Страница:
— Но вы достаточно хорошо известны. На вас делают засаду в подъезде вашего дома и нападают на вас.
— Я уверяю вас, что вы не знаете Парижа. Хозяин этого дома граф Оссолинский — богатый польский вельможа, а я всего лишь презренный бедняк. А эти охотились за моими деньгами и драгоценностями, — добавил он, любуясь своими руками, унизанными перстнями. — Ну, а теперь скажите мне, что я смогу сделать для вас, я непременно хочу отплатить вам.
— Если эти люди охотились лишь за вашими деньгами, граф, то этот долг не слишком большой.
Мы будем в расчете, если вы мне просто скажете, что у вас за отношения с мадемуазель де Лятур.
— Только отеческие, уверяю вас. Она приходится племянницей одной замечательной женщине, которую я имел счастье излечить от некоторых болезней сразу же по моем приезде три года назад, когда я был приглашен для лечения маршала Субиза. С тех пор я всегда наношу им визиты, в каждый мой приезд в Париж. А сегодня вечером мы виделись с нашими общими друзьями.
Вот и вся загадка. Но берите же ваш паштет, он отличный. Еще вина?
— Вы врач?
— Я вам сказал: я тот, кто есть; мог бы сказать также: я тот, кто знает. Да, мой юный друг, я врач и, не хвалясь, скажу, может быть, даже лучший из всех, поскольку я излечиваю не только тело, но и душу. Некоторые из моих больных не могут без меня обойтись, и это обязывает меня много путешествовать.
Инстинкт говорил Жилю, что все это не досказано. Что-то здесь было не так, не клеилось, но что именно, он не мог сказать. Может быть, излишняя простота и естественность объяснения не соответствовали тому, что происходило вокруг графини и мосье. Чтобы удостовериться в своем подозрении, он спросил:
— Вы лечите кого-нибудь в Люксембургском дворце? Может, графиню, а может, и самого мосье?
— Да, Мосье прибегает иногда к моим скромным услугам, когда его особенно одолевают болезни. Но делает он это с большими предосторожностями и держит в большом секрете, с тем чтобы не вызывать неудовольствия со стороны тех, кто обязан следить за его здоровьем.
— Болезни? Принцу же только тридцать.
— Возраст здесь ни при чем. Он излишне много ест и пьет. Представьте только, что его светлость ежедневно выпивает около десяти бутылок старого вина. Кроме того, хотя он обожает лошадей и имеет в своих конюшнях лучших чистопородных лошадей Европы, он не делает никаких упражнений в противоположность королю, который ест и пьет много меньше и ежедневно ездит на охоту. А что до мосье, видите ли, причины бед с его здоровьем многочисленны. Он страдает приступами подагры, расширением вен, печеночными коликами, рожистыми воспалениями. У меня есть некоторые эликсиры, которые ему иногда очень помогают. Это единственное, что он приемлет, ибо, когда я ему говорю о режиме, он отказывается меня даже выслушать.
— Понимаю. И что, принц болел в эти дни?
— Да, и довольно сильно. Я его застал с сильным печеночным воспалением, и мне, к счастью, удалось помочь ему.
На этот раз Жиль понял, что Калиостро говорил ему не правду, что эти «врачебные» отношения, которые он поддерживал с принцем, скрывали что-то другое. Ведь человек, который приходил к Бегмеру, был, может, излишне толст, но без признаков печеночных колик, впрочем, всяких других тоже.
— Вот и вся тайна, — вздохнул врач, склоняясь, чтобы лучше любоваться светом пламени через бокал с шампанским. — И я благословляю то чувство, которое вы питаете к прелестной мадемуазель де Лятур, ведь именно ему я обязан вашему вмешательству. Но ведь вы в Париже недавно, когда же вы успели ее встретить? Она же почти совсем не выходит в свет.
Жиль терялся в поисках загадки, которую преподносил ему этот человек. Он потерял бдительность и рассеянно ответил:
— О, Жюдит я встретил довольно давно.
Тотчас же он спохватился о допущенной им глупости.
— Жюдит? Но мадемуазель де Лятур зовут вовсе не так, она же Жюли?
Сверкающие глаза врача повелительно вперились в залившееся краской лицо шевалье. Он натянуто улыбнулся, стараясь скрыть смятение и неловкость.
— Я сказал «Жюдит»? Вероятно, я просто обмолвился.
— Нет же, вы не обмолвились. Вы сказали «Жюдит» совершенно сознательно, потому что вы ее действительно знали давно, даже очень давно. И вы знаете о ней гораздо больше, чем я.
Приветливость тона врача совершенно исчезла.
Теперь в нем чувствовалась скрытая волна угрозы. И Жиль внезапно почувствовал, что улыбчивая внешность, очаровательные манеры этого человека скрывали что-то бесконечно угрожающее и опасное. В то же время его охватил страх: не навлек ли он беды на ту, которую он любил больше всего на свете своим неосторожно оброненным словом. Взгляд Калиостро стал невыносим.
Бренчание колокольчика на входных дверях двора избавило его от необходимости ответа. Врач вздрогнул и отвел от него свой насупленный взор.
— Кто это может прийти в такой час? — прошептал он сквозь зубы.
Тотчас вошел великан-консьерж, прошептал что-то на ухо своему хозяину. Тот вздрогнул, устремился к Жилю, схватил за руку, повлек его в глубину комнаты к маленькой потайной двери, сунув ему по пути зажженный подсвечник.
— Быстро выйдите и не показывайтесь! Неожиданный посетитель. Это ненадолго.
— Я вовсе не хочу вас беспокоить, — запротестовал Турнемин. — И не намеревался задерживаться здесь надолго. Скажите вашему слуге, чтобы он привел мою лошадь, и я вас оставлю.
— И речи об этом не может быть. Нам еще надо поговорить. Вы — личность много более интересная, чем я предполагал.
— Но в конце-то концов…
Протест был напрасным. Железной рукой Калиостро втолкнул своего гостя в довольно узкий кабинетик, поставил подсвечник на покрытый черным бархатом стол и вышел, тщательно закрыв за собой дверь. Да с такой тщательностью, что Жилю показалось, что он закрыл ее на ключ.
Оскорбленный этим, он бросился было обратно к двери, но, поразмыслив, оставил первую свою мысль освободиться отсюда во что бы то ни стало. Может, будет интереснее попытаться увидеть, что это за неожиданный визитер пожаловал в такое время.
Обследовав дверь, он обнаружил довольно длинную щель в двери, узкую, но, прильнув к ней глазом, можно было увидеть часть пространства библиотеки с врачом и неожиданным посетителем.
