Бенцони Жюльетта. Ожерелье для дьявола

   Эти надежды уменьшились с рождением Ее королевского Высочества и почти совсем исчезли с рождением дофина, поскольку королева еще не сказала своего последнего слова. Я вам говорю о человеке, способном на все и который сделает все, вы слышите, сделает все, чтобы отстранить своего брата и водрузить на свою голову корону Франции. Она ему казалась всегда сделанной именно для его головы, а не для головы Людовика. Я вам говорю о монсеньере графе Прованском, я вам говорю о мосье .
   Решительность и твердость тона, твердость выражения лица генерала произвели глубокое впечатление на Жиля. Он прошептал:
   — Вы уверены в том, о чем вы говорите? Это же тяжелейшее обвинение. Похожи ли Бурбоны на Атридов?
   Рошамбо пожал плечами, наклонился и принялся протирать запотевшее стекло кареты. С наступлением ночи стал накрапывать дождь, легкий и приятный дождь Иль-де-Франса, насыщающий сухую землю так же, как слеза утешает изболевшее сердце. Рошамбо открыл серебряный ящичек, встроенный в перегородку кареты, вынул из него сигару, к которым он привык в Америке, предложил сигару своему молодому спутнику, высек огонь, зажег их. Легкий приятный аромат наполнил пространство кареты.
   — В истории, — сказал он, — часто можно наблюдать схожие моменты. Братская любовь исчезает, когда речь идет о короне. Вспомните Гастона Орлеанского, который неутомимо вел интриги против Людовика Тринадцатого. Сколько голов пало за время этой упрямой погони за троном, на который он не имел никакого права.
   Принц отказывался от своих друзей, просил прощения и… начинал все снова. Вспомните Франсуа Аланского, возглавляющего заговор против Генриха Третьего. Чаще всего самые опасные враги королей — это их братья. Мосье не является исключением из правила, но он более тщательно скрывается, поскольку он, и это бесспорно, опасно умен, более умен, чем наш добрый король, который, к несчастью, осознает это.
   — Как можно надеяться получить корону теперь, когда король дал наследника королевству?
   Замышляя революцию?
   — Я вам сказал, что он умен. Может статься, например, что Людовик Шестнадцатый будет отстранен по неспособности, или же он может умереть, а мосье станет регентом до совершеннолетия своего племянника.
   — А почему он? Почему не королева?
   — Она создала себе слишком много врагов в кругах высшей знати, кроме того, она становится непопулярной. Нет, регентом стал бы мосье. А воспитать будущего короля — долгое дело. А также иногда и трудное.
   — Не предполагаете ли вы, что…
   — С мосье все можно предположить. Он грузен телом, но у него острый, тонкий и изворотливый ум. А что до сердца — я сомневаюсь, чтобы оно у него было, а если и есть, то оно так далеко запрятано, что он, должно быть, и сам позабыл, где оно находится. Видите ли, мосье плетет паутину с молчаливого согласия всех знатных персон королевства. Они, уже начиная с Людовика XIV, мечтают о возрождении феодализма и все надежды связывают с мосье. Каждый раз, когда с королем происходит какое-либо недоразумение, он чем-то озабочен или страдает, то будьте уверены, что мосье где-то неподалеку. Он змея и ястреб в одном лице.
   — Но, в конце-то концов, он же человек, как я понимаю. И человек не такой уж черный, есть же и в нем хоть какой-то уголок голубого неба.
   — Как же вы молоды! Вот здесь-то вы и ошибаетесь. Монсеньер Прованский не человек в том смысле, в каком вы понимаете. До такой степени, что его супруга принцесса Мария-Жозефина этим была приведена к нескромным прелестям Лесбоса со своей дамой для чтения, мадам Гурбийон. Это не мужчина, это мозг.
   — Однако я слышал, что у него есть любовница.
   — Да, имеется. Но я полагаю, что это любовница по рассудку. Юная графиня де Бальби имеет дьявольское количество этого рассудка и виртуозно играет им. Ее жестокие слова, ее выходки очаровывают мосье, и он оценивает их со вкусом знатока. Кроме того, она очень приятна на вид, а мадам просто некрасива. Уже этого достаточно, чтобы графиня воцарилась хозяйкой в Люксембургском дворце, мечтая иногда о воцарении в Версале.
   Рука Рошамбо неожиданно обрушилась на плечо молодого человека. Он сжал его, казалось, что он пытается передать ему свои убеждения.
