Бенцони Жюльетта. Ожерелье для дьявола

   Конечно же, надменная испанская знать вовсе не скрывала своего презрения к этому «графу» де Кабаррусу, к судовладельцу Франсуа Кабаррусу, уроженцу местечка Кап-Бретон в ландах, и к этой «графине», звавшейся в девичестве Антуанеттой Калабер. Но сознания собственной значимости для родителей Терезии было достаточно. Они жили в пышном доме в Карабаншеле со своими тремя детьми и при этом твердо знали, что, когда придет время, их состояние даст им возможность, если они этого пожелают, без особого труда сделать любой выбор среди местной знати, высокомерной, титулованной, но в большинстве своем безденежной.
   Графиня Антуанетта решительно взяла Жиля под руку.
   — Вы не находите, шевалье, что из нас бы вышла великолепная пара? Ваш голубой мундир отлично подходит к моему платью.
   Молодой шевалье был затянут в элегантную гвардейскую форму, скопированную первым из испанских Бурбонов с формы гвардейцев Версаля, но с некоторыми отличиями: голубой мундир, ярко-алые с посеребрением отвороты, замшевые брюки и жилет, широкая расшитая перевязь, высокие сапоги, шляпа.
   Благодаря своему имени, высокому росту, физическим данным, он был принят в привилегированный гвардейский полк, тогда как его друг Баз должен был довольствоваться менее престижным драгунским полком в Нюмансе. Гасконец легко с этим примирился и показал такую же степень прилежания, как и в полку драгун королевы. С куда большим усердием он посещал игорные дома Мадрида, где с увлечением предавался этим адским играм, с еще большей старательностью наносил визиты некоторым чиновникам колониальных судов, благодаря которым — по крайней мере с его слов — он заключал выгодные сделки по продаже ввозимых товаров из Америки. Он даже убедил своего друга доверить ему часть его скромного состояния, которое тот скопил на королевской службе, чтобы он. Баз, мог вложить ее в торговлю продовольственными товарами, такими, как пряности и какао.
   Остальную часть своих средств осторожный и умеренный Жиль доверил Франсуа Кабаррусу, которого ему с настоятельностью рекомендовал бывший министр Некер, он нанес ему прощальный визит перед отъездом в Испанию. Жиль полностью доверял таланту финансиста своего друга и опасался своей собственной страсти к азартным играм. Впрочем, он оказался в очень удобном положении. Банкир Кабарруса регулярно каждый месяц сообщал ему о состоянии его дел, а когда Жиль приезжал в его дом на два-три дня, то банкир приобщал его к опасной финансовой игре, к которой до этого времени Жиль не чувствовал никакой тяги, а скорее чисто аристократическое отвращение.
   В один из первых визитов банкир сообщил ему:
   — Вы удивитесь, но многие из испанских грандов не только считают значительно лучше, чем мои служащие, но и дадут сто очков вперед шекспировскому Шейлоку. Их надменное высокомерие подкрепляется кассовыми книгами.
   — Так научите меня этому, — радостно сказал Жиль. — Моя будущая семья будет вам очень признательна. А я, по крайней мере, не буду иметь того глупого вида, когда Баз выдаст мне очередную длинную тираду об ажиотаже, о банковской учетной ставке и обо всем таком прочем, совершенно мне не понятном, как латынь в детстве.
   В сопровождении ни на минуту не отпускающей его госпожи Кабаррус Жиль присутствовал на деревенской мессе, а затем сопровождал королеву Мая на увенчанный цветами трон, установленный для нее перед церковным порталом. Но перед тем, как подойти поцеловать маленькую ручку, которую Терезия сгорала от желания предоставить ему, он должен был исполнить обряд выплаты, как этого требовал обычай и дружные возгласы свиты. Он внес свою лепту, преклонил колено перед юной Терезией и приложился легким поцелуем к ее тонким пальчикам, которые вцепились в его руку с неожиданной силой.
   — Вы приедете за мной пятнадцатого мая? Вы это обещаете?
   — Если это будет в моей власти, я приеду. Обещаю вам. Во всяком случае, обещаю, что не поеду на праздник ни с кем другим.
   — Идите с Богом, сеньор. Я вас буду ждать.
   Другие «верноподданные», сопровождаемые свитой, начали подходить для рукоцелования. Жиль отошел в тень платанов, где его ожидал слуга с лошадью.
   Сейчас он меньше всего хотел снова очутиться в удушливой, несмотря на все его изящество, атмосфере королевского дворца Аранхуэса.