Это был мужчина лет пятидесяти, с красивым лицом, импозантной внешностью, в одеждах из черного шелка с жабо и манжетами из великолепных кружев. Коротко подстриженные прекрасные посеребренные волосы вились вокруг круглой шапочки, которую обычно носят священники, но эта шапочка была пурпурной. Жиль же достаточно был посвящен в церковную иерархию и тотчас же понял, что это князь церкви. Калиостро склонился перед ним в низком поклоне.
Посетитель промолвил приветливым голосом:
— Итак, мой секретарь Рамон де Карбоньер видел, как вы выходили сегодня вечером от прелестной графини, и он не ошибся. Вы, стало быть, в Париже, дорогой мой колдун, и вы еще не у меня! Я ведь могу сделать вид, что рассержен.
— Ваше преосвященство в этом случае впал бы в серьезную ошибку, но, когда я явился с визитом к вам, мне было сообщено, что вы в своих владениях Куиврей.
— Ну вот еще! Вы могли бы и приехать ко мне или же отправить послание. А почему вы не предупредили меня о вашем приезде? Вы же знаете, что вы мне очень нужны. Уже долгие месяцы я буквально умоляю вас приехать пожить в Париже, а вы все упрямо цепляетесь за этих бордоских судейских крючкотворов. Что представляет собой этот шевалье де Ролан или даже маркиз де Каноль, когда сам Роган нуждается в вас! Кто они такие, чтобы вы так долго оставались в их распоряжении?
Из своего кабинетика Турнемин не мог не догадаться, что это был не кто иной, как великий духовник Франции принц Луи де Роган, кардинал-архиепископ Страсбурга. И то, что он разыгрывал сцену ревности перед итальянцем, только усиливало его любопытство. Что же это был за неизвестный врач, которого принц крови тайно призывал к себе, чтобы сам Роган умолял его подобно покинутой любовнице? Что это за человек, который называл себя другом Жюдит? Его удивление еще более усилилось, когда он услышал меднозвучный голос Калиостро, ибо в этом голосе слышалась совершенно непонятная суровость учителя по отношению к ученику:
— Мои дела с должностными лицами города еще не закончены, и вашему преосвященству хорошо известно, что я вернусь к нему, как только это будет возможно. Могу ли я только спросить, каким образом вам стало известно, что я нахожусь в этом доме?
Кардинал уселся с усталым вздохом в кресло, которое только что занимал Жиль.
— Рамону, проявляющему к вам все знаки восхищения, удалось выудить ваш адрес у графини. Вы же не будете сердиться на эту обворожительную женщину? — добавил он, видя насупленные брови Калиостро. — Узнав, что я только что приехал в Париж, она, должно быть, подумала, что я буду глубоко счастлив видеть вас хоть короткое время. Она не смогла устоять перед желанием доставить удовольствие тем, кого она так любит. Но скажите же мне, мой дорогой колдун, я и не знал, что вы поддерживаете такие тесные отношения со знатью Польши. Этот особняк, не принадлежит ли он графу Оссолинскому?
— Ваше преосвященство принадлежит к дипломатическому миру. Вы должны были бы знать, что я поддерживаю отношения со многими дворами Европы, — ответил с еще большей суровостью врач. — И я добавлю еще для вашего сведения, что вы будете весьма удивлены, узнав, сколько принцев Азии и Африки, сколько выдающихся деятелей Америки хотят видеть меня в числе своих друзей или же обязанных мне.
— Простите же меня! Боже мой! Как я вас ужасно потревожил!
Взгляд принца остановился на столике, на котором стояли два бокала с вином и остатки паштета на тарелке.
— Ваше преосвященство никогда меня не тревожит. Его визит всегда радость для меня и для моих друзей.
— Друзей, которые тут же обращаются в бегство, не правда ли? Друг мой, дважды, нет, трижды извините меня, если этот друг — женщина, — промолвил он, понижая голос на последнем слове.
Калиостро, не отвечая, склонился в глубоком поклоне, и Жиль больше ничего не мог услышать, поскольку оба собеседника стали говорить шепотом, но он мог видеть, как кардинал уходит, неоднократно с чувством пожимая руку врачу, проявляя знаки самого теплого к нему расположения.
Чтобы не быть застигнутым при подслушивании, Жиль отвернулся от двери и направился к одному из двух кресел, которые вместе со столиком, на который был поставлен подсвечник, составляли всю меблировку этого маленького кабинетика.
Он еще не успел внимательно осмотреть ее, и теперь ее вид вызвал в нем чувство удивления.
Это было довольно мрачное помещение. На обтянутых черной материей стенах висели странные изображения, вырезанные из меди. Все они были расположены вокруг скрещенных шпаг. Черного цвета была также и бархатная обивка кресел и стола. Внимательнее же рассмотрев его. Жиль заметил, что там были расположены странные предметы, и эти предметы были расставлены с определенной симметрией: роза, крест, треугольник и маленькая Адамова голова, с большой тонкостью выточенная из серебра. Стоявший в центре стола подсвечник был расположен напротив вращающегося зеркала, отражавшего свет и удваивавшего отблески огня.
Молодой человек опустился в одно из кресел, устремил свой взгляд на пламя, и ему показалось, что отблески этого пламени вдруг удвоились и сопровождались регулярными вспышками, будто это зеркало отражалось в другом.
Без сомнения, Калиостро пошел проводить гостя до кареты. Наступила глубокая, всепроникающая тишина. Она давила на Жиля, усиливая его беспокойство. Взгляд его приковался к огню, и с каждым мгновением усталость все больше опускала его веки.
Следя за тем, чтобы не уснуть, он попробовал двинуться с места, встряхнуться, но чем больше он сопротивлялся, тем больше возрастала усталость, а искушение уснуть становилось непреодолимым. Как будто две руки, одна ласковая, а другая мощная, давили на его плечи, удерживая его в кресле, а желание подняться иссякало.
Где-то в глубинах сознания ему чудилось, что какой-то голос нашептывает ему с настойчивой лаской и приказывает ему заснуть и спать, спать.
Зеркало продолжало медленное вращение, и Жиль не мог больше противиться этому очарованию.
Он уже не видел и не слышал, как итальянец медленно приближался за креслом с протянутыми к нему руками. Вся вселенная опрокинулась на Жиля, и он погрузился в сладкий сон, полный сновидений.
Картины и ощущения прошлого пришли к нему откуда-то из глубины памяти. Он вновь увидел встреченные за его короткую жизнь лица. Он стал вновь Жилем Гоэло, маленьким босоногим крестьянским мальчиком в песках Кервиньяка, нелюбимым внебрачным сыном Мари-Жанны, взбунтовавшимся учеником коллежа Сент-Ив де Ванн, ослепленным возлюбленным непокорной Жюдит де Сен-Мелэн, будущим священником, покинувшим семинарию, укравшим лошадь, чтобы быстрее устремиться навстречу своей судьбе.