   — Служите королю, друг мой, защищайте его.
   Рядом с ним вы никогда не найдете толпы. Дворяне ставят ему в упрек его слишком буржуазные вкусы, его пристрастие к наукам и к ручному труду, а также его часто проявляющуюся нерешительность. Настоящая власть находится в руках королевы. Ей он ни в чем не может отказать, а ее окружение открыто насмехается над ним.
   — И королева терпит?
   — Она часто и не знает, но ведь она пленница Своего безмозглого окружения, украшенного перьями. Эти Полиньяки, Водреи, Безенвали, с которыми она проводит все дни, этот вечный праздник, — все в то же самое время отделяет ее от двора. Двор же негодует у ворот Трианона, куда ему нет доступа. А народ, который оплачивает сказочные пенсии всем этим людям, начинает показывать зубы. Вы поймете, что я хочу сказать, если однажды Ее Величество будет к вам благосклонна и вам будет оказана честь увидеть ее играющей роль фермерши в своем поместье.
   — А что, трудно быть принятым в Трианоне?
   Рошамбо рассмеялся, но в его смехе слышались горькие нотки.
   — Легче пересечь границу, нежели надписи, указывающие владения королевы тем, кто не принят в число близких Ее Величества. Ну же, Мартен, быстрее. При такой езде мы будем в Париже лишь завтра. А мне вовсе не хочется обедать на обочине.

НОКТЮРН В РОЩЕ ТРИАНОНА

   Несмотря на пессимистические предсказания генерала, семью днями позже, 21 июня 1784 года, Жиль миновал знаменитые надписи. Поводом было то, что будет позже называться последним пышным празднеством Старого Режима. Оно давалось в садах Трианона, излюбленного места всех королевских развлечений.
   Пьеса заканчивалась апофеозом. Сказочным образом вдруг осветился голубой с золотом театр королевы, на сцене, украшенной до колосников букетами цветов, актеры Итальянской комедии и балерины Оперы не уставали кланяться и делать реверансы под шквалом аплодисментов.
   Постановка «Пробуждение уснувшего» Мармонтеля на музыку Гретри имела настоящий триумф у благородной публики. Молодой Хасан, ставший Халифом во сне, только что окончательно выбрал, к всеобщему удовольствию публики, любовь молодой рабыни, которую он воспитал.
   Бурно аплодировали, а особенно почетный гость этого праздника король Швеции Густав III, который под праздничным псевдонимом «граф де Хага» путешествовал по Франции инкогнито по возвращении из Италии.
   Стоя скрестив руки у позолоченной опоры маленькой ложи, в которой толпились адъютанты знатного посетителя, Таубе, Стединг и Армфельд — все его бывшие боевые товарищи по Америке, Турнемин вовсе не обращал внимания на пьесу. Он был поражен великолепием спектакля и зала.
   Действительно, чтобы оказать честь своему северному гостю, королева Мария-Антуанетта, заказывая этот веселый праздник, пожелала, чтобы он был исполнен в цветах шведских снегов.
   Повсюду был лишь сатин, тюль, кружева, бархат, перья ослепительной белизны, на которых сверкало множество бриллиантов. Можно было подумать, что на маленький театр, на цветы, на пышную зелень Трианона вдруг обрушился снегопад.
   Однако, глядя на короля Густава, невысокого. блондина тридцативосьмилетнего возраста, крепкого телосложения, с большим умным лбом, с глазами светло-лазурного цвета, однако слишком коротконогого и непривлекательного. Жиль не мог помешать себе думать — и это портило все удовольствие вечера, — что настоящий герой вечера не он, а этот красивый дворянин, стоявший сзади него. Он был великолепен в своем костюме белого бархата, отделанного серебром, и к нему постоянно обращался взгляд королевы. Это был его друг Аксель де Ферсен.
   Ах этот взгляд! Личный телохранитель все более беспокоился, когда спрашивал себя, не воздействует ли магия этой ласковой летней ночи на его суждения, не побуждает ли она его к безумным фантазиям, ведь, в конце концов, было немыслимо, чтобы королева Франции так смотрела на молодого иностранца, тогда как рядом с ней находился человек добрый, мирный и простой, деливший с ней и корону, и постель. Мыслимо ли было, чтобы Мария-Антуанетта появилась здесь, чтобы выразить свою страстную любовь, о которой Турнемин знал слишком много и которая переполняла жизнь и сердце Ферсена.