   Стояла чудесная погода. Поверх только что распустившихся листьев светило ласковое и вместе с тем горделивое солнце, испускающее свои лучи на землю. Начинался праздник. Там и здесь возникали маленькие трактирчики, где можно было отведать пряностей, чесночной колбасы, помидоров, дынь, пирожных с миндалем, выпить терпкого душистого вина. Ярмарочные фокусники и актеры расстилали ковры, готовясь представить публике ученых обезьян, дрессированных коз, Водоносы, торговцы зонтиками шныряли в толпе, все больше и больше теснившейся вокруг трона королевы. Прибывали сюда мелкие идальго, чем беднее они были, тем надменнее, а также мелкие хозяйчики, подпрыгивающие во время приветствий, в своих шелковых одеждах по версальской моде; «махо», блестящие, как боевые петухи, в обтягивающих ноги чулках нежных цветов, единые в своем общем восхищении Терезией, прелести которой они обсуждали в довольно смелых выражениях.
   — Да благословенно будет чрево той, кто родил такую красоту!
   — Мужчина, который окажется в твоей постели, будет равен божеству!
   Много было также и женщин. Крестьянки в ярких разноцветных платьях с шалями на головах; махи, дерзкие, с волнующими кровь взорами и прикрывающиеся муслиновыми мантильями, с талиями, затянутыми в корсеты, с быстрыми ножками, в широких юбках. Все они были необыкновенно красивы.
   Звон гитар подыграл солнечному блеску, еще более оживив картину. Легкие ножки в веревочных туфлях легко запорхали в ритмах фанданго и сегедильи средь развевающихся юбок. Легкая пыль поднялась от повелительного отчеканивания пяток. Жиль с сожалением вздохнул. Жаль было покидать все это.
   Из тени деревьев его окликнул веселый голос:
   — Почему в этот праздничный день вы так мрачны, сеньор капитан?! Небо голубое, вино свежо, девушки прекрасны, а королева лучше всех.
   Чего же тебе еще надо?
   Щурясь от яркого солнца. Жиль различил в тени мужчину крепкого сложения. Он курил сигару и что-то небрежно рисовал. Лицо Жиля просветлело.
   — Истинный Бог, Пако! Век тебя не видел.
   — Величие королевского двора затуманило твой взор, друг мой. Это же не я уехал на Пасху в Аранхуэс. Я знаю лишь, что посетительницы таверны Лос-Рейс плачут и сетуют оттого, что ты не приходишь более.
   На широком бледно-оливкового цвета лице под выступающими густыми бровями блестели черные глаза. Грубость его черт еще более подчеркивали длинные черные баки, срезанные под прямым углом. Некрасивым, но впечатляющим было это крестьянское лицо, озаренное внутренним светом.
   Мощное, совершенно не обрюзгшее тело было затянуто в великолепный костюм «махо»: короткая куртка из ярко-алого бархата с блестящими погончиками из позумента, открытая на груди рубашка из тонкого батиста с вышивкой, широкий черный сатиновый пояс, короткие облегающие штаны из шелка соломенного цвета с серебряными пуговицами и орнаментом, такого же цвета чулки, башмаки с пряжками, длинные волосы были стянуты на затылке черной шелковой лентой. Большой черный плащ свисал с ветки.
   Эту великолепную личность звали дон Франсиско де Гойя-и-Лусиентес. Ему было тридцать семь лет. Уже четыре года, как он занимал должность королевского художника.
   Жиль де Турнемин познакомился с ним сразу же после своего приезда в Испанию во время корриды на Плаца Майор. Жиль отправился туда, потому что ему сказали, что такое зрелище ни в коем случае не следует пропускать. Но очень скоро он пожалел о своем любопытстве и не смог досмотреть его до конца. Зрелище валяющихся на арене трупов лошадей со вспоротыми рогами быков животами вызвало в нем ужас и негодование.
   Не желая видеть продолжения, а также не умея скрывать то, что думал, он слишком явно высказал свое мнение сидящим выше. Это вызвало бунт среди окружающих его фанатиков. В одно мгновение он очутился перед целой сворой орущих людей, твердо решивших научить его ценить прелести тавромахии.
   Слишком взбешенный, чтобы трезво судить об опасности, Турнемин выхватил шпагу, нескольких взмахов которой оказалось достаточно, чтобы остановить на мгновение взбешенную толпу.