Затем он увидел себя секретарем Рошамбо, молодым солдатом, адъютантом де Лафайета, Джорджа Вашингтона, лесным охотником, компаньоном Тима Токера, пленником ирокезов, страстным любовником индейской принцессы Ситапаноки, славным воином при Йорктауне, признанным на пороге могилы человеком, который дал ему жизнь, офицером королевских драгун, безутешным мстителем за Жюдит, осужденным ее презренными братьями на ужасную смерть.
Перед ним возникли и недавние события. Улыбающиеся лица расцвечивали перемежавшиеся воспоминания. Лица Марии-Луизы, Каэтаны, таинственной графини — двойника Жюдит и королевы. Возникли и мужские лица: граф Прованский, выходящий из темной рощи Трианона, Ферсен с синяком под глазом и, наконец, странный врач-итальянец.
Но по мере того как сменялись его полупризрачные видения, они становились все более тягостными, болезненными, как будто какая-то другая тяжесть одолевала спящего, как будто двери его памяти тщетно силились закрыться.
Наконец все слилось в бурный поток вспышек, разноцветных пятен, все погрузилось в бездонную пучину, обитаемую какими-то темными призраками, из глубины которой исходил грозный голос, провозглашающий: «Скипетр нанес удар по Храму, но Храм сам нанесет удар по Скипетру, и тот обрушится в грязь и кровь! Горе Лилиям Франции и тем, что служит этим Лилиям! Горе служителям французских Лилий! Горе Лилиям!..»
А затем все исчезло. Остался лишь бездонный, черный, теплый, ласкающий водный поток, в котором Жиль плыл, счастливый и освобожденный от всего…
Утренний луч солнца, проникший сквозь полосатые шелковые занавески, заставил вздрогнуть веки шевалье. Он заморгал, протер глаза, широко зевнул, поднялся на локте и обнаружил, что он лежит на ковре рядом с диваном, на который его, видимо, положили.
Быстро поднявшись, он потянулся, осмотрелся, обнаружил себя вновь в библиотеке, где был принят врачом. Не было никаких следов их ужина, не было никого. В комнате был идеальный порядок. Лишь около кресла стояли его сапоги да на спинке висел его мундир. Стояла полная тишина.
Жиль отдернул штору, солнце наполнило своим светом комнату. Окна выходили на маленький запущенный садик, где сорняки расползлись среди кустов роз до самых стен, увитых плющом.
Звук открывающейся двери заставил его обернуться. Он увидел вошедшую толстую женщину в чепце и фартуке, вооруженную метлой. Увидев незнакомца, она вскрикнула, выронила все свои принадлежности.
— Ради всех святых! Что вы здесь делаете? Кто вы?
— Как это кто я? А почему это должно вас касаться? Извольте-ка сообщить господину графу де Калиостро, что я бы хотел попрощаться с ним перед отъездом и что я не отказался бы от чашки кофе.
— Кому сообщить?
— Вашему хозяину! Графу де Калиостро.
— А кто это?
Когда речь шла не о засаде или о службе, требующей терпения, то это терпение вовсе не было главной добродетелью шевалье. Он сначала обулся для придания себе большего достоинства, натянул на себя мундир, парик и предстал перед служанкой. Она на всякий случай подобрала метлу, вероятно, чтобы защищаться от неожиданного пришельца.
— Давайте договоримся. Этот дом принадлежит графу Оссолинскому?
— Да, но это так, призрак. Он никогда не бывает здесь.
— Возможно. Но я предполагаю, что вы же не можете не знать, что граф Оссолинский предоставляет свой дом в распоряжение своего друга графа де Калиостро, когда тот приезжает в Париж.
— Но кто это? Я никогда о нем не слышала.
— Это невероятно. Я был вчера вечером принят графом. Мы поужинали. Тогда позовите консьержа.
— Какого консьержа? Уже на протяжении многих месяцев этот дом пустует.
— Ну, а кто вы?
— Я? Я вдова Радинуа. Я живу неподалеку на улице Святой Анастасии. Мой покойный муж служил у графа Оссолинского. Он следил за домом. И я вот работаю вместо него. Но клянусь крестом на могиле моей покойной матери, я никогда не слышала о вашем графе. И об этом, как его… консьерже.
— Ну вспомните же! Такой молодец большого роста. Должно быть, он поляк.
— Никогда не видала, — снова заверила его вдова Радинуа. — Когда господин граф наезжает в Париж, он привозит с собой всю прислугу. В последний раз это случилось добрых пять лет назад. Ну, если он имеет желание предоставлять свой дом друзьям, то разве я могу быть против? Вероятно, он дал ключ от дома вашему графу. Не мог же он пройти сквозь стену. Вот только следовало бы мне об этом сказать. Ну и что же теперь будем делать?
— Ничего. Приступайте к уборке. А я посмотрю, нет ли здесь моего вчерашнего хозяина. Но прежде всего вот что я сделаю.
Он устремился к маленькой дверце в глубине библиотеки, открыл ее и ахнул от удивления: не было никаких следов ни черной обивки, ни кресел и столика, ни предметов из серебра. Он увидел просто узкую комнатушку с голыми стенами, совершенно пустую, только на полу лежала стопка книг да стояла маленькая библиотечная лесенка. Совершенно ничего не осталось от тревожных украшений прошлой ночи.
Размышления его над еще одной тайной были прерваны вдовой Радинуа.
— Скажите, это случайно не для вас?
— Где вы это обнаружили? — спросил он, беря у нее письмо.
— Там, на камине. Там что-то написано. Ну а я, чего уж тут скрывать, читать-то я не выучилась.
Вот мой покойный муж, он-то умел читать. А настоятель храма Святого Людовика Христолюбивого говорил, что если бы он захотел…
Но Жиль не заинтересовался интеллектуальными способностями покойного Радинуа. Письмо было действительно адресовано ему, что следовало из размашистой надписи на конверте. Письмо было кратким и поэтому еще более тревожным.
«Не пытайтесь искать мадемуазель де Сен-Мелэн. Это будет опасно для ее жизни.»
Все было так непонятно… С гневом он сунул письмо в карман, нахлобучил шляпу и направился к двери.
Служанка, уперев руки в полные бедра, с улыбкой наблюдала за каждым его движением.
— Если вам вздумается еще раз провести здесь ночь, предупредите меня. Я приготовлю вам комнату. Это будет немного лучше дивана. Мне так нравятся красивые военные. Я живу на улице Святой Анастасии, в доме номер два.
