рассеялись. В тот же момент приоткрылась дверь, появилась голова слуги.
   — Сударь, вы будете ужинать в своем номере или сойдете вниз?
   Жиль оглянулся: смеркалось, приближалась ночь. Ни старая любовь, ни бескрайние просторы Америки уже не могли отвлечь его от поставленной цели. Он был спасен, наваждение исчезло.
   — Я поужинаю в другом месте, — ответил он слуге. — Распакуй мою сумку и постели постель.