   Однако кое у кого в руках мелькнули ножи, и юноше суждено было бы погибнуть, если бы какой-то человек, которого он запросто теперь называл Пако, не бросился к нему.
   — Вы оскорбляете честь испанцев из-за этой никчемной дохлятины. Вы, должно быть, сошли с ума, сеньор.
   — Я никогда не расценивал лошадей как никчемную дохлятину. Я скорее бы приравнял их к людям. Лошадь, сударь, самое благородное животное, которое когда-либо вышло из рук Создателя. И он создавал его не для такого дурацкого побоища.
   — Когда человек играет своей судьбой, что значит лошадь? Вы должны досмотреть корриду до конца, тогда сможете судить о ней.
   — Я уже насмотрелся вдоволь и останусь, если вы пообещаете мне удовольствие видеть, как бык мстит за лошадей.
   Взрыв негодования был ему ответом. Жиль с иронией отсалютовал шпагой.
   — К вашим услугам, господа! Я готов выступить в роли быка.
   — Об этом не может быть и речи, — резко оборвал его незнакомец. — Сначала вы будете драться со мной.
   — Это было бы мило… но у вас нет шпаги.
   — Из этого не следует, что я не умею ею владеть. У меня просто нет ее при себе. Но у меня есть кулаки, — добавил он, суя под нос французу огромные кулаки. — Мы будем драться по-моему, если вы, конечно, согласны. Конечно, дворянину не пристало драться подобным образом.
   — Вы полагаете? Все же попробуем.
   Посреди широкого круга двое мужчин сцепились и очень скоро покатились в пыли. Незнакомец был очень силен, но он был ниже и не столь быстро реагировал, как Жиль, который с помощью Понго усвоил в совершенстве искусство индейской борьбы, приобретенное им в лесах Виргинии. Драка была жестокой и продолжалась без перевеса в чью-либо сторону. По прошествии некоторого времени они сидели на земле, с трудом переводя дух, и притом в полном одиночестве, лишь какой-то мальчонка в лохмотьях глазел на них, поедая кусок арбуза. Публика же, утомившись, предпочла возвратиться к более захватывающему зрелищу на арене. Испанец расхохотался.
   — Думаю, что мы можем здесь поставить точку. Во всяком случае, вы уже не рискуете быть растерзанным.
   — Иначе говоря, вы дрались со мной, чтобы меня спасти? Признаюсь, не понимаю почему. Вероятно, вы не испанец?
   — Я родом из Арагона, значит, больше испанец, чем все остальные испанцы. Но я художник и хотел бы нарисовать ваш портрет… после того, как вы переоденетесь. Пойдемте выпьем кувшинчик вина, таверна Лос-Рей здесь поблизости… я объясню вам, что такое коррида. Я-то ее хорошо знаю. Мне еще случается иногда убить быка.
   Два часа спустя, крепко выпившие и все такие же грязные, оба соперника похрапывали за столом таверны. С тех пор они стали друзьями до гроба.
   Жиль рассмотрел рисунок своего друга. Это был трон королевы Мая, окруженный свитой и обожателями.
   — Новый картон для ковра Академии Сан-Фернандо?
   — Конечно. Это единственный вид живописи со светскими портретами, который принимает моя супруга, — ответил Пако с легким огорчением и даже с презрением. Жиль уже знал, что его женитьба на Жозефе Байе, преувеличенно стыдливой, суровой и признающей только академичность, оказалась для Пако несчастливой. — Это не продлится долго! — Пако резко засунул рисунок в карман куртки. — На сегодня хватит. Пойдем выпьем стакан вина, поедим чесночной колбасы, а потом пойдем танцевать.
   Шевалье покачал головой.
   — Это невозможно, Пако. Сегодня вечером я заступаю в караул во дворце. Может, этим и объясняется мой столь невеселый вид.
   — Понимаю. Но скажи мне, амиго, что за службу ты несешь во дворце?
   — Какую службу? Что ты хочешь сказать? Ты же королевский живописец и должен знать, чем занимается охрана.
   — Конечно. Но охрана кого? Охрана старого короля или охрана принцессы Астурийской?
   Жиль расхохотался.
   — Пако, друг мой, ты слишком много слушаешь россказней слепых нищих на Пуэрта дель Соль.
   Они заменяют газеты и пересказывают дворцовые сплетни.
   — Слепые иногда говорят и правду. Или мне, может, приснилось, что один из твоих сослуживцев в гвардии недавно был незаметным образом уволен со службы только потому, что он по ночам давал уроки игры на гитаре Ее Высочеству?