   В эту самую минуту, в то время когда она покидала свое кресло, грациозно покачивая своими «корзинами» из сатина цвета перламутра, расшитыми крупными водяными лилиями с жемчугом, и принимала протянутую ей графом де Хага руку, чтобы идти на ужин, она еще раз обратила взгляд своих голубых глаз на Ферсена. Взгляд был беглый, ласкающий, наполненный свойственным влюбленным легким беспокойством, когда они опасаются, что увидят их любовь. И опять к нему был обращен легкий незаметный поклон прекрасной головы, увенчанной фиалками королевы, приглашающей его следовать за собой.
   В этот вечер Мария-Антуанетта была по-королевски прекрасна. В глазах молодого шевалье она выглядела более счастливой, чем всегда, даже в тот момент, когда она познала радость, дав Франции наследника. Красота королевы, конечно, была умножена убранством, всем фантастическим окружением, но это была еще и красота женщины, самая волнующая из всех, это была красота женщины в самом ее расцвете. А такую красоту может породить лишь только разделенная любовь.
   Озадаченный Жиль не знал, должен ли он был радоваться этому опасному счастью, нахлынувшему на его друга, или же беспокоиться о том зле, которым любовь королевы Франции к Ферсену грозила королю.
   Чувства, питаемые Людовиком XVI к своей супруге, не представляли ни для кого тайны. Это была любовь без блеска, без романтизма, может. быть, но любовь глубокая, искренняя. Сюда входила жалость и униженность по той причине, что в течение семи лет по какой-то причине этот союз оставался неполным и разочаровывающим. В то же время в нем появилось и нечто блистательное после того, как эта восхитительная принцесса, ставшая действительно его супругой, принесла ему детей. И это благоговейное отношение к ней дошло до того, что он уже не мог ей ни в чем отказать, даже, увы, при самом явном ее вмешательстве в дела королевства.
   Жиль, расценивавший себя хранителем чести и величия своего короля, не мог не ощутить горечи в том, что первый же обнаруженный им враг оказался человеком, которого он любил больше всех в мире.
   Опасаясь все же своего бретонского воображения, он постарался сбросить с себя это болезненное наваждение и последовал за элегантной толпой зрителей в освещенные сады. Его служба в этот вечер была упрощена, поскольку королева разрешила присутствие телохранителей лишь с тем условием, что они должны были осуществлять охрану королевских особ самым незаметным образом. Кроме того, как офицер, Турнемин имел ранг приглашенного.
   Когда Ферсен, буквально прицепившись к фалдам графа де Хага, прошел мимо него. Жиль попытался остановить его на мгновение, но граф ответил лишь какой-то неуверенной улыбкой и завороженным взглядом и снова устремился по дорожке вслед за белым платьем, длинный шлейф которого подметал мраморные плиты.
   — Позже, — прошептал он, — мы увидимся позже.
   Жиль раздраженно пожал плечами. Решительно, это не был прежний Аксель. Он заметил это изменение в день своего приезда, когда пришел в его комнату в отеле «Йорк». Ферсен встретил его, конечно, с радостью, и это была искренняя радость, но с оттенком какой-то небрежности, что было ему несвойственно, словно, став узником своих собственных интересов, он совершенно перестал интересоваться жизнью других.
   Чрезвычайно увлеченный своим туалетом, Ферсен произвел на него впечатление человека, способного жить и дышать только под небом и солнцем Версаля. Лишь новость о вступлении друга в корпус личной гвардии короля смогла на время вывести его из этого тумана эгоизма.
   — Это же чудесно! — воскликнул он. — Как тебе повезло! Лейтенант личной гвардии короля!
   Теперь ты всегда будешь при… королевской семье! Ты сможешь войти в круг Версаля! Когда я возвращусь, мы сможем видеться чаще.
   — Возвращусь? Ты что, уезжаешь?
   Ферсен пожал плечами с видом человека, которого это вовсе не прельщает.
   — Совсем против моего желания! Я не могу покинуть графа де Хага в самый разгар его путешествия. Мне надо привезти его в Швецию. Правда, это даст мне возможность обнять отца, потому что в последний раз я же доехал только до Германии, там я встретил Его Величество Густава Третьего, направлявшегося в Италию. А кроме того, это позволит мне уладить некоторые дела, по крайней мере, я на это надеюсь.