Но Жиль не имел никакого намерения возвращаться в этот дом, даже с разрешения вдовы Радинуа. Тем не менее он ее поблагодарил и отправился на поиски конюшни, умоляя Господа, чтобы его Мерлин не испарился подобно тому врачу-итальянцу, консьержу-поляку и его видениям в черной комнатушке.
Опасения были напрасными. Ирландский жеребец стоял в чисто прибранном стойле, его сбруя была развешана на стене. Он заржал при виде своего хозяина, подставил свою умную морду под ласковые потрепывания.
— Ты умная лошадь, — приговаривал Жиль, седлая его, — но не ты же засыпал в ясли овса, не
сам же ты себя расседлал. Не твой же это ангел-хранитель! Кто-то же это сделал! Или же я сам призрак, видение. Бог ты мой! — воскликнул он, крепко затягивая подпруги. — Если бы ты мог говорить, ты мог бы мне сказать, что я, по крайней мере, не сумасшедший. А к тому же это письмо. Этот проклятый колдун знает о Жюдит больше, чем я полагал. Как же он узнал ее настоящее имя?
Вдруг его пронзила внезапная мысль. Есть же кто-то, кто может подтвердить, что это был не сон. Это же тот знатный гость, которого он видел в щель двери. Не может же лгать принц Роган, бретонец, да еще и кардинал. Конечно, будет затруднительно офицеру личной гвардии короля расспрашивать великого духовника Франции о его близких друзьях, о его ночных визитах.
— Он же может дать адрес этого колдуна, по крайней мере! Не отлучит же он меня от церкви, если я у него это спрошу! А там посмотрим.
Ведя под уздцы Мерлина, он вышел из конюшни.
— И лошадь ваша тоже была здесь всю ночь!
— Это же половина меня самого! Мое почтение, мадам! — отсалютовал он служанке, что повергло ее в состояние глубокого смятения и заставило покраснеть до корней волос.
— Как же вы милы! Приезжайте сюда, когда захотите. Садитесь же в седло, я так хочу полюбоваться вами.
Чтобы доставить удовольствие этой доброй женщине. Жиль устроил небольшой спектакль.
Он вскочил в седло, не касаясь стремени, заставил Мерлина поклониться, затем пройтись испанским шагом под восторженные аплодисменты присутствующей публики и важно выехал из открытых ворот. И как раз в этот момент он заметил, как из одного из соседних домов выходит величественная английская шляпа, которая что-то ему напомнила. Он также заметил, что трупы после вчерашней стычки были уже убраны.
Он уже хотел пришпорить лошадь и мчаться во весь опор по направлению к Бастилии, но сдержался, чтобы проверить, не ошибается ли он. Но это был в самом деле тот элегантный секретарь графини де Ла Мотт. Он был занят тем, что пытался натянуть ярко-желтые перчатки. У него был вид отдохнувшего человека, выходящего после спокойно проведенной ночи, а теперь он остановился на мгновение на пороге своего дома, чтобы вдохнуть утренний свежий воздух перед тем, как вновь заняться своими обычными делами.
Они заметили друг друга одновременно. Всадник, выезжавший из ворот дома Оссолинского, казалось, поверг незнакомца в шок. На его гладко выбритом лице появилось чувство удивления.
Быстро покончив со своими перчатками, он нервными шагами удалился в сторону улицы Сен-Жиля, с угрожающим видом поигрывая тростью.
Это странное поведение повергло Жиля в недоумение. Миловидный секретарь не знал его, да и не мог знать. Их краткая встреча на выходе из Трианона не должна была произвести на него никакого впечатления, поскольку он не мог знать, что Жиль в это время следовал по пятам за его хозяйкой. Тогда отчего же, черт побери, такая реакция при виде его, выходящего из дома? А не из-за того ли, что именно из этого дома? Видимо, он знал, что в доме никого нет, и совершенно не был в курсе того, что происходило здесь ночью.
Он пустил Мерлина мелкой рысью по утреннему Парижу в направлении улицы Святого Людовика. Раздавались крики бродячих торговцев, им эхом вторил своими призывами точильщик. Жиль принялся размышлять, что весь этот маленький мирок, обитающий около Тампля, ведет себя как-то странно. Внезапно мысль его остановилась на этом слове «Тампль» — храм. Он вспомнил о том голосе, который раздавался во время его сна, том голосе, который провозвестил такое грозное проклятие Лилиям Франции. Оно снова прозвучало в ушах Жиля, но на этот раз с болезненно-тревожным чувством, которое он испытал при виде этого белокурого секретаря. Так что же могла значить эта грозная анафема всему королевству, исходящая от солдата удачи? И как он, рожденный в позоре, мог вплести свою жалкую нить в роскошный ковер королевских судеб?
Вряд ли он мог ответить на подобный вопрос.
А потом в лучах прекрасного утреннего солнца, золотивших Париж, ночные тени теряли свою грозную силу. В конце-то концов. Жиль сейчас намеревался заниматься только собой и той, которую он любил. Прежде всего, необходимо было найти Жюдит, пусть она и называла себя Жюли.
Неужели она была замешана в эти странные и опасные действия? Он твердо знал, что в его сердце достаточно любви и решительности, чтобы вырвать ее из заговора, темные следы которого он обнаруживал ежедневно. Этот заговор будет раскрыт, но, как обычно, совсем не главные его зачинщики понесут наказание, но те, кто помогал им и которым не выпало удачи быть рожденным на ступенях трона.
Молодому человеку не составило никакого труда найти особняк Рогана Страсбургского, в котором жил кардинал. Но сегодня удача ему не сопутствовала: ему сообщили, что его преосвященство уехал из Парижа еще с первыми лучами солнца, не соизволив сообщить, куда он направляется.
Может, в свое имение в Куиврей, а может, и в Страсбург. И больше ничего нельзя было выудить из привратника, упорно остававшегося неподкупным.
Разочарованному и взбешенному Жилю оставалось лишь следовать в каком-то другом направлении. Но куда? Может быть, в Бордо? Но Калиостро был слишком хитер.
Ведь он знал, где искать Жюдит, тогда зачем бегать за этим колдуном? Конечно, запертая за темными стенами старого дворца Медичи, она была недоступной и далекой, подобно обитателю другой планеты. То, что ей грозила бы опасность, если бы он попытался вырвать ее оттуда, в это Жиль верил, хотя любовь его и восставала против этого.
Он начинал понимать, что посещения сильных мира сего чаще всего порождают муки и страдания, особенно для тех, кто чист сердцем, и он страстно хотел вырвать Жюдит из этой тьмы.