   — Много всякого говорят, — уклончиво ответил Жиль, не желая более продолжать разговора, который, как он полагал, его совершенно не касался.
   Гойя вынул длинную черную сигару из внутреннего кармана куртки. Зажег ее, краем глаза наблюдая за другом. С наслаждением сделав несколько затяжек, он заявил:
   — Ты не болтлив, и это хорошо. Что бы там ни говорили, ни для кого в Мадриде не тайна, что принцесса Мария-Луиза одарена чрезмерным темпераментом, которого не удовлетворить толстяку-мужу, и что ее необычайно интересуют охранники гвардии. Берегись!
   — Чего?
   — Трех личностей: во-первых, герцогини Сотомайор, главной камеристки, у которой страсть к шпионажу в крови; во-вторых, исповедника короля, непроницаемого дона Жоакино д'Элета, он так тощ, что может проникнуть даже в оконную щель; а в-третьих, министра двора Флорида Бланка, обязанность которого — устраивать быт коронованной семьи. Именно он так ловко устранил гитариста. Однако гитарист принадлежал к очень знатной семье Кастилии. А ты иностранец и можешь быть устранен… навечно. А я еще не закончил твоего портрета. Это было бы слишком тяжело для меня.
   — Не опасайся, у тебя будет время закончить.
   Принцесса думает обо мне не больше, чем я о ней.
   Между нами, твой гитарист был чертовски смел, а что до меня, то я предпочитаю прекрасных танцовщиц Лос-Рей. Ну, прощай, Франсиско. Я зайду до конца недели, чтобы пригласить тебя поужинать.
   — Прощай, француз. Я задерживаю тебя… ну, до встречи в моей мастерской в д'Эль-Растро.
   Жозефа еще заставит тебя попоститься.
   Друзья обнялись, Пако снова принялся за рисунок, а Жиль подошел к лошади, вскочил в седло и готов уже был покинуть Карабаншель. Он надеялся еще подъехать к Терезии, жадно отыскивавшей его взглядом, чтобы кивнуть ей напоследок, но его внимание было привлечено громкими звуками колокольчиков подъезжавшей кареты.
   Это был маленький кабриолет, с блестящими медными полосками, в который была впряжена великолепная андалузская лошадь, экипаж был известен всему Мадриду, так как принадлежал знаменитому матадору, великому Педро Ромеро. Тот правил сам.
   Громкие приветствия сопровождали появление идола, пышно разодетого в бархат канареечного цвета, расшитый золотом, и улыбавшегося ослепительной белозубой улыбкой. Жиль удостоил его рассеянным взглядом, так как рядом с ним, на красных подушках кареты, он узнал ту единственную женщину, пробудившую в нем интерес со времени его прибытия в Испанию. Это была великолепная маха с огненным взором, она вызвала в нем жгучие воспоминания о Ситапаноки, этой индейской принцессе, чей образ приходил к нему в бессонные ночи.
   Испанка была не так красива, как индейская принцесса, но от всего ее образа исходила демоническая жизненная сила. Густая волна черных кудрявых волос, еле удерживаемая разноцветной лентой, спускалась до середины спины, обрамляя бледное лицо с громадными черными глазами.
   Губы ее способны были пробудить чувственность старого отшельника. Черный корсаж с оплечьями, обшитыми позументом, был раскрыт до широкого ярко-красного пояса, к которому были прикреплены две темные розы, особо подчеркивавшие длинный треугольник отсвечивающей яркой белизной кожи между вызывающими грудями.
   Тонкое коралловое колье охватывало прекрасную шейку. Черная мушка под левым глазом, черный узкий бант, удерживавший третью розу на запястье, и большой кружевной веер дополняли убранство подруги тореро. По его победоносному виду можно было не сомневаться, что эта прекрасная маха была именно его подругой.
   Такое открытие было неприятно для Жиля.
   Но ведь он лишь во второй раз встретил эту девушку. Первый раз это было, когда шел последний вечер карнавала в Мадриде на площади Себада.
   Она неожиданно возникла среди толпы, схватила молодого человека за руку и увлекла его в кричащую и жестикулирующую массу людей, танцующих фарандолу в свете дымящихся факелов. Жилю сначала почудилось, что это какой-то призрак, поскольку она была одета во все белое. Кроме того, под мантильей на ней была надета маска смерти.
   Он испуганно отшатнулся, и она расхохоталась.
   — Ты солдат, и ты боишься смерти?