   Жиль не понял, о каких делах идет речь, да и не обратил особого внимания на эти последние слова. От Рошамбо он знал, что в своей привязанности к Франции Ферсен страстно желал приобрести шведский королевский полк, но необходимых средств на это у него совсем не было. Отец же его, граф Фредерик Аксель, даже и слышать не хотел о таких значительных расходах. Это надолго отдалило бы сына от отца да и, кроме того, грозило разорением семьи.
   Жиль только спросил:
   — Когда же ты уезжаешь?
   — Я еще точно не знаю. Король предполагает назначить отъезд в Швецию десятого или двенадцатого июля, но еще ничего не ясно. Конечно, « времени уже осталось мало, тем более что сейчас дни очень заняты, время проходит быстро. Мы купаемся в празднествах, в удовольствиях, во всяких развлечениях. Густав Третий в восторге от всего этого. Но меня это немного раздражает.
   Я не понимаю, почему он продолжает принимать приглашения в парижские салоны.
   — Конечно, ведь более приятно проводить время в салонах Версаля! — заключил спокойным тоном Жиль. — Ну что же, мой друг, оставляю тебя с твоими удовольствиями. А я иду готовиться к переезду.
   Аксель обнял друга с прежней теплотой.
   — Не забывай то, что я тебе сказал: ты самый счастливый человек. Ты часто будешь бывать там.
   Решительно, это было какое-то наваждение, болезнь. И определить ее диагноз не представляло особого труда для Турнемина: этот несчастный был самым безнадежным образом влюблен в королеву, и это оборачивалось постоянной навязчивой идеей. Но в свете того, что он увидел во время театрального представления, это зло, которое до сих пор он считал невинным, обретало уже беспокойные цвета. Влюбленный в королеву Ферсен, этот безобидный ласковый мечтатель, становился опасным человеком для королевства… и для короля.
   Белые силуэты приглашенных плыли сейчас по саду, чудесным образом иллюминированному скрытыми лампионами, свет от которых был так легок и нежен, что каждая женщина, каждый мужчина казались порхающими по аллеям подобно сверкающим призракам.
   Около водяного каскада на огромных полотнах, расписанных темперой, были изображены трава, скалы, кустарники, фантастические цветы, а позади Храма Любви только что засверкал пламенем большой костер, отбрасывая в темень ночи блеск золотой зари.
   Кто-то своей крепкой рукой схватил Жиля за руку, послышался радостный голос:
   — Ну что, мечтаем под звездами, вместо того чтобы идти со всеми на ужин. А? Не хотите есть?
   Отрешившись от своих мечтаний, заставивших его погрустнеть на какое-то время. Жиль де Турнемин радостно воскликнул, узнав веселого виконта де Ноайля, одного из самых первых компаньонов его приключений и одного из самых дорогих ему людей. Это он принял самое активное участие в его судьбе. Это он сделал все, чтобы Рошамбо взял его к себе секретарем.
   — Нет, не хочу. Извините меня, виконт, но здесь все так для меня ново, мне, такому дикарю, надо ко всему привыкнуть.
   — Ну что вы! Вы здесь так же у себя, как и мы.
   Здесь много американских друзей.
   — Но не все. Я не видел ни генерала Лафайета, ни Лозена.
   Ноайль сделал недовольную гримасу, тщательно поправляя восхитительный галстук из месалинских кружев.
   — У вас гениальная способность сыпать соль на рану, затрагивать больное место. Действительно, нет ни того ни другого. Лафайет, этот герой Парижа, слишком часто посещает монсеньера герцога Орлеанского, и поэтому его недолюбливают в Версале и не переносят люди из Пале-Рояля.
   Кроме того, он снова отправился в Америку. А что до Лозена, то он в немилости.
   — Да?! И почему же?
   — Якобы он излишне настойчиво ухаживал за королевой. И к тому же, он уверяет, что побуждался к этому самым энергичным образом. Но говорят, что дело приняло плохой оборот. Наш король запретил ему бывать в Версале.
   — '; — Ухаживал за королевой! Как за простой фрейлиной из ее свиты! — ошеломленно пробормотал Жиль. — Что он, с ума сошел?
   Ноайль пожал плечами.
   — Ну-ну, шевалье. Каким бы вы ни были дикарем, но не говорите мне, что вы совершенно ничего не знаете о слишком часто расползающихся слухах, об увлечениях нашей повелительницы. Ей уже приписывали, я сказал приписывали, я стараюсь быть объективным, столько любовников: Куаньи, Водрей, Безенваль, что Лозен мог чувствовать себя слегка приободренным. Он же имеет такой успех у женщин!