— Я уверяю вас, что вы не знаете Парижа. Хозяин этого дома граф Оссолинский — богатый польский вельможа, а я всего лишь презренный бедняк. А эти охотились за моими деньгами и драгоценностями, — добавил он, любуясь своими руками, унизанными перстнями. — Ну, а теперь скажите мне, что я смогу сделать для вас, я непременно хочу отплатить вам.
— Если эти люди охотились лишь за вашими деньгами, граф, то этот долг не слишком большой.
Мы будем в расчете, если вы мне просто скажете, что у вас за отношения с мадемуазель де Лятур.
— Только отеческие, уверяю вас. Она приходится племянницей одной замечательной женщине, которую я имел счастье излечить от некоторых болезней сразу же по моем приезде три года назад, когда я был приглашен для лечения маршала Субиза. С тех пор я всегда наношу им визиты, в каждый мой приезд в Париж. А сегодня вечером мы виделись с нашими общими друзьями.
Вот и вся загадка. Но берите же ваш паштет, он отличный. Еще вина?
— Вы врач?
— Я вам сказал: я тот, кто есть; мог бы сказать также: я тот, кто знает. Да, мой юный друг, я врач и, не хвалясь, скажу, может быть, даже лучший из всех, поскольку я излечиваю не только тело, но и душу. Некоторые из моих больных не могут без меня обойтись, и это обязывает меня много путешествовать.
Инстинкт говорил Жилю, что все это не досказано. Что-то здесь было не так, не клеилось, но что именно, он не мог сказать. Может быть, излишняя простота и естественность объяснения не соответствовали тому, что происходило вокруг графини и мосье. Чтобы удостовериться в своем подозрении, он спросил:
— Вы лечите кого-нибудь в Люксембургском дворце? Может, графиню, а может, и самого мосье?
— Да, Мосье прибегает иногда к моим скромным услугам, когда его особенно одолевают болезни. Но делает он это с большими предосторожностями и держит в большом секрете, с тем чтобы не вызывать неудовольствия со стороны тех, кто обязан следить за его здоровьем.
— Болезни? Принцу же только тридцать.
— Возраст здесь ни при чем. Он излишне много ест и пьет. Представьте только, что его светлость ежедневно выпивает около десяти бутылок старого вина. Кроме того, хотя он обожает лошадей и имеет в своих конюшнях лучших чистопородных лошадей Европы, он не делает никаких упражнений в противоположность королю, который ест и пьет много меньше и ежедневно ездит на охоту. А что до мосье, видите ли, причины бед с его здоровьем многочисленны. Он страдает приступами подагры, расширением вен, печеночными коликами, рожистыми воспалениями. У меня есть некоторые эликсиры, которые ему иногда очень помогают. Это единственное, что он приемлет, ибо, когда я ему говорю о режиме, он отказывается меня даже выслушать.
— Понимаю. И что, принц болел в эти дни?
— Да, и довольно сильно. Я его застал с сильным печеночным воспалением, и мне, к счастью, удалось помочь ему.
На этот раз Жиль понял, что Калиостро говорил ему не правду, что эти «врачебные» отношения, которые он поддерживал с принцем, скрывали что-то другое. Ведь человек, который приходил к Бегмеру, был, может, излишне толст, но без признаков печеночных колик, впрочем, всяких других тоже.
— Вот и вся тайна, — вздохнул врач, склоняясь, чтобы лучше любоваться светом пламени через бокал с шампанским. — И я благословляю то чувство, которое вы питаете к прелестной мадемуазель де Лятур, ведь именно ему я обязан вашему вмешательству. Но ведь вы в Париже недавно, когда же вы успели ее встретить? Она же почти совсем не выходит в свет.
Жиль терялся в поисках загадки, которую преподносил ему этот человек. Он потерял бдительность и рассеянно ответил:
— О, Жюдит я встретил довольно давно.
Тотчас же он спохватился о допущенной им глупости.
— Жюдит? Но мадемуазель де Лятур зовут вовсе не так, она же Жюли?
Сверкающие глаза врача повелительно вперились в залившееся краской лицо шевалье. Он натянуто улыбнулся, стараясь скрыть смятение и неловкость.
— Я сказал «Жюдит»? Вероятно, я просто обмолвился.
— Нет же, вы не обмолвились. Вы сказали «Жюдит» совершенно сознательно, потому что вы ее действительно знали давно, даже очень давно. И вы знаете о ней гораздо больше, чем я.
Приветливость тона врача совершенно исчезла.
Теперь в нем чувствовалась скрытая волна угрозы. И Жиль внезапно почувствовал, что улыбчивая внешность, очаровательные манеры этого человека скрывали что-то бесконечно угрожающее и опасное. В то же время его охватил страх: не навлек ли он беды на ту, которую он любил больше всего на свете своим неосторожно оброненным словом. Взгляд Калиостро стал невыносим.
Бренчание колокольчика на входных дверях двора избавило его от необходимости ответа. Врач вздрогнул и отвел от него свой насупленный взор.
— Кто это может прийти в такой час? — прошептал он сквозь зубы.
Тотчас вошел великан-консьерж, прошептал что-то на ухо своему хозяину. Тот вздрогнул, устремился к Жилю, схватил за руку, повлек его в глубину комнаты к маленькой потайной двери, сунув ему по пути зажженный подсвечник.
— Быстро выйдите и не показывайтесь! Неожиданный посетитель. Это ненадолго.
— Я вовсе не хочу вас беспокоить, — запротестовал Турнемин. — И не намеревался задерживаться здесь надолго. Скажите вашему слуге, чтобы он привел мою лошадь, и я вас оставлю.
— И речи об этом не может быть. Нам еще надо поговорить. Вы — личность много более интересная, чем я предполагал.
— Но в конце-то концов…
Протест был напрасным. Железной рукой Калиостро втолкнул своего гостя в довольно узкий кабинетик, поставил подсвечник на покрытый черным бархатом стол и вышел, тщательно закрыв за собой дверь. Да с такой тщательностью, что Жилю показалось, что он закрыл ее на ключ.
Оскорбленный этим, он бросился было обратно к двери, но, поразмыслив, оставил первую свою мысль освободиться отсюда во что бы то ни стало. Может, будет интереснее попытаться увидеть, что это за неожиданный визитер пожаловал в такое время.
Обследовав дверь, он обнаружил довольно длинную щель в двери, узкую, но, прильнув к ней глазом, можно было увидеть часть пространства библиотеки с врачом и неожиданным посетителем.