   — Я никогда ее не боялся. Пусть моя смерть будет такой же прекрасной, как и ты. Я угадываю, кто ты.
   Девушка засмеялась, и они были вовлечены в длинную цепочку танцующих, а затем она вдруг отстранилась от него, потянула его за собой, и молодые люди оказались на паперти церкви. Из открытых дверей виднелись освещенные хоры. Девушка сделала движение, чтобы войти в церковь, но Жиль удержал ее.
   — Дай мне увидеть твое лицо, прекрасная Смерть, я хочу запомнить его.
   Она мгновение колебалась. Под кружевами корсажа Жиль видел, как трепетала ее грудь. Ее дыхание было учащенным. Он привлек ее к себе, и она не сопротивлялась.
   — Ты хочешь этого? — прошептала она.
   — Умоляю.
   Она сорвала ухмыляющуюся маску смерти, отбросила в сторону. Минуту они смотрели друг на друга, не произнося ни слова. Затем в естественном порыве они потянулись друг к другу. Жиль сжал ее в объятьях, склонился к ней, девушка подняла голову и подставила губы…
   Жилю показалось, что он погрузился в огненное пламя. Ее губы были горячими, поцелуй — настоящим произведением искусства, а тело, подобно курительнице, источало чарующие запахи амбры. Он снова потянулся к ней, но девушка, хохоча, выскользнула из его рук.
   Увидев сейчас при ярком свете солнца свою мимолетную знакомую. Жиль нашел ее еще более прекрасной. Она улыбалась, и солнце играло на губах и острых зубках прекрасной хищницы. Самодовольное лицо тореро, его вид собственника взбунтовали молодого человека, и он стремительно направил коня к повозке с такой решительностью, что Ромеро вынужден был остановить свою лошадь, чтобы избежать столкновения. Мерлин, понукаемый твердой рукой своего хозяина, стал на дыбы, его передние ноги оказались так близко к голове Ромеро, что тот побледнел, испустил глухое ругательство, а Жиль, приподняв свою треуголку, широким жестом поприветствовал его спутницу.
   Она вовсе не испугалась. По ее улыбке, по приветливому взгляду, который она ему послала, шевалье понял, что девушка его узнала. А Ромеро удовольствовался тем, что признал форму гвардии и, несмотря на спесь, свойственную людям его профессии, искривленным от негодования ртом пробормотал что-то невнятное. Глаза же его выражали смертельную ненависть.
   Довольный тем, что вновь смог обрести карнавального призрака, Жиль бросил ей:
   — Когда ты пожелаешь и где пожелаешь, красавица моя. Одно-единственное слово, единственный знак, и я устремлюсь к тебе. Меня зовут Жиль де Турнемин.
   Не обращая никакого внимания на явное неудовольствие своего спутника, маха снова очаровательно улыбнулась. Черное крыло веера забилось чаще, рука девушки поднялась к груди, сняла одну из пурпурных роз и бросила молодому человеку. Тот поймал ее на лету, глубоко вдохнул ее аромат и опустил розу, еще хранившую тепло тела, к себе на грудь под куртку, поклонился низким поклоном, как будто королеве.
   — Прощай, сеньорита, еще увидимся.
   И, пришпорив Мерлина, он пустил его радостным галопом по южной дороге, не оборачиваясь, но черные глаза прекрасной махи следили за ним до тех пор, пока дорожная пыль совсем не скрыла очертания всадника.
   И в этот момент перед церковью что-то произошло. Никто в Карабаншеле не понял, почему на самом радостном празднике, когда многочисленные обожатели толпились вокруг увенчанного цветами трона, самая распрекрасная из королев Мая внезапно покинула свой трон и вся в слезах бросилась бежать по дороге к отцовскому замку.
   Построенный во времена мрачного Филиппа II, но перестроенный после пожара первым из Бурбонов, дворец Аранхуэс был отнюдь не самым величественным и самым богатым из королевских замков. Это стало особенно заметно после недавнего строительства монументального королевского дворца в Мадриде. Однако этот дворец был самым приятным.
   Цвета розового жемчуга, благородный без чопорности, обрамленный пышной растительностью, высаженной среди бесконечных горизонтов коричневой степи, Аранхуэс привлекал взоры грациозностью зданий, расположенных в ласковой тени садов с лужайками и фонтанами. Все это изящно вписывалось в изгибы реки с берегами, поросшими ивами, с причалами для королевских гондол, обтянутых желтым шелком и золотой проволокой.