   — Я никогда не привыкну рассматривать королеву как женщину! — холодно отрезал Жиль. — И меня удивляет…
   — Хватит вам произносить громкие речи и играть в пуританина, проклятый бретонец. Возможно, что здесь все выдумка, но… вы что, действительно ослепли и не замечаете, что наш дорогой романтический Ферсен истинный герой этого празднества? Ну что, действительно вы не хотите поужинать со мной?
   — Я совсем не хочу есть, друг мой. Эти сады так прекрасны, так для меня новы. Я хочу воспользоваться минутным одиночеством. Поужинайте за двоих.
   — Будьте уверены, я так и сделаю. У меня сейчас такой аппетит, что я могу съесть целого теленка, двух баранов, несколько пулярок и много-много десерта!
   И Ноайль повернулся на своих красных каблуках и ушел к гостям, отправляющимся на ужин, накрытый в различных павильонах парка.
   Эти павильоны издалека походили на огромные белые фонари, и оттуда на фоне нежной музыки доносились смех, неразборчивые отзвуки разговоров. Жиль отвернулся и пошел в другую сторону. Он действительно хотел побыть один в этом английском саду, который казался вышедшим из волшебной сказки, а сейчас на какое-то мгновение принадлежал только ему.
   Чтобы полнее насладиться покоем и не слышать даже шороха своих собственных шагов на песке дорожек, он прошел вглубь и прислонился к дереву на берегу Малого озера. Он долго стоял в тишине не шевелясь, вдыхал свежий ночной воздух, ощущая запах и роз и лип. Шумы праздника доходили до него лишь издалека. Он забылся, потерял ощущение времени и даже своего собственного «я», наслаждаясь моментом наивысшей прелести, отвлекшись и от нахлынувших на него мрачных мыслей.
   Легкие осторожные шаги вырвали его из этого летаргического оцепенения, он встрепенулся, готовый выйти из-за дерева, поскольку увидел, что приближающийся прохожий вовсе не пытался прятаться. Шаги были быстрыми, но решительными, шаги человека, куда-то быстро направляющегося. Жиль, не успев выйти из-за своего укрытия, теперь постарался скрыться поглубже, потому что из-за освещенного тиса показался огромный белый шар платья, а сверху другой снежно-белый шар. Это была огромнейших размеров прическа дамы, бежавшей вдоль аллеи и придерживавшей обеими руками пышную юбку, прикрывавшую в таком грациозном балете прелестные ножки, обутые в светлые шелковые туфельки.
   Полагая, что эта молодая женщина отправляется, вероятно, на галантное свидание в неосвещенную часть парка и не желая быть нескромным. Жиль скрылся за своим деревом, а дама прошла так близко от него, что обдала его волной духов и легким шуршанием шелка.
   Когда же ночная беглянка вошла в полосу света, излучаемого одним из кокетливых лампионов, Жиль, судорожно уцепившийся обеими руками за скрывавшее его дерево, должен был призвать на помощь все свое хладнокровие, чтобы не вскрикнуть от удивления и радости: под высокой напудренной прической, украшенной ниткой жемчуга и победным белым страусиным пером, он узрел лицо Жюдит.
   Всегда твердо владеющий собой. Жиль почувствовал, что ноги его отрываются от земли и весь он воспаряется к темным глубинам звездного неба. Жюдит здесь! Жюдит в Трианоне! Неуловимая Жюдит, ее не могли отыскать ни прево Парижа, ни ищейки лейтенанта полиции, а она бродила по королевским аллеям Трианона так же просто, как когда-то в родном Френе, как будто это было совершенно естественно. Ведь она принадлежала к древнему роду, и не было никаких причин, чтобы мадемуазель де Сен-Мелэн не была бы причислена к разряду фрейлин двора.
   Грациозный белый силуэт не стал ждать исхода удивления Жиля и по-прежнему быстрым шагом устремился в глубину темной аллеи, направляясь к опушке перед озером. В этот момент счастье Жиля гасло, как свеча под гасильником. Куда же она так торопливо направлялась?