Это был мужчина лет пятидесяти, с красивым лицом, импозантной внешностью, в одеждах из черного шелка с жабо и манжетами из великолепных кружев. Коротко подстриженные прекрасные посеребренные волосы вились вокруг круглой шапочки, которую обычно носят священники, но эта шапочка была пурпурной. Жиль же достаточно был посвящен в церковную иерархию и тотчас же понял, что это князь церкви. Калиостро склонился перед ним в низком поклоне.
Посетитель промолвил приветливым голосом:
— Итак, мой секретарь Рамон де Карбоньер видел, как вы выходили сегодня вечером от прелестной графини, и он не ошибся. Вы, стало быть, в Париже, дорогой мой колдун, и вы еще не у меня! Я ведь могу сделать вид, что рассержен.
— Ваше преосвященство в этом случае впал бы в серьезную ошибку, но, когда я явился с визитом к вам, мне было сообщено, что вы в своих владениях Куиврей.
— Ну вот еще! Вы могли бы и приехать ко мне или же отправить послание. А почему вы не предупредили меня о вашем приезде? Вы же знаете, что вы мне очень нужны. Уже долгие месяцы я буквально умоляю вас приехать пожить в Париже, а вы все упрямо цепляетесь за этих бордоских судейских крючкотворов. Что представляет собой этот шевалье де Ролан или даже маркиз де Каноль, когда сам Роган нуждается в вас! Кто они такие, чтобы вы так долго оставались в их распоряжении?
Из своего кабинетика Турнемин не мог не догадаться, что это был не кто иной, как великий духовник Франции принц Луи де Роган, кардинал-архиепископ Страсбурга. И то, что он разыгрывал сцену ревности перед итальянцем, только усиливало его любопытство. Что же это был за неизвестный врач, которого принц крови тайно призывал к себе, чтобы сам Роган умолял его подобно покинутой любовнице? Что это за человек, который называл себя другом Жюдит? Его удивление еще более усилилось, когда он услышал меднозвучный голос Калиостро, ибо в этом голосе слышалась совершенно непонятная суровость учителя по отношению к ученику:
— Мои дела с должностными лицами города еще не закончены, и вашему преосвященству хорошо известно, что я вернусь к нему, как только это будет возможно. Могу ли я только спросить, каким образом вам стало известно, что я нахожусь в этом доме?
Кардинал уселся с усталым вздохом в кресло, которое только что занимал Жиль.
— Рамону, проявляющему к вам все знаки восхищения, удалось выудить ваш адрес у графини. Вы же не будете сердиться на эту обворожительную женщину? — добавил он, видя насупленные брови Калиостро. — Узнав, что я только что приехал в Париж, она, должно быть, подумала, что я буду глубоко счастлив видеть вас хоть короткое время. Она не смогла устоять перед желанием доставить удовольствие тем, кого она так любит. Но скажите же мне, мой дорогой колдун, я и не знал, что вы поддерживаете такие тесные отношения со знатью Польши. Этот особняк, не принадлежит ли он графу Оссолинскому?
— Ваше преосвященство принадлежит к дипломатическому миру. Вы должны были бы знать, что я поддерживаю отношения со многими дворами Европы, — ответил с еще большей суровостью врач. — И я добавлю еще для вашего сведения, что вы будете весьма удивлены, узнав, сколько принцев Азии и Африки, сколько выдающихся деятелей Америки хотят видеть меня в числе своих друзей или же обязанных мне.
— Простите же меня! Боже мой! Как я вас ужасно потревожил!
Взгляд принца остановился на столике, на котором стояли два бокала с вином и остатки паштета на тарелке.
— Ваше преосвященство никогда меня не тревожит. Его визит всегда радость для меня и для моих друзей.
— Друзей, которые тут же обращаются в бегство, не правда ли? Друг мой, дважды, нет, трижды извините меня, если этот друг — женщина, — промолвил он, понижая голос на последнем слове.
Калиостро, не отвечая, склонился в глубоком поклоне, и Жиль больше ничего не мог услышать, поскольку оба собеседника стали говорить шепотом, но он мог видеть, как кардинал уходит, неоднократно с чувством пожимая руку врачу, проявляя знаки самого теплого к нему расположения.
Чтобы не быть застигнутым при подслушивании, Жиль отвернулся от двери и направился к одному из двух кресел, которые вместе со столиком, на который был поставлен подсвечник, составляли всю меблировку этого маленького кабинетика.
Он еще не успел внимательно осмотреть ее, и теперь ее вид вызвал в нем чувство удивления.
Это было довольно мрачное помещение. На обтянутых черной материей стенах висели странные изображения, вырезанные из меди. Все они были расположены вокруг скрещенных шпаг. Черного цвета была также и бархатная обивка кресел и стола. Внимательнее же рассмотрев его. Жиль заметил, что там были расположены странные предметы, и эти предметы были расставлены с определенной симметрией: роза, крест, треугольник и маленькая Адамова голова, с большой тонкостью выточенная из серебра. Стоявший в центре стола подсвечник был расположен напротив вращающегося зеркала, отражавшего свет и удваивавшего отблески огня.
Молодой человек опустился в одно из кресел, устремил свой взгляд на пламя, и ему показалось, что отблески этого пламени вдруг удвоились и сопровождались регулярными вспышками, будто это зеркало отражалось в другом.
Без сомнения, Калиостро пошел проводить гостя до кареты. Наступила глубокая, всепроникающая тишина. Она давила на Жиля, усиливая его беспокойство. Взгляд его приковался к огню, и с каждым мгновением усталость все больше опускала его веки.
Следя за тем, чтобы не уснуть, он попробовал двинуться с места, встряхнуться, но чем больше он сопротивлялся, тем больше возрастала усталость, а искушение уснуть становилось непреодолимым. Как будто две руки, одна ласковая, а другая мощная, давили на его плечи, удерживая его в кресле, а желание подняться иссякало.
Где-то в глубинах сознания ему чудилось, что какой-то голос нашептывает ему с настойчивой лаской и приказывает ему заснуть и спать, спать.
Зеркало продолжало медленное вращение, и Жиль не мог больше противиться этому очарованию.
Он уже не видел и не слышал, как итальянец медленно приближался за креслом с протянутыми к нему руками. Вся вселенная опрокинулась на Жиля, и он погрузился в сладкий сон, полный сновидений.
Картины и ощущения прошлого пришли к нему откуда-то из глубины памяти. Он вновь увидел встреченные за его короткую жизнь лица. Он стал вновь Жилем Гоэло, маленьким босоногим крестьянским мальчиком в песках Кервиньяка, нелюбимым внебрачным сыном Мари-Жанны, взбунтовавшимся учеником коллежа Сент-Ив де Ванн, ослепленным возлюбленным непокорной Жюдит де Сен-Мелэн, будущим священником, покинувшим семинарию, укравшим лошадь, чтобы быстрее устремиться навстречу своей судьбе.