   Это было излюбленное место для отдыха, праздности, игры чувств, и если в садах больше и не бегали страусы, газели, верблюды, как это было во времена Филиппа II, то сейчас их населяли тысячи и тысячи цветов.
   Увы, злой рок повелел, чтобы этот прелестный дворец подвергся изменениям наравне с другими королевскими резиденциями в уравнивающей их всех скуке. Хоть он и был гораздо веселее, нежели суровый Эскуриал, более грациозен, чем королевский дворец, более удобен, чем дворец в горах Гранха, но это никак не избавляло его от гнета испанского этикета, от той мрачной суровости, которая царила вокруг короля Карла III.
   Но все же это был прекрасный король, без сомнения, лучший из всей династии испанских Бурбонов. Строитель, большой политик, великий реформатор, умеющий выбирать слуг, он оставался вдовцом уже двадцать четыре года после смерти Марии-Амелии Саксонской, родившей ему тринадцать детей, и хранил упорную верность своим воспоминаниям. Целомудренный король-вдовец неумолимо преследовал незаконные любовные связи среди своего окружения. Он позволял себе лишь единственное удовольствие — охоту, носил все время одну и ту же одежду и всем сердцем ненавидел легкомыслие в любви. При его дворе никогда не было ни балов, ни концертов, ни празднеств. Единственным развлечением было «приложение к руке», скучнейшая церемония, проходившая по строго определенному порядку. Во время церемонии король, восседающий на троне, смотрел на двигающийся перед ним ряд придворных в пышных парадных одеждах. Каждый подходил к нему и в низком поклоне целовал королевские пальцы, лежащие на подлокотнике кресла, затем уступал место следующему. А затем все расходились.
   Принцы и принцессы также имели право на это относительное развлечение, но никогда не пользовались им.
   Когда Жиль наконец увидел барочный фронтон дворца, уже почти наступила ночь. Мерлин потерял дорогой одну из своих подков, и это задержало Жиля в пути. Но он хорошо знал, что такая причина не будет служить извинением перед герцогом Альмодоваром, капитаном королевской гвардии, не допускавшим никакого послабления.
   Однако на этот раз удача была на стороне юноши. Он торопил коня, встревоженный тем, что его ожидало, и вспомнил, что, к счастью для него, опоздание никем не будет замечено, потому что в это самое время король возвращался с охоты.
   Целая толпа заполнила площадку перед дворцом, и при свете фонарей наш опоздавший различил рядом с королем капитана, возвышавшегося над всеми на целую голову.
   Не задерживаясь, чтобы посмотреть на короля, который был, как всегда, одет в серый казакин из толстого сеговийского сукна и в штаны из буйволовой шкуры. Жиль быстро соскочил с коня и повел его к казармам гвардейцев, расположенным неподалеку от дворца.
   К своему удивлению, он увидел там Понго, которого впервые покинуло его индейское спокойствие, и он нервно ходил по двору, грызя себе ногти.
   — Ты забыть время, хозяин.
   — Нет, расковался Мерлин. Посмотри сам, я не доверяю нашему кузнецу. Но почему ты так обеспокоен? Меня спрашивали? Кто? Герцог?
   Понго кивнул головой и добавил:
   — Он впасть в гнев, но, к счастью, король возвращался раньше, чем обычно. Он поехать к нему.
   Я просил Великий Дух ты возвращаться быстро.
   — Можно подумать, что с тех пор, когда ты уехал из своей Виргинии, Великий Дух тебе ни в чем не отказывает, — со смехом возразил Жиль. — У меня еще есть немного времени, и я успею привести себя в порядок.
   Бросив повод в руки слуге, он устремился по лестнице, ведущей в его квартиру. Каждый находящийся в ранге офицера гвардии Его Величества имел свою. Здесь в Аранхуэсе несли поочередно службу две или три бригады полка. Остальные, находясь в Мадриде, разместились в роскошных казармах. Жиль, как лейтенант гвардии, имел право на маленькую квартирку из двух комнат.
   Он бежал по коридору, когда столкнулся с одним из своих сослуживцев. Это был дон Рафаэль де Моллина. Удар был сильным, но испанец воспринял его с британской флегматичностью.
   — Турнемин! — воскликнул он, потирая ушибленное плечо. — Какая радостная встреча! Вы знаете, что вас везде ищут?
   — Вы тоже! Черт побери, почему это я стал так сразу всем необходим? Мое подразделение заступает на дежурство сегодня вечером, я немного опоздал. Не вижу…