   Первые мысли о любовном свидании снова возникли в его сознании, укореняясь, вызывая неизбежные судороги ревности. Забыв всех женщин. воспалявших его кровь и помогших ему перенести ее отсутствие. Жиль почувствовал, что он влюблен в Жюдит больше, чем всегда. Реакция была мгновенной: быстро сняв обувь, чтобы не производить шум, и жертвуя своими шелковыми чулками, он устремился следом за беглянкой, пожалев при этом о своих старых мокасинах.
   Так он некоторое время преследовал ее. Молодой человек не мог не восхищаться крепостью абсурдной прически девушки. Последняя стоически переносила такой бег, и только позади нее оставалось легкое облачко пудры, источавшее запах ириса.
   При виде одной из решеток парка юная бегунья резко свернула в сторону, затем углубилась в рощицу, но уже более размеренным шагом. Жиль осторожно следовал за ней до тех пор, пока раздавшийся голос не остановил его. По-видимому, она пришла на нужное место.
   — Кажется, вы очень запоздали, моя дорогая, — произнес недовольный мужской голос. — Я уже хотел уходить, поскольку в этих лесах чертовски влажно.
   — Но почему ваше сиятельство захотели прийти сюда? Я же могла бы прийти к вам завтра утром.
   — Вы же отлично знаете, что там вы не должны показываться ни в коем случае. Моя супруга глупа, но не до такой же степени. Напоминаю вам, что я не должен вас знать. А что касается дел этого вечера, я хотел сам удостовериться, что все идет хорошо. Так хорошо, что мне не оставалось ничего другого. Король, кажется, недоволен нами и не пожелал, чтобы принцы присутствовали на этом празднике.
   — Король… или королева?
   — Я бы склонился больше ко второму, — ухмыльнулся неизвестный. — Я предполагаю, что она не хотела показать, особенно перед сведущими людьми, свою слишком смелую благожелательность господину де Ферсену. Это же ему предназначается этот праздник, а добрейший Густав Третий — это только лишь предлог. Но забудем об этом. Есть у вас подтверждение тому, о чем я вам поведал?
   — Да, монсеньер. Но это было очень нелегко, поскольку я, как и ваша светлость, не была приглашена на праздник. Я вынуждена была дожидаться момента, когда все были в театре, чтобы проникнуть в Трианон.
   Спрятавшись в листве кустарника, снова обувшись, Жиль испытывал противоречивые
   чувства к этой женщине. Появилось чувство разочарования, потому что, если это и было лицо Жюдит, то он не мог признать ее голоса. Этот голос был с каким-то металлическим отзвуком, которого вовсе не было у Жюдит. Однако странность диалога скоро заставила его забыть о различии тембров.
   Кто бы ни была эта женщина, она привела его прямо в то место, где строился какой-то заговор.
   Если это было не так, то почему же его светлость пришел пешком среди ночи в холодный мокрый лес? Оставалось узнать: что же готовил его светлость.
   — Кто вас видел?
   — Никто. Я и сама удивилась, что можно было сегодня войти в замок, как на мельницу. Все слуги заняты были тем, что глазели на иллюминацию, а дамы смотрели комедию. Никогда еще королевский дом не был так плохо охраняем, и я смогла проникнуть в будуар без затруднений. Впрочем, вы можете удостовериться, я ведь надела костюм приглашенной. Одна женщина в белом наряде похожа на другую женщину в белом наряде. У меня было готово извинение, если бы я кого-нибудь встретила.
   — Отлично. Так на чем же мы остановились?
   Вам известно, приехал ли граф Эстергази?
   — Хотя он официально справляет свой медовый месяц в Нормандии, он явился, монсеньер.
   Он же ее излюбленный любовный курьер, что, кстати, дает ему кучу привилегий. Королева заранее предупредила его с самого начала визита шведов.
   — Но вы сами видели графа? Он к вам приходил?
   — Нет. Если бы ваша светлость не сообщили мне о его тайном приезде, я бы этого не знала. Вы знаете, монсеньер, граф Эстергази не особенно горит желанием поддерживать со мной обычные отношения. Я для этого не особенно богата, не достаточно могущественна. Он стал моей удачей второго февраля прошлого года, когда по совету кардинала Рогана я воспользовалась процессией Голубых Лент и бросилась к ногам королевы при выходе ее из часовни. Я умоляла ее о милости.
   Тогда мое имя пробудило интерес Эстергази, поскольку один из моих лучших австрийских друзей, граф де Феррарис, правитель Брюсселя, происходит от Валу а де Сен-Реми, кузена моего отца.