Затем он увидел себя секретарем Рошамбо, молодым солдатом, адъютантом де Лафайета, Джорджа Вашингтона, лесным охотником, компаньоном Тима Токера, пленником ирокезов, страстным любовником индейской принцессы Ситапаноки, славным воином при Йорктауне, признанным на пороге могилы человеком, который дал ему жизнь, офицером королевских драгун, безутешным мстителем за Жюдит, осужденным ее презренными братьями на ужасную смерть.
Перед ним возникли и недавние события. Улыбающиеся лица расцвечивали перемежавшиеся воспоминания. Лица Марии-Луизы, Каэтаны, таинственной графини — двойника Жюдит и королевы. Возникли и мужские лица: граф Прованский, выходящий из темной рощи Трианона, Ферсен с синяком под глазом и, наконец, странный врач-итальянец.
Но по мере того как сменялись его полупризрачные видения, они становились все более тягостными, болезненными, как будто какая-то другая тяжесть одолевала спящего, как будто двери его памяти тщетно силились закрыться.
Наконец все слилось в бурный поток вспышек, разноцветных пятен, все погрузилось в бездонную пучину, обитаемую какими-то темными призраками, из глубины которой исходил грозный голос, провозглашающий: «Скипетр нанес удар по Храму, но Храм сам нанесет удар по Скипетру, и тот обрушится в грязь и кровь! Горе Лилиям Франции и тем, что служит этим Лилиям! Горе служителям французских Лилий! Горе Лилиям!..»
А затем все исчезло. Остался лишь бездонный, черный, теплый, ласкающий водный поток, в котором Жиль плыл, счастливый и освобожденный от всего…
Утренний луч солнца, проникший сквозь полосатые шелковые занавески, заставил вздрогнуть веки шевалье. Он заморгал, протер глаза, широко зевнул, поднялся на локте и обнаружил, что он лежит на ковре рядом с диваном, на который его, видимо, положили.
Быстро поднявшись, он потянулся, осмотрелся, обнаружил себя вновь в библиотеке, где был принят врачом. Не было никаких следов их ужина, не было никого. В комнате был идеальный порядок. Лишь около кресла стояли его сапоги да на спинке висел его мундир. Стояла полная тишина.
Жиль отдернул штору, солнце наполнило своим светом комнату. Окна выходили на маленький запущенный садик, где сорняки расползлись среди кустов роз до самых стен, увитых плющом.
Звук открывающейся двери заставил его обернуться. Он увидел вошедшую толстую женщину в чепце и фартуке, вооруженную метлой. Увидев незнакомца, она вскрикнула, выронила все свои принадлежности.
— Ради всех святых! Что вы здесь делаете? Кто вы?
— Как это кто я? А почему это должно вас касаться? Извольте-ка сообщить господину графу де Калиостро, что я бы хотел попрощаться с ним перед отъездом и что я не отказался бы от чашки кофе.
— Кому сообщить?
— Вашему хозяину! Графу де Калиостро.
— А кто это?
Когда речь шла не о засаде или о службе, требующей терпения, то это терпение вовсе не было главной добродетелью шевалье. Он сначала обулся для придания себе большего достоинства, натянул на себя мундир, парик и предстал перед служанкой. Она на всякий случай подобрала метлу, вероятно, чтобы защищаться от неожиданного пришельца.
— Давайте договоримся. Этот дом принадлежит графу Оссолинскому?
— Да, но это так, призрак. Он никогда не бывает здесь.
— Возможно. Но я предполагаю, что вы же не можете не знать, что граф Оссолинский предоставляет свой дом в распоряжение своего друга графа де Калиостро, когда тот приезжает в Париж.
— Но кто это? Я никогда о нем не слышала.
— Это невероятно. Я был вчера вечером принят графом. Мы поужинали. Тогда позовите консьержа.
— Какого консьержа? Уже на протяжении многих месяцев этот дом пустует.
— Ну, а кто вы?
— Я? Я вдова Радинуа. Я живу неподалеку на улице Святой Анастасии. Мой покойный муж служил у графа Оссолинского. Он следил за домом. И я вот работаю вместо него. Но клянусь крестом на могиле моей покойной матери, я никогда не слышала о вашем графе. И об этом, как его… консьерже.
— Ну вспомните же! Такой молодец большого роста. Должно быть, он поляк.
— Никогда не видала, — снова заверила его вдова Радинуа. — Когда господин граф наезжает в Париж, он привозит с собой всю прислугу. В последний раз это случилось добрых пять лет назад. Ну, если он имеет желание предоставлять свой дом друзьям, то разве я могу быть против? Вероятно, он дал ключ от дома вашему графу. Не мог же он пройти сквозь стену. Вот только следовало бы мне об этом сказать. Ну и что же теперь будем делать?
— Ничего. Приступайте к уборке. А я посмотрю, нет ли здесь моего вчерашнего хозяина. Но прежде всего вот что я сделаю.
Он устремился к маленькой дверце в глубине библиотеки, открыл ее и ахнул от удивления: не было никаких следов ни черной обивки, ни кресел и столика, ни предметов из серебра. Он увидел просто узкую комнатушку с голыми стенами, совершенно пустую, только на полу лежала стопка книг да стояла маленькая библиотечная лесенка. Совершенно ничего не осталось от тревожных украшений прошлой ночи.
Размышления его над еще одной тайной были прерваны вдовой Радинуа.
— Скажите, это случайно не для вас?
— Где вы это обнаружили? — спросил он, беря у нее письмо.
— Там, на камине. Там что-то написано. Ну а я, чего уж тут скрывать, читать-то я не выучилась.
Вот мой покойный муж, он-то умел читать. А настоятель храма Святого Людовика Христолюбивого говорил, что если бы он захотел…
Но Жиль не заинтересовался интеллектуальными способностями покойного Радинуа. Письмо было действительно адресовано ему, что следовало из размашистой надписи на конверте. Письмо было кратким и поэтому еще более тревожным.
«Не пытайтесь искать мадемуазель де Сен-Мелэн. Это будет опасно для ее жизни.»
Все было так непонятно… С гневом он сунул письмо в карман, нахлобучил шляпу и направился к двери.
Служанка, уперев руки в полные бедра, с улыбкой наблюдала за каждым его движением.
— Если вам вздумается еще раз провести здесь ночь, предупредите меня. Я приготовлю вам комнату. Это будет немного лучше дивана. Мне так нравятся красивые военные. Я живу на улице Святой Анастасии, в доме номер два.
Но Жиль не имел никакого намерения возвращаться в этот дом, даже с разрешения вдовы Радинуа. Тем не менее он ее поблагодарил и отправился на поиски конюшни, умоляя Господа, чтобы его Мерлин не испарился подобно тому врачу-итальянцу, консьержу-поляку и его видениям в черной комнатушке.
Опасения были напрасными. Ирландский жеребец стоял в чисто прибранном стойле, его сбруя была развешана на стене. Он заржал при виде своего хозяина, подставил свою умную морду под ласковые потрепывания.
— Ты умная лошадь, — приговаривал Жиль, седлая его, — но не ты же засыпал в ясли овса, не
сам же ты себя расседлал. Не твой же это ангел-хранитель! Кто-то же это сделал! Или же я сам призрак, видение. Бог ты мой! — воскликнул он, крепко затягивая подпруги. — Если бы ты мог говорить, ты мог бы мне сказать, что я, по крайней мере, не сумасшедший. А к тому же это письмо. Этот проклятый колдун знает о Жюдит больше, чем я полагал. Как же он узнал ее настоящее имя?
Вдруг его пронзила внезапная мысль. Есть же кто-то, кто может подтвердить, что это был не сон. Это же тот знатный гость, которого он видел в щель двери. Не может же лгать принц Роган, бретонец, да еще и кардинал. Конечно, будет затруднительно офицеру личной гвардии короля расспрашивать великого духовника Франции о его близких друзьях, о его ночных визитах.
— Он же может дать адрес этого колдуна, по крайней мере! Не отлучит же он меня от церкви, если я у него это спрошу! А там посмотрим.
Ведя под уздцы Мерлина, он вышел из конюшни.
— И лошадь ваша тоже была здесь всю ночь!
— Это же половина меня самого! Мое почтение, мадам! — отсалютовал он служанке, что повергло ее в состояние глубокого смятения и заставило покраснеть до корней волос.
— Как же вы милы! Приезжайте сюда, когда захотите. Садитесь же в седло, я так хочу полюбоваться вами.
Чтобы доставить удовольствие этой доброй женщине. Жиль устроил небольшой спектакль.
Он вскочил в седло, не касаясь стремени, заставил Мерлина поклониться, затем пройтись испанским шагом под восторженные аплодисменты присутствующей публики и важно выехал из открытых ворот. И как раз в этот момент он заметил, как из одного из соседних домов выходит величественная английская шляпа, которая что-то ему напомнила. Он также заметил, что трупы после вчерашней стычки были уже убраны.
Он уже хотел пришпорить лошадь и мчаться во весь опор по направлению к Бастилии, но сдержался, чтобы проверить, не ошибается ли он. Но это был в самом деле тот элегантный секретарь графини де Ла Мотт. Он был занят тем, что пытался натянуть ярко-желтые перчатки. У него был вид отдохнувшего человека, выходящего после спокойно проведенной ночи, а теперь он остановился на мгновение на пороге своего дома, чтобы вдохнуть утренний свежий воздух перед тем, как вновь заняться своими обычными делами.
Они заметили друг друга одновременно. Всадник, выезжавший из ворот дома Оссолинского, казалось, поверг незнакомца в шок. На его гладко выбритом лице появилось чувство удивления.
Быстро покончив со своими перчатками, он нервными шагами удалился в сторону улицы Сен-Жиля, с угрожающим видом поигрывая тростью.
Это странное поведение повергло Жиля в недоумение. Миловидный секретарь не знал его, да и не мог знать. Их краткая встреча на выходе из Трианона не должна была произвести на него никакого впечатления, поскольку он не мог знать, что Жиль в это время следовал по пятам за его хозяйкой. Тогда отчего же, черт побери, такая реакция при виде его, выходящего из дома? А не из-за того ли, что именно из этого дома? Видимо, он знал, что в доме никого нет, и совершенно не был в курсе того, что происходило здесь ночью.
Он пустил Мерлина мелкой рысью по утреннему Парижу в направлении улицы Святого Людовика. Раздавались крики бродячих торговцев, им эхом вторил своими призывами точильщик. Жиль принялся размышлять, что весь этот маленький мирок, обитающий около Тампля, ведет себя как-то странно. Внезапно мысль его остановилась на этом слове «Тампль» — храм. Он вспомнил о том голосе, который раздавался во время его сна, том голосе, который провозвестил такое грозное проклятие Лилиям Франции. Оно снова прозвучало в ушах Жиля, но на этот раз с болезненно-тревожным чувством, которое он испытал при виде этого белокурого секретаря. Так что же могла значить эта грозная анафема всему королевству, исходящая от солдата удачи? И как он, рожденный в позоре, мог вплести свою жалкую нить в роскошный ковер королевских судеб?
Вряд ли он мог ответить на подобный вопрос.
А потом в лучах прекрасного утреннего солнца, золотивших Париж, ночные тени теряли свою грозную силу. В конце-то концов. Жиль сейчас намеревался заниматься только собой и той, которую он любил. Прежде всего, необходимо было найти Жюдит, пусть она и называла себя Жюли.
Неужели она была замешана в эти странные и опасные действия? Он твердо знал, что в его сердце достаточно любви и решительности, чтобы вырвать ее из заговора, темные следы которого он обнаруживал ежедневно. Этот заговор будет раскрыт, но, как обычно, совсем не главные его зачинщики понесут наказание, но те, кто помогал им и которым не выпало удачи быть рожденным на ступенях трона.
Молодому человеку не составило никакого труда найти особняк Рогана Страсбургского, в котором жил кардинал. Но сегодня удача ему не сопутствовала: ему сообщили, что его преосвященство уехал из Парижа еще с первыми лучами солнца, не соизволив сообщить, куда он направляется.
Может, в свое имение в Куиврей, а может, и в Страсбург. И больше ничего нельзя было выудить из привратника, упорно остававшегося неподкупным.
Разочарованному и взбешенному Жилю оставалось лишь следовать в каком-то другом направлении. Но куда? Может быть, в Бордо? Но Калиостро был слишком хитер.
Ведь он знал, где искать Жюдит, тогда зачем бегать за этим колдуном? Конечно, запертая за темными стенами старого дворца Медичи, она была недоступной и далекой, подобно обитателю другой планеты. То, что ей грозила бы опасность, если бы он попытался вырвать ее оттуда, в это Жиль верил, хотя любовь его и восставала против этого.
Он начинал понимать, что посещения сильных мира сего чаще всего порождают муки и страдания, особенно для тех, кто чист сердцем, и он страстно хотел вырвать Жюдит из этой тьмы.